Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   50
частью простецы, далекие от теорий. А между тем каждое новое

движение за преобразование порядков зарождается в новом месте,

на новых основаниях и с новой программой. Например, охотнее

всего люди склонны путать катаров и вальденцев. Но ведь между

этими течениями существуют глубочайшие различия! Вальденцы

боролись за изменение уклада при сохранении в

неприкосновенности существующей ныне церкви, катары выступали

за изменение самой церкви, за новую церковь, за новые

представления о Боге и нравственности. Катары полагали, что

весь наш мир разделяется на две части противоборствующими

силами добра и зла, и учредили такую церковь, внутри которой

совершенные прихожане отделялись от массы верующих простецов и

блюли отдельные таинства, свои особые ритуалы; они завели

необычайно жесткую иерархию, почти такую же, какая

употребляется в лоне нашей матери церкви. Важно понимать, что

катары были как никто далеки от идеи упразднить любые формы

властвования. Этим, в частности, объясняется, почему в ряды

катаров вступали военачальники, крупные собственники, феодалы.

Катары не считали своей целью переменить мир, ибо в их

восприятии противостояние добра и зла было вечно и

неискоренимо. Напротив того, вальденцы (а с ними и арнальдисты

и бедные ломбардцы) полагали выстроить свой собственный мир,

основанный на идеале честной бедности, а потому к ним поступали

все обездоленные и жили работной общиною, питаясь

произведениями рук своих. Катары не признавали заповедей и

обычаев существующей церкви, а вальденцы признавали, они

отвергали только изустное покаяние в грехах".

"Но отчего же тогда их не различают, путают и говорят о

тех и других совокупно: сорная трава?"

"Я же сказал тебе. Именно за счет этой путаницы они

существуют и именно от этого гибнут. К ним приходят все новые и

новые простецы, увлеченные идеалами других движений,

убежденные, что здесь они повстречают столь же ярый порыв

негодования и надежды, как тот, о котором рассказывали деды; в

то же самое время и инквизиторы, приписывая одним движениям

грехи других, делают соответствующие выводы; если члены одной

из сект совершили беззаконность, за эту беззаконность будет

впредь расплачиваться любой член любой секты, независимо от

того, в какой секте он членствует. Инквизиторы не правы с точки

зрения права, поскольку смешивают черты совершенно разнородных

явлений; однако они правы с точки зрения неправоты противника,

ибо когда нарождается, скажем условно, движение арнальдистов в

некоем городе, в него вливаются все те, которые в ином городе,

в иной обстановке прозывались бы - или даже действительно

прозывались прежде - катарами, вальденцами или как-нибудь еще.

Апостолы брата Дольчина призывали физически уничтожать клириков

и феодалов и допускали великие рукоприкладства: в отличие от

них вальденцы - убежденные противники телесного насилия, и

таковы же полубратья. Однако я совершенно уверен, что, когда

брат Дольчин собирал свою группу, к нему примкнули многие из

тех недовольных, чья душа была задета проповедью полубратьев

или вальденцев. Простецы не имеют возможности выбирать

подходящую им ересь, Адсон, и хватаются за того, кто следует с

проповедью через их земли, кто останавливается и держит речи к

народу на городской или на деревенской площади. На это и делают

ставку их противники. Предъявить народному взору

одну-единственную ересь, которая вдобавок прославляет и отказ

от полового наслаждения, и грешное слияние плоти, все сразу, -

превосходная находка проповеднического искусства. При этом

ересь выглядит как путаница дьявольских противоречий,

оскорбляющая здравый смысл".

"Так связи между сектами нет? Значит, только из-за

дьявольского обмана тот простец, который хотел бы вступить в

ряды иоахимитов или, скажем, спиритуалов, попадает к катарам, и

наоборот?"

"Нет, не значит. Начнем сначала, Адсон, и поверь, что я

стараюсь объяснить тебе такие материи, в которых и сам не могу

претендовать на знание истины. Но все-таки думаю, что твоя

ошибка вот в чем. Не следует считать, будто сначала появляется

ересь, а потом - простецы, которые под нее подпадают и за нее

пропадают. На самом деле первична жизнь этих простецов, а ересь

- вторична". "Почему?"

"Вспомни, как положено изображать народ Божий. Огромная

пастьба; добрые овцы и дурные овцы; псы, держащие их в

повиновении - то есть воители, иначе говоря, мирские власти,

императоры и хозяева всех местностей; и пастыри, указующие и

тем и другим путь - то есть клирики, изъясняющие божественные

заветы. Мирная картина..."

"Но неправдивая. На самом деле пастыри грызутся с

собственными псами, ибо и пастыри и псы хотят полноты

власти..."

"Да, и именно поэтому внутри паствы все время что-то

происходит. Псы и пастыри заняты своею сварой и не глядят за

стадом. И кое-кто от стада отбивается". "Как отбивается?"

"Очень просто. Появляются люди, которые в сущности и не

крестьяне (потому что у них нет земли, а та, что есть, их не

кормит), и не горожане, потому что не входят ни в цехи, ни в

корпорации; это люди маленькие, ничтожные, с ними можно делать

что угодно. Ты видел, как прокаженные ходят кучей?"

"Видел. Однажды - сотню разом. Какие же они страшные,

мясо свисает клочьями, все страшное, белесое, костыли стучат,

веки раздуты, глаза гноятся кровью... Они ни говорить, ни

кричать уже не могут. Скулят, как крысы..."

"Они для христианского народа - посторонние, изгнанные за

пределы стада. Стадо ненавидит их, они ненавидят стадо. Они

хотели бы, чтобы все погибли, гнили бы от проказы, как они

сами".

"Да-да, и я помню, в повести о короле Тристане... Когда он

придумывал казнь для Изольды прекрасной и велел сжечь ее на

костре, пришли прокаженные и сказали королю, что костер - это

нестрашная казнь, а они предлагают гораздо более страшную. И

кричали королю: отдай Изольду нам, позволь обладать ею каждому

их нас, хворь распаляет в нас вожделение; ну же, отдай Изольду

прокаженным своего царства, смотри, как одежа липнет к нашим

мокрым язвам! А она-то, с тобою живя, любила тешиться парчой и

шелком, любила плащи на горностаях, тщеславилась

драгоценностями; пусть теперь погуляет с прокаженными, научится

входить в наши жилища, ложиться в наши постели, тогда она

поразмыслит о своих грехах и горько пожалеет о добром,

спасительном костре!"

"Вообще-то для послушника Св. Бенедикта ты неплохо

начитан", - бесстрастно заметил Вильгельм. Я осекся и

покраснел до ушей, так как прекрасно помнил, что послушникам не

позволено читать любовные романы, однако у нас в монастыре в

Мельке многие их читали, тайно передавая друг другу, ночью, при

свете свечки. "Ну, так или иначе, - продолжал Вильгельм, - ты

понял, о чем я говорю. Прокаженные вышвырнуты из общества, они

хотели бы и здоровых утащить за собой. И чем более явно их

отторгают - тем они становятся злее; чем более злыми их

считают, похожими на стаю лемуров, ищущих всеобщей погибели, -

тем сильнее они отторгаются. Святой Франциск это понимал,

поэтому с самого начала отправился к прокаженным и жил среди

них. Народ Божий можно изменить, только если вернуть

отторженных".

"Но в вашем понимании отторженные - это что-то другое. Не

из прокаженных же составляются еретические движения".

"Народ Божий - это как бы последовательность

концентрических кругов: одни удалены, другие расположены почти

в центре. Прокаженные - это абстрактный символ удаленности.

Святой Франциск понимал это. Он хотел не просто помочь больным

лепрой. В этом случае вся его деятельность свелась бы к

бедному, бессильному состраданию... Он хотел большего. Тебе

рассказывали о проповеды-вании среди птиц?"

"О да, я слышал эту трогательнейшую повесть и немало

восхищался святым, умевшим скликать нежных певчих пташек", -

горячо отвечал я.

"Так вот, тебе рассказывали все неправильно. Вернее, по

тем правилам, которые приняты ныне в ордене... Франциск

обратился к населению города и магистратам, но быстро увидел,

что его никто не слушает. Тогда он ушел на кладбище и обратился

к воронам и сорокам, стервятникам, трупоедам, к птицам,

питавшимся падалью..."

"Какой ужас, - вскрикнул я. - Значит, это были совсем

другие птицы!"

"Это были мерзкие птицы, отверженные птицы, подобные

прокаженным. Конечно же, Франциск имел в виду при этом стих из

Апокалипсиса: "И увидел я одного ангела, стоящего на солнце; и

он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по

средине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию.

Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы

тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех

свободных и рабов, и малых и великих"".

"Значит, Франциск хотел подтолкнуть отверженных к бунту?"

"Нет. Франциск - конечно, нет. Может быть, Дольчин и его

люди, и то вряд ли. Франциск пытался всех отверженных, кто

хотели бунтовать, воротить в круг народа Божия. Чтобы спасти

стадо, надо было воротить отверженных. Должен сказать с

огромным сожалением: Франциску это не удалось. Чтобы вернуть

отверженных, надо было действовать изнутри главенствующей

церкви; чтобы действовать изнутри главенствующей церкви, надо

было быть признанным ею; признанное церковью, новое учение

образовало новый монашеский орден, а новый монашеский орден

составил собою новый замкнутый круг, за границами которого

остались новые исключенные. Теперь тебе, надо думать, ясно

откуда взялись сообщества полубратьев, сообщества иоахимитов и

почему вокруг них снова, в свою очередь, роятся новые

отверженные".

"Но мы говорили, кажется, не о францисканстве, а о том,

как среди простецов и отверженных зарождается ересь".

"Именно. Мы говорили о тех, кого вытесни/та из своего

круга благополучная паства. Век за веком, покуда папа и

император рвали глотки в громоподобных проклятьях, этих людей

не переставали вытеснять за края окружности, эти-то и могут

быть названы настоящими прокаженными, это о них сказано

"прокаженные" в Священном Писании. Таково замыслено Господом,

чтобы мы позднее разгадали хитроумную параболу и, повторяя

"прокаженные", подразумевали "страждущие, неимущие, униженные,

обездоленные, изгоняемые из сел, оскорбляемые в городах". Мы же

не поняли этой параболы, и загадка о проказе продолжала

преследовать нас, ибо чересчур долго мы не умели видеть, что по

своей природе это высказывание - знак. Теснимые прочь из

стада, все эти люди тем надежнее приуготовлялись воспринимать

- а по возможности и возглашать - любую проповедь, которая,

словесно призывая соблюдать Христовы заповеди, на деле была бы

направлена не к возвеличению Христа, а к посрамлению псов и

пастырей, каковым обещалась бы неминуемая и суровая кара.

Что-что, а это поводыри человеческих стад понимали всегда. Они

понимали, что снова впустить отторженных в стадо означало бы

стесниться самим, сократить собственные права. Поэтому те

изгои, которые начинали сознавать, что они изгои, неминуемо

получали клеймо еретика, вне зависимости от определенного их

учения. Они же, изгои, ослепленные несправедливостью, в свою

очередь не интересовались никаким определенным учением... Вот

где коренится распространенная ошибка в представлениях о ереси.

На самом деле все в равной степени еретики, все в равной

степени догматики, и не важно, какую веру проповедует то или

иное учение, важно, какую оно подает надежду. Любая ересь -

это вывеска изгнанничества. Поскреби любую ересь, и увидишь

проказу. Любая борьба с ересью предполагает именно эту цель:

заставить прокаженных оставаться прокаженными. А с прокаженных

что ты будешь спрашивать? Разъяснения тринитарного догмата?

Научного обоснования евхаристии? Хочешь, чтоб они тебе

доподлинно объяснили, что верно, а что ошибочно? Ох, Ад-сон,

Адсон. Это игры для таких, как мы, для ученых. У простецов свои

проблемы. И примечательно, что решают их они всегда

неправильно. Так и попадают в еретики". "Да, но зачем ученые их

поддерживают?"

"Затем, что используют в своих играх, которых очень мало

общего имеют с верой и чрезвычайно много общего - с захватом

власти".

"И поэтому римская церковь обвиняет в ереси всех своих

противников?"

"Конечно, поэтому. И потому же она объявляет законной

любую ересь, которая готова подчиняться ее командованию. А

также некоторые усилившиеся ереси, которые иметь в противниках

становится опасно. Но не всегда. Здесь нет твердого правила,

все зависит от людей, от обстоятельств. Точно так же ведут себя

и светские правительства. Полвека назад градоначальники Падуи

издали закон, что всякий лишивший жизни священника платит

крупную пеню..."

"И все?"

"И все. Этим подогревали ненависть народа к священникам:

город воевал с собственным епископом. Теперь тебе понятно,

почему некогда в Кремоне сторонники императора поощряли

деятельность катаров? Не по вероубеждению, разумеется, а

наперекор правящей римской церкви. А в наше время городские

магистраты поддерживают еретиков, перелагающих на вульгарный

язык Евангелие. Вульгарный язык становится языком городов,

латынь остается языком монастырей и Рима. Поддерживают

вальденцев, провозглашающих, что якобы все христиане,

мужеского, женского ли полу, старые ли, или молодые, способны

учить и разъяснять Евангелие. У них батрак, проучившийся десять

дней, уже готов принимать к себе поледователя и учить его".

"И тем самым уничтожается единственное отличие, благодаря

которому священники незаменимы! Понятно. Но тогда почему те же

самые городские магистратуры вдруг объявляют охоту на еретиков

и начинают помогать церкви сжигать их?"

"Потому что начинают понимать, что дальнейшее усиление

этих еретиков - прямая угроза привилегиям мирян, говорящих на

вольгаре. В ходе созванного епископом Рима Латеранского Собора

1179 года (как видишь, наша с тобой история уходит корнями в

полуторавековую давность) Вальтер из Мала уже предостерегал

собравшихся против того, что может произойти, если чересчур

много воли дадут неграмотным идиотам вроде вальденцев. Он

рассказывал, если я правильно помню, что ходят они босиком и

ничем не владеют, а что все добро у них общее, а нагота-де их

повторяет наготу Христову; ныне-де они покорствуют церковной

власти, ибо не имеют на что опереться, но если только заберут

много воли, сами разгонят всех... Потому-то города и городские

власти благожелательно отнеслись к скитальческому монашеству и

к нам, францисканцам; мы представили им возможность гармонично

уравновесить народную потребность в покаянии с потребностями

городской жизни, соотнести нужды церкви с нуждами купечества,

озабоченного только торговлей..."

"И таким образом было установлено равновесие между любовью

к Господу и любовью к хозяйству?"

"Нет. Борьба за нравственное перерождение постепенно была

подчинена воле церкви и введена в нормальные пределы - в

пределы ордена, позволенного папой. Однако то, что бушевало и

билось под спудом, никакими пределами себя не ограничивало и

выплескивалось любыми способами. Сегодня в виде движения

флагеллантов, не вредных ни для кого, кроме себя. Завтра в

разгуле вооруженного восстания - например, восстание брата

Дольчина. Послезавтра в богохульных ритуалах - вспомни, что

рассказывал Убертин о монтефалькских братьях..."

"Но кто же был прав, кто оказался прав, кто ошибался?" -

в отчаянии перебил я его. "Все были правы, все ошибались".

"Хорошо, ну а как же вы сами, - закричал я в ответ уже с

каким-то яростным вызовом, - почему не говорите, на чьей вы

стороне, на чьей стороне истина?"

Ответом Вильгельма было молчание. Не говоря ни единого

слова, он медленно поднял и стал разглядывать на просвет

обрабатываемую линзу. Наконец он опустил руку, навел линзу на

железное точило и спросил меня: "Что это?"

"Точило. В увеличенном виде".

"Что ж. Самое большее, что в твоих силах, - это смотреть

как можно лучше". "Но точило все равно останется точилом!" "И

записка Венанция все равно останется запиской Венанция. Даже

после того как я с помощью этой вот самой линзы смогу, как

надеюсь, ее прочитать. Однако возможно, что, прочитав записку,

я узнаю немного лучше какую-то часть истины. И, может быть,

после этого мы сумеем немного улучшить жизнь этого аббатства".

"И только!"

"Я сказал больше, чем тебе показалось, Адсон. Не в первый

уже раз ты слышишь от меня о Рогире Бэконе. Возможно, он не

самый умный человек всех времен и народов. Но меня всегда

восхищала та вера, которой одушевлялась его любовь к науке.

Бэкон верил в силы, в духовную мощь, в правоту потребностей

простецов. Он не был бы примерным францисканцем, если бы не

полагал, что обездоленным, неимущим, идиотам и неграмотным

очень часто дается .говорить от имени Господа. Если бы он мог с

ними поближе познакомиться, он отнесся бы к нищим полубратьям

более внимательно, чем к провинциалам ордена. Простецам

сообщено нечто, чего нет у ученых, которые нередко теряются в

разысканиях универсальных закономерностей: у простецов есть

непосредственное чувство единичного. Но одного этого чувства

мало. Простецы интуитивно улавливают собственную истину -

возможно, даже и более истинную, нежели истина докторов церкви,

- но вслед за этим довольно часто разбазаривают свое знание в

нерассудительных поступках. Что с этим можно поделать? Довести

до простецов знания наук? Слишком легкий выход, или, если

угодно, слишком трудный. И потом - какую науку до них довести?

Науку Аббоновой библиотеки? Учителя францисканства пытались как

могли отвечать на эти вопросы. Великий Бонавентура говорил, что

мудрецы обязаны переводить на язык концептуальной ясности

имплицитную истину, укрытую в действиях простецов..."

"Подобно тому, как в решениях Перуджийского капитула и в

ученых записках Убертина переводится на язык богословских

умозаключений народный призыв к бедности", - вставил я.

"Да, но сам видишь, что это делается с опозданием, и,

когда это делается, истина простецов, как правило, уже

присвоена властителями, уже стала истиной властителей, более

подходящей императору Людовику, нежели брату бедной жизни. Что

же сделать для того, чтобы сохранилась непосредственность опыта

простецов, чтобы не утратилась, скажем так, действенная сила

этого опыта? Чтобы этот опыт был способен содействовать

преобразованию и улучшению их жизни? Вот вопрос, не дававший

покоя Бэкону "Quod enim laicale ruditate turgescit non habet

effectum nisi fortuito", - говорил он, то есть: опыту

простецов чаще всего присущи проявления дикие и не подчиненные

пользе. "Sed opera sapientiae cetra lege villantur et in fine

debitum efficaciter diriguntur". Иными словами, - доказывал он

и учил, - даже в осуществлении самых практических занятий,

таких, как механика, земледелие и градоуправление, необходимо

руководиться некоторым особенным богословием. Бэкон мыслил

новую науку о природе как новое великое совместное дело

образованных людей, которые посредством своего особого знания о

природе смогут упорядочить те изначальные потребности, которые,

выражая себя беспорядочно и дико, тем не менее справедливы и

законны и лежат в основе всех действий простецов. Вот новая