План работы 51 56 Приложения 58 I с. Н. Трубецкой: образ сущей и всеединой Истины в истории философии 58 II

Вид материала

Документы

Содержание 3. Обретение полноты пребывания античной философии в Платоновской Академии Традиционные взгляды на хронологию сочинений Платона и новая модель Х. Теслефа Начало литературного творчества: речи, в которых Платон-литератор демонстрирует свое владение существующими жанрами и темами 80-е — середина 70-х годов: рамка пересказанных диалогов как симптом начала регламентации школьной жизни «Пир» и «Федон» «Государство»: школа как освоенное пространство мысленного эксперимента Диалоги 70-х — начала 60-х гг., писавшиеся на фоне «Государства» Переходный период: «Теэтет» и «Парменид» Академия при Аристотеле: систематическое изложение философских дисциплин и регламентация стихии диспутов

Подобный материал:

• Курс лекций по дисциплине логика введение, 2800.3kb.
• Лекция I, 2282.75kb.
• Поиск истины, 86.79kb.
• Темы рефератов по истории и философии науки для соискателей Православного института, 44.49kb.
• Х. Ортега-и-Гассет Что такое философия?, 2230.34kb.
• Проблема истины является ведущей в философии познания, 191.92kb.
• Артур Шопенгауэр Об университетской философии, 223.54kb.
• Панишев Е. А., ст преподаватель кафедры философии и культурологии Примерная тематика, 14.99kb.
• Программа курса «Философия истории» 204 Введение в философию истории 204 Раздел I современные, 6322.98kb.
• Образ Древней Руси в историософии русской эмиграции, 394.57kb.

3. Обретение полноты пребывания античной философии
в Платоновской Академии

Платон — представитель старинного аристократического афинского семейства, исконно связанного с политикой. В «Хармиде» (155f) и «Тимее» (20 d-e) он сам припоминает своего предка Солона, законодателя и поэта; его дядя Критий, также участник ряда платоновских диалогов, софист и поэт, приверженец олигархии, стоял во главе «тридцати тираннов» в 404–403 годах. Но Платон попадает под влияние нищего разговорщика Сократа и вопреки семейной традиции отказывается от активной политической деятельности, хотя и не теряет интереса к политике.

Когда вернувшиеся к власти демократы казнили Сократа, Платон на некоторое время уезжает в Мегары, затем возвращается в Афины и, вероятно, принимает участие в Коринфской войне. За пределы Греции Платон выбирается в 388 году, возможно, — в Кирену, во всяком случае — в Южную Италию (в Локры⁸⁶, славные благодаря первым записанным законам Залевка, хранившие аристократическую ориентацию, имевшие политическое влияние в Южной Италии и тесно связанные с Сицилией) и в Сицилию (в Сиракузы), где знакомится с Дионом, приближенным правителя Сиракуз Дионисия I. Знакомство с Дионом, попавшим под обаяние личности Платона и его образа мыслей, предопределило впоследствии еще две поездки Платона в Сицилию, — своеобразный эрзац политической деятельности. А Дион, занимавшийся политикой реально, был убит своими политическими соперниками в 354 году.

Не рассматривая подробно биографию Платона⁸⁷, отметим только, что вскоре после I-й Сицилийской поездки Платон приобретает участок близ общественного гимнасия Академия, где постепенно формируется кружок интеллектуалов, ставший в скором времени тем, что мы привыкли называть Академией⁸⁸, то есть школой Платона.

Традиционные взгляды на хронологию сочинений
Платона и новая модель Х. Теслефа

В биографии Платона у Диогена Лаэртия (III 35) есть такой эпизод: «Сам Сократ, говорят, послушав, как Платон читал “Лисия”, воскликнул: “Клянусь Гераклом! сколько же навы­думал на меня этот юнец!” — ибо Платон написал много та­кого, чего Сократ вовсе не говорил» (перев. М. Л. Гаспарова). В «Ано­нимных пролегоменах к платоновской философии» (3, 35–39) VI века также встречаем аналогичный эпизод: «...он еще при жизни Сократа написал диалог “Лисид”, и диа­лог этот попал в руки к учителю. Прочитав его, Сократ ска­зал своим друзьям: “Этот юноша ведет меня как хочет, сколь­ко хочет и к кому хочет”»⁸⁹ (перев. Т. Бородай и А. Пич­хадзе).

Оба анекдота отражают единую традицию, согласно которой Платон начал писать диалоги еще при жизни Сократа. Откликом на смерть Сократа была «Апология», написанная во всяком случае до основания Академии. При всем разнообразии мнений относительно хронологии сочинений Платона для нас именно эти два вопроса являются кардинальными: во-первых, писал ли Платон диалоги при жизни Сократа; во-вторых, написал ли Платон вообще что-нибудь помимо «Апологии» до основания Академии.

Основные тенденции в истории изучения Платона с конца ХVIII века до середины 70-х годов ХХ века изложены в книге Тигерстедта⁹⁰. Несмотря на то что изложение Тигерстедта содержательно и местами остроумно, мне кажется, он не усмотрел подлинного пути действительного углубления и существенного уточнения наших знаний о Платоне. Завершая свое исследование банальными соображениями относительно того, что «всякое чтение предполагает интерпретацию, а всякая интерпретация — трансформацию»⁹¹, Тигерстедт считает, что дело должно идти о поиске разумного компромисса между догматическим и скептическим подходом к Платону...

Представляется, что перспективный путь лежит в другой плоскости, а сказать вернее — как раз в объемном исторически-корректном взгляде на вещи, который не ограничивается уяснением отдельных платоновских концепций, интерпретацией отдельных диалогов или даже попыткой представить эволюцию платоновского творчества в целом, а усматривает само условие возможности появления именно такого корпуса текстов.

Решение этой задачи в конечном счете сводится к стремлению понять, когда, из каких побуждений, при наличии каких условий и в какой последовательности могли появиться в великом множестве совершенно исключительные и с литературной, и с философской точки зрения прозаические тексты, составившие дошедший до нас Платоновский корпус. Таким образом, наиболее выразительно и просто весь комплекс изложенных проблем включает в себя проблема платоновской хронологии.

Все подходы к хронологии Платона с конца ХVIII века до начала 80-х годов нашего столетия были учтены в книге Хольгера Теслефа⁹². Давая сводку всех релевантных исследований от Теннемана (1792) до Кана (1981), Теслеф позволяет представить основные тенденции по этому воп­росу. Теннеман (1792), Шлейермахер (1804), Зохер (1820), Херман (1839), Зуземиль (1855), Ибервег (1861), Иммиш (1899), Т. Гом­перц (1902), Риттер (1910), Вундт (1914, 1949), фон Виламовиц (1919), Вольф (1957) — все эти исследователи, принадлежащие, как видим, к числу наиболее авторитетных филологов и философов, считали, что Платон написал ряд диалогов до смерти Сократа. В большинстве исследований из 136 рассмотренных Теслефом предполагаются диалоги, написанные до основания Академии.

Теслеф показывает, что у нас нет никаких серьезных оснований предполагать диалоги, написанные до казни Сократа, отвергает необходимость выделять группу ранних т.н. сократических диалогов, в том числе мегарскую группу, написанную якобы во время переезда учеников Сократа после его казни в Мегару, где Платон едва ли пробыл долго⁹³. Совершенно резонно замечая, что большинство наших представлений о платоновском творчестве исходит из анахронистического представления о публикации произведений в античности⁹⁴, Теслеф возвращается к уже высказывавшейся идее о ревизии (постоянном исправлении и переписывании) диалогов, хотя по существу именно он впервые всерьез и последовательно ее проводит. Теслеф напоминает, что опубликовать то или иное произведение означало прочесть его перед заинтересованными и компетентными слушателями в рамках того, что можно назвать философским кружком или школой. Главной приметой такой школы на протяжении всей античности оставались дискуссии. Будучи частью рутинной практики школьных дискуссий, платоновские диалоги систематически подвергались коррекции⁹⁵. За немногими исключениями дошедшие до нас диалоги входят в издание Трасилла (I век по Р. Х.), и хотя есть ряд свидетельств о других вариантах текстов, известных нам по этому изданию, в основном тексты, вошедшие в состав корпуса Трасилла, были, по мнению Теслефа, собраны в Академии в 340-е годы⁹⁶.

Мы видим, что при таком подходе к проблеме издания и аутентичности платоновских текстов по-новому нужно ставить вопрос об авторстве: при несомненном лидерстве Платона в созданной им Академии и при несомненной принадлежности ему целого ряда диалогов, которые он же сам мог и переделывать, значительная часть дошедших до нас текстов представляет собой плод академической школьной жизни и отражает основные методы и темы академических дискуссий.

На этих предпосылках строится «новая модель» Теслефа, которая содержит следующие моменты⁹⁷.

а) Теслеф, разумеется, учитывает все т.н. внешние критерии⁹⁸.

б) Помимо этого Теслеф исходит из того, что Платон менял технику письма: а именно, он перешел от пересказанных диалогов, которые были распространены в первой половине 90-х годов в школах сократиков, к прямой драматической форме⁹⁹; при этом учитываются и другие структурные моменты.

в) Диалоги имели разные цели написания и в соответствии с этим — разный уровень подробности и ясности изложения¹⁰⁰.

г) Короткие диалоги не суть ранние.

д) Некоторые из больших диалогов, как было отмечено выше, подвергались переделке либо самим Платоном, либо при его согласии.

е) Наконец, как тоже отмечалось выше, по мнению Теслефа подавляющее большинство диалогов, входящих в платоновский корпус, были составлены при жизни Платона.

Теслеф прекрасно сознает, что его критерии носят формальный характер, — но зато практически все они верифицируемы; и принятие его модели, разумеется, не исключает, а предполагает параллельное содержательное прочтение платоновских текстов, тогда как обратная процедура оказывается невозможной¹⁰¹.

В издании платоновского «Федра» я предложил ряд новых соображений, позволяющих говорить по крайней мере о двух редакциях этого диалога — очень ранней и очень поздней (что не исключает предложенной Теслефом промежуточной редакции); в заметке о «Филебе» мной приведены дополнительные аргументы в пользу безусловно позднего характера этого диалога и его ориентированности на Аристотеля, загаданного в имени Протарха; в работе о феномене возвращения в греческой философии и культуре мною также предложены некоторые наблюдения над техникой платоновских пересказанных диалогов.

В нижеследующем изложении я не имею возможности вдаваться в детали, хотя и привожу необходимые и достаточные соображения, позволяющие со всей возможной определенностью дать общее понимание эволюции литературного творчества Платона, причем связываю ее с еще одним формальным моментом: эволюцией платоновской школы. Имен­но этим определяется существо проводимого подхода, вытекающего из общей направленности работы, поскольку понимание жанра и школьной определенности платоновских текстов обеспечивает нам принципиальную корректность в подходе к самому существу его философствования.

Что касается специального рассмотрения вопроса о хронологии платоновских сочинений, то здесь от него приходится отказаться: он требует специального же внимания, своей методики исследования и другого технического оснащения. Тем не менее представляется, что общая обозримая схема эволюции платоновского творчества в связи с эволюцией института школы небесполезна и в решении частных проблем. Поскольку при этом мы практически не располагаем прямыми и надежными сведениями ни об основании, ни тем более об этапах ее эволюции, но зато располагаем огромным корпусом сочинений Платона, написанных в разных литературных формах, отражающих их возникновение и функ­ционирование в школе Платона, именно релевантный анализ литературной формы входящих в корпус сочинений приобретает решающее значение для корректной историко-философской интерпретации его творчества в целом.

Начало литературного творчества:
речи, в которых Платон-литератор демонстрирует свое владение существующими жанрами и темами

«Апология Сократа»

Платон начинает писать в том жанре прозаических сочинений, который в его время был наиболее развит и распространен: он пишет речи. Во второй половине 90-х годов Пла­тон пишет защитительную судебную речь «Апология Сократа», где использует целый ряд штампов, применявшихся в су­дебных речах того времени логографами (профессиональны­ми литераторами, писавшими на заказ речи для неискушен­ных в красноречии граждан, которым предстояло высту­пать перед судом присяжных). Один из логографов, наиболее прославившихся как раз благодаря воспроизведению ин­ди­видуального стиля, — Лисий; другой, переставший писать ре­чи на заказ и основавший в конце 90-х собственную школу риторики, — Исократ (первый недаром привлекается в качестве автора первой речи в «Федре», а второй цитируется в середине и многозначительно упоминается в конце диалога).

Когда Сократ в «Апологии» предупреждает о своем неумении говорить, о том, что он произносит речь без подготовки, когда он зачитывает текст своих старинных обвинителей (в числе которых Аристофан), задает вопросы реальному обвинителю Мелету и пр., — все эти моменты его речи абсолютно традиционны. Живость воспроизведения стиля Сократа, его абсолютная узнаваемость и правдоподобие также сами по себе не были чем-то исключительным. Исключительной была литературная одаренность Платона, а также то, что он пишет судебную речь для процесса, который состоялся семь лет назад и завершился казнью подсудимого.

Парадоксальное воскрешение Сократа, сделанное с таким литературным блеском, очевидно имело успех у публики, подготовленной к восприятию этого литературного жанра. Для самого Платона это имело чрезвычайно важное значение: фигура Сократа оказалась удобной для проведения собственных взглядов. Но творчество Платона-литератора, сделавшего Сократа главным действующим лицом своих диалогов, постепенно обрело и более общее значение: благодаря сочинениям Платона — начиная уже с «Апологии» — становится очевидным и все более уясняется, что Сократ возвратил философию к ее первоначальной установке: философия есть человеческое стремление к божественной мудрости, открываемой Богом через избранных представителей рода человеческого¹⁰². Но это Платон оценивает не сразу, а поначалу продолжает писать речи, явно соревнуясь с наиболее известными ораторами того времени.

Помимо этого до основания собственной школы Платон так или иначе публикует первый очерк «Государства»: как и «Апологию», Платон создает его во второй половине девяностых годов¹⁰³, поскольку отклик на него мы находим у Аристофана в «Экклесиазусах» («Женщины в народном собрании»), поставленных в 392 году и, вероятно, подтолкнувших Платона к написанию «Апологии». Исходный интерес Платона к политике и законодательству определяет все его творчество (над «Законами» Платон работает до последних дней своей жизни). Но с того момента, как Платон приобрел после возвращения из Сицилии небольшое имение рядом со знаменитым общественным гимнасием, носившим имя героя Академа, и начал вести беседы в кругу учеников и единомышленников, его размышления над проблемами государства и права сопровождались активным литературным творчеством: к нему Платон-схоларх был постоянно подвигаем как внешними обстоятельствами школьной жизни и межшкольной полемики в Афинах, так и внутришкольными задачами.

«Менексен»

Едва ли «школа Платона» сложилась к моменту создания политической речи в «Менексене», напи­санной в распространенном жанре надгробной речи в связи с конкретным поводом: заключением осенью 386 года т.н. Анталкидова мира — позорного для греков в целом и для афинян в частности соглашения с персидским царем. Сог­ласно этому соглашению малоазийские греки и киприоты долж­ны были признать власть персов, а над городами матери­ковой Греции, которые признавались свободными, в том числе над Афинами, устанавливалось главенство Спарты. В на­писанной Платоном речи восхваляется доблесть павших афинян и припоминается славная история Афин. В связи с не­давними событиями эти хвалы и прославления звучат несколько саркастически, но сарказм относится скорее не к Афинам, а к риторам, не к месту использовавшим свое искусство: «они превозносят на все лады наш город...», так что и самим афинянам, и чужеземцам «наш город представляется... более чудесным, чем раньше» (235а–b, перев. С. Я. Шейнман-Топ­штейн).

Традиция состязания в произнесении речей во время своего рода поминальных торжеств, установленных в Афинах в середине V века и проходивших во второй половине октября даже в дни мира, способствовала популярности этого жанра, образцы которого дошли до нас: знаменитая речь Перикла у Фукидида и речь Лисия, написанная, вероятнее всего, после второго поражения Афин в Коринфской войне¹⁰⁴. Отметим кстати, что эти состязания проходили в Академии. Ко времени написания «Менексена» речь Лисия была еще у всех на памяти. Таким образом, хотя тема речи-пародии в «Менексене» прямо определялась политическими событиями, поводом для ее написания для Платона послужило также стремление вступить в состязание с одним из сильнейших ораторов ближайшего прошлого¹⁰⁵.

Помимо этого Платон не забывает указать, что «государство растит людей, прекрасное — хороших, противоположное — дурных» (238b), а также делает замечание, весьма знаменательное в свете его общих политических воззрений и пифагорейской ориентации: «само наше государственное устройство и тогда, и ныне называется аристократией... Одни называют ее демократией, другие — кто во что горазд, на самом же деле это правление лучших с одобрения народа» (238c-d). Не забывает Платон сказать и о неправильных видах государственных устройств: тирании и олигархии (238е).

«Федр»

Итак, в «Апологии» Платон отдал дань судебным речам, в «Менексене» — политическим. К третьему основному роду красноречия относятся три эпидиктические, или показательные, речи в «Федре», разрабатывавшие парадоксальную тему — восхваление невлюбленного поклонника и божественного безумия. Сама эта тема была удобна и привлекательна для литературной игры потому, что уже получила разработку в предшествующей традиции в связи с образом Елены: об этом писал Стесихор, у Еврипида есть разработка этой темы в «Троянках» и «Елене», знаменитая показательная речь «Апология Елены» принадлежала Горгию, наконец, ученик Горгия ритор Исократ написал в середине 480-х годов свою «Елену», которая как раз и стала поводом для пародии Платона. Помимо этого в содержательном плане Платон сделал предметом пародии сократика Антисфена с его грубо утилитарным подходом к красоте и любви. Поэтому в целом три речи, содержащиеся в известном нам варианте «Федра», представляли собой сложную литературную игру, демонстрировали необыкновенную литературную одаренность Платона и свидетельствовали об его готовности к содержательной полемике по отдельным вопросам, непосредственно не связанным с основным направлением его мысли (то есть с проблемой добродетели и справедливого государства), как то было в «Менексене», в котором рассматривались виды государственных устройств. Главный из этих получающих разработку вопросов — человеческая душа, ее бессмертие и ее место в универсуме, разные уровни которого оказываются доступны для души в силу свойственной ей любви к разным видам прекрасного.

«Пир»

В конце «Пира» Сократ заставляет Агафона и Аристофана признать, «что один и тот же человек должен уметь сочинить и комедию и трагедию, и что искусный трагический поэт также является и поэтом комическим» (223 в). В этом замечании давно усматривали намек на то, что Платон писал параллельно диалоги «Пир» и «Федон», или на то, что «Пир» был создан после «Федона». Безусловно следует согласиться с мнением Теслефа об обратной последовательности¹⁰⁶; более того, «Пир» знаменует явственный перелом в творчестве Платона, причем как с литературной, так и с содержательной стороны.

С точки зрения литературной, мы должны отметить, что это последний диалог, в котором речи, написанные в традиционных жанрах, играют совершенно самостоятельную, при­чем ведущую, роль (например, протрептическая речь в более позднем «Евтидеме» написана исходя из требований, выработанных уже внутри школы; монолог Тимея в одноименном диалоге позднего периода также нельзя отнести к традиционным речам etc.).

В «Пире» — семь речей в жанре энкомия: шесть представляют собой похвалу божеству Эроту и седьмая — Сократу. Но из них традиционны только шесть, потому что речь Сократа, в структуре текста функционирующая так же, как и прочие похвальные речи Эроту, уже представляет собой диалог. И есть еще один важный момент: эти семь речей могут быть сведены воедино только при наличии той рамки, которая позволяет объединить тех, в чьи уста эти речи вложены.

О содержательной специфике этого диалога речь пойдет в следующем разделе. Здесь отмечу только следующее. С «Федром» и «Пиром» в поле зрения Платона и всей последующей (причем не только платоновской) философской традиции входит тема красоты и любви, которую она вызывает. Мы до такой степени привыкли к этой теме как к собственно платоновской, что почти не вспоминаем о том, что Платон в этих двух диалогах взялся разработать одну из тем эпидиктического красноречия, уже получившую разработку у Горгия в «Похвале Елене» и в «Елене» Исократа, с оглядкой на которого Платон писал вторую и значительную часть третьей речи «Федра», а самое тему любви и красоты специально разработал в «Пире». Эта тема, войдя в поле зрения Платона-литератора, соперничавшего с ведущими и признанными мастерами и образцами прежнего и современного красноречия, стала одной из важнейших тем Платона-философа.

Платон, таким образом, написал в общей сложности 12 речей, представляющих собой осмысленные построения независимо от общего контекста диалога, частью которого они являются в дошедшем до нас издании Трасилла. Но к моменту создания речей «Пира» им уже явственно эксплуатируются и диалоги, имеющие рамку: одни из них пересказаны самим Сократом, другие — его учениками.

80-е — середина 70-х годов: рамка пересказанных
диалогов как симптом начала регламентации
школьной жизни

«Протагор»

Я полагаю, что пересказанным диалогом Платона был уже первый вариант «Федра»: желание сочетать в одно целое три речи наряду с уяснением того, что Сократ может служить объединяющим принципом всего литературного творчества, провоцировало создание общей рамки, представляющей собою беседу, пересказанную самим Сократом; резоны для такой точки зрения приведены мной в издании этого диалога 1989 года, а также в «»¹⁰⁷. В сохранившемся корпусе текстов первым пересказанным диалогом является «Протагор». И если стремление создать общую рамку для трех речей в «Федре» носило чисто формальный характер, в «Протагоре» роль рамки отражает тенденции совсем другого рода. На мой взгляд, «Протагор» показывает, что Платон впервые решил всерьез организовать свою школу и найти некоторые стилистические ограничения, способствующие ее объединению и провоцирующие в рамках школы самостоятельное творчество, в том числе литературное.

Такой стилистической приметой оказалась подчеркнутая обращенность Платона ко времени его юности при жизни Сократа, а затем шире — ко времени жизни Сократа, — ради чего ситуации, в которых находились беседующие, задавались в артистическом воспроизведении этого ушедшего времени. Современное оказалось под запретом, на него можно было откликаться только в игровом намеке. Таким образом, основное правило игры формулировалось очень просто — не выходить за хронологические рамки жизни Сократа, но для того, чтобы побудить к этой игре, нужны были образцы, и первым серьезным образцом как раз и стал «Протагор».

Сократ подробно рассказывает о том, как к нему пришел Гиппократ, вместе с которым они отправляются в дом Каллия, где остановился Протагор, а также Гиппий из Элиды и Продик Кеосский и множество других, хорошо знакомых Платону, в числе которых его родственники Хармид и Критий, — всего названо и так или иначе описано 20 человек.

Несмотря на то что в «Протагоре» мы встречаемся с длинными монологами (Протагор пространно рассказывает о своей профессии, излагает миф о возникновении справедливости и доказательство возможности научить добродетели; Сократ пространно толкует стихи Симонида), они в отличие от «Федра» представляют часть единой беседы. Сама основная тема — возможность научить добродетели — представляет собой разработку традиционной софистической проблематики, которой неизбежно приходилось касаться при изложении программы своей школы всякому, кто намеревался ее открыть. Такова, например, речь Исократа «Против софистов», написанная им, по-видимому, как раз при открытии школы в конце 90-х годов.

«Пир» и «Федон»

После «Протагора», пересказанного самим Сократом, Платон создает два блестящих диалога «Пир» и «Федон», пересказанных учениками Сократа: что касается последнего, Сократ не мог ни пересказать энкомий себе, ни рассказать о дне своей смерти. Если в «Пире» великолепно выписанная рамка все еще служит преимущественно объединению речей (как это было и в «Федре»), то в «Федоне» речи уже органично связаны с самим существом ситуации: в диалоге описаны последние часы жизни Сократа, и естественным образом обсуждается проблема бессмертия души¹⁰⁸. Помимо этого в «Федоне» рассказать о дне казни Сократа просит Эхекрат, ученик Филолая и Эврита, а среди активных участников последней беседы Сократа — пифагорейцы Симон и Кебет. Это также задает естественную и необходимую тональность диалога, поскольку одним из его отправных пунктов оказывается пифагорейская идея -.

Наконец, «Федон» примечателен также и тем, что здесь впервые усматривается реальное развитие в Академии стихии диспутов: в отличие от «Пира» с его речами на одну тему, «Федон» дает четыре варианта доказательства утверждения душа бессмертна. При этом второй аргумент (знание-припоминание) сопровождается замечанием: «Поставь человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде — и ты с полнейшей очевидностью убедишься, что так оно и есть», то есть, что при соответствующих вопросах он «припомнит», как нужно доказывать (73b). Отсюда мы с очевидностью заключаем, что математические занятия вошли в кругозор Академии, что подтверждается развитой сценой из позднейшего «Менона», где этот самый опыт проведен и подробно описан.

«Государство»: школа как освоенное пространство
мысленного эксперимента

Уже в «Апологии» Платон определил основные интересующие его темы и выявил тот движущий механизм развития идей, который продолжал работать на протяжении всего его творчества: им стало противоречие между индивидуальной добродетелью и несовершенным государственным устройством, которое привело к гибели, как пишет сам Платон в VII Письме (324е), «старшего моего друга, дорогого мне Сократа, которого я, не обинуясь, могу назвать справедливейшим из живших тогда людей». Поэтому в течение всей своей жизни Платон работает над двумя беспрецедентно огромными произведениями, «Государством» и «Законами», которые были призваны разрешить это противоречие в принципиальном плане и в конкретном приложении к реальному человеческому бытию. Более того, в практическом плане Платон, вобрав все реальные достижения предшествующей философии и ее институционального развития, нашел способ до известной степени снять этот противоречие, организовав свою собственную школу, где идеальные нормы воспитания могли быть продуманы, обсуждены и мысленно проиграны.

С этой точки зрения показателен жанр «Государства». Это диалог, пересказанный самим Сократом, причем в нем есть специальная часть, посвященная жанровой природе предлагаемого рассуждения: Главкон, отмечая, что нет ничего более приятного, нежели «возможность почаще беседовать о таком предмете», то есть о справедливости, предлагает Сократу вести беседу на примере мысленно заданных образцовых представителей законченной справедливости и несправедливости; Адимант дополняет это требование совершенного мысленного эксперимента другим — предположить, что речь идет о справедливости и несправедливости как таковых, и рассуждать о том, как они сами по себе воздействуют на душу человека, — безотносительно от того, как оценивают это не только люди, но и боги.

Сократ, принципиально принимая предложение провести этот мысленный эксперимент, дополняет его еще одним: рассматривать не отдельного человека и его душу, а «прочесть сперва крупное, а затем разобрать и мелкое, если только это одно и то же» (369d); поэтому необходимо разобрать сперва справедливость и несправедливость в государстве, а затем уже — и в отдельном человеке, то есть подметить «в идее меньшего подобие большего» (369f). «Если мы мысленно представим себе возникающее государство, мы, не правда ли, увидим там зачатки справедливости и несправедливости?» — спрашивает Сократ и начинает этот поразительный по размаху мысленный эксперимент (там же).

Проблемы педагогические и политические рассматриваются в «Государстве» до такой степени слитно потому, что само государство, по Платону, отражает строение нашей души с ее вожделеющим, пылким и разумным началом, которым в государстве соответствуют сословия ремесленников, воинов и философов-правителей.

Воспитание отдельной души, каковым занята философская школа, и построение истинного государственного устройства совпадают по существу, поскольку, правильно установив способности и потребности людей, распределив все население государства по сословиям, дав представителям каждого сословия соответствующее воспитание и приобщив к соответствующему образу жизни, мы и получаем совершенное государственное устройство: здесь воины и правители суть философы, для которых при извращенном государственном устройстве не находится должного места. Его высшими типами оказываются монархия и аристократия, а низшими — олигархия (власть немногих богатых) и демократия (власть народа, то есть всех полноправных граждан), которая слишком легко превращается в охлократию (власть толпы), а та, в свою очередь, неизбежно скатывается к тирании. И если подлинный правитель — философ — строит всю свою деятельность на основе созерцания подлинного бытия и умения согласовывать ее с общим божественным замыслом мироздания, то тиранн является символом нарушения всех божественных и человеческих законов и установлений.

Этот необыкновенно детализированный и мощный мысленный эксперимент представляет собой абсолютно беспрецедентную новость, потому что сама возможность такого мыс­ленного эксперимента обеспечивается только наличием определенной среды, подготовленной к его восприятию, и установлением некоего общего мысленного поля, на котором можно не только спорить по определенным правилам, но и строить такого рода обширные мысленные конструкции. Итак, само появление «Государства» оказалось возможным потому, что платоновская школа как работающая институция стала реальностью.

Диалоги 70-х — начала 60-х гг., писавшиеся
на фоне «Государства»

Итак, «Государство» Платон завершает как схоларх Академии, школьный быт которой уже устоялся. Об этом не в последнюю очередь свидетельствует то исключительное вни­мание, которое Платон уделяет в этом диалоге проблеме воспитания и образования. Впрочем, не следует забывать, что исходной предпосылкой размышлений такого рода были еще концепции образования и воспитания первых профессиональных педагогов — софистов. Совершенно очевидно, что Платон в своем творчестве с самого его начала неизбежно откликается не только на литературные формы, культивируемые в предшествующей и современной ему традиции, но и на традиционную «софистическую»¹⁰⁹ проблематику: воспитание благородного юноши, возможность научить добродетели, возникновение справедливости в обществе и в отдельном человеке.

Правда, уже в самом раннем «Горгии» Платон ниспровергает риторику, отказывая ей в праве называться искусством. Но «софистическая» проблематика остается и в более поздних диалогах рассматриваемого периода, где Платон также дает частную разработку более общих проблем, параллельно рассматриваемых в «Государстве».

Для развития этой проблематики и тем самым для сочине­ния соответствующих диалогов были и внутришкольные сти­мулы, из которых прежде всего следует назвать все более раз­вивавшуюся в школе Платона стихию диспутов, которая про­воцирует написание «Евтидема». О том, какие темы обсуж­дались в Академии, дает представление «Хармид» (предме­том которого является одна из главных добродетелей — здра­вомыслие) и «Лисид» (рассуждающий о дружбе). Все три ди­алога, написанные примерно в одно время (середина 70 х), принадлежат к поре расцвета литературного мастерства Платона, который использует совершенную литературную форму для того, чтобы задать правильный тон и стилистику этих обсуждений: Сократ подчеркнуто заботится о том, чтобы ход беседы не травмировал благородного юношу, чтобы он получил правильные установки не технического, а содержательного характера. А чтобы юноша был правильно обращен к философии, Платон дает в «Евтидеме» образец протрептического жанра, а в «Хармиде» проводит обстоятельное рассуждение о невозможности подлинного воздействия на тело без воздействия на душу, а также опровергает и просто высмеивает традиционные софистические или эристические подходы.

По «Менону» мы можем судить о том, что математика постепенно занимает в Академии все большее место. Решение задачи удвоения квадрата, которую Платон доверяет в этом диалоге мальчику-рабу, свидетельствует о том минимальном уровне знакомстве с геометрией, ниже которого не мог стоять адепт платоновской школы.

Раскрытие этих и ряда других тем доверяет Сократу не только Платон: постепенно и неведомые нам другие представители Академии по образцу и при вероятном непосредственном участии самого Платона входят в литературную игру воссоздания жизни ушедшего V века, когда Сократ мог вести подобного рода беседы. Как и Платон, авторы этих диалогов подробно описывают действующих лиц и прежде всего самого Сократа, место и характер ведения беседы, состояние духа ее участников, постоянное внимание Сократа к достодолжному ведению беседы, учитывающему запросы се­рь­езного и искреннего благородного юноши, стремящегося развить добродетели и правильно сформировать свою душу.

Так, по образцу и при участии Платона неведомыми нам участниками платоновского кружка создаются знаменитый диалог «Критон», а также диалоги «Лахет», «Алкивиад I», «Гиппий меньший», «Ион» и др. По этим диалогам мы видим, что школа Платона этого период стилистически сплочена некоим консервативным и реакционно-аристокра­ти­чес­ким пафосом. Ясно также, что именно в этот период постепенно определяется круг проблем, подходов и понятий, которые со времен Платона и до сего дня считаются главными для философии.

Само слово «философия» во времена Платона употреблялось в довольно широком значении: им, в частности, пользуется знаменитый оратор и политический мыслитель Исократ для того, чтобы обозначить то, чем он сам занимался в своей риторической школе, которая одновременно была — подобно Академии и даже в более высокой степени — своего рода политическим клубом. Платон, отстаивая позиции своей школы, постепенно переходит от более общего значения слова «философия» — стремление к учению, страсть к знанию, с какими мы встречаемся, например, в диалогах «Горгий» (484с), «Федр» (239b), «Евтидем» (288d) и др., к подчеркиванию в нем совершенно определенного аспекта.

В VII книге «Государства» (521с) Платон рассуждает об образе жизни, посвященном истинной философии, и замечает, что именно он позволяет возвести душу к истинному бытию. Вслед за этим Платон разбирает, какие науки позволяют душе ученика постепенно отвлечься от мира зыбкого мнения и перейти к истине и бытию: ими оказываются прежде всего арифметика, геометрия, астрономия и музыка, а венчает все науки диалектика, то есть искусство рассуждать, благодаря которому человек, «минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляется к сущности любого предмета (             ) и не отступает, пока при помощи самого мышления не постигнет сущности блага (     )» (532а).

Эта простая и прекрасная формула позволяет Платону вместить в понятие философии все основные черты ее предшествующего развития: завещанная пифагорейцами любовь к мудрости, проявляющаяся прежде всего в изучении математических наук; парменидовское стремление освободиться от мира мнения и подняться к миру подлинного бытия, которое совпадает с подлинной мыслью; а осознанная и сформулированная софистами необходимость воспитывать людей трансформируется в стройную систему формирования совершенной добродетели, явленной в полноте Сократом.

Однако, когда Платон продумывает принципы и содержание образования подлинного философа, то есть по существу — программу обучения в философской школе, и в ходе этих размышлений выстраивает свое идеальное государство, он одновременно оказывается перед необходимостью понять место государства и образования¹¹⁰ внутри человеческой истории и укоренить социум в космосе. Так Платон постепенно обретает и подготавливает почву для диалогов более позднего периода, прежде всего «Тимея», где будет дана величественная картина мироздания в целом — макрокосма, и описание человека — микрокосма — во всей его психофизической определенности.

Замечательным образом решение всех этих проблем оказывается значимым прежде всего для расширения кругозора философской школы и тем самым для расширения компетенции философии как таковой и сферы философского знания. Однако здесь же встает вопрос и том, как мы получаем те или иные знания вообще, как их следует излагать и как доказать истинность или обнаружить ложность тех или иных философских построений.

Переходный период: «Теэтет» и «Парменид»

Еще в «Тимее», завершенном вскоре после третьей поездки в Сицилию, мы видим, что проблема изложения своего взгляда на мир решается Платоном в чисто литературном плане: Платон оговаривает, что он предлагает вероятное рассуждение, и безусловно не стремится к его абсолютной доказательности. С тактом подлинного ума Платон вплоть до сих пор удерживался от попыток доказать то, что коренится в недрах божественного величия. Он предпочитал использовать мифы и притчи наряду с математическими аналогиями, а его доказательства всегда носили неокончательный характер.

Так, в «Федоне» Платон предлагает четыре доказательства бессмертия души (на основе взаимоперехода противоположностей: поскольку живое переходит в мертвое, мертвое должно переходить в живое — душа, находившаяся в теле, переходит к неземному состоянию вне тела, то есть умирает, а бестелесная душа внедряется в тело, которое тем самым живет; понятия прекрасного, благого, справедливого нельзя создать на основе впечатлений от чувственно воспринимаемого, но мы ими обладаем, — следовательно, они даны нам в припоминании того, что наша душа видела в истинном мире до внедрения в тело; постоянно изменяющийся человек остается тем не менее одним и тем же человеком, — это обеспечено тем, что у него наряду с изменчивым и смертным телом есть всегда тождественная себе бессмертная душа; как четное никогда не становится нечетным, так и душа, дающая жизнь смертному телу, не смешивается с ним и потому бессмертна); однако более убедительной для него оказывается мифологическая картина загробного существования души, претерпевающей наказание за нечестие и отличаемой за добродетель, а самым достоверным свидетельством — достойное поведение Сократа в день его смерти, описанию которого и посвящен диалог. Точно так же в «Пире» Сократ является наилучшим примером подлинного служения философии и философского образа жизни.

Примерно то же самое происходит и с диалектикой. Восхвалив диалектику в «Государстве», Платон в качестве образцов диалектики мог бы привести только свои диалоги, но не какую-то определенную методику ведения беседы, которая бы обеспечивала это безусловное овладение подлинным бытием и проникновение в сущность блага. И его ученики в качестве упражнения в этом прекрасном искусстве также писали в подражание учителю диалоги, а не овладевали диалектикой как некоей наукой со своими категориями, определениями, строгими правилами и законами, систематически изложенными в специальном руководстве. Овладение диалектикой в Академии могло идти только на ремесленном уровне подражания мастеру и еще не могло опереться на соответствующие учебники или хотя бы учебные сводки материала, какие уже были у софистов или у автора «Двойных речей».

Платон не принимал у софистов как раз и прежде всего их стремления свести процесс воспитания добродетели к техническим приемам, и именно за это он их прежде всего и высмеивал. Разумеется, ирония Платона направлена не столько на ушедшую эпоху расцвета софистики, сколько на современных ему сократиков: Антисфена, мегарских спорщиков и др. Но постепенно в самой Академии утвердилась стихия школьных диспутов, и тогда оказалось, что методика их ведения — предмет, требующий совершенно сознательной и специальным образом направленной рефлексии.

Этот переход Академии к новому состоянию отражается и в изменении самой формы платоновского диалога: Платон переходит к прямой драматической форме и отказывается от рамки. Зафиксирован этот переход в известном пассаже из «Теэтета» (143 b-c): «Разговор я записал не так, будто Сократ пересказывает мне его, а так, как если бы он сам разговаривал с тем, кто был при этой беседе... А чтобы записи не мешали такие разъяснения, как: “а я заметил” или “на это я сказал”, — когда говорит Сократ, либо о собеседнике: “он подтвердил” или “он не согласился”, — я написал так, будто они просто беседуют сами между собой, а всякие подобные пометки убрал». Тот факт, что Платон считает своим долгом специально обратить внимание на форму диалога, следует считать чрезвычайно важным. Хотя и нельзя на основе этого сделать какие-то слишком прямолинейные выводы о хронологии платоновских сочинений (например, предположить, что прямая драматическая форма автоматически означает после «Теэтета»), тем не менее общая эволюция формы платоновских сочинений прослеживается достаточно отчетливо: отдельные речи; включение их в общую рамку; специальное внимание к рамке и состоянию собеседников по ходу беседы, при каковом допускается введение в это пространство общей беседы отдельных элементов других жанров; специальное внимание к формальной стороне рассуждения и его доказательности; снятие рамки и развитие прямой драматической формы.

Еще раз подчеркну: необходимость в разработанной литературной рамке, подробно описывающей место и время действия и самих действующих лиц, была обусловлена стремлением Платона задать общий стиль и тон академических бесед; но когда школа утвердилась и школьный быт с его диспутациями и их письменной фиксацией становится привычным и начинает приобретать рутинные приметы, рамка может стать либо формальной, либо вообще исчезнуть. Но зато проблема ведения беседы и те пути, которыми мы приходим к знанию, должны стать предметом пристального внимания. И весьма симптоматичным следует признать тот факт, что в том же «Теэтете» перед Платоном впервые в практическом плане встает эпистемологическая проблема, то есть проблема структуры знания и критерия знания¹¹¹.

В «Теэтете» Платон задается вопросом: этот мир мнения, эта ориентация на преходящее, эта поверженность человека в стихию ощущений, когда каждый оказывается мерой всех вещей, их существования и несуществования, — не связано ли все это с некоим странным существованием небытия, или становлением бытия, благодаря которому наряду с неправильными мнениями возможны и правильные?

Но в таком случае где критерий, позволяющий отличить одно от другого? Где верное средство правильно ориентироваться в этом мире объективных чувственных данностей? Задолго до Канта Платон формулирует: «...не во впечатлениях заключается знание, а в умозаключениях о них, ибо, видимо, именно здесь можно схватить сущность и истину, там же — нет» (Теэтет 186d). Но когда мы создаем некое мысленное представление в пределах мысленной же реальности, мы также можем сделать ложное умозаключение, например, приняв 11 за 12, сказать, что сумма 5 и 7 равна 11 (196a-b). Ни ощущения, ни правильные мнения, то есть представления, возникающие в нас благодаря восприятию чувственной или мысленной данности, ни объяснения в связи с правильными мнениями не дают нам еще знания как такового, хотя они и необходимы для подступа к нему.

Имя, словесное определение, мысленный образ вещи, то есть возникающее в нас представление о ней, или ее идея, независимое от нас бытие которой от века мы предпола­гаем, — все это необходимо для познания; сопоставляя их, душа сама с собой ведет разговор об этом; но как убедиться в том, что результат этого сопоставления, этой внутренней беседы — истинное знание? Так проблема критерия и метода достижения знания постепенно выходит на первый план, и тогда оказывается, что общих прекрасных рассуждений о диалектике, подводящей нас к подлинному бытию, недостаточно, что необходимо всерьез задуматься об этом пути приобретения истинного знания и дать соответствующий путеводитель — обеспечивающую нам истинное знание систему умозаключений и их правила.

Примечательным представляется и еще один аспект диалога. Сократ подробно рассуждает в «Теэтете» о своей неплодности, но в то же время и о своей незаменимости для освобождения собеседника от всякого вздора и тем самым для порождения им подлинных знаний. Так Платон инструментализует образ Сократа и тем самым подчеркивает роль процедуры обсуждения для формирования подлинного знания независимо от его содержания. Отсюда нужно было сделать только один шаг: свести в единое руководство правила ведения спора так же, как уже софистами были сведены правила построения речей. Но сам Платон этого шага сделать не может.

С аналогичной ситуацией мы сталкиваемся и в «Пармениде», где Платон вынужден приступить к обсуждению проблем, возникших в ходе школьных дискуссий относительно онтологического статуса идей и их гносеологической функции.

Заметим здесь, что как раз диалектика и идеи, которые традиционно считаются едва ли не основным достоянием пла­тоновской философии, не получают у него никакой систе­ма­тической разработки. В «Государстве» Платон говорит о том, что «диалектика подобно венцу находится над всеми зна­ниями» (       ­  — 534е); что «диалектиком называется тот, кто пос­ти­гает понятие сущности каждого предмета» (­ ­       — 534b97), но о «диа­лектическом методе» (   — 533с) мы узнаем только, что он, освобождаясь от предположений, подходит к самому исходному принципу каждой вещи, чтобы доказать его, и высвобождает око нашей души, как бы зарывшееся в некоей варварской грязи, и влечет его ввысь. Но как он это делает, и в чем, собственно, состоит этот метод, и как мы постигаем сущность каждой вещи, мы ниоткуда не узнаем. Из написанного в период завершения «Государства» «Кратила» мы узнаем еще, что диалектиком называется тот, кто умеет задавать вопросы и давать ответы (390с), но и только.

Не лучше обстоит дело и с идеями. При сколько-нибудь трезвом взгляде на вещи мы принуждены будем констатировать, что до «Парменида» Платон ни разу не говорит об идеях не то что систематически, но хотя бы просто сколько-нибудь развернуто¹¹². Поэтому мы можем анализировать платоновский характер употребления этого слова, но говорить хотя бы о намеке на специально продуманную и сознательно сформулированную концепцию идей до «Парменида» не приходится. Что же касается «Парменида», то здесь, как известно, дело обстоит следующим образом.

Например, мы пытаемся различить подобные и неподобные вещи путем возведения их к идее подобия и неподобия; но когда речь идет о грязи, соре и другой не заслуживающей внимания дряни, то «предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно» (Парменид 130с d). Проблема существования идей вызывает множество и других трудностей.

Как, например, понимать причастность вещей идеям? Если некое множество вещей причастно к идее целиком, оно должно раздробить ее; если к части — значит она уже множественна. Могут ли вещи быть причастными сразу нескольким — причем противоположным — идеям? Например, нечто малое — больше своей части, и то, к чему добавляется малая часть малого, становится больше, а не меньше прежнего. Или если мы принимаем, что общим между великими предметами будет некая идея великости, то сами великие вещи и идея великости — будут ли они иметь в качестве общего между ними еще некое великое, и если да, то не уйдем ли мы таким образом в бесконечность?

Может быть, мы должны понимать идею как образец? Но в чем тогда смысл приобщения вещей к идее, если они не могут уподобиться ей в главном, то есть в том, что она — идея? Идеи соотносятся с идеями и как таковые подобны одна другой, а не вещам; точно так же и вещь в качестве вещи будет подобна другой вещи, но никак не идее. Поэтому обладая опытом вещей мы ничего не сможем сказать об идеях, а от идей никак не перейдем к вещам. Но разве может в этом состоять подлинное знание?

Рассматривая все эти вопросы в «Пармениде», Платон не дает их решения, но мы прекрасно понимаем, что эти вопросы настойчиво вставали не только перед ним, но и перед его учениками: потребность разрешить их и найти отчетливо выстроенную систему рационального знания все более остро ощущалась в Академии. И хотя Платон устами Парменида продолжает настаивать на необходимости диалектики для рассуждений, эта диалектика уже не может ему помочь. Однако она позволяет ему предложить поразительной красоты и силы рассуждение об едином и многом, которое Парменид, главный герой одноименного диалога, развивает перед юным Аристотелем — будущим политиком, реальной фигурой давно ушедшего V века.

Едва ли случайно Платон дал это имя собеседнику божественного старца Парменида: во время второй поездки Платона, знаменитого политического мыслителя, главы ведущей философской школы Афин, в Сицилию в 366 году в Академии появляется будущий основатель Ликея, Аристотель из Стагир, и Академия вступает в новый этап своего существования.

Академия при Аристотеле:
систематическое изложение философских дисциплин
и регламентация стихии диспутов

Приехав в Афины, Аристотель¹¹³, чей отец был связан с македонским царем Аминтой, вероятно, поначалу становится слушателем ритора Исократа, известного своими промакедонскими настроениями. Но очень скоро он переходит к Платону, оценив необыкновенные преимущества его школы и широту кругозора ее гениального схоларха. Сам этот приход Аристотеля в школу со стороны был очень важен: оценив благоприятный для научных занятий духовный климат, общую творческую атмосферу созданной Платоном школы и активно включившись в школьную жизнь, Аристотель изначально был свободен в своей интеллектуальной ориентации и не был связан предрассудками, пристрастиями и предпочтениями, неизбежно возникшими в кружке адептов Платона за двадцать лет его существования.

В частности, он сразу отказывается от пренебрежительного отношения к риторике и стремится охватить все виды рефлектированной речи, сформулировав их специфику и установив соответствующие правила. Одно из первых сочинений¹¹⁴, которое пишет гениальный молодой человек, вошедший в академический кружок, — «Топика». В первой книге (глава первая) мы находим определения умозаключения и его видов: доказательства, или научного умозаключения в строгом смысле слова, исходящего из первых и истинных начал; диалектического, или непротиворечивого умозаключения, исходящего из правдоподобных положений; эристического умозаключения, исходящего из того, что кажется правдоподобным; и паралогизма, основанного на неистинных положениях той или иной частной науки.

Исследование некоторых общих способов () построения умозаключений, исходящих из вероятных, или правдоподобных, положений, Аристотель и называет топикой, или диалектикой. Определив во второй главе, в чем польза диалектики (а она полезна для упражнения, для устных бесед и для философских знаний), Аристотель в главе третьей (101b5 слл.) замечает: «Мы будем вполне владеть этим способом исследования, когда мы им овладеем так же, как в искусстве красноречия, искусстве врачевания и подобных искусствах... Ведь не любым способом искусный в красноречии будет убеждать, а врачеватель — лечить, но только тогда, когда он ничего не упускает из возможного, мы скажем, что он в достаточной мере владеет своим искусством».

Аристотель явственно выполняет задачу, поставленную перед диалектикой Платоном. Однако его ориентация была для Платона безусловно шокирующей: в свое время в «Горгии» Платон назвал риторику сноровкой вроде поварского искусства или искусства макияжа, а в «Пармениде» постарался дать Аристотелю образец диалектического рассуждения об едином и многом. Для Аристотеля же очевидно, что риторические руковод­ства, разрабатывавшиеся еще софистами, дают гораздо более эффективный тип анализа искусства рассуждать, нежели отдельные образцы рассуждений или благие пожелания, выдвигаемые по отношению к диалектике Платоном. Аристотель развивает эту традицию руководств (­) и вводит в обиход Академии сочинения, которые сам он называл , а мы можем назвать более привычным для нас средневековым латинским термином трактат, то есть дидактическое сочинение, систематически излагающее определенную тему или круг тем.

В тот же период (366–355), что и «Топика», были написаны трактаты «Категории» и «Об истолковании», где Аристотель специально рассматривает речь, ее виды, структуру и типы предикатов. Впоследствии Аристотель пишет трактаты о доказательном, или научном силлогизме — «Аналитики». Завершая «Софистические опровержения» (приложение к «Топике»), Аристотель отмечает, что, тогда как искусство риторики, например, уже приобрело определенную полноту благодаря Тисию, Фрасимаху, Феодору, учение об умозаключениях он разрабатывает впервые, не имея в этом предшественников: «...мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил» (184b1 слл.).

У нас нет никаких оснований оспорить это абсолютное новаторство Аристотеля. Но при этом необходимо обратить внимание на то, что условием самой возможности такого рода интеллектуальной деятельности была соответствующая атмосфера и общие установки, которые культивировались в Академии Платона. Так, Платон не был ни математиком, ни астрономом, но в его Академии — виднейшие представители этих наук: Евдокс Книдский, математик и астроном, которого во время второй поездки в Сицилию Платон оставил во главе Академии, — при нем Аристотель в ней и появился; астроном Гераклид Понтийский; математик Гермодор Сиракузский; геометр Менехм, ученик Евдокса; автор «Начал» Тевдий Магнесийский. По «Тимею» видно, до какой степени основательно Платон знакомился с предшествующими и современными медицинскими учениями, по второй части «Федра» можно судить, что и риторическая традиция была в поле его зрения.

Однако Платон — создатель философской школы, политический мыслитель и педагог, никогда сам не занимался частными науками как таковыми, например диалектикой в том техническом и инструментальном смысле, который ей придал Аристотель. Более того, он никогда специально не разрабатывал и отдельные концепции, которые мы привыкли считать платоновскими. В частности, как уже отмечалось, специальная разработка концепции идей была гораздо интереснее для его учеников, нежели для самого Платона.

Задавая ту или иную тему, предлагая определенную проблему, Платон активно включался в ее рассмотрение, о чем мы судим по тому же «Пармениду». Но мироздание в целом, государство и человек как таковые занимали его гораздо в большей степени, нежели профессиональная разработка отдельных дисциплин, занятия которыми сам же Платон и провоцировал. И когда Аристотель так решительно и мощно откликнулся на эту провокацию, Платон оказался до известной степени обескуражен, следы чего носит его творчество в период после третьей сицилийской поездки¹¹⁵. Конечно, Аристотель не мог заставить Платона отказаться от второго главного труда его жизни — «Законов». Но пытаясь развить ряд тем, непосредственно с этим связанных, Платон теперь ощущает необходимость найти некий надежный и верифицируемый метод их изложения.

Он не может завершить трилогию «Тимей», «Критий», «Гермократ» — последний диалог не написан вообще, второй — не завершен. Задумывая трилогию «Софист», «Политик», «Философ», Платон находит метод диерезы, или деления понятий и составления на этой основе определения сущностей. Например, софистическое искусство определяется так: творческое искусство делится на божественное и человеческое; человеческое — на создающее вещи и отображения; отображения — на реальные и призрачные; призрачные — на создаваемые посредством орудий и подражания; подражание — на умелое и мнимое; мнимое — на наивное и притворное; притворное — на подражание перед толпой (таково ораторское искусство) и отдельным человеком (это и есть софистика). Отсюда определение софистики таково: творческое человеческое искусство, создающее призрачные отображения посредством мнимого притворного подражания перед отдельным человеком (Софист 267f-268с).

Но Платону плохо даются онтологически ненаполненные конструкции. В основе того же метода диерезы лежит технический прием, который сам по себе не работает без пристального вглядывания в сущность вещи. В «Филебе» Платон предлагает глубокомысленный метод смешения, при котором все, допускающее больше или меньше, рассматривается в своих проявлениях как то или иное сочетание беспредельного и предела. Но он не мог победить в споре с Аристотелем, подвергшим эти методы сокрушительной критике, специально рассмотревшим всю сферу языковых выразительных средств и создавшим соответствующие науки (топику, аналитики, риторику, учение о языковом выражении и категориях). При этом победа Аристотеля была всего лишь одним из явлений школьной жизни Академии при жизни ее первого схоларха. Но для самого схоларха это создавало немалые трудности.

Так, Аристотель расправляется с методом диерезы в «Аналитике Первой»: «деление есть как бы бессильный силлогизм... то, что должно быть доказано, оно постулирует...» (I 31, 46а32–34: œsti g¦r ¹ dia…resij oŒon ¢sqen¾j sullogismÒj· Ö mn g¦r de‹ de‹xai a„te‹tai). Точно так же Аристотель ранее (в «Аналитике Второй», I 11, 77а5–6) отверг необходимость идей (эйдосов) для рассуждения: «Таким образом, не необходимо, чтобы существовали эйдосы или нечто единое помимо многого, если должно быть доказательство» (e‡dh mn oân enai À ›n ti par¦ t¦ poll¦ oÙk ¢n£gkh, e„ ¢pÒdeixij œstai). Помимо этого Аристотель полемизирует с Платоном и другими платониками буквально по всем самым существенным вопросам, причем как в трактатах, так и в диалогах: «Об идеях», «О риторике, или Грилл», «О поэтах», «О философии», «Евдем, или О душе» и в других.

Но при этом у Аристотеля меняется сама техника диалога: он вводит в число действующих лиц диалога современников. В диалоге «Евдем» он описывает путешествие своего знакомца Евдема Кипрского в Македонию и его провидческий сон, часто главным действующим лицом диалога выступает он сам. Ученику Платона и члену Академии Аристотелю был чужд консервативный дух платоновского кружка, заставлявший его оставаться в искусственных рамках V века.

Помимо этого Аристотель специально разрабатывает, с одной стороны, этическую проблематику и, с другой, — в качестве отдельных дисциплин — натурфилософскую: он пишет «Большую этику» и «Эвдемову этику», а также трактаты «Физика», «О небе», «О возникновении и уничтожении», «Метеорологику». Помимо этого он рассматривает наиболее общие и достоверные начала и причины, позволяющие нам понять существо познания и познать сущее. Это дело опять-таки специальной науки, которую Аристотель во второй главе первой книги «Метафизики» называет мудростью, или первой философией, — наукой, в каком-то смысле превосходящей человеческие возможности, наиболее божественной и потому наиболее драгоценной¹¹⁶.

Именно Аристотель вводит в качестве обязательного элемента философского рассмотрения исторические экскурсы: доксографическая традиция в собственном смысле слова возникает у него, хотя предпосылки для нее были созданы в Академии. В главе 14 первой книги «Топики» Аристотель объясняет, как следует выбирать положения для тех самых диспутов, которые уже заняли столь важное место в школьной жизни Академии: «Следует... выбирать <положения> из сочинений, а записи делать о каждом роде отдельно, например, о благе или о живом существе, причем о всяком благе, начиная с того, что оно есть. Следует также помещать рядом мнения отдельных <философов>, например, то, что говорил Эмпедокл: что существует четыре элемента тел, ведь можно выставлять в качестве тезиса высказывания известных <философов>».

Здесь же Аристотель производит разделение основных видов философских проблем, легшее в основу ставшего для европейской философии классическим деления на этику, физику и логику: «...имеется три вида положений и проблем, а именно: одни положения, касающиеся нравственности, другие — природы, третьи — построенные на рассуждении»¹¹⁷.

Таким образом, европейская философия в рамках платоновской школы приобретает благодаря Аристотелю ту дисциплинарную расчлененность, методическую разработанность и полноту, которая обеспечила в дальнейшем ее устойчивое школьное функционирование.

Однако для Платона все эти новшества, внесенные Аристотелем в Академию, были за пределами его главных забот. В «Филебе», сократическом диалоге, написанном Платоном в конце пятидесятых годов (хотя начатом, вероятно, десятилетием раньше), он последний раз непосредственно откликается на ход школьной полемики в Академии и выводит под именами Филеба и Протарха членов академического кружка Евдокса и Аристотеля. Но естественным образом сиюминутные заботы школьной жизни отходят от него все дальше, и его внимание все более сосредоточивается на «Законах». И тем не менее Платон не выпускает из поля зрения гносеологической проблематики: в VII Письме, которое представляет собой первый прекрасный памятник европейской автобиографической традиции и в то же время — яркое свидетельство рефлексии европейского философа par excellence, он успевает бросить взгляд не только на всю свою жизнь, но и очертить в сжатой форме свое понимание мира бытия и знания, вплетя его в повествование о несбывшихся политических проектах и омрачивших конец его жизни исторически реальных политических катастрофах.

До какой степени эта историческая и политическая реальность была внятна в кружке афинских «идеалистов», свидетельствует VIII Письмо, где Платон (или близкий ему человек из Академии) успевает в середине IV века дать своего рода прорицание о Великой Греции, предсказав усиление карфагенян и римлян, которые вытеснят греков из Сицилии и Италии: «В конце концов... — и это очень вероятно, хотя и ужасно, — вся Сицилия станет пустыней для эллинского наречия и подпадет под власть и господство финикийцев или опиков». На фоне этих общегреческих бед в мире времени и истории и перед лицом вечности и божественной сверхбытийности развитая и насыщенная философскими трудами академическая школьная жизнь, уже налаженная и в целом идущая по заданной колее, не могла занимать великого старца во всех ее деталях.