Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   50

кто берется за стебель, чтоб сорвать его. Есть такие виды

бегонии, которые в пору цветения опьяняют садовников. Потрогать

такой цветок - все равно что выпить изрядную меру вина. Черная

чемерица: от одного с нея соприкосновения начинается понос.

Есть цветы, вызывающие сердцебиение, головную боль, потерю

голоса. Яд гадюки, напротив, при нанесении на кожу, но без

проникновения в кровь, производит только несильный зуд. Однажды

мне показали очень любопытную жидкость. Если ее нанести на

внутреннюю поверхность ляжки собаки, около гениталий, собака

очень быстро умирает в ужасных судорогах. Все члены ее тела

костенеют..."

"Ты поразительно хорошо знаешь яды", - перебил его

Вильгельм голосом, в котором ощущалось восхищение. Северин

запнулся, взглянул ему в лицо и на некоторое время задержал

взгляд: - "Я знаю то, что всякий лекарь, травщик, кто

занимается наукой о здоровье человека, обязан знать".

Вильгельм надолго застыл, размышляя. Потом попросил

Северина открыть мертвецу рот и обследовать язык. Северин, явно

заинтересовавшись, взял тонкую лопаточку - свой медицинский

инструмент, - заглянул в рот трупа и в изумлении вскричал:

"Язык черного цвета!"

"Понятно, - промычал Вильгельм. - Он взял яд пальцами,

положил в рот и проглотил. Значит, исключаются все

перечисленные тобою яды, впитывающиеся через кожу. Но от этого

нам не легче. Теперь исходим из того, что и он и Венанций

действовали добровольно, разумно и погибли не от рассеянности,

не от беспечности... Оба они что-то брали руками и сами

подносили ко рту. Видимо, сознавая, что делают..."

"Еду? Питье?"

"Может быть. А может быть... Кто знает? Музыкальный

инструмент... Вроде флейты..."

"Абсурд", - сказал Северин.

"Ну, конечно, абсурд. Однако нельзя пренебрегать ни одной

гипотезой, сколь бы нелепой она ни была... Теперь попытаемся

распознать отравляющее вещество. Скажи-ка... В случае, если бы

кто-нибудь не хуже тебя сведущий в ядах пробрался в эту комнату

и воспользовался твоими порошками, мог бы он состряпать отраву,

оставляющую именно такие следы на пальцах и языке? И поражающую

организм через полость рта?"

"Мог бы, - кивнул Северин. - Только кто? И вдобавок,

даже если принять эту версию, - каким образом он принудил

наших бедных собратьев проглотить яд?"

Честно говоря, я тоже не мог себе представить, с чего бы

вдруг Венанций или Беренгар дали себя уговорить и приняли бы от

кого-либо подозрительную пищу или питье. Но Вильгельма этот

вопрос, видимо, не волновал. "Это попробуем объяснить после, -

сказал он. - А пока - постарайся припомнить что-нибудь такое,

что до сих пор тебе в голову не приходило... Ну, не знаю... К

примеру - что кто-то особенно настойчиво расспрашивал тебя о

травах, что кто-то вхож к тебе в лабораторию..."

"Погоди, - сказал Северин. - Довольно давно, то есть

несколько лет назад, у меня хранилось весьма ядовитое снадобье.

Его оставил один собрат, отбывавший в дальние края. Он сам не

знал, из чего сварено это зелье... Разумеется, из трав, но из

каких именно - неизвестно. Это была липкая желтоватая мазь. Он

предупредил, что касаться ее ни в коем случае нельзя, так как

самое ничтожное ее количество, попав на губы, очень быстро

убивает человека. Собрат сказал, что малейшие дозы этого

вещества вызывают в первые же полчаса чувство сильного

изнеможения, а затем - паралич всех членов и, как следствие,

смерть. С собой он такую опасную смесь брать боялся и доверил

мне. Я долго хранил ее на полке - все собирался исследовать.

Но однажды над нашей долиной разразился ураган. Один из моих

помощников, послушник, оставил не запертой дверь лечебницы, и

бурный ветер разгромил всю эту комнату, в которой мы сейчас

находимся... Были разбиты все банки, все зелья разлиты по полу,

все травы и порошки рассыпаны. Я целый день потратил, чтоб

расставить все на места, а помощников допускал только подбирать

черепки и мести пол. Расставив все, я обнаружил, что пропала

одна посудина - вот эта самая, о которой я рассказываю.

Сначала я заподозрил неладное, но потом убедил себя, что она,

должно быть, разбилась и была выметена вместе с мусором. Я

приказал хорошенько вымыть пол и протереть все полки..."

"А перед ураганом склянка была на месте?"

"Да... вернее, не знаю. Сейчас, когда я пробую

восстановить события... Она была за горшками, далеко упрятана,

и я не каждый день смотрел..."

"Как, на твой взгляд... Можно ли допустить, что она была

украдена задолго до урагана, а ты об этом не знал?"

"Теперь, рассуждая вместе с тобой, я могу сказать -

несомненно".

"И могло ли быть так, что этот твой послушник взял

склянку, а потом, воспользовавшись случаем, нарочно не запер

дверь, чтобы ураган переколотил все твое хозяйство?"

Северин, по виду судя, очень разволновался: "Конечно,

могло! Да я вот и думал... Размышляя обо всем этом, я

поражался, что ураган - какой бы он- ни был сильный -

разбросал и испортил столько вещей. Я вполне имел основания

утверждать, что кто-то под прикрытием урагана разгромил мою

лабораторию. Наделал больше вреда, чем самая сильная буря..."

"Как зовут послушника?"

"Августин. Но он погиб в прошлом году, упал с мостков,

когда помогал другим монахам и служкам чистить лепнину на

фасаде церкви... А с другой стороны, опять же если

припомнить... Он клялся и божился, что дверь открытой не

оставлял. Я же в ярости объявил его виновником всей истории...

А может быть, он был действительно ни при чем..."

"Тогда возникает третье лицо. Некто, надо думать, гораздо

более опытный, чем маленький послушник, и прознавший о твоей

отраве. Кому ты о ней рассказывал?"

"Точно вспомнить сейчас не могу. Аббату, естественно. Я

обращался к нему за разрешением содержать особо опасное

вещество. Я еще кому-то. Кажется, именно в библиотеке, когда

мне понадобились гербарии, чтобы выяснить кое-что относительно

этого яда..."

"Но ты ведь говорил, что держишь все нужные книги при

мастерской?"

"Да, довольно много, - отвечал Северин, указывая на угол

комнаты, где находились полки с десятками томов. - Но тогда

мне понадобились такие справочники, которых я здесь держать не

могу. Даже чтобы просмотреть их в библиотеке, мне пришлось

сражаться с Малахией, тот послал меня к Аббату за

разрешением... - тут он понизил голос, как будто желал скрыть

сообщаемое даже от меня. - Знаешь, в каком-то тайнике

библиотеки хранятся труды по некромантии, черной магии, рецепты

дьявольских зелий... Мне принесли несколько таких книг -

поскольку я смог обосновать свой запрос, - и я искал в них

описание этого яда и его свойств. Но безрезультатно".

"Значит, ты рассказал Малахии".

"Конечно. Ему-то я прежде всего рассказал. А также слышал,

надо полагать, и этот вот, Беренгар, состоявший при Малахии в

помощниках. Но не спеши с выводами. Я плохо помню. Может быть,

разговор слышали и другие монахи. Знаешь, в скриптории бывает

очень людно..."

"Пока что я никого не подозреваю. Я только пытаюсь понять,

что же могло случиться. Как бы то ни было, по твоим словам, яд

пропал очень давно. Это не часто бывает, чтобы яд похищали

настолько заблаговременно, а в дело пускали через столько лет.

Это означайте бы, что злодейский умысел зародился еще тогда, и

все эти годы в тени вызревало коварное преступление..."

Северин перекрестился. На лице его был написан ужас.

"Господи, спаси нас всех и помилуй!" - воскликнул он.

Других комментариев не было. Мы украли тело Беренгара и

оставили на столе, чтобы его приготовили к погребению.


Четвертого дня ЧАС ПЕРВЫЙ,


где Вильгельм, вынуждает сперва Сальватора, а затем

келаря припомнить прошлое, Северин находит украденные

очки, Николай приносит еще одни, и шестиглазый

Вильгельм удаляется разбирать выписки Венанция


В дверях мы столкнулись с Малахией. Он был явно недоволен,

увидев нас, и повернулся уходить. Но Северин окликнул его из

комнаты: "Ты ко мне? По поводу..." - и тут же смолк, взглянув

на нас. Малахия неуловимым жестом велел ему подождать, пока мы

выйдем. Мы двинулись наружу, Малахия вовнутрь, и все трое

поравнялись в дверном проеме. Вдруг Малахия обратился к нам,

хотя мы его ни о чем не спрашивали:

"Мне нужен брат травщик... У меня... У меня голова

заболела".

"Это от спертого воздуха библиотеки, - ответил Вильгельм

тоном самого заботливого сочувствия. - Попробуйте

окуривания..."

Малахия шевельнул ртом, как будто собравшись что-то еще

сказать, но передумал, наклонил голову и прошел в комнату, а мы

удалились.

"Чего ему надо от Северина?" - спросил я.

"Адсон, - раздраженно ответил учитель, - привыкай думать

своей головой. - И заговорил о другом: - Нужно срочно

кой-кого допросить. Надеюсь, по крайней мере, - добавил он,

шаря взглядом по подворью, - что они еще живы. Да, кстати. С

этой минуты обращаем внимание на то, что едим и пьем. Бери пищу

всегда с общего блюда. Пей только из той посуды, из которой уже

пили другие. После Беренгара здесь мы с тобой знаем больше

всех. Не считая, само собой, убийцы".

"Но кого же сейчас допрашивать?"

"Адсон, - сказал на это Вильгельм, - ты, надо полагать,

заметил, что в этом монастыре самое интересное происходит по

ночам. По ночам умирают, по ночам ходят в скрипторий, по ночам

водят женщин из поселка... Существует аббатство дневное и

аббатство ночное. И ночное, как это ни прискорбно, намного

интереснее. Следовательно, и каждый, кто тут разгуливает ночью,

для нас весьма интересен. В частности, например, тот монах,

которого ты застал вчера с девицей. Возможно, история с девицей

не имеет отношения к истории с адом. А возможно, имеет самое

прямое отношение. В любом случае я убежден, что вчерашний

мужчина - именно тот человек, которому недурно известна ночная

жизнь этого святого места. А вот и он - зверь на ловца".

Он указал на Сальватора, который как раз в этот миг

заметил нас, явственно замедлил шаг, колеблясь и раздумывая,

как бы нас обогнуть, чтоб не встретиться. Это продолжалось

несколько мгновений. Затем, убедившись, что увернуться не

удастся, он снова ускорил шаг и двинулся прямо на нас. На лице

его появилась широчайшая улыбка, и он самым сладким голосом

гнусавил "благословите!". Но мой учитель даже рта ему не дал

раскрыть и заговорил сам, причем очень резко.

"Знаешь, что завтра явится инквизиция?" - спросил он.

Сальватора это сообщение, по-видимому, не обрадовало.

Севшим голосом он спросил в ответ: "А мне?"

"А тебе советую выкладывать всю правду сейчас, пока тебя

слушаю я, твой друг и такой же минорит, каким был когда-то ты.

Не дожидаться, пока за тебя возьмутся те, кто приедет завтра.

Как они расспрашивают - ты хорошо знаешь".

Захваченный так врасплох, Сальватор, казалось, прекратил

всякое сопротивление. Он подобострастно взглянул на Вильгельма,

явно готовый ответить на любые вопросы.

"Ночью в кухне была женщина. Кто был с ней?"

"Ой, женщина продажная подобно товару, никакого нет в ней

проку, сеет смуту, свару..."

"Я не спрашиваю, порядочная ли она девушка. Я спрашиваю,

кто был с ней!"

"Женщины преподлые хитрые созданья... Днем и ночью думают,

как надуть мужчину..."

Вильгельм сгреб его за грудь: "Кто с ней был, ты или

келарь?"

Сальватор понял, что дальше вилять невозможно. И начал

запутанный рассказ, из которого мы с трудом разобрали, что он,

выслуживаясь перед келарем, поставлял ему деревенских девушек,

приводил их по ночам в монастырь через лазы в крепостной стене,

указать которые не захотел. Однако клялся с пеной у рта, что

действовал совершенно бескорыстно. И не скрывал смехотворного

огорчения из-за того, что никак ему не удавалось урвать

что-нибудь и для себя. К примеру, чтоб девицы, удовольствовав

келаря, не отказали бы и ему, Сальватору... Излагая все это, он

противно, сально подхихикивал и подмигивал, как будто желая

показать, что это - разговор настоящих мужчин, приверженных

одним и тем же мелким шалостям. Он нагло косился на меня, а я

не мог его приструнить, потому что сознавал, что повязан с ним

общей тайной, что я - его сообщник, такой же грешник.

Вильгельм решил идти напролом. "А с Ремигием ты

познакомился до того, как попал к Дольчину, или после?" -

перебил он Сальватора. И тот рухнул на колени, в слезах умоляя

не губить его и спасти от инквизиции. Вильгельм торжественно

поклялся никому не рассказывать о том, что сейчас услышит, и

Сальватор без колебаний выложил нам всю подноготную отца

келаря. Они узнали друг друга на Лысом Утесе, вместе состояли в

банде Дольчина, вместе бежали оттуда и укрылись в Казальском

монастыре, вместе перебрались к клюнийцам. Из шепелявого рта

Сальватора лезли мольбы о прощении. Было ясно, что от него

ничего больше не добьешься. Вильгельм решил, что имеет смысл

немедленно заняться Ремигием, и отпустил Сальватора, который

поспешил укрыться в церкви.

Келаря мы нашли на другом конце подворья, перед закромами.

Он рядился с какими-то поселянами. Посмотрев на нас с опаской,

он сделал вид, будто очень занят. Но Вильгельм настоял на том,

чтоб Ремигий бросил все дела и отошел с нами побеседовать. До

сих пор мы почти не сталкивались с этим человеком: он был

обходителен, мы были вежливы - этим все исчерпывалось. Но на

сей раз Вильгельм обратился к нему как к своему собрату,

питомцу одного с ним ордена. Келаря, похоже, эта перемена тона

еще больше насторожила. Во всяком случае, он с первых же слов

проявил крайнюю сдержанность.

"Должность, наверное, часто вынуждает тебя бодрствовать и

хлопотать по аббатству в те часы, когда другие спят?" -

спросил Вильгельм.

"Как когда, - отвечал Ремигий. - Бывает, что

накапливается много мелких дел и я вынужден жертвовать

ча-сочком-другим сна".

"Не приходилось ли тебе при этом случайно замечать

что-нибудь такое, что позволило бы установить, кто из монахов,

не имея на то позволения, появляется ночью в кухне, скриптории

и библиотеке?"

"Если бы я что-то подобное заметил, я доложил бы Аббату".

"Это точно, - согласился Вильгельм и внезапно переменил

разговор: - Деревня в долине небогатая, верно?"

"Не знаю, как ответить, - сказал Ремигий. - Там живут

монастырские крестьяне. Они целиком зависят от Аббатства и в

урожайные годы разделяют наше благополучие. К примеру, в

Иоаннов день намедни они получили двенадцать модиев солода,

коня, семерых волов, буйвола, четырех нетелей, пятерых бычков,

двадцать овец, пятнадцать свиней, пятьдесят куриц и семнадцать

ульев. Кроме того, двадцать копченых поросят, двадцать семь

кругов сала, полмеры меду, три меры мыла, рыбацкий невод..."

"Хорошо, хорошо, - перебил его Вильгельм. - Все это, как

ты понимаешь, мало о чем говорит. Я не знаю, что за деревня,

сколько в ней крестьян пользуется пребен-дой и каковы земельные

наделы у остальных..."

"Ах, насчет этого, - сказал Ремигий. - Средняя семья у

них владеет участком до пятидесяти долей земли".

"А доля - это сколько?"

"Разумеется, четыре квадратных линии".

"Что такое квадратная линия?"

"Тридцать шесть квадратных шагов в каждой квадратной

линии. Или, если угодно, - восемьсот линейных линий образуют

пьемонтскую милю. Достаточно сказать, что каждая семья,

владеющая участком на северном склоне, может каждый год иметь

со своих олив до получетверти масла".

"Полчетверти?"

"Да. В четверти пять ведер. В ведре восемь гарнцев".

"Все ясно, - обескураженно сказал Вильгельм. - В каждой

деревне свои мерки. Вот, скажем, вино вы меряете на бутыли?"

"Или на кувшины. Шесть кувшинов - чан, восемь чанов -

бочонок. А можно мерить и так: в чане шесть пинт, в каждой по

две чары".

"Теперь все ясно", - ответил Вильгельм и усмехнулся.

"Ты еще что-то хотел узнать?" - в голосе Ремигия звучал,

по-моему, явный вызов.

"Хотел. Я не случайно спрашиваю о довольствии здешних

крестьян. Сегодня утром в библиотеке я размышлял над

"Проповедями для женского пола" Умберта Романского, и в

частности над главой "О неимущих поселянках". Там сказано, что

они сильнее других подвержены плотским грехам, по причине

бедственного состояния, и среди прочего подробно изложено, что

"грешат они тяжко, любодействуя с мирянами, весьма тяжко,

отдаваясь клирикам, причастным святых тайн, и смертно, смертно

грешат, сходясь с иноками, умершими для мира". Тебе лучше моего

известно, что и в таких богоспасаемых местах, каковы монастыри,

искушения беса полуденного имеются всегда. Вот я и предполагаю,

что ты, часто сносясь с жителями местных деревень, не мог бы не

заметить, если бы кто-либо из монахов, Господи упаси и помилуй,

стал склонять поселянок к грехопадению".

Хотя мой учитель выговорил эти слова самым равнодушным

голосом, читающий, вероятно, уже догадался, какое впечатление

они произвели на бедного келаря. Не могу определенно

утверждать, что он побледнел, но я настолько был уверен, что он

побледнеет, что он и вправду показался мне побледневшим.

"О подобных вещах я если бы и узнал - сразу же сообщил бы

Аббату, - нерешительно отвечал он. - И все-таки, сознавая,

что любое сведение полезно для твоего разыскания, я не умолчу

ни о чем из того, что вижу по ночам... В ту ночь, когда погиб

Адельм, я шел по нашему подворью... это все из-за курятника...

понимаешь, возникли слухи, будто кто-то из холопов по ночам

ворует куриц... Так вот, той ночью я шел и неожиданно увидел -

увидел издалека, так что клясться ни в чем не стану -

Беренгара, который возвращался в почивальни откуда-то из-за

угла хора. Он шел вроде бы от Храмины. Я ничему не удивился,

так как братия давно злословила о Беренгаре. Ты, наверно, уже

слышал..."

"Я ничего не слышал, рассказывай".

"Ну... как бы это выразить... Беренгара подозревали в

неких склонностях... предосудительных для монаха..."

"Ты намекаешь, что у него были связи с деревенскими

девушками? Я тебя как раз расспрашивал..."

Келарь смешался и закашлялся, а затем возразил с мерзкой

ухмылкой: "Да нет... Еще более непозволительные страсти..."

"А что, монах, который плотски услаждается с крепостными

поселянками, утоляет позволительную страсть?"

"Я этого не говорил. Но ты сам только что отметил, что

существует иерархия преступлений, как существует иерархия

добродетелей. Плоти свойственны искушения, так сказать,

природные... И противоприродные..."

"То есть ты хочешь сказать, что Беренгар испытывал

плотское тяготение к лицам одного с ним пола?"

"Я хочу сказать, что так о нем говорили... Все, что я тебе

сообщил, это доказательство моей искренности и доброй воли".

"За это я благодарен. И согласен с тобой, что содомия -

тягчайший из плотских грехов... Которые, впрочем, я не любитель

расследовать..."

"Да это мелочи, мелочи, даже если подтвердится", -

философски произнес келарь.

"Мелочи, Ремигий. Все мы не без греха. И я никогда не

стану искать соломинку в глазу ближнего - слишком опасаюсь,

что в моем-то глазу целое бревно. Но я буду благодарен, если о

любых замеченных бревнах впредь ты станешь докладывать мне.