Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материала

Документы

Содержание Глава 13. Человеческая культура – продукт мышления человека. Индийская (1500 – 1200) Раннее мистико-метафизическое оформление нового взгляда на мир. Высокая схоластика. Фома Аквинский

Подобный материал:

• Томаса Манна "Иосиф и его братья", 2744.62kb.
• Размышления по книге Т. Манна "Иосиф и его братья", 326.82kb.
• Контрапункт в историко-теоретических воззрениях генриха манна и томаса манна, 314.18kb.
• Андрей тарковский и томас манн, 1693kb.
• Иосиф и его братья, 1766.45kb.
• [Происхождение и юные годы, 60.87kb.
• Творчество Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе. 15. литература, 49.04kb.
• Имя Томаса Джефферсона одно из самых почитаемых среди американского народа, оно стоит, 784.58kb.
• Братья Грим Аэроплан Братья Грим Кустурица Братья Грим Барабан Браво Весенний день, 129.19kb.
• Курс, 2 семестр (ЗО) Список литературы для чтения по курсу: Иосиф Бродский, 25.62kb.

Глава 13. Человеческая культура – продукт мышления человека.

Начиная работу над книгой о загадках и тайнах человеческого мышления, я позволил себе существенно облегчить свою задачу, обратившись за поддержкой к двум титанам европейской мысли двадцатого века. Они, а вернее их неподражаемые тексты, верой и правдой служили мне в то время, когда я пытался проникнуть в загадочные сооружения, созданные нашим разумом, проследив при этом за таинственной и ускользающей работой нашей мысли.

И вот теперь, когда большая часть пути пройдена, и по внутренним законам повествования мне надлежит обратиться к феномену человеческой культуры, я хотел бы призвать себе в помощники еще одного современного великана – Освальда Шпенглера, а точнее его книгу «Закат Европы».

Формальным поводом для этого может служить хотя бы ехидный комментарий переводчика этого труда на русский язык К. Свасьяна, относительно мировоззренческих установок Шпенглера:

«…Что культура – это организм, было ясно решительно всем романтическим предшественникам Шпенглера, но, пожалуй, никто, кроме Шпенглера, не выжал эту мысль до последних намеков на сочность. Его культура – это не просто организм, а растительный организм; парадигматика сравнений не идет здесь дальше чисто вегетативных процессов роста и увядания. Изумительная идея Новалиса об истории как прикладной антропологии упрощается в «Закате Европы» до прикладной фитологии; Европа – когда-то цветущий луг, а нынче высушенный гербарий – оттого и обречена на увядание, что увидена глазами воинствующего ботаника, к тому же гётеанца, для которого мир истории равен «живой природе», т. е. Все еще метаморфозу растений, гораздо меньше метаморфозу животных и уж никак не метаморфозу человеческой воли и автономии. Понятно, что такая культура (в садоводческом смысле слова, т. е. Культура, скажем, шиповника или рододендрона) неизбежно оказывалась культурой гибели; «Закат Европы» в этом смысле мог бы выглядеть не ложной научной концепцией, а предостережением: культура не дающая оплодотворить себя импульсами живого духа, есть не что иное, как вымирание, и если Шпенглер прав в своих обобщениях, то правота его – поверх всех научных возражений – основывается на поведенческих причудах целой культуры, иссыхающей в надменно-рационалистическом нежелании впитать в себя живительную влагу новых духовых ориентиров».⁵⁹

Что ж, кажется, действительно трудно будет найти нечто более созвучное положенной в основание настоящей книги идее об органических принципах работы мышления, нежели подход Шпенглера к изучению истории человеческой культуры.

Возможно, идея Шпенглера и может вызвать насмешку, однако лишь в крайне огрубленной, вульгаризованной форме. Впрочем, интерпретировать ее таким образом – значит перевирать основной посыл самого философа.

Мысль о том, что культуры, подобно людям из известной притчи «рождались, жили и умирали» действительно не нова и достаточно затерта. Однако это обстоятельство отнюдь не является основанием для того, чтобы пренебрегать ею. Тем более, глупо было бы отвергать с порога идею напрашивающегося сравнения культуры с живым организмом, или с совокупностью последних. Развитие этой идеи было бы вполне естественным для моего исследования, ибо позволило бы экстраполировать наработки, отражающие принципы работы мышления, на мир культурных феноменов.

Не удивительно, что мне импонирует подход Шпенглера, который действительно предполагает, что в каком-то смысле, законы развития природных сообществ (заметьте, что даже не слишком доброжелательно настроенный комментатор говорит о луге и гербарии, а не об отдельном растении) могут быть экстраполированы на развитие сложнейших систем человеческих культур.

Для меня такая позиция великого философа является прекрасным поводом для того, чтобы попытаться перебросить мостик от органических принципов работы мышления отдельного человека к природным принципам работы коллективного мышления целых человеческих цивилизаций.

Ведь и в самом деле, почему бы картинам, составляющим культурный пласт цивилизаций не жить в соответствии с теми же законами, по которым живут картины, составляющие биосферу мышления человека (а последние, в свою очередь, хочу напомнить, опираются на принципы, разработанные живой природой еще до появления человека).

Вряд ли кому-нибудь придет в голову усомниться в том, что произведения человеческой культуры, созданные людьми, состоят не из тех же элементов и тех же картин, что и мышление каждого отдельного человека. Ведь общаясь, друг с другом, мы обмениваемся информацией в том виде, в котором она существует в нашей голове, благо мышление всех людей построено на одних и тех же принципах.

Именно поэтому мне показалось уместным продолжить разговор об особенностях человеческого мышления, некоторыми опытами по исследованию коллективной интеллектуальной деятельности человеческих групп. Человеческая культура – суть производное разума миллионов людей, а, следовательно, должна основываться на тех же законах, по которым работает мышление каждого отдельного человека.

В связи с изложенным выше, у читателя, наверное, не вызовет особенного удивления тот факт, что очередной жертвой моего разбойничьего нападения станет (после Манна и Гессе) именно Освальд Шпенглер, произведение которого я отныне буду столь же нещадно эксплуатировать, с тем, чтобы найти более или менее зримое отражение обрисованных ранее принципов работы мышления в истории человеческой культуры.

Естественно, обращаясь к Шпенглеру, я значительно упрощаю свою задачу, ибо открываю себе доступ к богатейшей сокровищнице приводимых философом фактов и наблюдений. Надеюсь, что читатель простит мне мою лень, и будет принимать на веру то, о чем свидетельствует обладающий поистине безграничным запасом знаний, мыслитель.

Надо сказать, что выбрав заглавие для своей работы, Шпенглер, безусловно сделал все, чтобы привлечь к ней внимание. Однако, одновременно, он этим самым несколько сузил рамки восприятия своего поистине величественного полотна.

Название книги как бы подыгрывает тем самым «европейским шовинистам», которых последовательно высмеивает сам философ. Несмотря на многочисленные оговорки автора о том, что Европа в данном случае служит лишь примером культуры, находящейся в завершающей стадии развития, комментаторы усмотрели в книге именно панихиду по столь любезному их сердцу Западу.

На самом же деле, попытки предсказать Закат Европы, есть лишь неизбежный частный вывод из цепи рассуждений автора, направленных на выяснение сущности человеческих культур. Вывод, который, исходя из внутренней логики повествования вполне можно было бы проигнорировать, однако, который, в силу своей сенсационной доступности, должен был вызвать моментальную реакцию широких кругов читающей публики.

В результате акцент восприятия книги был смещен на идею увядания Европы (идею, которая в частных посылах во многом перекликается с диагнозом Гессе, который тот поставил современной эпохе, окрестив ее «фельетонной»), или, в более обобщающем смысле, на идею увядания всех культур.

На самом же деле, если отвлечься от этой простой, и потому популярной компоненты книги (предлагающей рассматривать культуры, как нечто постепенно приходящее в упадок), можно найти немало других важнейших посылок, которые описывают куда более интересные феномены зарождения и развития культур.

Действительно, смерть, даже если это смерть культуры, всегда вызывала нездоровое любопытство масс, но согласитесь, что куда более интересно наблюдать за жизнью во всех ее проявлениях, за рождением, ростом и развитием, наконец за расцветом культур, пытаясь понять механизмы и законы, в соответствии с которыми это все происходит.

Шпенглер выделяет в бурном потоке мировой истории целый ряд глобальных культур, существование каждой из которых действительно напоминает существование гигантского самодостаточного биоценоза (ни в коем случае не отдельного организма), сформировавшегося под влиянием особенных обстоятельств.

Каждая из культур (тут можно сказать – по Шпенглеру, а можно – объективно) имеет свои особенности, имеет черты, присущие только ей. Однако, вместе с тем (и тут Шпенглер пытается доказать совершенно потрясающую идею), все культуры имеют в своем развитии нечто общее, подобно тому, как нечто общее в своем развитии имеют биоценозы тундры, джунглей или саванн, и подобно тому, как имеют нечто общее в своем развитии мыслительные картины каждого отдельно взятого человека.

Культуры, как и люди, сугубо индивидуальны, однако делая попытки грамотно их сопоставить, мы можем столкнуться с существованием неких закономерностей, которые реализуются в развитии практически каждой из них. Именно это, очевидно, следует считать одной из важнейших мыслей Шпенглера, мыслей, которую он сам подкрепляет многочисленными опытами по синхронизации культур, и попытками найти реально работающие методы их сопоставления.

Недаром, в самом начале книги Шпенглер пишет, словно формулируя основную задачу:

«Легко заметить, что в основе своей выбор картин определяется прихотью, а не идеей, не чувством какой-то необходимости. Техника сравнений нам все еще недоступна. Как раз теперь они появляются в массовом порядке, но непланомерно и без всякой связи; и если они нет-нет да и оказываются меткими в глубоком и подлежащем еще уяснению смысле, то благодарить за это приходится счастливый случай, реже инстинкт и никогда – принцип. Еще никто не подумал о том, чтобы выработать здесь метод. Не было даже отдаленнейшего предчувствия того, что здесь-то и скрыт тот единственный корень, из которого может изойти великое решение проблемы истории.

Сравнения могли бы быть благом для исторического мышления, поскольку они обнажают органическую структуру истории. Их техника должна была бы оттачиваться под воздействием некой всеобъемлющей идеи и, стало быть, до не допускающей выбора необходимости, до логического мастерства. До сих пор они были несчастьем, ибо, будучи просто делом вкуса, они избавляли историка от сознательных усилий видеть в языке форм истории и в их анализе свою труднейшую и ближайшую, не только еще не решенную нынче, но даже и не понятую задачу…».⁶⁰

Что ж, автор пишет так, как будто нашел свою главную задачу, поставил себе тот главный вопрос, который должен оказаться настолько плодотворным, что вызовет появление принципиально нового мира картин, которые действительно смогут обустроить наши взгляды на историю (точнее, на историю культуры), сделав последнюю, едва ли не точной наукой.

Весь ход дальнейшего повествования действительно убеждает нас в том, что Шпенглер пытается продвинуться в решении поставленной задачи, и, более того, ему удается в этом преуспеть.

Шпенглер ищет и находит определенные точки опоры, с помощью которых можно было бы реально сравнивать ход развития различных цивилизаций, он находит универсальные вызовы, с которыми сталкивается любая культура, и ответы на которые могут служить мерилом ее зрелости.

Применительно, к нашему собственному повествованию, можно сказать, что Шпенглер находит некоторые универсальные первоэлементы, которые без дополнительной перекодировки автоматически включаются в картины любой культуры, и которые, соответственно, служат своеобразными якорями, отталкиваясь от которых, мы можем реально сравнивать и сопоставлять уже совершенно различные картины разных культур, осуществляя их верную взаимную интерпретацию.

И в этой связи, аналогия с биоценозами более чем уместна, поскольку, даже изучая две совершенно различные экосистемы, мы без труда найдем некие универсальные факторы, которые, без сомненья повлияли на их развитие (это и внешние параметры среды – температура, влажность и т.д.; и уровень заполненности различных экологических ниш внутри системы; и непредвиденные обстоятельства – шквалы, ураганы, наводнения и т.д.). Отталкиваясь же от реакции системы на эти факторы, можно, без сомненья найти общие закономерности их развития.

Естественно, что проводя такую аналогию, мы в первую очередь будем натыкаться на сходные возрастные изменения, через череду которых действительно проходят экосистемы, покуда не достигают равновесия в климаксе. Этой очевидной параллелью также нельзя пренебрегать (а ее Шпенглер использует, синхронизируя культуры в соответствии с «одновременными» стадиями развития), однако, и зацикливаться на ней одной тоже неразумно.

Впрочем вернемся к вопросу о связи формирования культур с принципами мышления человека, и поговорим о том, из чего же состоят культуры, и каким образом они объединяют те или иные группы людей.

Мы уже установили, что человеческое мышление представляет собой бесконечное путешествие по удивительно многообразному миру картин. При этом мы отмечали, что мир картин каждого человека сугубо индивидуален, и развивается в соответствии с нашими сознательными действиями, которые мы осуществляем на протяжении всей жизни.

Мы говорили, что мозг строит картины разных уровней из тех элементов, что любезно предоставляет ему сознание, и от того, что будет интересовать сознание зависит количество и качество тех картин, которые в итоге займут свое место в мозгу.

Именно активная работа сознания определяет в конечном итоге то, каким будет мир картин человека.

Вместе с тем, в работе мозга, и его общении с сознанием реализован ряд принципов, универсальных для всех людей. Главным из этих принципов является, безусловно, сам общий принцип картин и элементов, выстроенных по подобию наработок живой природы.

Таким образом, уместно повторить то, что мы уже неоднократно отмечали – при всем многообразии человеческих личностей, существует некий единый принцип формирования картин, который и позволяет самым разным людям плодотворно общаться друг с другом.

Благодаря универсальным принципам формирования картин, людям удается понимать друг друга, и создавать самые различные общности – от семей до этносов.

Чем же определяется степень общности двух разных людей? Очевидно, уровнем их взаимопонимания. Ибо, чем ближе люди друг другу, тем лучше они друг друга понимают, и наоборот. Согласитесь, что вам трудно будет назвать близким человека, с которым вы с трудом сможете найти общий язык, и напротив, если ваш партнер понимает вас с полуслова – это несомненно говорит о вашей исключительной близости.

За счет чего же достигается такое удивительное взаимопонимание, да и взаимопонимание вообще? Очевидно, за счет возможно большего количества общих картин и ассоциаций. Мы уже подробно останавливались на том, как современные ученые, работая над написанием статьи или монографии, то есть, стараясь донести до коллег сущность своих открытий, уделяют много внимания привязке полученных ими данных к традиционной, устоявшейся картине представлений о той или иной дисциплине, той или иной проблеме.

Мы говорили, что делается это в первую очередь для того, чтобы придать своей собственной работе большую легитимность в глазах научной общественности, ибо благодаря такому построению текста, каждый ученый легко сможет включить новые факты в ортодоксальную картину, которая в значительной степени совпадает у большинства работающих в одной области людей.

Также мы подчеркивали, что подобное положение вещей не является некой прихотью ученых, а естественным образом вытекает из особенностей работы нашего мышления, которое включает новый элемент в существующие картины путем установления устойчивых ассоциаций.

Соответственно, эта особенность проявляется не только лишь в трудах ученых мужей, но и в нашей с вами повседневной жизни. В обычном разговоре, рассказывая о чем-то, мы точно так же апеллируем к картинам, которые, несомненно, по нашему мнению, должны находиться в мозгу наших собеседников.

Недаром все авторы, знающие как добиться успеха в бизнесе, наперебой советуют говорить со своим собеседником о том, что ему интересно, иными словами, затрагивать те элементы, которые наверняка вызовут определенные ассоциации, а значит потянут за собой целые картины. Естественно, что пренебрегая этим правилом, мы рискуем потерять всякое внимание своего знакомого, ибо элементы, не находящие связей с его картинами, будут попросту утекать у него между пальцев, а сама беседа, чем дальше, тем больше будет казаться ему пустой болтовней. Последнее впечатление будет, кстати, совершенно справедливым, так как вряд ли, в результате такого разговора, ваш партнер сможет включить в свои картины некие новые элементы.

Таким образом, совет Карнеги и компании действительно выглядит мудрым. Удивительно правда, что этот совет вообще может быть реализован на практике. Ведь следование ему подразумевает наличие одного крайне важного условия – у вашего случайного собеседника в мозгу должны найтись картины, по меньшей мере, сходные с вашими, или, хотя бы, вы должны обнаружить с ним общие ассоциации.

Надо сказать, что, учитывая уникальность каждого отдельного человека, практически стопроцентное выполнение этого условия не может не показаться нам удивительным. Впрочем, такая стопроцентность далеко не всегда была нормой. Еще в сравнительно недалекие по историческим меркам времена, на Земле находились люди, которым тяжело было бы найти точки соприкосновения (если не принимать в расчет базовые человеческие нужды – на почве еды, питья, сна, опасности, удовлетворения иных физиологических потребностей общий язык находят и животные, ведь эти картины, вызваны к жизни не зависящим от нас инстинктом). Мы уже вспоминали о драматических встречах представителей различных цивилизаций, которые поначалу понимали друг друга, пожалуй, не больше, чем мы поняли бы марсиан из романа Уэллса.

Ныне же, общая тема для разговора найдется практически всегда, что свидетельствует о несомненном сближении человечества, и появлении неких рукотворных базовых картин, объединяющих, по сути все население Земного шара.

Впрочем, картин общих для всего человечества пока еще все же крайне мало. Куда больше их на более низких уровнях человеческой общности. Вообще, с каждым последующим увеличением масштаба, количество общих картин возрастает чуть ли не в геометрической прогрессии.

Это, в общем и не удивительно. Наверное всем и без меня понятно, что элементы, из которых мозг строит картины, не берутся ниоткуда. Каждый человек добывает их из окружающего мира. Окружающий мир также не есть нечто абстрактное, и в большинстве случаев состоит из целого ряда вполне определенных понятий.

Некие картины мы получаем в результате непосредственного общения с окружающей средой (у жителей современных мегаполисов эти картины скукоживаются чем дальше, тем больше); некие – в результате общения с родственниками; какие-то приходят к нам из информационных источников; какие-то формируются благодаря группам, в которые мы бываем включены на протяжении жизни.

Одновременно, мы сами обогащаем картины других людей, созданными самолично элементами и ассоциациями, причем большая часть наших собственных «открытий» становится достоянием родственников, и еще какое-то их количество «идет в мир», становясь достоянием более широких групп.

Естественно, что значительная часть элементов попадает в наш мозг, уже в сопровождении определенных ассоциаций, иногда широко употребляемых, а иногда, и рожденных в узком семейном кругу.

В результате, картины нашего сознания в значительной степени формируются под влиянием ближайшего окружения (и далее, под уменьшающимся влиянием все более и более широких групп). Не удивительно, что у людей, постоянно общающихся друг с другом, в результате оказывается очень большое количество общих картин и ассоциаций, что позволяет им понимать друг друга буквально с полуслова.

По сути, близость людей определяется именно количеством общих для них картин. Правда, в зависимости от характера этой близости, набор общих картин может существенно разниться.

Так в профессиональной группе, и компании, собравшейся вместе благодаря общему хобби, мы сможем наблюдать наличие невероятного числа общих картин и ассоциаций, сосредоточенных в сравнительно небольшом смысловом поле. Наблюдая за этими людьми мы легко сможем заметить, гигантскую разницу между числом общих ассоциаций в одной области знаний (составляющей предмет, как профессиональных, так и любительских интересов), и во всех оставшихся картинах.

Такие люди могут часами говорить друг с другом на интересующую их тему, но если ее искусственно выключить из разговора, им вообще трудно будет найти общий язык.

С другой стороны, если мы возьмем в качестве примера людей, живущих вместе на протяжении целого ряда лет, мы заметим, что значительное число общих ассоциаций будет практически равномерно «разбросано» по всему многообразию мыслительных картин. Таким людям действительно нет нужды пересказывать всю картину, дабы собеседник включился в разговор. Достаточным оказывается упомянуть один-единственный элемент, который, кстати, очень часто не вызовет совершенно никаких ассоциаций у стороннего наблюдателя.

Близкие люди, таким образом, формируют некий общий для них мир картин, корректируя с течением времени каждый свои собственные картины с тем, чтобы приблизить их к некоему общему образцу.

При этом, в самой узкой группе могут уживаться самые различные взгляды на тот или иной предмет, событие или явление, однако описывать его, как и в мире науки, будет примерно одна и та же картина, которую каждый из членов маленькой группы сможет оживить в своем партнере путем упоминания одного лишь незначительного элемента.

Естественно, что мыслительное пространство небольшой группы будет также буквально перенасыщено «незаконными», то есть не общепринятыми, ассоциациями, родившимися именно в результате совместной деятельности членов этой группы.

Эти ассоциации и составят ту пелену, которая одновременно объединяет людей, и скрывает их от окружающего мира. Каждая из этих ассоциаций не будет воспринята человеком извне, а, следовательно, не только не пустит его в узкий "мир", но и не послужит средством «межгрупповой» коммуникации.

Впрочем, точно так же дело обстоит и в более широких группах, которые таким же образом замыкаются и объединяются путем создания своих внутренних ассоциаций, благодаря которым, в свою очередь, формируются особые картины.

И тут мы можем убедиться в том, что «законность» или «незаконность» ассоциаций, столь принципиально различающаяся в Игре в бисер (где она определяется специальным решением комиссии), практически неразличима в реальной жизни.

Разница, по сути, состоит лишь в статистике. Чем больший круг людей охватывает та или иная ассоциация, чем больше людей построили на ее основании особую картину, тем больше она имеет оснований считаться законной.

Фактически, «законную» ассоциацию от «незаконной» отличает только размер аудитории, в которой она распространена. Иных принципиальных различий усмотреть невозможно, так как все, без исключения ассоциации, формируются в соответствии с одними и теми же принципами.

В качестве возражения может быть выдвинут аргумент о том, что широкую аудиторию и завоевывают ассоциации «значительные», от рождения предназначенные к широкому употреблению, тогда как ассоциации родившиеся в узком семейном кругу и не предназначены для того, чтобы выйти за его пределы.

Естественно, что такая градация не может быть признана убедительной и объективной, ибо нам хорошо известно, что «маленький мир» с модными мелодиями, одеждой, прическами, сплетнями и скандалами, не менее велик (численно, разумеется), чем мир «большой», да и сами «фельетонные» ассоциации зачастую имеют куда более широкое распространение, нежели ассоциации, вызванные к жизни величайшими произведениями культуры.

Ассоциации действительно равны от рождения, и ласковое прозвище мальчика из бедной забытой богом семьи вполне может стать достоянием миллионов в том случае, если этот самый мальчик научится ловко забрасывать мяч в корзину; а труд ученого может остаться предметом восхищения двух его коллег, что несомненно придаст созданным им ассоциациям статус «незаконных».

Впрочем, вернемся к основной теме нашего разговора. Итак, мы выяснили, что своим существованием группы самых разных размеров обязаны созданным внутри них общим ассоциациям, которые накрепко связывают членов групп между собой, с одной стороны, и закрывают доступ в группу «чужакам» - с другой.

В этом смысле, семья, научный коллектив, общество филателистов, любители зимней рыбалки, жители СССР, представители европейской культуры мало отличаются друг от друга. В сущности, эти казалось бы несопоставимые сообщества разнит лишь количество общих для их членов ассоциаций. В остальном же, принципы их формирования остаются одинаковыми, независимо от того, входят ли новые члены в эти сообщества сознательно, или попадают в них независимо от собственной воли.

При этом, совершенно естественно, что чем больше сообщество, тем меньше существует общих ассоциаций для всех его членов, однако абсолютное число существующих общих ассоциаций, так же естественно, увеличивается соразмерно с увеличением самих групп.

Мы уже говорили ранее, что специфика мира картин каждого отдельно взятого человека определяется его пристрастиями, его увлечениями, его интересами, то есть, активной работой его сознания.

Мозг строит картины в соответствии с запросами сознания, которое добывает новые элементы, акцентирует внимание на отдельных картинах, ставит задачи и вопросы.

Схожим образом формируются и миры групповых картин, которые можно более или менее точно воссоздать, используя всю совокупность общих для данной группы картин и ассоциаций.

И эти миры могут отличаться друг от друга, как африканская саванна от джунглей Амазонки, или сибирская тайга от австралийской пустыни, потому что складываются они благодаря усилиям членов упомянутых групп. Деятельная работа сознания этих людей насыщает элементами определенные картины, пренебрегая иными. Также благодаря деятельности составляющих сообщество людей возникают новые, специфичные картины.

При этом мир групповых картин может быть, в зависимости от особенностей самой группы, бедным и ограниченным (характерный пример такого искусственно суженного мира картин можно найти в рассказе Леонида Андреева «Большой шлем», герои которого, регулярно собираясь для совместной карточной игры, практически ничего не знают о жизни друг друга, сводя общение лишь к обсуждению самой игры. Впрочем, об участии в подобных компаниях может наверное вспомнить каждый из нас); или бесконечно насыщенным и многообразным.

И между этими двумя полюсами помещается бессчетное множество коллективных миров картин, сформированным бесконечным множеством больших или малых человеческих групп.

На первый взгляд, между этими группами нет ничего общего, как между фанатами спортивной команды и последователями мировой религии; кругом дипломатов, обсуждающих мировые проблемы, и школьным классом; китайцами и членами партии любителей пива, однако, по сути, эти группы различаются между собой лишь специфичностью своих картин и ассоциаций.

И если спортивные фанаты будут приходить в восторг или топать ногами в негодовании от упоминания лишь одной фамилии или названия, то школьники часами станут обсуждать поведение учителя, а дипломаты сумеют включить в свой разговор значительный круг проблем мировой политики и экономики. Что же до китайцев, то они смогут поговорить и о литературе, живописи, музыке, архитектуре, политике, спорте, и еще несчетном множестве вещей.

И все эти разнообразные поведенческие реакции будут, в сущности, одним и тем же – результатом срабатывания общих для членов групп ассоциаций.

В общем же, можно сказать, что групповые ассоциации и коллективный мир картин строятся исходя из тех же самых законов, что и мир картин отдельного человека, что, впрочем, вполне естественно – ведь групповой мир картин творят члены групп, устанавливая для себя общие ассоциации, позволяющие свободно обмениваться информацией друг с другом, за счет быстрой и не требующей никаких усилий, переконвертации элементов чужого мышления в свои собственные, и моментального их включения в свои картины.

Соответственно, мир групповых картин обладает всеми особенностями мира картин отдельного человека. Картины в нем зарождаются, конституируются, обрастают новыми элементами, связываются с другими картинами, развиваются, умирают и т.д.

Разница состоит лишь в том, что картины отдельного человека существуют лишь в его голове, а существование групповых картин зависит от наличия общих ассоциаций хотя бы у двух разных людей. Естественно, что и создание мира групповых картин проходит по тому же сценарию, и в соответствии с теми же законами, что и создание мира картин отдельного человека, и вновь, разницу мы усматриваем лишь в том, что вклад в развитие группового мира картин вносят разные люди, добавляя в него новые элементы и ассоциации.

Понятно также, что коллективный мир картин есть некая условная сумма, а потому мышление в его рамках осуществляют отдельные люди, более или менее полно отображающие в своем собственном мозгу это общее богатство.

На последнем соображении я хотел бы акцентировать внимание читателя, ибо, говоря о развитии культур, мы также будем говорить о развитии мира картин того или иного сообщества, членов которого мы называем людьми, принадлежащими к одной культуре. Это развитие осуществляется усилиями отдельных личностей, которые задают своему мозгу работу, используя ту или иную часть картин, являющихся достоянием культуры в целом.

Завершая же разговор о различных группах, и коллективных мирах картин, следует сказать, что своеобразными полюсами в практически необозримом ряду многочисленных сообществ, очевидно, являются, с одной стороны – семья, а с другой – культура (в понимании Шпенглера).

Эти сообщества являются полярными по числу включенных в них людей, и, как крайности, в чем-то сходятся. Общие ассоциации для этих двух сообществ охватывают практически весь мыслимый мир картин, заполняя чуть ли не все жизненное пространство мышления. При этом, если в семейном кругу практически все ассоциации являются общими для всех членов семьи, то в рамках культуры набор подобных универсальных для всех ассоциаций крайне ограничен. С другой стороны, если мир семейных картин в целом достаточно органичен, как ограничен мир любого, даже самого духовно богатого человека; то мир картин культур фактически безбрежен, и охватывает все, что могли помыслить люди в ее рамках.

Итак, культура является, по сути, ничем иным, как невероятных размеров коллективным миром картин, созданных поколениями творцов, находившихся в рамках этой культуры. Соответственно, миру картин культуры присущи все особенности мира картин отдельного человека, и специфичность каждой культуры сродни индивидуальности каждого из нас.

Он выстраивается в соответствии с прихотями сознания творцов, однако чем дальше, тем больше довлеет над ними, в связи как со своей необъятностью для отдельного человека, так и консервативностью, свойственной формам, отражающим совокупные движения миллионов частиц.

Картины культуры, подобны и тождественны картинам, существующим в мозгу отдельного человека, а значит, подобны природным экосистемам, развиваясь в соответствии с выработанными на протяжении миллионов лет природой правилами.

В этой связи, мы можем интерпретировать следующую мысль Шпенглера вполне в духе нашего повествования:

«…Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории, поддерживать которую можно лишь закрывая глаза на подавляющую груду фактов, я вижу настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них строго привязана всем ходом своего существования, чеканящих каждая на своем материале – человечестве – собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, воления, чувствования, собственную смерть. Здесь есть краски, блики света, движения, каких не открывал еще ни один духовный взор. Есть расцветающие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, ландшафты, как есть молодые и старые дубы и пинии, цветы, ветви и листья, но нет никакого стареющего «человечества». У каждой культуры свои новые возможности выражения, которые появляются, созревают, увядают и никогда не повторяются. Есть многие, в глубочайшей сути своей совершенно друг от друга отличные пластики, живописи, математики, физики, каждая с ограниченной продолжительностью жизни, каждая в себе самой замкнутая, подобно тому, как всякий вид растений имеет свои собственные цветки и плоды, собственный тип роста и увядания. Эти культуры, живые существа высшего ранга, растут с возвышенной бесцельностью, как цветы в поле. Подобно растениям и животным, они принадлежат к живой природе Гёте, а не к мертвой природе Ньютона. Я вижу во всемирной истории картину вечного образования и преобразования, чудесного становления и прехождения органических форм. Цеховой же историк видит их в подобии ленточного глиста, неустанно откладывающего эпоху за эпохой».⁶¹

Что ж, кажется вполне справедливо Освальд Шпенглер пытается уподобить отдельные составляющие различных культур совершенно различным цветам, или растениям, которые лишь проявляют в условиях различных экосистем сходные качества, различаясь при этом по сути.

Культуры действительно подобны различным биоценозам, и мы можем лишь пытаться (с разным успехом) пересадить отдельные растения, или животных, их составляющих в соответствующую нишу экосистемы другой культуры (о чем подробно пишет Шпенглер, говоря о видимой преемственности Ренессанса по отношению к античности в сфере изобразительного искусства; или современной европейской математики по отношению к античным же образцам), но ни в коем случае не можем говорить о тождестве этих составляющих, только исходя из гомологичности их функций.

Впрочем, точно так же говорили мы и о мышлении отдельного человека, который может лишь переконвертировать чужие элементы, ассоциации, картины, встроив их в существующую вселенную собственного мозга, но никак не механически перенести их, автоматически начав использовать, как свои.

Законы природных сообществ, органические принципы, как мы видим, действуют и на уровне человеческого мышления, и на уровне культур, созданных человеком.

Это обобщение позволяет нам, в частности, сверить наблюдения Шпенглера об особенностях различных культур, с нашей схемой, объясняющей принципы создания и развития картин, как в мозгу отдельного человека, так и в рамках целых культур.

В частности, можно попытаться разобраться с характеристиками античной культуры, которые с безжалостной точностью современного европейца (позиции, от которой сам Шпенглер неоднократно открещивался) определяются автором.

Шпенглер начинает с любимой им математики, о которой замечает:

«…Античная математика в пределах мира, сотворенного вокруг себя античным человеком, есть нечто совершенное. Только для нас она не такова. Вавилонская и индийская математики с давних пор сделали существенными компонентами своих числовых миров то, что античному чувству числа казалось бессмысленным, и многие греческие мыслители знали об этом. Математика как таковая, повторим это снова, есть иллюзия. Математический и вообще научный способ мышления правилен, убедителен, «логически неизбежен» лишь в том случае, когда он полностью соответствует исконному чувству жизни. В противном случае он невозможен, опрометчив, нелеп или, отдавая предпочтение нашему спесиво-историческому способу выражения, «примитивен»…».⁶²

Неправда ли крайне любопытное наблюдение. Мы можем обнаружить в этом небольшом фрагменте две значительнейшие посылки, которые подаются Шпенглером в качестве выводов, однако дают нам повод для дальнейшего разбора.

Первая посылка состоит в том, что античная математика одновременно является совершенной и несовершенной, в зависимости от взгляда на нее с позиций античной же или современной культуры. Посылка эта действительно выглядит своеобразным аргументом в полемике со сторонниками линейных исторических схем, для которых античная математика однозначно ущербна, однако и о завершенности ее в рамках античной культуры упоминается как-то вскользь, без расстановки должных акцентов.

Почему же античную математику можно считать завершенной для античного круга знаний, если она, объективно, не охватывает целого ряда важнейших областей?

Очевидно, ответ на этот вопрос следует искать именно в особенностях принципа картин и элементов, реализуемом в работе сознания. Мы уже достаточно много говорили о том, что каждая картина в нашем сознании стремится к максимальной полноте, и, исходя из возможностей предоставляемых нами мозгу, старается присоединить к себе все возможные элементы. Законченность картины является своеобразной вершиной ее развития, и проявляется в том, что подавляющее большинство ее элементов не несут направленных вовне ассоциаций, с помощью которых к ним можно было бы присоединить элементы принципиально новые.

В переводе на более привычный язык, это означает, что все вопросы, на которых изначально построена картина нашли свои более или менее удовлетворительные ответы, как и вопросы второго, третьего и т.д. ... порядков, порожденные привлечением в картину новых элементов.

Подобная картина может считаться внутренне совершенной, ибо охватывает все пространство элементов, находящихся в сфере «внутренней логики развития картины», иными словами в поле «незнаемого». Взорвать ее можно лишь найдя принципиально новые ассоциации, открывающие новые поля «незнаемого», дотеле скрытые тенью «неведомого». Такие ассоциации позволяют присоединять к картине новые элементы, которые в противном случае окажутся для нее совершенно чуждыми и ненужными. Такие картины существуют в мышлении отдельного человека. Существование таких картин присуще и культурам.

Сегодня мы видим, что картина античной математики, является именно такой законченной картиной, внутренне непротиворечивой, гармоничной, а значит совершенной. Вопросы, появившиеся, как в результате первотолчка, сопутствовавшего образованию этой картины, так и появлявшиеся в ходе ее развития нашли свои удовлетворительные ответы, исчерпав, таким образом, всю область «незнаемого», переведя его в «знаемое», то есть в реально существующие элементы картин.

Одновременно, мы легко можем убедиться в том, что большинство сфер современной математики (и об этом далее очень подробно пишет сам Шпенглер) не могут быть связаны тривиальными ассоциациями с элементами математики античной. Во всяком случае, трудно предположить, что эти ассоциации может создать человек, мыслящий в рамках античного мира картин. Естественно, что неприемлемы были для мудрецов античной культуры и компоненты вавилонской или индийской математики, поскольку составлявшие их картины и элементы не поддавались корректной перекодировке, и не могли быть связаны устойчивыми ассоциациями с довлевшим над любым мыслителем миром картин своей культуры. Все это, естественно, вело к тому, что не обретя якоря в мозгу античных философов, эти картины постепенно исчезали из их внутреннего мира и, соответственно, терялись для мира картин культуры в целом.

Второй, не менее любопытной посылкой, является заключительный пассаж о том, что любой научный способ мышления может быть правилен лишь тогда, когда он соответствует некоему совершенно размытому и неопределенному «чувству жизни». Последнее понятие Шпенглер не определяет, рассчитывая на то, что ассоциации читателя окажутся тождественными его собственным. Это позволяет нам несколько вольно трактовать указанную мысль философа. Впрочем, особой вольности мы не допустим, поскольку не возьмемся ни единым словом опровергать сказанное автором.

Очевидно, «чувство жизни» следует рассматривать именно как мир картин данной культуры, то есть совокупность всех картин, отражающих жизнь человека. Шпенглер недвусмысленно указывает на взаимосвязь всех сфер культурной деятельности человека, в основе которой, как мы уже установили, несомненно лежит именно взаимосвязь всех картин, составляющих в совокупности общую биосферу, от каждого элемента которой можно протянуть цепочку ассоциаций к любому другому.

Вполне естественно, что связано между собой и развитие картин, ибо ни одна из них не существует в мозгу человека, а значит и в культуре в целом, автономно. Вопросы, открываемые культурой, а точнее поле «незнаемого», ограничено, безусловно всем массивом картин, составляющим данную культуру, а значит и образ мышления всех, находящихся в ее рамках людей.

В дальнейшем, мы еще попробуем, вместе со Шпенглером, убедиться в существовании взаимосвязи различных картин культуры, и их взаимного влияния.

Пока же проследим за развитием его мысли о замкнутости глобального мира каждой культуры, которую он рассматривает на примере античности. Вот что он пишет об этой великой культуры, подводя своеобразные итоги ее беглого рассмотрения:

«Таким образом античность с внутренней необходимостью постепенно стала культурой малого. Аполлоническая душа стремилась заклясть смысл ставшего принципом обозримого предела; ее табу обращалось на непосредственное величие и близость чуждого. Что было далеко, что было незримо, того и вовсе не было. Грек, как и римлянин, приносил жертвы богам той местности, где он пребывал; все прочие исчезали из его кругозора. Подобно тому как в греческом языке нет слова для пространства – нам придется еще неоднократно прослеживать мощную символику подобных феноменов языка, – так у грека отсутствует и наше чувство ландшафта, чувство горизонта, перспектив, далей, облаков, равным образом и понятие отечества, простирающегося далеко и охватывающего большую нацию. Родина для античного человека есть то, что он может обозреть с крепостных стен своего родного города, не больше. То, что лежало по ту сторону оптического предела этого политического атома, было чужим, было даже враждебным. Здесь и коренится страх античного существования, и этим же объясняется ужасное ожесточение, с которым эти крохотные города уничтожали друг друга…

…Античный храм, охватываемый одним взглядом, является наименьшим из всех классических типов строения. Геометрия от Архита до Евклида занята – как и школьная геометрия, еще и сегодня находящаяся под ее впечатлением, – маленькими, сподручными фигурами и телами, и, таким образом, от нее остались скрытыми трудности, возникающие, когда за основу берут фигуры астрономических размеров, и не всегда допускающие применение евклидовой геометрии…

…Можно до известной степени трактовать геометрию алгебраически или алгебру геометрически, т. е. исключать зрение или предоставлять ему все полномочия. Первое сделали мы, второе – греки».⁶³

Пытаясь рассуждать об ограниченности культуры, Шпенглер начинает искать причину этой ограниченности, и в случае античности обнаруживает ее привязанность к чувственным ощущениям, а точнее к тому, что мы видим собственными глазами.

Возможно, этот обобщающий вывод и не так близок к истине, как это кажется философу, однако нас более интересует сама постановка вопроса об ограниченности культуры. С позиций сегодняшнего дня мы действительно можем судить о некоей ограниченности античного мирочувствования. Основания для этого нам дают картины и элементы, которыми в нашей жизни мы регулярно пользуемся сами, однако которые, судя по собственным впечатлениям, не можем обнаружить у греков или римлян. Это, в общем, достаточно естественный подход, позволяющий нам с высоты нашей культуры, оценивать культуры иных эпох и народов (тут Шпенглер, конечно, заслуживает львиной доли собственных упреков в культурном шовинизме, однако так, наверное, устроен человек). И, в общем, при всех оговорках, это наше впечатление можно считать справедливым, как безусловно справедливым окажется впечатление человека, владеющего теорией относительности, и говорящего о некоей неполноте и ограниченности систем мироздания, разработанных Ньютоном или Кеплером. При этом, естественно, наблюдатель, мыслящий в рамках системы Ньютона, в ответ на упреки скажет о ее полноте, гармоничности и непротиворечивости, и также будет абсолютно прав.

Культуры действительно ограничены, и ограничены они именно в связи с существованием мира картин культуры, который, как мы уже сказали, в какой-то степени довлеет над свободным творчеством каждого, кто находится в рамках этой самой культуры.

Если мы еще можем себе представить, что один человек (конечно, будучи незаурядной личностью) можем вдруг осознать принципиальную ограниченность собственного мира картин, и предпринять шаги направленные на его кардинальное обновление и расширение, проигнорировав всю внутреннюю логику развития своего сознания; то предположить, что такое может произойти с культурой, в которой каждая картина и каждая ассоциация освящена общностью тысяч, если не миллионов людей, практически невозможно.

Каждая культура, действительно, с определенного момента начинает развиваться под все нарастающим давлением собственного мира картин до тех пор, пока не приходит к состоянию целостности и завершенности, которое, подобно климаксу в экосистемах, становится высшей точкой развития, и началом стагнации.

Исходя из этого, можно попытаться найти причины, и внутреннее обоснование существования различных возрастных стадий развития культуры, о которых так много и так убедительно говорит Шпенглер.

Мы уже установили, что возрастные изменения в мышлении отдельного человека непосредственно связаны именно с изменениями во внутреннем мире его картин, и не обязательно должны совпадать с биологическим развитием телесной оболочки.

Мир картин каждого человека динамичен, он непрерывно меняется, что и накладывает отпечаток на его творческое мышление. Мы ранее говорили о том, что сознание и мозг являются равноправными партнерами. Это партнерство не менее ярко проявляется и в своей изнаночной стороне – взаимной зависимости. С одной стороны, мозг, занимаясь построением картин, всецело зависит от активной работы сознания. С другой – сознание часто вынуждено придерживаться рамок, заданных картинами, живущими в мозгу. Таким образом, любая наша мысль, как челнок снующая между сознанием и мозгом, одинаково зависит от каждого из них; ну а творческий потенциал человека непосредственно зависит от того уровня взаимодействия, которого ему удастся добиться между сознанием и мозгом.

Мир картин культур также развивается по аналогичному принципу, а потому неудивительно, что и культуры претерпевают возрастные изменения, а их творческий потенциал также оказывается ограниченным (даже в большей степени, чем у отдельного человека) взаимодействием творца с существующими в рамках культуры коллективными картинами.

И тут Шпенглер (да и не он один) справедливо замечает, что каждая культура, в конце концов должна прийти к своему логическому концу, когда большая часть картин будет находиться в состоянии гармоничной завершенности (о принципиальной возможности этого идеального состояния мы еще будем говорить в дальнейшем. Пока же попробуем рассматривать его, как некую умозрительную модель, имеющую право на существование).

При этом, и эту особенность следует подчеркнуть, старение культуры не обязательно бывает связано с физической гибелью или рассеянием ее носителей (эту иллюзию удобно поддерживать, ибо она позволяет сопоставить традиционные исторические схемы со схемами культурной жизни. От нее, к примеру, не может избавиться сам Шпенглер, особенно когда ведет речь об античности, или великих культурах древности. Соблазн впасть в подобные сравнения действительно велик, поскольку дает возможность уже нам самим увязать в мозгу давно привычные картины истории войн и захватов с изобретаемой картиной истории культуры. Очевидно, полностью этот недостаток мышления удастся преодолеть нескоро, хотя, с другой стороны, преодолели же его полностью в Касталии, избавив историю достижений человеческого духа, от истории убийств, войн, экономики и политики).

Культура вполне может продолжать свое существование и тогда, когда люди, ее создающие пребывают в состоянии разрухи, унижения, и близки к вымиранию (как бывало, скажем с евреями в эпоху Вавилонского плена), и, наоборот, она может величественно скончаться тогда, когда ее обладатели будут находиться на вершине достатка и благосостояния (как в случае с современным Западом, в глазах Шпенглера).

И если первый вариант более или менее понятен – речь идет о том, что оставшиеся хранители культуры продолжают и развивают традицию, вопреки тяжести внешних обстоятельств; то второй, очевидно, требует неких разъяснений. Народ, потерявший культуру в расцвете политической и экономической мощи отнюдь не дичает, поскольку на самом-то деле, совершенная, законченная культура остается с ним. Гибель культуры выражается лишь в том, что сумма законченных картин довлеет над мыслителями настолько, что выход за их рамки становится равносильным невероятному творческому подвигу, который, соответственно, становится настоящей редкостью, явлением совершенно уникальным.

Дальнейшее же культурное будущее народов оказывается связанным с развитием новых культурных традиций, которые несут креативный заряд, позволяющий создавать новые и новые картины, с необозримым количеством потенциальных элементов.

Впрочем, вернемся к толкованию стадий развития культур Шпенглером, и попробуем прокомментировать его систематическую таблицу с точки зрения развития коллективного мира картин в рамках культуры.

В качестве повода для обсуждения возьмем «Таблицу «одновременных» духовных эпох», которая у Шпенглера объединяет индийскую культуру (с 1500 г. до н.э.), античную культуру (с 1100 г. до н.э.), арабскую культуру (с 0 г. н.э.) и западную культуру (с 900 г. н.э.).⁶⁴

В ней великий философ выделяет несколько основных движущих сил, и основных опор любой культуры. К ним он относит, прежде всего, религию, философию, математику и науку. Выбор этот достаточно произволен (следует отметить, что «оставшиеся за кадром» искусство и общественно-политическая жизнь, подробно разобраны автором в соответствующих таблицах), однако он, как мы еще убедимся в дальнейшем, оказался достаточно взвешенным и репрезентативным.

Начало всех культур Шпенглер называет ВЕСНОЙ, подразумевая под этим поэтическим названием, очевидно, всеобщее пробуждение. Впрочем, взглянем детальнее на эту часть таблицы:


Ландшафтно-интуитивная стихия. Мощные творения пробуждающейся, опутанной снами души. Сверхличное единство и полнота.

1. Рождение мифа большого стиля как выражение нового богочувствования. Мировой страх и мировая тоска.
   

Индийская (1500 – 1200)	Античная (1100 – 800)	Арабская (0 – 300)	Западная (900 – 1200)
Религия вед	Эллинско-италийская «деметрийская» народная религия. Олимпийский миф	Первохристианство Мандейцы, Маркион, гносис Синкретизм (Митра, Баал)	Германский католицизм Эдда (Бальдур)
Арийские героические сказания	Гомер Сказание о Геракле и Тесее	Евангелия Апокалиптика Христ., мазд., языч. легенды	Бернард Клервоский, Иоахим Флорский, Франциск Ассизский Народный эпос (Зигфрид), рыцарский эпос (Грааль) Западные легенды о святых

2. Раннее мистико-метафизическое оформление нового взгляда на мир. Высокая схоластика.
   

Содержится в древнейших частях вед	Древнейшая изустная орфика, этрусская дисциплина	Ориген, Плотин	Фома Аквинский
	Последействие: Гесиод, космогония	Мани, Ямвлих, Авеста, Талмуд, патристика	Дунс Скот Данте, Экхарт Мистика и схоластика65

Начиная комментировать приведенную таблицу, следует, очевидно, обратить внимание на то, что она нарочито неполна, и содержит систематические данные лишь об одной сфере творческой деятельности человека в рамках культуры – создания религиозной картины мира, или, говоря в наших терминах, создание мира картин, отражающего религиозную интерпретацию окружающей действительности.

В данном случае такой достаточно однобокий подход Шпенглера в целом оправдан, ибо религиозная картина мира лежит в основании практически любой культуры; а сама она появляется вследствие естественной реакции человека на окружающий его мир, и попыток осмысления собственного места в этом мире.

Необходимо также отметить, что появление Евангелия и Апокалиптики в одном ряду с Гомером, легендами о Зигфриде и святом Граале, а также арийскими героическими сказаниями выглядит не слишком уместно, поскольку книги Нового Завета во многом базируются на более давней традиции, являясь во многом ее естественным продолжением, а следовательно не могут быть отнесены к первейшему периоду формирования культуры.

Впрочем, эти замечания не должны отвлекать нас от основного занятия, коим следует признать трактовку приведенной одновременной таблицы в соответствии с нашими собственными схемами.

Что же происходит в то время, которое действительно можно назвать «весной» культуры? Человек сталкивается с множеством понятий, описывающих окружающий его мир. Это столкновение порождает десятки тысяч вопросов, и переводит в разряд «незнаемого» огромное поле «неведомого». «Мощные творения», о которых пишет Шпенглер имеют своей целью создание зародышей и костяков тех картин, которые в будущем смогут объединить в себе все необъятное множество хаотичных пока для сознания элементов.

Одной из центральных, пронизывающих весь мыслительный космос картин, становится картина божества, или божеств, высших надприродных сил; картина, которая позволяет корректно, и с помощью достаточно очевидных (то есть легко воспринимаемых всеми) ассоциаций, объединить великое множество элементов, которые подбрасывает нам окружающий мир.

Наряду с утилитарной трактовкой всех этих элементов; трактовкой, которая объединяет их в локальные картины, подобные тем, что обеспечивают успешное существование животным, появляется их подлинно человеческая интерпретация.

Человек на заре культуры пытается обобщить многочисленные элементы на более высоком мыслительном уровне, строя ассоциации на основании определенных абстракций, совершенно недоступных животным.

Идея божества делает абстракцию одним из главных методов создания ассоциаций. Человек открывает для себя целый мир, наполненный вопросами и потенциальными ответами. Картины, которые должны с течением времени охватить этот мир рождаются одна за другой.

Культура открывает первый воистину золотоносный слой картин, разрабатывать которые последующие поколения будут еще очень и очень долго.

Впрочем, необъятный потенциал этой суперкартины вскоре уже очерчивается мыслителями. И происходит это действительно во времена расцвета схоластики. Выдающиеся умы работают над развитием, демаркацией и заполнением обозначенных на заре культуры картин религиозного восприятия мира.

Результатом этой титанической работы становится создание достаточно полного и гармоничного мира картин, который, с одной стороны, еще открыт для дальнейшего развития, тая в себе немало вопросов, а с другой – уже достаточно авторитетен для того, чтобы выступать в качестве безусловной части мира картин данной культуры, части общепризнанной, и поддерживаемой коллективными ассоциациями самого широкого круга людей.

Разбирая схему Шпенглера далее, мы увидим, что он намеренно отдает в своей картине предпочтение именно религиозному мирочувствованию, тщательно следя за его развитием, частенько забывая при этом, что религия является лишь частью культуры, хотя и значительным, но лишь одним из ее креативных источников.

Таким образом, идя вслед за Шпенглером мы сможем подробно проследить зарождение, расцвет, развитие, старение и умирание религиозного взгляда на мир (которые, я со своей стороны, и буду трактовать в соответствии с действием принципа картин и элементов). Однако при этом ни в коем случае не следует забывать о том, что другие составляющие культуры существуют не в связи с особенностями развития религии, а сами по себе, будучи связанными с нею лишь мостиками общих ассоциаций. Сам Шпенглер, увлекаясь, нередко как будто забывает об этом, отводя самостоятельную роль лишь любимой математике, но мы сами должны следить за тем, чтобы соблюдать определенный баланс.

В этой связи следует сказать, что уже в период зарождения культуры появился на свет мощный слой картин, обозначивший начало развития философского подхода к описанию мира и места в нем человека. Кроме того, и Гомер, и творцы античных мифов, и создатели европейских эпосов становились зачинателями еще одного культурного слоя, который хотя и был во многом тесно связан с религией, однако не был ее непосредственным порождением – я говорю о литературе.

Последняя также изменялась с течением времени основываясь на законах развития картин. Изначально, неизвестные нам авторы создавали ассоциации, отражавшие человеческое восприятие окружающей действительности, и связывавшие его с картины, являвшимися исключительно порождениями человеческого мышления. В дальнейшем эти ассоциации ложились в основу картин, которые до сих пор используют писатели и поэты во всем мире.

Учитывая обозначенные обстоятельства, мы сможем сделать нарисованную Шпенглером картину несколько более полной, а значит достоверной.

Впрочем, вернемся к таблице, созданной философом, и разберем вторую, обозначенную им стадию развития культуры – ЛЕТО.

Она получила следующее обобщающее название:


Созревающая сознательность. Первые ростки гражданско-городского и критического движения.

3. Реформация: в рамках религии народный протест против великих форм ранней эпохи.

индийская	античная	арабская	Западная
Брамины, древнейшие элементы упанишад	Орфическое движение Религия Диониса «Религия Нумы»	Августин Несторианцы Монофизиты Маздак	Николай Кузанский Гус, Савонарола, Карлштадт, Лютер, Кальвин

4. Начало чисто философской формулировки мирочувствования. Противоположность идеалистических и реалистических систем.

Содержится в упанишадах

Великие досократики (6 – 5 вв.)

Византийская, иудейская, сирийская, коптская, персидская литература 6 – 8 вв.

Галилей, Бэкон, Декарт, Бруно, Бёме, Лейбниц (16 – 18 вв.)

5. Создание новой математики. Концепция числа как отражения и сущности формы мира.

Утрачено	Число как величина (мера) (геометрия, арифметика) Пифагорейцы с 540	Неопределенное число (алгебра)	Число как функция (анализ)
		Развитие не исследовано	Декарт, Паскаль, Ферма ок. 1630 Ньютон, Лейбниц ок. 1670