Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   50

"Достаточно будет пойти направо, и мы придем в восточную

башню. Или, если пойти в противоположную сторону, попадем в

южную. Но даже если предположить, что такая магическая машина

существует, лабиринт есть лабиринт. И как только мы направимся

на восток - тут же упремся в стену. Прямой путь будет нам

перекрыт. А если повернем в сторону - снова собьемся с

дороги..." - отвечал я.

"Да, но машина, о которой я говорю, будет указывать на

север в любом случае. Как бы мы ни меняли направление. Мы

всегда будем знать, куда поворачивать".

"О, это было бы дивно! Но где взять такую машину? Она

должна уметь распознавать север и юг в темноте, в закрытом

помещении, не сообщаясь с солнцем и звездами... Не думаю, чтобы

даже ваш хитроумный Бэкон мог построить такую машину!" - со

смехом ответил я.

"Вот и ошибаешься; - сказал Вильгельм. - Ибо машина

подобного рода уже сделана, и кораблеводители ею уже

пользуются. Она не сверяется ни со звездами, ни с солнцем, а

использует силу одного замечательного камня. Того самого,

который мы видели в лечебнице у Северина. Он притягивает

железо. Это свойство было изучено Бэконом и еще одним ученым,

пикардийским магом Петром из Махарикурии. И описаны многие

возможные употребления этого свойства".

"А вы можете соорудить такую машину?"

"Соорудить ее не так уж сложно. Этот камень используется

для устройства самых разных редкостей. Например, двигателя,

работающего вечно, без вмешательства какой бы то ни было

внешней силы. Но самое простейшее изобретение описано одним

арабом, Байлеком аль-Кубаяки. Возьми котелок с водою и помести

в него плавучую пробку. Пробку проткни железной спицей. Затем

поднеси магнитный камень к поверхности воды и делай круги до

тех пор, покуда спица не позаимствует свойства камня. Когда это

случится, спица исполнит то же, что исполнил бы и камень, если

был бы свободен обращаться на своей опоре.

Она потянется острием к северу. И сколько бы ты ни вращал

котелок, все равно эта спица будет глядеть на север. Незачем

добавлять, что если на края котелка ты нанесешь, относительно

севера, знаки остальных стран света - австр, аквилон и прочие,

- ты будешь всегда знать, в какую сторону идти, чтобы попасть

в восточную или в любую иную башню библиотеки".

"Сколь дивное изобретение! - воскликнул я. - Отчего же

спица всегда поворачивается к северу? Камень, как я видел,

притягивает железо, и можно предположить, что очень большая

масса железа притягивает к себе камень... Но из этого

следует... из этого следует, что в стороне полярной звезды, на

крайней оконечности земного шара, имеются богатейшие запасы

железа!"

"Действительно, кое-кем высказывалась и такая догадка.

Хотя, если говорить совсем точно, спица наводится не на звезду

мореплавателей, а на место встречи небесных меридианов. То

есть, как было некогда сказано, "сей камень метит в свое

подобье на небе". Сиречь полюса магнита усваивают определенное

наклонение не от земных, а от небесных полюсов. Что, в свою

очередь, превосходный образчик движения, возбужденного на

расстоянии, -а не через прямую материальную причинность. Этим

вопросом сейчас занимается мой друг Иоанн Яндунский. В те часы,

когда император де требует от него немедленно устроить так,

чтоб Авиньон провалился сквозь землю".

"Тогда идемте к Северину, за камнем, и возьмем котелок,

воду, пробку..." - возбужденно заговорил я.

"Тише, тише, - сказал Вильгельм. - Не знаю уж почему, но

я ни разу не видел, чтоб машина, самая замечательная в

философской теории, так же замечательно действовала в своем

механическом воплощении. А крестьянская мотыга, никакими

философами не описанная, работает как надо... Боюсь, что бегать

по лабиринту с фонарем в одной руке и с котелком воды в

другой... Погоди, у меня новая идея. Машина будет показывать на

север и если вносить ее в лабиринт, и если не вносить. Верно

или нет?"

"Верно. Но вне лабиринта она не нужна. Есть солнце,

звезды..."

"Понятно, понятно. Но если машина работает и внутри и вне

лабиринта, может быть, наши мозги тоже?"

"Мозги? Конечно. Они работают и вне лабиринта... Именно

вне лабиринта! Нам прекрасно известно, какую наружную форму

имеет Храмина! Но стоит попасть внутрь - и мы перестаем

что-либо понимать!"

"Совершенно верно. Теперь выбрось вообще из головы эту

машину. Я стал думать о машине, но постепенно перешел к

размышлениям о закономерностях природы и закономерностях нашего

разума. И дошел до следующего. Мы должны, находясь снаружи,

понять, как устроена Храмина изнутри".

"Как это?"

"Дай подумать. Это должно быть не очень сложно".

"А тот метод, о котором вы вчера рассказывали? С угольными

крестиками?"

"Нет, - сказал Вильгельм. - Чем больше я о нем думаю,

тем меньше в него верю. Наверное, я не совсем точно вспомнил

правило. А может быть, для прогулки по лабиринтам нужна

надежная Ариадна, которая будет ждать за дверью, держа хвостик

путеводной нити. Но вообще таких длинных нитей не бывает. А

если б они и были, этим бы доказывалось только (в сказках часто

доказывается истина) , что из лабиринтов выбираются

исключительно при помощи извне. Значит, внутри действуют те же

законы, что снаружи. Поэтому, Адсон, обратимся к законам

математики. Аверроэс утверждал: только в математике вещи,

известные нам непосредственно, отождествляются с вещами,

известными лишь абстрактно".

"Видите! Значит, вы признаете универсальные понятия".

"Математические понятия суть представления, созданные

нашим интеллектом для постоянного употребления вместо реальных.

Может быть, дело в том, что эти понятия - врожденные, а может

в том, что математика была изобретена раньше остальных наук.

Библиотека тоже создана человеческим интеллектом, мыслившим в

математических категориях, так как без математики лабиринт не

построишь. Теперь остается сопоставить наши собственные

математические представления с представлениями строителей

библиотеки. Каковое сопоставление приведет нас к научным

выводам, понеже математика есть наука определения

определений... И в любом случае, прекрати втягивать меня в

метафизические диспуты. Что за черт тебя сегодня укусил? Лучше

найди, раз уж у тебя хорошее зрение, какой-нибудь пергамент,

дощечку... На чем пишут. И чем писать... Ах, у тебя все при

себе! Умница Адсон! Пойдем погуляем вокруг Храмины, пока еще

можно хоть что-то разглядеть".

Мы довольно долго кружили у Храмины. И как могли

вглядывались в восточную, южную и западную башни и в

соединявшие их стены. Что касается прочих помещений - они

выходили на обрыв, но, согласно законам симметрии, не должны

были отличаться от тех, которые мы видели.

А то, что мы видели, - подытожил Вильгельм (тогда как я

все в точности заносил на свою дощечку) - сводилось к

следующему. В каждой стене было по два окошка, в каждой башне

по пять.

"Теперь будем думать, - сказал учитель. - Каждая из

виденных нами комнат была с одним окном". "Кроме семиугольных",

- сказал я. "Это понятно. Семиугольные - центральные в каждой

башне".

"И кроме тех, которые и не семиугольные и окон не имеют".

"Их пока не бери во внимание. Прежде всего отыщем правило,

потом попробуем оправдать исключения. Итак, вдоль внешней

стороны Храмины мы имеем... В каждой башне по пять комнат и в

каждой из соединительных стен по две комнаты. Все они с окнами.

Но если из комнаты с окном двигаться к середине Храмины,

попадаешь снова в комнату с окном. Следовательно, речь пойдет

об окнах во внутренний двор. Какую форму, Адсон, имеет тот

колодец, который можно видеть из кухни и из скриптория?"

"Восьмиугольную", - сказал я.

"Превосходно. И в скриптории по каждой стороне

восьмиугольника прорублено, если не ошибаюсь, по два окна. Это

означает, что в лабиринте вдоль каждой грани восьмиугольника

устроены две комнаты. Правильно?"

"Да. Но как нам быть с этими странными безоконными

комнатами?"

"Их должно быть, по-моему, восемь. И вот почему. В

середине каждой башни есть семиугольная комната. Пятью стенами

она сообщается с пятью комнатами наружной стороны башни. А с

чем сообщаются остальные две стены? За ними что-то должно быть.

Но это не комнаты, расположенные по внешней стороне

соединительных стен: в таком случае они были бы с окнами. И это

не комнаты, выходящие внутрь колодца. По той же причине.

Вдобавок, они получились бы ужасно вытянутыми. Так что... надо

попробовать нарисовать расположение комнат этой библиотеки как

бы глядя сверху... Должно выйти, что при входе в каждую башню

есть еще две комнаты, граничащие с центральной семиугольной -

и они же граничащие с теми двумя, которые выходят во внутренний

двор".

Я попробовал начертить то, что описывал мой учитель. И

закричал в полном восторге: "Да, теперь все понятно! Ну-ка

посчитаем! В библиотеке пятьдесят шесть комнат, из них четыре

семиугольных и пятьдесят две более или менее квадратных, причем

из них четыре безоконных, двадцать восемь выходящих наружу и

шестнадцать выходящих внутрь Храмины!"

"В каждой из четырех башен пять четырехугольных комнат и

одна семиугольная... Библиотека устроена согласно небесной

гармонии. К этим цифрам можно подверстать немало

изобретательнейших толкований".

"О, счастливейшее открытие! - воскликнул я. - Но почему

же в библиотеке так трудно ориентироваться?"

"Потому что есть нечто неподвластное математическому

расчету. Это расположение дверных проемов. Одни комнаты ведут в

несколько последующих, другие только в одну последующую. И

возникает вопрос: нет ли таких комнат, которые вообще никуда не

ведут? Если ты учтешь эту особенность и притом отсутствие

освещения и возможности определяться по наклону солнца... да

еще если прибавишь привидения и зеркала... ты поймешь, что

лабиринт способен сбить с толку любого, кто в него вступает. А

пуще всего - тех, кто заранее взбудоражен собственной

дерзостью. С другой стороны, вспомни, до чего мы сами дошли

вчера, когда не могли выбраться из лабиринта. Высшая степень

смятения, основанная на высшей степени упорядоченности. По мне,

самый изящный на свете расчет! Строители этой библиотеки -

гениальные мастера!"

"Так как же в ней ориентироваться?" "Теперь это уже

нетрудно. Пользуясь тем планом, который ты нарисовал - надо

надеяться, он, худо ли, бедно ли, соответствует расположению

библиотеки, - мы, как только окажемся в первой семиугольной

комнате, сразу пойдем в какую-нибудь из безоконных. Оттуда,

двигаясь все время направо, минуем три или четыре комнаты - и

окажемся уже в новой башне, причем это будет несомненно

северная башня. Потом мы опять пойдем в безоконную комнату, и

левой стеной она будет граничить с семиугольной, а если

повернуть направо, можно будет, повторив точно такой же отрезок

пути, добраться до следующей башни... и так вплоть до

возвращения к исходной точке..."

"Да. Это при условии, что из любой комнаты можно

беспрепятственно пройти в соседнюю".

"Вот именно. Это невозможно. На этот-то случай ты и

рисуешь свой план. Мы пометим на нем все глухие переборки,

чтобы видеть, в какую сторону уклонились. Это будет совсем

несложно".

"Но у нас точно выйдет?" - переспросил я, чувствуя

беспокойство из-за того, что на словах все выглядело слишком

легко.

"Точно, - ответил Вильгельм. - Все "зане основания

природных правил дадены в линиях, углах, фигурах. Аще инаково

не узнать, что от чего", - прочитал он наизусть. - Это слова

одного из величайших оксфордских мудрецов. Но, к сожалению, нам

"дадено" еще не все. Отныне мы знаем, что делать, чтоб не

заблудиться. Но теперь нам предстоит узнать, существует ли

правило, определяющее размещение книг по комнатам. В этом

смысле стихи Апокалипсиса почти ничего не говорят. Отчасти

потому, что они то и дело повторяются в совершенно разных

комнатах..."

"В то время как книга апостола содержит гораздо больше

пятидесяти шести стихов!"

"Вне всякого сомнения. Значит, годятся только некоторые

стихи. Странно. Получается, что их понадобилось меньше

пятидесяти... а тридцать... или двадцать... А-ах, клянусь

бородой Мерлина!"

"Чьей?"

"Неважно. Это один колдун из моих мест... Они же взяли

ровно столько стихов, сколько букв в латинском алфавите! Ну

конечно! Слова не имеют значения. Важны только первые буквы.

Выходит, каждая комната обозначена буквой алфавита, а все

вместе они образуют какой-то текст, а какой - мы обязаны

дознаться".

"Наподобие фигурных стихотворений в форме креста или

рыбы!"

"Более или менее. Хотя, по всей вероятности, ты прав.

Когда строилась библиотека, именно такие стихотворения были в

моде".

"Но откуда начинать читать?"

"С тех дщиц, которые больше прочих... С семиугольной

комнаты в башне, где вход... Или же... Да нет, разумеется - с

красных надписей!"

"Но их столько!"

"Значит, столько и текстов. Или слов. Ну, теперь ты

наилучшим образом и как можно крупнее перерисуй свой план.

Когда придем в библиотеку, станешь отмечать стило-сом,

легонечко, все пройденные комнаты. А также усовершенствуешь

план: укажешь расположение дверей, глухих стен и, разумеется,

окон. А кроме того - повсюду проставишь начальные буквы стихов

и особо выделишь, как делают настоящие миниатюристы -

например, укрупненным шрифтом, - красные буквы".

"Да как же это вышло, - спросил я, охваченный

восхищением, - что вы разгадали тайну библиотеки, находясь

снаружи? Тогда как изнутри ничего разгадать не удалось?

"Так и Господу известно все в этом мире, ибо все зачато в

его помышлении, то есть извне, еще до акта творения. А нам

законы мира невнятны, ибо мы обитаем внутри него и нашли его

уже сотворенным".

"Значит, чтобы познавать вещи, надо рассматривать их

извне!"

"Рукотворные вещи - да. Мы воспроизводим в нашем сознании

работу творца. Но не природные вещи, ибо они не суть творения

наших рук и разума".

"Но для библиотеки это правило годится, да?"

"Да, - сказал Вильгельм. - Но только для библиотеки.

Теперь пойдем отдохнем. Я не способен ничего делать до

завтрашнего утра, когда - надо надеяться - все-таки добуду

зрительные стекла. Поэтому предпочитаю раньше лечь и раньше

подняться. Кроме того, мне нужно подумать".

"А ужин?"

"Ах да, ужин... А время ужина кончилось. Все монахи уже на

повечерии... Но кухня, наверное, еще не заперта. Поди поищи, не

осталось ли чего".

"Украсть?"

"Попросить. У Сальватора. Он же теперь твой приятель".

"Но тогда украдет он!"

"А ты что, сторож своему брату? - ответил Вильгельм

подобно Каину. Но я догадался, что он шутит, и на самом деле

желает сказать, что Господь милостив и благ. С тем я и пошел

разыскивать Сальватора, которого обнаружил на конюшне.


"Какой красивый, - начал я, кивнув на Гнедка и таким

образом завязывая беседу. - Хорошо бы на нем прокатиться".

"Не моги. Аббатов. Притом на то дело не один кровный

жереб. Иной також годен. Зри овамо, третий в конях". Это он

хотел мне указать третьего справа коня. "На что же годен это

"третий в конях?" - спросил я, посмеиваясь над его дурацкой

латынью.

И Сальватор открыл мне странные вещи. Он утверждал, что

может заставить любого коня, даже самую дряхлую, ледащую

скотину, скакать так же скоро, как скачет Гнедок. Надо

подмешать коню к овсу одну травку - называется сатирион, -

предварительно хорошенько размолов. А потом натереть бабки

оленьим жиром. Затем надо сесть на коня и, прежде чем пускать,

- поворотить его мордой к востоку и трижды шепнуть в ухо

заклятие: "Гаспар, Мельхиор, Мелисард". Конь рванет во весь

опор и за час одолеет путь, на который Гнедку потребно восемь

часов. А если еще иметь ожерелье из зубов волка, которого сам

конь забил копытами на скаку, и надеть ожерелье на коня - он

весь свой век не будет знать устали.

Я спросят Сальватора, испытал ли он эти средства. Он

отвечал, подозрительно озираясь и дыша мне прямо в ухо (пахло

от него очень дурно), что испытать эти средства непросто,

потому что с некоторых пор сатирион выращивают только у

епископов и их дружков-рыцарей. И те и другие вовсю укрепляются

отменным зельем... Я решил прервать эти речи и сказал

Сальватору, что сегодня учитель намерен читать кое-какие книги

в келье и хотел бы поесть у себя.

"Мигом, - ответил тот. - Сыр вам под одеялом".

"Как-как?"

"Просто. Надо сыр, чтоб не стар и не кисл. Его ломтями.

Квадраты или как любишь. Туда жир, масло, свинье сало. Чтоб

печи в печи. Вокруг - хлебцы. Вовнутрь суй еще козий сыр. Да

для сласти - что дашь - сахар, корицу. Спекши, мигом брать,

жевать с огня".

"Что ж, пусть будет сыр под одеялом", - сказал я на это.

Сальватор удалился в направлении кухонь, велев мне дожидаться.

Вернулся он через полчаса, неся блюдо, укрытое салфеткой. Пахло

приятно.

"Тебе", - сказал он, протягивая блюдо и фонарь, доверху

заправленный маслом.

"Это зачем?" - спросил я.

"Мне что, - отвечал он с сонным видом. - А вдруг твоему

магистру идти нынче, где темно".

Сальватор безусловно знал больше, чем можно было

заподозрить. Я не стал разбираться, что еще ему известно, и

понес Вильгельму провизию. Мы закусили. Потом я ушел в свою

келью. По крайней мере так предполагалось. Но я хотел все же

повидать Убертина, и поэтому тихонько возвратился в церковь.


Третьего дня ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,


где Убертин рассказывает Адсону испюрию брата Дольчина,

другие подобные истории Адсон припоминает и читает

самостоятельно, а после этого встречается с девицей

прекрасною и грозною, как выстроенное к битве войско


Убертин действительно был перед статуей Богоматери. Я тихо

опустился рядом и ненадолго прикинулся (да, признаю со стыдом!)

- прикинулся погруженным в молитву. Потом посмел заговорить.

"Святой отец, - начал я. - Хочу просить у вас истины и

совета".

Убертин поглядел на меня, взял за руку и поднялся,

приглашая сесть рядом с ним на лавку. Он тесно обнял меня, и

его дыхание коснулось моей щеки.

"Возлюбленный сын, - сказал он. - Все, что этот бедный

старый грешник может сделать для твоей души, будет с радостью

исполнено. Что тебя смущает? Томления, да? - допытывался он,

сам как будто в томлении. - Томления плоти, да?"

"Нет, - покраснев, отвечал я. - Скорее томления ума,

стремящегося познать слишком многое".

"Это дурно. Все познал Господь. Нам же вместно лишь

поклоняться его познанию".

"Но нам вместно также различать добро от зла и постигать

человеческие страсти. Я пока что послушник, но стану иноком и

священнослужителем, и я должен видеть зло и знать, под каким

видом оно бывает, чтоб распознавать его и учить других

распознавать его".

"Это правда, мой мальчик. Так о чем ты хочешь узнать?"

"О плевелах ереси, отец, - решительно ответил я и тут же

выпалил: - Я слышал что-то о дурном человеке, совратившем

прочих. О брате Дольчине".

Убертин застыл в молчании. Потом сказал: "Верно, мы с