Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы

Содержание


Iiiiiiii iiiii iiiiiii...
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   50

поклонялись Иоахиму Калабрийскому, - перебил его Аббон. -

Спросите хоть у вашего собственного собрата - Убертина".

"Хотелось бы, точности ради, заметить вашему

высокопреподобию, что ныне он нс мой, а ваш собственный

собрат", - отвечал Вильгельм, улыбаясь и кланяясь, как бы

поздравляя Аббата с таким великолепным пополнением для

олицетворяемого им ордена, который теперь включал в свои ряды

столь знаменитого человека.

"Знаю, знаю, - улыбнулся Аббат. - И вы знаете, с коликой

братской приветливостью наш орден принял в свое лоно

спиритуалов, бежавших от папского гнева. В их числе не только

известный вам Убертин, но и многие другие, более скромные

братья, о коих нам известно немного. А может статься, что

следовало бы знать больше. Ибо случалось и так, что мы

принимали неких беженцев, одетых в рясы миноритов, а позже

узнавали, что превратности судьбы приводили их когда-то,

скажем, в группы, близкие к дольчинианам..."

"Есть и такие?" - спросил Вильгельм. "Есть и такие. Я

ставлю вас в известность о том, что по существу, недостаточно

известно и мне самому, по крайней мере - недостаточно для

обоснованного обвинения. Однако учитывая, что вы ведете в

аббатстве следствие, полагаю, что обязан сообщить вам и это.

Поэтому скажу, что имеются причины подозревать (но только

подозревать, поймите меня правильно; кое о чем я слышал, кое о

чем догадываюсь, но доказательств нет) - что какой-то довольно

темный период пережил наш келарь, появившийся в монастыре

несколько лет назад, как раз после разгона миноритов".

"Келарь? Ремигий Варагинский - дольчинианин? Он мне,

показался тишайшим созданием. И во всяком случае он, кажется,

интересуется мадонной Бедностью меньше всего на свете".

"К сожалению, я не знаю о нем почти ничего. Он нам очень

полезен - его рачительности все аббатство не перестает

изумляться. Я заговорил о нем только чтоб показать, до чего

легко могут обнаружиться связи между братом и полубратом".

"И снова, к величайшему сожалению, ваша милость не совсем

права, если мне будет позволено употребить такую формулировку,

- возразил на это Вильгельм. - Мы ведь говорили о

дольчинианах, а не о полубратьях. О последних же можно было бы

много что сказать, хотя следовало бы в каждом случае особо

уточнить, какая собственно из ветвей имеется в виду, так как

они весьма неоднородны. Но только одного невозможно сказать ни

о ком из них: что они кровожадны. Самое большее, в чем их можно

упрекнуть, - это в том, что они, не разобравшись, начали

проводить в жизнь те самые заветы, которые проповедовались

спиритуалами с великой сдержанностью и с великой и истинной

любовью к Господу, и в этом я готов согласиться с вами, что

черта, отделяющая тех от этих, почти неразличима..."

"Однако все полубратья - еретики! - сердито перебил

Аббат. - Они не удовлетворяются доказыванием бедности Христа и

его апостолов... Я и эту их позицию не разделяю, но ее хотя бы

можно было бы использовать против авиньонских спесивцев... Это

бы еще куда ни шло. Но полубратья извлекают из своих убеждений

такой практический силлогизм, который предоставляет им право

бунтовать, жечь и грабить, нарушать всякие приличия..." "Какие

именно полубратья?"

"Все, любые, какие есть. Вы же знаете, что они покрыли

себя позором неописуемых преступлений, не признают брачного

союза, отрицают ад, грешат содомией и сближаются с богомильской

ересью как булгарского, так и драгунского толков!"

"Умоляю вас, - проговорил в ответ Вильгельм, - не надо

путать противоположные понятия! Из ваших слов выходит, что

полубратья, патарены и вальденцы вместе с катарами в таких их

разновидностях, как болгарские богомилы и раскольники из

Драговиц, - все это совершенно одно и то же!"

"Совершенно одно и то же, - злобно отвечал Аббат. - Одно

и то же, потому что все они еретики. Одно и то же, потому что

все они угрожают правопорядку цивилизованного мира, и в

частности правопорядку той империи, которую вы, если я не

ошибаюсь, поддерживаете. Сто... нет, уже больше сотни лет назад

выученики Арнальда Брешианского жгли одно за другим поместья

богатых людей и кардиналов, и это были результаты лобмардского,

патарен-ского лжеучения. Много ужасного узнал я об этих

еретиках... Прочел у Цезария Гейстербахского... В Вероне

каноник Св. Гедеона, Эвергард, как-то заметил, что его

домохозяин каждую ночь покидает свои комнаты с женою и с

дочерью. Он обратился не помню уж к которому из троих, желая

выяснить, куда они ходят и чем занимаются. Пойдем с нами и

увидишь, был дан ответ, и он последовал за ними в подземное

помещение, весьма просторное, где присутствовали многие особы

как женского, так и мужского пола. И некий ересиарх, в то время

как все прочие пребывали в полном молчании, держал к ним речь,

полную бого-хульственных проклятий, призывая всех, дабы,

послушавшись его, немедленно извратили свою жизнь и свои

обычаи. После проповеди загасили свечи, и каждый набросился на

ближайшую к себе женщину, не делая различий между мужнею женою,

юницею на выданьи, вдовою, или же девственницей, госпожою, или

же служанкой, не делая исключения даже (и это самое в них

богомерзкое, да не прогневается на меня милосердный Господь,

что я пересказываю их поганые непотребства) ни для сестры

своей, ни для дочери. Эвергард, увидевши все это и быв тогда

еще юношею веселым и наклонным к роскошам, решил сойти за их

ученика, и придвинулся к дочери ли хозяина или к иной девице,

сие доподлинно неизвестно, и согрешил с нею, чуть только

погасили свечу. И повторялось подобное, к прискорбию, более

года, и в конце концов их преподаватель возгласил, что оный

новопринятый юноша до того усердно посещает еженощные радения,

что скоро и сам заслужит право воспитывать неофитов. Услышав

это, Эвергард уразумел, в какую пропасть пал по своему

малодушию, и сумел убежать от их соблазна, заявив в присутствии

всех, что ходит на сборища не ради ереси, а ради девушек. Тогда

его выгнали. Вот каковы, к вашему сведению, вероубеждения и

обычаи всех этих еретиков, патаренов, катаров, иоахимитов,

спиритуалов любого разбора. И удивляться тут нечему, если они

не верят в грядущее воскресение плоти, не верят в ад, где

наказываются злонамеренные, и полагают, что могут безнаказанно

сделать любую пакость, и имеют нахальство называть себя

calbaro[1], то есть - "чистые"".

"Аббон, - сказал тогда мой учитель. - В этой

великолепной, богоугоднейшей обители вы оторваны от мира,

удалены от человеческой грязи. Жизнь в городах и богаче и

сложнее, нежели видится отсюда, и во всем существуют свои

степени, как вам, наверное, известно, - степени заблуждения,

степени порока. Лот был гораздо менее греховен, чем его

сограждане, злоумышлявшие даже на ангелов, сошедших с небес от

Бога; а Петрове предательство не так уж сильно вопиет к небу,

по сравнению с Иудиным, и не случайно прощено было из них

первое, а второе -нет. Вот поэтому неправомерно уравнивать

катаров с патаренами. Патарены - это движение за

переустройство, идущее изнутри нашей общей святой матери

церкви, изнутри принятых ею законов. Патарены просто стремились

оздоровить образ жизни священнослужителей..."

"Призывая не принимать таинства от нечестных священников".

"Да, это было ошибочно. Но это единственное слабое место

их теории. Они никогда не покушались изменить божественное

законодательство".

"А как же патаренская проповедь - проповедь Арнальда

Брешианского - в свое время, более двух веков тому назад, в

Риме подтолкнула невежественную толпу к бунту, к поджогам

господских и кардинальских домов?"

"Арнальд старался вовлекать в свое переустройство

городские власти. Они не пошли ему навстречу, и ему пришлось

тогда опереться на нищих и малоимущих. Он не несет

ответственность за пыл и ярость невежественных толп,

подхвативших его призыв: сделать город менее порочным". "Город

всегда порочен".

"Город - то место, где обитает народ Божий, коего вы,

коего все мы являемся пастырями. Это место нечестивое, где

богатый прелат проповедует добродетели перед теми, кто

исстрадался от бедности и голода. Патаренское возмущение

родится именно от этого. Это грустно, но объяснимо. Катары же

- другое дело. Катары - одна из ближневосточных ересей, она

вне учения нашей с вами святой церкви. Я не знаю, в самом ли

деле они совершали и продолжают совершать преступления, которые

за ними числят. Знаю только, что они отвергают брак, отрицают

ад. Хотелось бы увериться, что им не приписывают злодеяния, в

коих они вовсе не повинны, только по той причине, что они

исповедуют определенные идеи... разумеется, превратные".

"Итак, вы утверждаете, что катары не соприродны патаренам

и что и те и другие не являют собой два гнусных лица из

великого множества мерзейших лиц богохульной диавольщины?"

"Я утверждаю, что многие из существующих ересей,

независимо от толка проповедуемых доктрин, укореняются среди

простецов потому, что указывают им какие-то пути к другому

образу жизни. Я утверждаю, что чаще всего простые люди в

теориях не разбираются. Я утверждаю, что очень и очень часто

необразованная толпа смешивает катарскую проповедь с

патаренской, а эти обе - с проповедью спиритуалов. Жизнь

обычных людей, Аббон, не освещается познаниями. У них нет той

внимательности к точнейшим дефинициям, которая так помогает

нам. Их жизнь беззащитна перед немощами, болезнями, косноязычна

от темноты. Поэтому для многих подобных людей примкнуть к

еретической группировке означало попросту наконец-то выкричать

свое недовольство. Дом кардинала можно подпалить как для

оздоровления быта клира, так и для оповещения всего

человечества, что кардинал ошибается, утверждая, будто ад

существует. Чаще всего, говоря по совести, дома жгут из-за

того, что существует ад наземный, в котором и проживает стадо,

имеющее нас с вами своими пастырями. Вдобавок вы должны

прекрасно знать, что подобно тому как они сами не производят

различий между булгарской распоповщиной и учением отца

Липран-да, точно так же имперские властодержцы и их служители

не отличают спиритуалов от еретиков. Нередко князья-гибеллины,

дабы ущемить противника, раздували в народе боевой катарский

дух. По-моему, это было нехорошо. А затем происходило

следующее. И церковники, и те же самые гибеллины, чтобы

отделаться от слишком ретивых и опасных

вероискателей-простолюдинов, приписывали одним из них теории

других и доводили и тех и этих до костра. Я сам видел, клянусь

вам, Аббон, я видел собственными глазами, как людей достойной

жизни, чистосердечно придерживавшихся бедности и целомудрия, но

не друживших с епископами, эти самые епископы передавали

мирским властям - императорским или же городским (если дело

происходило в вольном городе), представляя их как прелюбодеев,

содомитов, чернокнижников; в каковых преступлениях мог бы быть

виновен, допускаю, кто-нибудь другой, но только не эти, хорошо

известные мне люди. Значит, простецы - не более чем

человеческое мясо; их двигают, когда это требуется, против

неприятеля, а впоследствии, когда они не нужны, их уничтожают".

"Так, так, - с нескрываемой насмешливостью подхватил за

ним Аббат. - Так что же, значит, брат Дольчин со своими

головорезами, и Герард Сегалелли, и герардовы кровожадные

бандиты, - как они все теперь имеют именоваться? Злонадеянными

катарами или добронравными полубратьями,

скотоложниками-богомилами или преобразователями-патаренами? Что

вы хотите этим сказать, брат Вильгельм, вы, разбирающийся в

еретиках так прекрасно, как будто вы - один из них? На чьей же

стороне, по вашему, истина?"

"Часто бывает, что ни на чьей", - печально отвечал

Вильгельм.

"Ну вот, видите сами, что и вы уже не в состоянии отличить

еретика от не еретика? У меня хотя бы имеется твердое правило.

Я знаю, что еретики - это те, кто угрожает правопорядку.

Правопорядку управления народом Божиим. И я поддерживаю империю

потому, что она обеспечивает этот порядок. Я противостою папе

потому, что он допускает к духовной власти городских епископов,

а те объединяются с негоциантами и с мастеровыми из цехов, и

порядок нарушается. Они не в состоянии поддерживать порядок

собственными силами. Мы же его поддерживаем на протяжении

многих веков. А насчет обращения с еретиками, у меня есть на

сей счет еще одно правило, которое было в свое время

сформулировано Арнальдом Амальриком, наседником Сито. Когда его

пришли спрашивать, как обойтись с горожанами Безье, города,

обвиненного в еретических настроениях, он ответил: "Убивайте

всех, Господь признает своих"".

Вильгельм уткнулся взглядом куда-то в плиты настила и

долго не отвечал. Потом он сказал: "Город Безье был взят, и

наши не разбирали ни происхождения, ни возраста, ни пола, и

двадцать тысяч человек полегло от меча. Когда перебили всех

жителей, город был разграблен и сожжен". "И священная война -

тоже война". "И священная война - тоже война. Поэтому мне

кажется, что священных войн не должно быть. Впрочем, что я

говорю. Я ведь тут олицетворяю интересы Людовика, который жжет

и разоряет итальянские города один за другим. Вообще-то я

странным образом оказался вовлечен в самые непонятные союзы.

Непонятен союз спиритуалов с императором; непонятен союз

императора с Марсилием, утверждающим, что верховная власть

должна принадлежать народу. Непонятен и наш с вами союз, святой

отец, при глубочайшем расхождении наших целей и привычек.

Однако две цели у меня с вами общие. Успех переговоров и

раскрытие убийцы. Будем же стараться помогать друг другу".

Аббат распахнул ему объятия. "И обменяемся поцелуем мира,

о брат Вильгельм. С человеком вашей образованности я мог бы

длительное время дискутировать о разных каверзах богословия,

тонкостях морали. Однако не будем отдаваться пылу спора, не

уподобимся парижским преподавателям. Вы правы, у нас с вами

совместная важная цель, и давайте продвигаться к цели в

обоюдном согласии. Я заговорил обо всем этом лишь из-за того,

что думал о возможной взаимосвязи, понимаете? Или, вернее,

думал о том, что кто-нибудь другой может подумать о возможной

взаимосвязи между совершившимися преступлениями и

теоретическими взглядами ваших собратьев... Поэтому я хотел бы

предупредить вас... Мы обязаны предвидеть любое обвинение и

любой выпад авиньонцев".

"Следует ли так понять, что ваше высокопреподобие

благоволит предуказать направление моих поисков? Вы

предполагаете, что в основе нынешних преступлений могут

находиться темные мотивы еретического прошлого какого-либо

монаха?"

Аббат молчал, глядя в глаза Вильгельму с совершенно

непроницаемым лицом. И сказал: "В этой прискорбной истории

следователь вы. Вам и пристало подозревать. И рисковать, что

подозрение несправедливо. А я здесь - только отец своим чадам.

К сему добавлю, что если бы мне сделалось известно -

доподлинно и с доказательствами - предосудительное прошлое

какого-либо моего монаха, я сам бы вырвал сорную траву. Все,

что знаю я, знаете и вы. Что я не знаю - узнаете вы, благодаря

вашей проницательности. Но в любом случае, о любом открытии

непременно и в первую очередь вы оповестите меня". Попрощался и

вышел.

"Дело осложняется, любезнейший Адсон, - произнес

Вильгельм, сильно помрачнев. - Мы гоняемся за какой-то

рукописью, вникаем в диатрибы слишком любопытных монахов и в

похождения монахов слишком любострастных... А в это время все

определеннее вырисовывается другой след - надо сказать,

совершенно другой... Значит, этот келарь... И он привел с собой

это странное животное - Сальватора... Ладно. Сейчас пойдем

отдохнуть, раз мы собираемся бодрствовать ночью".

"Вы все-таки хотите проникнуть ночью в библиотеку? Не

оставляете тот, первый след?"

"Разумеется, нет. Да и кем доказано, что здесь два разных

следа? И вдобавок история келаря может оказаться напрасным

подозрением Аббата".

Мы отправились в странноприимные палаты. Дойдя до порога,

он остановился и сказал так, будто разговор и не был прерван:

"Вообще-то когда Аббат просил меня расследовать гибель Адельма,

он имел в виду предосудительные связи среди его молодых монахов

- и ничего более. Однако теперь, когда погиб Венанций,

возбудилось много новых подозрений. Аббат должен догадываться

или знать, что ключ к этой тайне - библиотека. А чтоб я вел

следствие о библиотеке, он допустить не хочет. Вот и подбивает

заняться келарем - чтобы отвлечь от Храмины..." "Да почему ему

не желать, чтобы..." "Не задавай лишних вопросов. Аббат с

самого начала заявил мне, что библиотека под запретом. У него

на это, видимо, есть причины. А может, он и сам замешан в

каком-то деле, которое, по его понятиям, не могло иметь

касательства к смерти Адельма. Но сейчас он видит, что скандал

разрастается и может дойти даже до него. И поэтому не хочет,

чтобы выяснилась истина, - или по крайней мере чтоб ее выяснил

я".

"Да что же... значит, мы в таком месте, откуда отступился

Господь..." - в отчаянии сказал я.

"А ты много видел мест, где Господь чувствовал бы себя

уютно?" - спросил в ответ Вильгельм, глядя с высоты своего

роста.

Потом он отослал меня спать. Укладываясь, я сказал себе,

что напрасно отец отправил меня смотреть мир, ибо мир сложнее

моих понятий о мире. Слишком много приходилось узнать.

"Спаси мя, Господи, от пасти львов", - помолился я,

засыпая.


Второго дня ПОСЛЕ ВЕЧЕРНИ,


где, невзирая на краткость главки, старец Алинард

сообщает много интересного о лабиринте и как в

него попадают


Когда я проснулся, час вечерней трапезы почти пробил. Со

сна я был вроде как в тумане, ибо дневной сон с плотским грехом

сходен: чем больше его вкушаешь, тем больше жаждешь и мучишься

одновременно и от пресыщенности и от ненасытности. Вильгельма в

келье не было - он, очевидно, встал давно. Я поискал его по

аббатству и встретил выходящим из Храмины. Он сказал, что был в

скриптории - листал каталог, смотрел работы монахов и пытался

подобраться к столу Венанция. Но под тем или иным предлогом все

бывшие в скриптории словно сговорились не пускать его к столу.

Сначала его занимал Малахия, показывавший какие-то ценные

миниатюры. Потом пристал Бенций - с сущими пустяками. Когда же

он все-таки вырвался и сел к столу Венанция, возник, с

предложением помощи, Беренгар, от которого избавиться было

совершенно невозможно.

В конце концов Малахия, убедившись, что учитель до своего

все-таки дойдет и вот-вот примется за записки Венанция,

недвусмысленно заявил ему, что, прежде чем рыться в столе

покойного, пусть принесет разрешение Аббата; что он сам,

Малахия, хоть и библиотекарь, но не копается в имуществе

мертвого; что должны быть деликатность и дисциплина; и что в

любом случае указание Вильгельма не нарушается - то есть стола

никто не трогает и трогать не будет, пока Аббат не решит, как

быть дальше. Вильгельм заикнулся, что Аббат дал ему полномочия

на дознание в любых помещениях монастыря. Малахия в ответ

поинтересовался не без ехидства, получены ли полномочия

обыскивать скриптории или. Господи сохрани, библиотеку.

Вильгельм понял, что задираться с Малахией не стоит. Хотя,

разумеется, вся эта беготня и таинственность вокруг венанциевых

записок во много раз усилили желание с ними ознакомиться. Но до

того велика была решимость вернуться ночью - хоть и неизвестно

каким путем, - что он предпочел не осложнять обстановку.

Впрочем, надо признать, затаил желание отыграться, каковое,

когда бы не от похвальнейшей страсти к истине исходило,

посчиталось бы неуместным и даже возбранным.

Не входя в трапезную, мы совершили еще несколько кругов по

церковному дворику, чтобы развеять сонную одурь в холодном

воздухе осеннего вечера. Там же прогуливались, медитируя, и

другие монахи. В саду, примыкавшем к дворику, мы заметили

престарелого Алинарда Гроттаферратского, который, в последние

годы скорбный пло-тию, большую часть дня - когда не молился -

проводил на свежем воздухе. Он, похоже, не мерз и неподвижно

сидел у внешнего края колоннады.

Вильгельм пожелал ему здравия. Старик был заметно рад, что

кто-то к нему обращается.

"Ясный денек", - сказал Вильгельм.

"Божией милостью", - ответил старик.

"Ясны небеса, а на земле довольно мрачно, - продолжил

Вильгельм. - Вы знавали Венанция?"

"Венанция которого? - переспросил старец. - А, который

умер? Это зверь по аббатству рыщет".

"Какой зверь?"

"Из моря выходящий. О семи головах, о десяти рогах, на

рогах у него десять диадим, на головах три имени богохульных.

Видом подобен барсу, ноги как у медведя, пасть как у льва...

Видел я этого зверя..."

"Где? В библиотеке?"

"В библиотеке? Почему в библиотеке? Я давно не хожу в

скрипторий. В библиотеке не был никогда. В библиотеке никто не

был никогда. Я знал тех, кто бывал в библиотеке..."

"Малахию и Беренгара?"

"Да нет... - старик внезапно захохотал скрипучим

фальцетом. - Раньше. Того библиотекаря, что был до Малахии,

давно..."

"Как его звали?"

"Не помню. Он умер, когда Малахия был еще молод. А гот,

который был до учителя Малахии - тот был помощником

библиотекаря в мою молодость... Но я в библиотеку никогда не

ходил. Там лабиринт".

"Библиотека помещается в лабиринте?"

"Се лабиринт величайший, знак лабиринта мирского,-

размеренно возгласил старец. - Вход и широк и манит; всякий,

кто входит, погиб. Никто не сумеет выбраться. Не надо ходить за

Геркулесовы столпы".

"Итак, вы не знаете, как пройти в библиотеку, когда двери

Храмины заперты".

"Почему не знаю? - хихикнул старик. - Это многие знают.

Иди через мощехранилище. Можно идти через мощехранилище. Но не

хочется через мощехранилище идти. Мертвецы сторожат путь".

"Так кто сторожит путь - мертвецы в мощехранилище или те,

которые блуждают ночью по библиотеке со светильниками?"

"Со светильниками? - удивленно повторил старик. - Таких

рассказов я не слышал. Нет, мертвецы - те в мощехранилише.

Мощи потихоньку переселяются с кладбища - охранять путь. Ты

разве не видел в часовне алтарь, ведущий в мощехранилище?"

"Это в третьей слева после поперечного нефа?"

"В третьей. Может быть, и в третьей. Это в той, где на

алтарном камне скелеты. Четвертый череп справа. Ткни в глаза.

Попадешь в мощехранилище. Но ты туда не ходи. Я туда не ходил.

Аббат не велит".

"А зверь? Где вы видели зверя?"

"Какого зверя? А, Антихриста... Он скоро явится.

Тысячелетие исполнилось, и мы ждем зверя".

"Но тысячелетие исполнилось триста лет назад, а зверя все

нет".

"Антихрист приходит не тогда, когда исполняется тысяча

лет. Исполняется тысяча лет - начинается царство праведных.

Потом придет Антихрист и разгонит праведных, а потом будет

последняя битва".

"Но праведные будут царить еще тысячу лет, - сказал

Вильгельм. - Либо они царили со смерти Христовой до конца

первого тысячелетия, и значит, Антихрист должен был уже

появиться. Либо они пока не царили, и значит, до Антихриста еще

далеко..."

"Тысячелетие отсчитывается не от смерти Христа, а от

Константинова дара. С тех пор прошло тысячелетие..."

"И что же - сейчас царство праведных?"

"Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я устал. Подсчеты очень

трудны. Беат Лиебанский все подсчитал. Спроси у Хорхе, он

молодой, память хорошая... Но время назрело. Ты ведь слышал

семь труб?"

"Какие семь труб?"

"Ты что, не слышал, как погиб первый мальчик? Рисовальщик?

Первый Ангел вострубил, и сделались град и огнь, смешанные с

кровью, и пали на землю. Второй Ангел вострубил, и третья часть

моря сделалась кровью... Разве не в кровавом море утонул второй

мальчик? Жди третьей трубы! Смерть придет от вод. Господь

карает нас. Мир вне аббатства разорен еретиками, мне сказали,

что на римском престоле папа-извращенец, использует гостий для

некромантии, кормит ими своих мурен... И у нас кто-то нарушил

заклятие, сломал печати лабиринта..."

"Откуда вы знаете?"

"Знаю. Слышу. Все шепчутся. В аббатство вторгся грех. Бобы

есть?"

Последний вопрос был явно обращен ко мне и смутил меня до

крайности. "У меня нет бобов..." - робко ответил я.

"На другой раз принеси бобы. Я держу их во рту. Видишь,

зубов совсем нет. Держу, пока не набухнут. Они гонят слюну,

aqua fons vitae.[1] Завтра принесешь бобы?"

"Завтра непременно принесу бобы", - заверил я его. Но

старик уже дремал. Мы отошли и отправились в трапезную.

"Что вы думаете о его словах?" - спросил я учителя. "Он в

святом безумии столетних старцев. Что в его словах истина, что

бред - сразу не скажешь. Но думаю, путь в Храмину он указал

верно. Я ведь видел, откуда вышел Малахия ночью. В той часовне

действительно каменный алтарь и высечены черепа. Так что

вечером поглядим".


Второго дня ПОВЕЧЕРИЕ,


где открывается Храмина, в ней оказывается

загадочный лазутчик, обнаруживается записка

некромантским тайным шифром, а также на мгновение

показывается и снова исчезает книга, которую предстоит

искать во многих последующих главах; в довершение

неприятностей украдены Вильгельмовы очки


Ужинали в мрачном молчании. Прошло чуть больше двенадцати

часов после находки тела Венанция. Все косились на его пустое

место. Когда в час повечерия монахи гуськом потянулись к хору

- это больше всего походило на похоронную процессию. Мы с

учителем стояли службу в поперечном нефе, чтоб следить за

третьей часовней. Свету было мало, и когда Малахия вынырнул из

мрака и занял свое место, мы снова не смогли определить, откуда

именно он появляется. Тем не менее мы шагнули в тень и укрылись

в боковом нефе, чтобы незаметно для всех остаться после службы.

Под плащом у меня был фонарь, запасенный на кухне во время

вечери. Зажечь его я предполагал от большой бронзовой треноги,

на которой огонь горел всю ночь. У меня в фонаре был новый

фитиль и очень много масла. Свет, добытого мной, должно было

хватить надолго.

Я был слишком возбужден предстоящим походом, чтоб уследить

за службой. Как она кончилась, я и не заметил. Монахи опустили

на лица куколи и проследовали медленной цепочкой в направлении

своих келий. Церковь опустела. Шевелились и бегали блики

лампадного огня. "Ну, - сказал Вильгельм, - приступим". Мы

пробрались в третью часовню. На подалтарном камне и точно было

вырезано множество черепов. Их пустые глубокие глазницы

нагоняли страх. Опорой им служила груда искусно вырезанных из

камня берцовых костей. Вильгельм вполголоса повторил слова,

слышанные от Али-нарда: "Четвертый справа череп, ткни в

глаза..." - и медленно ввел пальцы в глазницы мертвого лика.

Что-то заскрипело, алтарь сошел с места, повертываясь на

невидимой оси, и перед нами открылся темный проход. Посветив

моим фонарем, мы увидели сырые ступени. Прежде чем спускаться,

посовещались, захлопывать ли за собой тайный вход. "Лучше не

надо, - сказал Вильгельм. - Неизвестно, удастся ли открыть

изнутри. От погони это все равно не спасет. Тот, кто приходит

ночью к подземному ходу, явно умеет открывать его. Нас

обнаружат так или иначе".

Сойдя с десяток ступеней, мы оказались в глубоком

переходе. По стенам шли вытянутые ниши, какие я видел позднее

во многих катакомбах. Но тогда я был в оссарии впервые в жизни

и очень боялся. Кости монахов в течение многих столетий

выкапывались из земли и укладывались в нишах. При этом скелеты

разбирались, так что в одной нише были мелкие кости, в других

- черепа, уложенные аккуратной пирамидкой, чтоб не покатились.

Это было жуткое зрелище, особенно в неровном свете моего

прыгающего фонаря. В следующей нише лежали одни руки. Куча рук,

навеки сцепившихся высохшими пальцами.

Вдруг жуткий вопль исторгся из моей груди. В скопище

мертвого праха было что-то живое. Оно метнулось и визгнуло.

"Крысы", - привел меня в чувство учитель. "Что они тут

делают?"

"То же, что и мы с тобой. Идут. Мощехранилище ведет в

Храмину, а значит, в кухню. И в библиотеку, где вкусные книги.

Теперь можешь понять, почему у Малахии такой трагический вид.

Он ходит тут два раза в день. В самом деле не до смеха".

"А действительно, почему в Евангелии не сказано, чтобы

Христос смеялся, - спросил я без видимой логики. - Что, Хорхе

говорит правду?"

"Множество людей озабочено вопросом, смеялся ли Христос.

Меня это как-то мало интересует. Думаю, что вряд ли, поскольку

был всеведущ, как положено Сыну Божию, и мог предвидеть, до

чего дойдем мы, христиане. Смотри, мы у цели".

И в самом деле, благодарение Господу, переход закончился.

Пошли новые ступеньки. Толкнув толстенную деревянную окованную

железом дверь, мы оказались на кухне, позади очага. Отсюда

винтовая лестница вела в скрипторий. И вдруг мы услышали

наверху какой-то шорох.

На мгновение мы оба замерли. Потом я прошептал: "Не может

быть. До нас никто не проходил".

"Это если предположить, что проход через мощи -

единственный. Но за минувшие века в этой скале, должно быть,

понаделано множество других ходов. Впрочем, деваться некуда.

Пошли. Погасим свет - не сможем двигаться, оставим - спугнем

того, кто над нами. Остается уповать, что этот кто-то, если он

действительно там есть, боится нас не меньше, а то и больше,

чем мы его".

Мы вошли в скрипторий из южной башни. Стол Венанция был в

самом дальнем конце. Фонарь осветил только несколько локтей

пространства, а зал был очень велик. Хотелось надеяться, что во

дворе нет никого, кто заметит перемещение света в окнах

скриптория и подымет шум. На столе все было вроде как прежде,

но Вильгельм нагнулся, заглянул на нижние полки и вскрикнул.

"Сегодня я видел тут две книги, одну по-гречески. Она

пропала. Кто-то стащил ее. И весьма поспешно. Смотри, один

пергамент упал на землю..." "Но ведь стол охранялся..."

"Вот именно. Значит, к столу подходили недавно... или

только что! Возможно, вор совсем рядом". - Он обернулся к

темноте и, мощно раскатывая звуки под сумрачными сводами зала,

прокричал: "Если ты тут - берегись!" Эта тактика показалась

мне удачной, поскольку, как и говорил Вильгельм, всегда

полезно, чтобы те, кого ты боишься, сами испугались тебя.

Вильгельм расправил найденный под столом лист, нагнулся

ближе и попросил посветить. Я поднес к листу свет и увидел, что

он наполовину чист, наполовину исписан мельчайшими буквами,

какими - я не сразу распознал. "Это что, по-гречески?" -

спросил я. "Да, но что-то непонятное..." - Он вытащил из рясы

свои стекла, насадил их на нос, затем сунулся к листу еще

ближе.

"По-гречески, очень мелко и беспорядочно. Даже в стеклах

трудно прочесть. Подвинь-ка свет".

Он поднял лист к самому носу, а я, не находя места,

пытался пристроиться рядом и вместо того, чтоб стать с фонарем

у него за плечами, почему-то забежал спереди. Он велел отойти,

я засуетился и почти что задел фонарем край листа. Вильгельм

резко оттолкнул меня и спросил, чего я добиваюсь? Чтоб документ

сгорел? И вдруг вскрикнул не своим голосом. Я взглянул и

увидел, что верх страницы уже не пуст. Он был испещрен

какими-то странными темно-желтыми значками. Вильгельм схватил

фонарь, осторожно поднес к листу. Медленно, как будто невидимая

рука чертила "Мене, текел, фарес", проступили на белом

освещенном с изнанки фоне какие-то кружки и черточки - литеры

неведомого алфавита, скорее всего некромантского.

"Потрясающе! - сказал Вильгельм. - Все интереснее и

интереснее! - И тут же оглянулся. - Лучше не извещать о нашем

открытии таинственного незнакомца. Если он еще здесь". Он снял

и бережно положил на стол стекла, затем скатал пергамент в

трубку и сунул в складки рясы. От всех этих таинственных

событий у меня шла кругом голова. Я открыл рот, чтобы спросить.

Но тут раздался резкий, как удар, щелчок. Это трещала ступенька

верхнего пролета восточной, ведущей в библиотеку лестницы.

"Он там! Держи!" - закричал Вильгельм. Мы метнулись к

лестнице. Вильгельм одолел расстояние в несколько прыжков. Я

из-за фонаря бежал медленнее и поневоле отстал. Кто-то

спотыкался, цеплялся, валился, грохотал по ступенькам. Потом

все смолкло, и под лестницей в свете фонаря я увидел лежащего

Вильгельма, а рядом - книгу большого формата в тяжелом

переплете и с застежками из металла. Вильгельм смотрел на книгу

с выражением необычайной задумчивости.

Но вдруг опять что-то метнулось, книга исчезла, и тяжелый

шлепок послышался где-то около венанциева стола. Это кто-то

подскочил сзади, схватил и швырнул книгу в другой конец

скриптория. "Ох, я идиот! - взвыл Вильгельм. - Скорее!" Мы

ринулись обратно.

Вильгельм опять поспел первым. Я видел, как он шарит

вокруг стола Венанция. Но вдалеке, я заметил, какая-то тень

скользила по направлению к западной лестнице.

Не помня себя, я сунул фонарь Вильгельму и вслепую

рванулся к лестнице. Я трепетал всем телом, как солдат Христова

воинства, бьющийся со всеми легионами ада. Летя вниз по

лестнице, я путался в полах рясы. Это был единственный,

клянусь, единственный миг моей жизни, когда я сожалел о

вступлении в монашество. Но тут же, как молния, сверкнула

мысль, что и противник мой, должно быть, скован в движениях по

той же причине. Вдобавок, если он сумел подобрать свою книгу,

- он еще и с поклажей. Со всех ног я домчался до кухни,

выскочил из-за хлебной печи и в свете звезд, бледно озарявших

широкие сени, увидел черную фигуру, проскальзывавшую в дверь

трапезной. Дверь захлопнулась. Я с разбегу налетел на дверь.

Дернул, приоткрыл, ворвался, оглянулся - никого. Выход плотно

заложен засовом изнутри. Я стал озираться. Все было тихо и

темно. Вдруг в кухне засветилось. Я прижался к стене. На пороге

появился человек с фонарем. Я вскрикнул. Это был Вильгельм.

"Никого? Так я и думал. Конечно, он ушел не через дверь! И

не к мощам?"

"Нет, нет, он ушел отсюда, но я не могу понять..."

"Я же тебе говорил, что должны быть какие-то другие ходы.

Искать их бессмысленно. Этот незнакомец уже, вероятно, вынырнул

где-то в другом конце аббатства. С моими стеклами".

"Как с вашими стеклами?"

"Увы. Он не смог отобрать записку и довольно остроумно

вышел из положения, захватив мои зрительные стекла".

"Зачем они ему?"

"Затем, что он слышал, как мы с тобой говорили о тайной

записи! Он знает ее важность и рассудил, что без стекол я ее

прочесть не смогу. Притом он уверен, что и показывать ее я

никому не стану. Теперь все равно - что эта записка есть, что

ее нет".

"Как же он до этого додумался?"

"Во-первых, я сам объяснил их действие стекольщику.

Во-вторых, я надевал их утром в скриптории, чтоб осмотреть

бумаги Венанция. Следовательно, уже много людей знает, что этот

прибор мне необходим для чтения. На самом деле обыкновенную

рукопись я еще, может быть, и без них разберу, но, конечно, не

это, - он снова раскатал загадочный пергамент, - где

греческие записи слишком мелки, а то, что наверху, слишком

непонятно".

Он опять приблизил лист к огню, и еще ярче - будто

волшебством - проявились тайные знаки. "Венанций хотел скрыть

важные сведения и взял невидимые чернила, заметные только при

нагреве. А может, лимонный сок... Жаль, неизвестно, каким

составом он пользовался. Все может пропасть так же внезапно,

как появилось. Вот что. У тебя глаза хорошие. Давай-ка поживей

перерисуй эти знаки. Только точно. И как можно крупнее". Я все

исполнил - перерисовал, не понимая. Вышло четыре-пять строчек

совершенно чародейского вида. Воспроизведу несколько первых

знаков, чтобы дать читателю представление, с какой загадкой мы

столкнулись.


Когда я все переписал, Вильгельм глянул, держа табличку в

вытянутой руке. "Это секретная азбука. Ее надо разгадать, -

сказал он. - Знаки, очевидно, и были худо нарисованы, а ты их

еще больше изуродовал. Но все-таки можно понять, что это знаки

зодиака. Видишь в первой строчке... тут у нас... - Он еще

сильнее сощурился и еще дальше отодвинул табличку. -

...Ну-ка... Стрелец, Солнце, Меркурий, Скорпион..."

"А что они значат?"

"Если писал совсем простак, он должен был использовать

самую распространенную азбуку: Солнце - А, Юпитер - В... И

тогда первая строка выгладит так... Попробуем. Запиши...

RAIQASVL... Он осекся. - Нет, это бессмыслица, и Венанций был

не так прост. Он перетасовал азбуку, изобрел какой-то новый

ключ. Ключ мы найдем".

"А как?" - спросил я, обмирая от восхищения.

"С помощью арабской методики. Лучшие трактаты по

криптографии вышли из-под пера нехристиан. В Оксфорде я читал

кое-какие... Бэкон был тысячу раз прав, говоря, что путь к

познанию лежит через изучение языков. Абу Бахр Ахмад бен Али

бен Вашийя ан-Набати много веков назад написал свою "Книгу о

горячечной страсти правоверного мусульманина к загадкам древних

письмен", в которой привел множество рекомендаций, как

составлять и разбирать тайные азбуки, необходимые для

магического употребления, но не менее полезные и для переписки

между воинскими отрядами или между царями и их посольствами.

Мне попадались и в других книгах арабов довольно остроумные

советы. Например, замещать одну букву другой, писать слова

задом наперед, менять порядок букв: писать их через одну, а

потом все пропущенные. Кроме того, вместо букв подставляются

другие знаки, к примеру тут - зодиакальные. Нумеруются буквы

алфавита, потом буквы секретной азбуки, потом соотносятся

порядковые номера..."

"А какую систему употребил Венанций, мы не знаем..."

"Надо бы проверить все по порядку... И еще множество

других... Прежде всего при разгадывании тайного послания

полагается разгадать, что же в нем говорится".

"А после этого и разгадывать незачем!" - захохотал я.

"Не скажи. Требуется вообразить, как могут звучать первые

слова. А потом проверить, распространяется ли правило на

остальной текст. Например... В этой записке несомненно указан

путь в предел Африки. Я почти уверен. И все благодаря ритму...

Попробуй сам вдуматься в первые три слова. На буквы не гляди -

только на их количество...


IIIIIIII IIIII IIIIIII...


Разделим эти слова на слоги по две-три буквы. Что выйдет?

Та-та-та, та-та, та-та-та... Тебе ничего не приходит в голову?"

"Нет... ничего..."

"А мне приходит, Secretum finis africae...[1] Посмотрим. В

последнем слове первая и шестая буква должны совпасть. Так и

есть: в обоих случаях знак Земли. Первая буква первого слова -

S - должна быть та же, что и последняя буква второго...

Прекрасно. Она тоже повторяется. Знак Девы. Похоже, мы на

верном пути. Тем не менее, увы, не исключается, что это цепь

совпадений. Надо искать закономерность".

"Где искать?"

"В голове. Придумывать. И проверять. Па эти забавы с

проверками, видимо, уйдут сутки. Больше - вряд ли. Потому что,

запомни, нет такой цифири, которая при умении и терпении не

поддалась бы разгадке. Но сейчас у нас времени нет. Надо

осмотреть библиотеку. Кроме того, без зрительных стекол вторую