Geum.ru

Творчество Романа Мерцлина отражения иван шульпин рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


Воздушная телеграмма
Камера абсурда
Эффект караманова
На волне памяти
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14

ВОЗДУШНАЯ ТЕЛЕГРАММА


***

Презренна пустошь и священен храм,

Где молимся светло и благородно.

Мы клятву остывающим годам

Дадим, что это небо не бесплодно.

И если солнца вдруг растерян луч,

И если кто на наше покусится,

Мы кривде крикнем, как собаке: прочь!

За нас любовь и истина – истицы.


***

Да, я, признаться,

Любил засидеться в детстве

В гостях у друзей –

Может быть, по единственной причине –

Чтобы выйти оттуда уже в синих сумерках

И хватиться: боже мой! –

Голые ветки, луна (скоро зима),

Недавний наш разговор…

И – что это значит всё вместе?


***

Форточку открываю, а там –

Воздушная телеграмма

Сплетённых шагов, голосов,

Немногих, но искренних слов,

Как сказано… у кого, не помню.

Материк безмолвия.

Деревья стоят в скорбных позах,

Словно букеты в вазах,

И, видимо, надо что-то сказать

Перед тем, как проститься с пейзажем,

Но ветер оглядывается

И говорит: «Довольно».


***

Неощутимо

К горлу подбирается твоя интонация,

Я говорю словами, похожими на тебя по сути.

Слава богу, уже ничего не властно меняться,

Кроме оттенков.

Майский дождь отозвался прохладой

И запахом неба,

Сумасшедший инструктор по краткости счастья.

Но это не счастье –

Это то, что должно быть вечным;

Нежное облако в дом мой вплывает,

Колокольчик речи оставив у входа.

Луна у меня поселилась и шепчет жёлтые буквы.

Ты даже не подозреваешь, что будешь вечной.


***

Какой, наверно, ужас быть нагим

Под ветром разрушающей стихии.

А мы в себя глядимся – и творим

Из страха одичанья сны и книги.

Подсмотренный лукавый эпизод:

Саксофонист как осень или осень –

Саксофонист в подземке, обормот,

Своею музыкой на хлеб насущный просит.

В его давно заштопанной душе

Слепая благодать срослись и прибыль.

Должно быть так: ведь всё-таки в конце

Концов и то и это словно рыба

С мерцающей и скользкой чешуёй,

Как пылью солнечной осыпавшийся август.

И нет гармонии. А есть нестройный вой

Тех, кто встречает вместо чуда пакость.

Мы любим только поздние цветы,

В толпе оглядку на ушедший поезд,

Последнее – и из последних сил:

– А может, жить и вправду всё же стоит?

А может, тут, на радиоволне,

Услышишь весть о чудотворной тайне.

И люди крестятся, не осознав вполне:

«Не дай нам Бог», «Не дай нам Бог», «Подай нам»…


КАМЕРА АБСУРДА

Михаил МУЛЛИН


Михаил Муллин родился в 1946 году в деревне Старо-Костеево Бакалинского района Башкирской АССР. Окончил факультет механизации Башкирского сельскохозяйственного института. С 1977 года живёт в Саратове. Член Союза журналистов России.

Пишет стихи, фантастику, стихи и рассказы для детей, сказки, эпиграммы, пародии, афоризмы. Публикуется в местной периодической печати с 1979 года. Печатался в журналах «Волга», «Волга–ХХI век», «Кукумбер», «Простокваша», «И смех, и грех», в альманахах «Саратов литературный» и «Посредник», в вестнике «Литературный Саратов», в нескольких коллективных сборниках, изданных Приволжским книжным издательством, в хрестоматии «Саратовские писатели – детям». В научно-популярной серии выпустил книгу «Как перевернуть землю?». Автор поэтических книг «Вера», «Катамаран», «Это я устроил дождь».

Член Союза писателей России и Ассоциации саратовских писателей.


ЭФФЕКТ КАРАМАНОВА,
или
«САБОТАЖНИЦА»


Павел Липатыч всегда был подвижным и поджарым настолько, что в селе шутили: сбоку в кабине трактора его и не видно. Тут было, правда, преувеличение: крупный нос тракториста, как уж ни крути, с любого боку за версту видать. Те же злые языки, что о невидимости Павла в профиль талдычили, «шнобель» Липатыча то «вперёдсмотрящим», то «указующим перстом», а то и вовсе без притязаний «указующим носом» называли.

Впрочем, особая примета не портила внешности длинного и тонкого, как жердь, механизатора. Яркие синие глаза и развесёлый чубчик в молодости помогли ему «отхватить» («от табуна отбить» – с гордостью говаривал он) лучшую девку в жёны. Так вот и почти до пенсии с ней дожил, четверых детей в люди вывел.

И вот тут-то неожиданно и очень быстро раздобрел-погрузнел. Вроде даже и неприлично в таком возрасте, а пришлось-таки одномоментно весь гардероб поменять – ни во что прежнее не влазила образовавшаяся фигура. Оно бы всё ничего, да ведь нынче что ж продают-то? Почти одно безобразие – всё моднячее, под «фирму», для обормотов, которым разве что в городах тротуары штанами мести! Лейблы-нашивки гламурненькие – срамота, одним словом. И всё не наше. Турецкое, китайское шмотьё с надписями по-американски! А что там на них написано, поди разберись! Может быть, что-нибудь и неприличное совсем. Одно спасает: никто в деревне, как и сам Павел Липатыч, по-американски читать не может.

А тут выяснилась и вторая напасть. Не успел мужик к пижонской одёжке привыкнуть, как… Короче говоря, врачи, эскулапы сердобольные, сказали:

– Хошь жить, Липатыч, – с трактора вон! Тряска эта не для твоего разрегулированного организма!

И председатель поддержал:

– Сдай, Павел Липатыч, железного конягу младшему отпрыску, Михаилу. Сын у тебя замечательный, пора ему на хорошем тракторе семью кормить, а не на той заезженной колымаге, которая любому другому давно бы нервы измотала. Но Михаил у тебя – герой! Поощрим его. А ты не бойся – не пропадёшь. Без хорошего дела не останешься.

И назначил Павла Липатыча снабженцем. И деньги стал платить приличные. Не из милости и не только за прошлые заслуги: экспедитор из бывшего механизатора вышел толковый – всё вовремя достаёт. Причём водки не хлещет.

– Ты теперь у нас человек видный, – пошутил председатель, – в том числе и с боков. Так сказать, механизатор широкого профиля…

– Уже не механизатор, – угрюмо напомнил Павел.

– И то верно, – согласилось начальство, – не пристало такому дородному да модному рядовой работой промышлять. Так будь же теперь начальником!

Благодаря новой должности и угодил опытный уже снабженец в Саратов, аж на Собиновский фестиваль.

Попал в общем-то случайно.

Вообще-то он приехал в Саратов «не прохлаждаться», а за запчастями к технике. Только в областном центре ему «неудачно повезло»: по причине отсутствия на месте нужного начальства не удалось дооформить документы в срок – и выяснилось, что загрузить машину «железяками» ему предстоит только на следующий день.

Возвращаться в ночь в дальний район было непрактично, вот и решил заночевать у свояка, чтобы с утречка пораньше к складу подрулить. А племянница Люда ему и предложила:

– Дядя Паша, чем в телевизор-дурилку глаза пялить, сходи-ка в театр вместо меня…

– Почему вместо тебя? – удивился Павел Липатыч.

– Да нет, я это не из альтруизма, – успокоила догадливая племянница, – не от сердца, короче, отрываю. Просто я сегодня в оперный никак не могу – дела поважнее обнаружились…

– На личном фронте? – поинтересовался дядя.

– Почему именно «фронте»? – возразила Люда. – Хотя да, во всяком случае, на личном. Фронта, правда, тут никакого нет, напротив, полный мир.

– Ну, это я просто к слову, – пояснил Павел Липатыч, – так говорить принято. А мир на фронте – это очень даже распрекрасно.

– Короче, дядюшка, – разъяснила ситуацию племянница, – мне жалко до слёз, что билет пропадает. Тем более что я его доставала с таким трудом. А тебе сегодня к твоим тракторам-сеялкам всё равно не попасть – вот и отдохни культурно, приобщись к искусству. А с папаней моим водки выпить и после представления успеете!

– Да мне ваше искусство, – Павел Липатыч провёл ребром ладони у своего горла, – вот где! А то не видал я его по тому же телевизору-дурилке! Петь никто не умеет. Из «звёзд» ваших. И танцы – один капкан.

– «Канкан» хочешь сказать? А вот и нет. В нашем оперном чепухи вообще не бывает. А сегодня на открытии ХХI Собиновского фестиваля главный дирижёр премьеру устроит – впервые в России будет исполнено «Симфоническое Евангелие». А ты – канкан!

При слове «Евангелие», хоть и в сочетании с малопонятным «симфоническое», Павел Липатыч сдался.

– На счёт капкана ты зря меня поправляешь – я знаю, что говорю. А давай-ка и в самом деле приобщусь! Ты, – обратился он уже к свояку, – не обижайся, Людка мысль верную изрекла: выпить мы с тобою попозже успеем. А ты, – снова к племяннице повернулся дородным корпусом, – не дрейфь – я тебе, студентке, расходы на билет компенсирую. Скоко за него? – Он взглянул на билет. – Сто девяносто?! Ого-гоньки! Ну да ладно, раз в год можно, не разорюсь. – И полез в нагрудный карман за купюрами.

– Нет, нет! – живо запротестовала Люда. – Это будет мой подарок тебе. Ты много раз поддерживал меня материально. Да ведь и сейчас вот солений нам навёз… Могу же я хоть раз подарить что-нибудь родному дяде?! Кстати, знакомство с серьёзным искусством иногда у людей всю жизнь переворачивает.

– Как это?

– Да вот был у нас великий мыслитель, экономист Сергей Булгаков. Увидел он в музее рублёвскую «Троицу» – и сказал вроде бы невпопад, но с абсолютным убеждением: «Если есть Троица Рублёва, значит, есть и Бог».


Вот так и «вляпался», то бишь попал Павел Липатыч в искусство как кур в ощип. «Шибко противно станет, после перерыва смоюсь», – успокоил он себя. Впрочем, оперный театр ему очень понравился: и снаружи солидно выглядит – без всякой слизи «евродизайна», и внутри – без похабщины: в фойе вся стена портретами увешана – одно лицо лучше другого, вовсе на «муси-пуси» или «зайку мою» не похожие.

«Стецюр-Мова», – прочитал он надпись под одним из фото и, не читая остального, сразу уверовал: такой ерунды петь не станет, а уж если затянет от души, то, наверное, «Вдоль по Питерской». А увидев портрет Л.А. Сметанникова, и вовсе обрадовался: уж этот споё-ёт! Как надо: «Выйду на улицу – аж пятки горят!»

Поиски места для бывшего механизатора трудностей не составили – Людка толком объяснила: партер – это главная часть зала, а не ярус какой-нибудь! «Хотя со второго этажа поглядеть на сцену должно быть ещё интереснее, – посожалел Павел Липатыч. – Ну да уж ладно, вот он – четвёртый ряд, пятое местечко. Почти у прохода, – с удовольствием отметил практичный снабженец, – в случае пожара первым выбегу!»

Уже удобно расположив в кресле дородное тело, экспедитор заметил, что, несмотря на свой глупый «прикид», он всё-таки отличается от окружающих – у всех справа, слева и спереди в руках зелёненькие бумажки. Ну, не доллары, конечно, а... «Программки! – догадался Павел Липатыч. – Что же я-то, вахлак, не раздобыл такую?!»

Надо сказать, что, погрузнев, он не приобрёл полагающихся при этом вальяжности и солидности, поэтому сейчас же бодреньким «галопом» вернулся в закруглённое фойе, опытным взглядом снабженца вычислил, где «дают товар» – программки, и с зелёненькой бумажкой так же резво вернулся на своё, согласно Людкиному билету, место в партере.

Оглядев зал кругом, он с удивлением заметил в первом ярусе (бельэтаже) священника с его собственными, видимо, детьми. Строгая чёрная ряса над позолотой, украшавшей ограждение яруса, выглядела очень нарядно – и не заметить молодого батюшку было просто нельзя.

«Тоже развлекаются!» – почти одобрил Павел Липатыч и тут увидел – что ещё больше поразило его – монахиню, тоже во всём чёрном и с чёрным треугольным головным убором.

«Светопреставление – монашки да батюшки по театрам расхаживают!»

«Симфоническое Евангелие», – прочитал он в зелёной бумажке то, о чём ему уже говорила племянница. – А-а, ну тогда сюда им, служителям Божьим, и дорога», – успокоился Липатыч, сообразив, что, наверное, ни пожара, ни светопреставления сегодня не произойдёт.

И тут после коротенького выступления директора театра с «бильярдно- или, возможно, столярно-украинской», как отметил внимательный Липатыч, фамилией на открытую сцену как-то неорганизованно, не строем, а вразнобой вышли артисты-музыканты. Все с инструментами, а одна (за это её экспедитор сразу из всех выделил) без ничего, просто так.

«Дирижёр, наверное», – подумал Павел Липатыч.

Однако подозрительная женщина оказалась не дирижёром, просто её инструмент, как выяснилось, уже заранее был установлен на сцене. Красивый такой, большой, как нос корабля или что-то в этом роде, со множеством струн, натянутых вертикально.

«Спросить бы у кого, – подумал Павел Липатыч, – как эта бандура называется. А то приеду в деревню – и толком ничего никому рассказать не смогу».

– Да арфа это, – с недоумением поглядев на экспедитора, ответил сидевший рядом молодой человек, похожий лицом, как оценил Павел Липатыч, то ли на Нестора Махно, то ли на Гоголя, то ли вообще на кайзера Вильгельма.

Настоящий кайзер, правда, на Махно и тем более на Николая Васильевича не походил, ну да мы за восприятие проникшегося искусством снабженца отвечать не можем. С нас тут какой спрос?

– Арфа, стало быть, – повторил Павел Липатыч услышанное слово.

И тут в его перегруженной железяками памяти всплыла картинка из учебника истории с изображением красивого инструмента – этого самого: древний инструмент, а как будто совсем новенький!

Когда музыканты расселись, раскрыли на специальных столиках (или как там их?) ноты и взяли инструменты на изготовку, вышел сам дирижёр. В чёрном, как и служители культа.

«Хорошо, что не во фраке, – почему-то обрадовался бывший механизатор, – а то стал бы тут фалдами на меня ветер нагонять! А брюки и водолазка воздух железно не погонят!»

Павел Липатыч взглянул в программку:

«Дирижёр, стало быть, Кочнев Юрий Леонидович. Сразу видать, работать собрался, а не дурака валять, рукава спустя. И фамилия у него наша – крестьянская».

К дирижёру снабженец сразу и окончательно проникся уважением. И на протяжении вечера почти постоянно смотрел на него с восторгом.

«Ишь ты, как старается: и руками машет, и пальцами музыкантам что-то сигнализирует, и всем корпусом, и поворотом головы, – соображал Павел Липатыч. – Оно и понятно: за этими музыкантами нужен глаз да глаз, а крикнуть-матюкнуть при зрителях никак нельзя – музыки не будет слыхать. Вот и приходится разговаривать со всей оравой жестами, как с немыми при сурдопереводе новостей! Ловко придумал – зрители его строгих слов не слышат, а скрипачи-виолончелисты всё понимают: халтурить не сметь, спуску не будет!»

Вопреки опасениям Павла Липатыча, звуки музыки ему тоже очень понравились. Словами он, пожалуй, не смог бы никак объяснить воздействия этих согласных между собою звуков. Но они точно соответствовали видеоряду по бокам сцены – ярким картинам, повествующим о пребывании Иисуса Христа на земле. И было в музыке что-то действительно божественное. И была страшная тревога, и тяжёлая скорбь, и… неземная радость. Павел Липатыч из-за отсутствия опыта не мог разобраться в этих (своих!) чувствах, но был захвачен ими целиком. И тогда он попытался понять, чему или кому именно из музыкантов обязан этим прежде всего. Склонность к конкретике заставила экспедитора внимательно осмотреть сцену – и тут он с неудовольствием заметил, что не все музыканты играют. Некоторые, правда, только периодически отдыхают, видимо, по разрешению дирижёра – потому что, когда тот прямо им указывал, они немедля начинали водить смычками по скрипочкам или виолончелям. Но вот одна арфистка не играла вообще! Постоянно!

«Надо же, – возмутился Павел Липатыч, – и инструмент на сцену не тащила, налегке шла, и теперь пальцами пошевелить не хочет! Дирижёр бедный беспрестанно машет, как мужик, когда сено косит. Небось, за концерт так намашется, что и рук потом не подымет, а эта спряталась за свою бандуру, то есть арфу, так что этому Кочневу её, наверное, и не видать – и хоть бы палец о палец ударила…

Вот и пять минут прошло, и десять, и пятнадцать, а она хоть бы хны!

Юрий Кочнев в пересчёте на сено, должно быть, по затратам энергии уже приличный омёт накосил, а она сачкует… Прямо саботажница какая-то. Нет, надо будет ему сказать об этом – пусть знает, что не все в коллективе на совесть работают!

Главное, все же другие вкалывают, а она на всё забила… Нет, точно в антракте надо будет поговорить с дирижёром. Оно, конечно, «стучать» (доносить) вроде бы зазорно, несолидно, тем более в моём возрасте, но и бездельнице потакать – не лучше! И справедливость всё-таки должна быть. Она же за игру деньги получает, так пусть и упирается, как все другие...»

Павел Липатыч вперил свой осуждающий взгляд в арфистку – может быть, почувствует и устыдится. Женщина, похоже, и в самом деле ощутила на себе взгляд снабженца, даже посмотрела в его сторону, но к струнам «бандуры» даже и не думала прикасаться.

Между тем сцены евангельского сюжета сменяли друг друга. И, как бы ни был снабженец возмущён сачкующей музыкантшей, он опять попал под влияние захватывающих звуков оркестра.

Старались музыканты – мужчины и женщины, и так всё согласно и ладно у них получалось, будто была у них одна общая душа. Видать, долго тренировались, чтобы вышло вот так-то! И сладко было слушать это, и страшно, и радостно одновременно.

«А ведь когда оркестр живым слушаешь, а не по «ящику», выдающему «звуковые консервы», это же совсем другое дело, – подумал Павел Липатыч. – Это вот как Людка-племянница талдычила, что картину, чтобы понять, смотреть надо в подлиннике, а не в копии, так, выходит, и музыку эту самую классическую, то есть… серьёзную, слушать полагается в подлиннике. Ладно играют, как сено косят, – он снова употребил однажды найденное сравнение, тем более что оно, похоже, оказалось весьма уместным. – Ежели кто-нибудь из косарей невпопад литовкой махать станет, так ему же запросто пятку могут оттяпать. Или, чтобы не поранить, все остальные косцы сбиться с ладу могут, а разнобой в работе – это только времени потеря, а толку мало», – размышлял Павел Липатыч.

И тут в стройное пение многих инструментов влился прямо-таки ангельский голос ещё одного. Влился органично, так что «никто ему пятку не оттяпал», и он – этот густой, неземной, предупреждающий о чём-то опасном голос – тоже никому «ноги не повреди»!

Павел Липатыч быстро осмотрел всю сцену и понял: самые удивительные звуки на этот раз издавала как раз молчавшая до сих пор арфа. И помимо чудной нежности была в них уверенность в своём праве сказать то, чего не знали и не умели скрипки, о чём не подозревали виолончели. Арфа «говорила» как будто по праву старшинства.

«Да ведь так оно, наверное, и есть! – снова вспомнив картинку из учебника истории, восхитился экспедитор. – Арфы-то, получается, ещё в Древней Греции делали, а виолончели… и по названию понятно – недавно на свет появились. Да и скрипки – тоже… Да, этой «бандуре» есть что сказать! Да и арфистка играть умеет – заслушаешься, так хорошо! И на душу ложится. Вот если бы не ленилась да с самого начала не сачковала, так у меня, глядишь, давно бы сердце зашлось. Шут с ней – за такое умение не стану на неё дирижёру жаловаться. Уж больно хорошо играет, когда хочет…»

Однако арфистка снова занялась «саботажем», опустила руки, будто махания дирижёра её нисколечко не касаются.

«Нет, всё-таки этого я терпеть не обязан, – передумал снабженец, – пусть сколько угодно обижается арфистка, а Кочневу я про неё скажу. А то он среди других инструментов стоит – и из-за их звучания не слышит, что арфа молчит».

Между тем все остальные «честные» музыканты продолжали рассказывать Павлу Липатычу о евангельских событиях, а сменяющиеся картины по бокам сцены помогали понять причину страха или ликования, радости или скорби, тревоги или надежды оркестра. И Павлу Липатычу становилось совершенно ясно, что именно так оно и было, как написано в зелёной программке:

«…так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб…»

Экспедитор и раньше слышал об этом, но как-то пропускал слова «промеж ушей», мимо сердца. А тут вдруг не то что понял, а ощутил и даже выразить своими словами попытался:

«Это ж надо! Вместо того, чтобы наказать нас, Он Сына отдал, а Христос, ни в чём перед нами не виноватый, добровольно дал Себя распять, чтобы нас же, во всём виноватых, спасти!»

С болью слушал снабженец, как Иуда предаёт, как Пётр (даже и он!) отрекается ради страха. Павла Липатыча залила волна острого стыда за людей, как за свой личный нехороший поступок, и он подумал:

«Как же так? Ну, с Иуды что взять, дрянной был человечишка, но Пётр! А Пилат? Ведь образованный же человек, не то что я. И за законами должен бы следить, а вот туда же! А уж эти мерзавцы что делают? Уксус вместо воды!.. И весь народ орал: «Распни Его!» А теперь, вишь, в грудь себя бьёт! А толку-то? Раньше надо было думать…»

К тому времени, когда объявили антракт, Павел Липатыч был настолько переполнен чувствами и мыслями, что как-то даже забыл о своём намерении вывести арфистку на чистую воду. Но и допущение, что, может быть, именно так её партию задумал композитор, что её игра так отражена в партитуре, не приходило в голову требовательного снабженца.

Перевозбуждённый несколькими только что сделанными открытиями, относящимися к искусству, истории и духовной сфере, недавний механизатор, пожалуй, так и остался бы в кресле, не увлеки его общий зрительский поток, в своём коллективном бессознательном направившийся к выходу. И только осознав, что находится уже в фойе, он по своей воле вышел и из здания театра – вдохнуть свежего воздуха.

В сквере Павел Липатыч пробежался глазами по зелёной программке, чтобы по возможности получить хоть какие-то сведения об авторе так захватившего его «Симфонического Евангелия». У серьёзного композитора фамилия, по мнению Павла Липатыча, должна быть Чайковский, либо Бородин, в крайнем случае, Глинка или Шнитке. А тут, поди ж ты – Караманов Алемдар Сабитович! Человек, получается, не русский, не европеец, а музыку сочиняет христианскую… С чего бы? С фотографии в программке на снабженца смотрело умное мужественное лицо. Человек с таким лицом притворяться не будет. Так с чего бы у него вдруг христианская музыка?

В программке, между прочим, Павлу Липатычу давался исчерпывающий ответ на недоумение: оказывается, общение с христианским художником Георгием Бостремом так повлияло на Алемдара, что он принял крещение. А написание симфонии воспринимал как переложение посланного свыше откровения.

«Ну, надо ж так! – подивился Павел Липатыч. – Это ж получилось почти как у того Людкиного учёного, как его, запамятовал фамилию… Тот, вроде, тоже вовсе о религии не думал, а вроде, наукой занимался. А вот увидел в музее рублёвскую «Троицу» – и сделал этот свой странный вывод: «Если есть «Троица» Рублёва, значит, есть и Бог». А может, и вправду есть?» – задумался экспедитор.

То, что религия не опиум для народа, Павел Липатыч давно признал. И много раз убеждался, что от Церкви нет никакого вреда, окромя пользы. И Христа он тоже уважал, только вот не во все истории Нового и Старого заветов был в состоянии поверить – ну не мог же, в самом деле, другой Иисус – Навин – солнце остановить! Впрочем, от разрывающих мозг соображений его отвлёк звонок – антракт закончился.

Вернувшись на своё место в зрительном зале, снабженец посмотрел на арфу, вспомнил густое, прозрачное, обволакивающее звучание её струн и решил, что всё-таки зря не доложил дирижёру про то, что музыкантша почти всё время сачкует. Уже не из чувства попранной справедливости, а из желания слушать и слушать пение этих вертикальных струн. А арфистка, между прочим, во время перерыва ничуть не одумалась – большую часть времени она снова к инструменту не прикоснулась.

«Наглый саботаж, – подумал Павел Липатыч, – другие оркестранты, конечно, и без неё справляются, но это же всё равно как если бы все тянули воз, а кто-то один прохлаждался – бригаде же обидно! Им и играть не так уж хочется. Вот в чём ещё вред саботажа…»

От возмущения Павла Липатыча отвлекло только то, что остальные музыканты играли так же слаженно и сладко. И слышал экспедитор рассказ, как плакала Дева Мария у гроба распятого Сына. И видел, как пришла ко гробу Мария Магдалина – и не нашла тела Распятого. Понимал рассказ Ангела, сообщившего: «Его здесь нет – Он воскрес, как сказал».

Безысходная, казалось, трагедия сменилась радостным ликованием в душе Павла Липатыча.

Неожиданный зигзаг памяти напомнил ему про арфистку. Экспедитор посмотрел на женщину – она нагло продолжала бездельничать.

«А всё-таки так никуда не годится! – решил окончательно Павел Липатыч. – Уж ты как хочешь обижайся, а я «настучу» на тебя Кочневу, раз твои коллеги стесняются это сделать, а сам он не замечает…»

Словно устыдившись осуждающего взгляда (или прочитав опасные мысли снабженца), женщина воздела руки к своему изящному инструменту – и залила театр немного скупыми и сдержанными звуками. Потом эти звуки усилились, трансформировались в невидимый, но ясно ощущаемый душ. Душ не для тела, а душу стал поливать, волнуя, щемя и очищая.

Музыкантша как будто быстро сощипывала звуки со струн, как ягоды с куста. И вкус этих «ягод» экспедитор ощущал не языком и нёбом и не ушами даже, а всем телом, каждым квадратным миллимет­ром кожи, каждой клеточкой организма и чем-то ещё, чему названия не знал. Может быть, душой.

«Невозможно «настучать» на неё, – с каким-то даже облегчением сделал вывод Павел Липатыч, – уж так хорошо играет, что доносить на неё не стану!»

Мысль о том, что молчание арфы предусмотрено композитором, так и не пришла ему в голову. И всё-таки снабженец надумал простить арфистку.

Он бросил размягчённый взгляд на программку – и прочёл: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был через Него…»

«Я это уже и сам понял, – с великой радостью и облегчением понял снабженец. – Как это верно! И… уж если Он не судить явился, то я-то на каком основании… Ведь не знаю же я причины – а вдруг музыкантша эта так плохо чувствует себя, что для неё и эти несколько минут игры – тяжёлый подвиг? А вдруг у неё дома неприятности: муж бросил, сын запил, дочка учиться в школе не желает? А тут я со своими претензиями! Да может быть, по правде-то мне ей в ножки стоит поклониться. За то счастье, которым одарила меня?! Тоже мне – судья нашёлся! – мысленно обратился он к самому себе. – Сам всегда, что ли, безупречно жил? Ведь, бывало, обманывал кого-нибудь. Да вот однажды сена возок в бывшем колхозе стырил. Возок небольшой, а всё ж таки не своё взял. А может, своё? Да нет, где там, если уж начистоту. А ведь Он говорил: «Не укради». И главное, Он действительно был! И есть. Теперь-то я точно это знаю, раз композитор с таким неожиданным происхождением это почувствовал, то…

А раз так, то не мне и арфистку осуждать. Ничего дирижёру доносить не стану. Не Иуда же я. Может быть, у неё, женщины этой, уважительная причина есть, чтобы не играть. А будет у неё всё хорошо – так, может быть, она ещё как сыграет! Ведь умеет же…»


НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ

Борис ИОНКИН


Борис Георгиевич Ионкин родился в г. Ртищево Саратовской области в 1935 го­ду. В 1953 году в Ртищево окончил среднюю школу, после чего поступил в Тамбовское артиллерийско-техническое училище, которое окончил в 1955 году. В 1965 году окончил Новосибирский электротехнический институт по специальности «Радиотехника». С 1955-го по 1967 год служил на Семипалатинском атомном полигоне, был инженером-испытателем. Заслужил звание «Ветеран войск подразделений особого риска». С 1967-го по 1970 год служил военпредом на Ульяновском механическом заводе. С 1970-го по 1990 год служил в Москве, в Главном ракетно-артиллерийском управлении. Участвовал в испытаниях, внедрении в войска зенитно-ракетных комплексов «Куб» и «Бук». С 1991 года на пенсии. Награждён орденом Красной Звезды и медалями. Последнюю медаль получил в сентябре 2010 года – «За заслуги в ядерном обеспечении». Воинское звание – полковник. В настоящее время работает заместителем генерального директора ООО «Научно-технический центр ИРПТС» (г. Москва).