Geum.ru

Творчество Романа Мерцлина отражения иван шульпин рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


Я видел ядерный гриб
На волне памяти
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14

Я ВИДЕЛ ЯДЕРНЫЙ ГРИБ


Видавший виды автобус, подпрыгивая на неровностях дороги, везёт нас к месту подземных ядерных испытаний.

После подписания Соглашения о запрещении испытаний в космосе, атмосфере и воде недолгим был наш «отдых» на полигоне. Практически всё было уже готово к подземным испытаниям. Километрах в ста от основной базы нашли в степи каскад небольших гор, построили несколько бараков для жилья испытателей и шахтёров, которых привезли из Караганды и Донбасса.

Под центр горы шахтёры зигзагами рубили штольню, куда и закладывали атомную бомбу. Контроль за бомбой, её подрыв осуществлялся по кабелям, проложенным в штольне. Когда всё было готово, штольню в нескольких местах заливали бетоном, чтобы при взрыве не было прорыва газов.

Таким образом, взрыв ядерного устройства, по мнению его создателей, происходил под землёй, отсутствовало радиоактивное заражение местности, не было ударной волны, светового излучения, проникающей радиации, то есть атомный взрыв был полностью безопасным для испытателей и для окружающей среды.

Конечно, никто не брал в расчёт колебания почвы, а точнее сказать, искусственное землетрясение, никто не считался с загрязнением. Это были мелочи. На первые подземные взрывы мы даже не брали с собой никаких средств защиты, дозиметрических приборов. Считалось, что наша безопасность обеспечивается самим принципом проведения испытания. Но так ли это было на самом деле?

И вот мы у цели, у очередной горы. Выходим и начинаем готовиться к работе, которая длится недели две-три. Вокруг горы и с наветренной стороны будет расположено несколько приёмных сооружений с аппаратурой и приборами для регистрации общей картины взрыва.

Одним из таких приёмных сооружений и придётся командовать мне.

Приёмный пункт представлял собой сварную металлическую конструкцию в виде небольшого домика с окнами-иллюминаторами, герметически закрываемыми дверями, куда либо по радио, либо по проводам с командного пункта, осуществляющего непосредственное управление взрывом, подавались различные команды на включение и выключение аппаратуры.

Многотонное сооружение уже стояло на склоне противоположной горы. До взрываемой вершины было около километра. Наведя элементарный порядок в домике (eгo толстые стены при воздушных взрывах служили для защиты от радиации, сохранения от засветки кинофотоматериалов), я приступил к его оборудованию.

Наступил день, когда в мой домик завезли различную регистрирующую аппаратуру, приборы для измерения колебания почвы и другие. Теперь домик уже охранялся часовым из батальона.

Но главная работа, конечно, проходила в штольне, куда уже завезена новая атомная бомба, на командном пункте, где проводятся работы по подключению бомбы, где контролировалась связь с нами, работающими с аппаратурой.

Таких домиков, как у меня, было несколько – для получения более точных результатов и их сравнения.

Взрыв намечался рано, на шесть утра.

За час до взрыва мы на месте, аппаратура готова к действию, заправлена плёнками, лентами. Домик опечатан (но в случае аварии я имею право его вскрыть), остаёмся только я и часовой.

Я сажусь на камень рядом с домиком и смотрю на гору. Совсем скоро она разрушится, будет не такой остроконечной, изменятся её цвет, форма. Солнце светит в лицо, ветер северный. Это хорошо: если газы через какую-то щель в горе прорвутся наружу, то ветер отнесёт облако от меня на юг.

До взрыва осталось десять минут. Домик ожил, часть аппаратуры уже включилась. Всё идёт пока по плану.

Напряжение нарастает. Я стою уже рядом с часовым и считаю последние секунды. Включились последние приборы. Сейчас взрыв.

Один километр – это так мало. Вдруг гора приподнялась, будто какая-то чудовищная сила, стремясь вырваться наружу, дохнула из недр земли. Казалось, ещё немного, и гора опрокинется, и я увижу всё тот же огненный шар, грибовидное облако, быстро мчащееся ввысь.

Но этого не происходит. Гора медленно опускается, засыпая своими глыбами адский огонь.

Но что это? Почва под ногами уходит вниз, и я как будто повисаю в воздухе, затем поднимается, и мои ноги непроизвольно сгибаются в коленях. Это повторяется снова, и мне кажется: я стою не на земле, а на небольшом куске льдины, плывущей по реке. Льдина качается и вот-вот сбросит меня в воду.

– Товарищ капитан, смотрите! – громко крикнул часовой, показывая на гору. И вдруг, повернувшись ко мне спиной, побежал.

Там, где была гора, образовалось огромное чёрное облако пыли. Оно закрыло солнце и медленно двигалось, как мне показалось, в нашу сторону.

– Стой, назад! – крикнул я часовому.

Он остановился, лицо его было бледным, чувствовалось, как он испугался.

– Так ведь засыплет нас сейчас, – проговорил он, приближаясь ко мне.

– Не засыплет! – успокоил я его.

И действительно, не дойдя до нас, облако остановилось и, гонимое ветром, стало медленно смещаться на юг, обнажая гору, которая уже не была прежней, той, которую я видел несколько минут назад.

Земля под ногами перестала подпрыгивать, а только медленно качалась ещё несколько секунд. Прогремело запоздалое эхо, всё было кончено.

Часть аппаратуры ещё работала, снимая уплывающее облако, но плёнка скоро кончилась, и всё затихло.

Пришёл автобус, сняли аппаратуру, приборы, все были возбуждены. Опыт прошёл удачно. Многие офицеры сегодня уже уезжали на Берег – так называлась наша основная база, где жили семьи, где жили и мы.

Отъехав километра два от горы, кто-то предложил включить рентгенометр. Скорее так, для виду, хотя автобус так растрясло на каменистой дороге, что поднявшаяся пыль першила в горле, но никто, конечно, не надевал респиратор.

– Ребята, два рентгена, – спокойно проговорил офицер, у которого был прибор.

– И куда смотрят наши дозиметристы, могли бы предупредить, – возмутились мы, надевая респираторы.

– Они наверняка не знали, когда замеряли. Здесь было чисто, а потом зараза «натекла» с горы, – решили мы.

Многие офицеры нашего отдела оставались здесь ещё на один день. Нужно было снять с домика кое-какие приборы, перевезти их на новое место, к следующей горе.

Собравшись вечером в бараке и слегка ополоснув лицо холодной привозной водой, мы решили отметить проделанную работу.

Для промывки контактов в аппаратуре на нашу группу давали бутылку спирта. Конечно, для чистки контактов хватало граммов пятьдесят, остальное мы выпивали за ужином.

Выпитый спирт развязал языки. Говорили громко, порой не слушая друг друга, пока кто-то не спросил:

– Слушай, Вадим, ты на командном пункте общаешься с атомными светилами. Скажи, мы так и будем до скончания века взрывать эти горы или они придумают что-либо новенькое?

Вадим был заместителем начальника отдела и заведовал аппаратурой командного пункта.

– Говорят, работы хватит всем, – начал он, – скоро поедем казахам делать озеро в степи.

– Как это – озеро? – не поняли мы.

– Очень просто. Пробурим скважины метров сто глубиной, опустим туда бомбу и взорвём. Вот и озеро готово.

– Да, но вода-то будет не годна для питья даже животным.

– Вначале заражённость будет большая, но когда-то вода очистится. Но это ещё не всё. Ожидается наша поездка в Сибирь. Там собираются опрокинуть какую-то гору. Говорят, больно ценные там полезные ископаемые.

– Вот скорей бы, – помечтали мы.

– Но и это не всё, поедем в Башкирию повышать добычу нефти. Около уже не работающих скважин взорвём под землёй бомбу, земля сдвинется, нефть сама из скважин фонтаном забьёт.

– А вот если загорится газовая скважина? Чем её потушить?

– Опять нашей бомбой. Бурим рядом скважину, взрываем – и огонь потух.

Долго в тот вечер мы не спали, обсуждая услышанное.

На следующий день мы с Толей уезжали на Берег. Проезжая сквозь вереницы гор, я стал считать их количество.

– Не считай, Борис, гор для взрывов хватит и нашим внукам, – прервал счёт друг.– Это ещё хорошо, что запретили воздушные взрывы. Всё-таки подземные безопаснее воздушных. Помнишь?

Да, я помнил. Это случилось 3 августа 1962 года.

Введённое перед этим одностороннее запрещение Советским Союзом испытаний ядерного оружия мало отразилось на нас. Перед нами была поставлена задача интенсивно готовиться к предстоящим исследованиям. И они не заставили себя ждать.

Особенно активными они были летом 1962 года: проводились иногда через день, без отдыха, без должной подготовки. Мы стремились догнать и перегнать Америку по количеству взрывов. Испытания проводились дивизионом ракетных установок.

В тот день по состоянию здоровья я не был на Берегу. Но испытатель не может усидеть дома, когда знает, в какой час будет взрыв. Вот и я в назначенное время вышел на улицу. Был тёплый солнечный день, около домов играли дети, женщины не спеша шли в магазины.

Взрыв был небольшой мощности, поэтому производился без каких-либо объявлений по радио. Большинство населения городка не знало, что сегодня будет работа. И действительно, гриб был небольшой, и дети из-за деревьев, росших между дорогой и тротуаром, даже не могли его видеть. Ударная волна пришла через положенные три с половиной минуты, но испугать никого не смогла: ведь к этому все уже привыкли.

Я уже собирался идти домой, как вдруг увидел: изменившийся ветер понёс это грибовидное облако на наш городок. Через некоторое время оно висело почти над нами. Но, как будто сжалившись над людьми, развернулось и продолжило путь на юг, задев нас лишь краешком.

Я пошёл к дежурному по штабу. Только у них был дозиметрический прибор. Дежурный уже производил замеры.

– Больше одного рентгена! – беспокойно воскликнул он. – Надо ведь всех в дома загонять.

– По радио надо объявить, а то вон динамики весёлую музыку передают.

– Да из начальства никого нет. Все на испытаниях, кто даст команду объявлять? Без их разрешения нельзя.

Но я его не слушал, побежал домой, предупреждая взрослых и детей о грозящей опасности и необходимости идти в квартиры. Но мало кто меня понял: подумаешь, какое-то облако рядом с городком прошло. Сколько их раньше проходило!

К вечеру уровень радиации стал заметно спадать и по радио наконец прозвучало запоздалое: «Зайти всем в дома, закрыть окна и двери».

Лишь поздно вечером я застал своего друга Толю Лёвочкина дома:

– Толя, что вы там сегодня натворили? – спросил я с порога.

– Синоптики просчитались, – сразу ответил он. – Как вы тут?

– Как видишь, немного сыпануло, жаль, у многих огороды, всё поспело, придётся зарывать.

– Борис, наивный ты человек, неужели раньше всё чисто было, ели же.

И действительно, через несколько дней, придя на огород, я сорвал спелый сочный огурец, потер его о штаны и смачно захрустел. «Эх, и не такое было!» – сказал я сам себе и вспомнил 1959 год, когда служил в отделе обработки кинофотодокументов.

Это была большая лаборатория. Кроме обработки всевозможных кинофотоплёнок мы занимались созданием небольших, минут на десять-пятнадцать, кинофильмов – о каждом взрыве и его воздействии на испытуемую технику и сооружения.

В эти годы проводилось много разных атомных и водородных взрывов, и кинофильмы, вероятно, нужны были для сравнения их возможностей.

Для создания фильмов мы устанавливали киноаппараты на разных расстояниях от эпицентра взрыва, у различных сооружений.

Не знаю, кому пришла идея снимать ядерный взрыв с самолёта, но вот воплощать её в жизнь пришлось мне.

Прихватив киноаппарат «Конвас», в назначенное время я пришёл на наш небольшой аэродром. В самолёте, а это был грузовой «Ил-14», было выставлено стекло одного иллюминатора – специально для получения более качественного изображения. Кроме меня в самолёте находились ещё офицеры с дозиметрическими приборами и несколько человек от разработчиков изделия.

Лётчики привычно уселись на свои места, закрутились лопасти винтов, и вот самолёт побежал по грунтовой полосе. После того, как набрали высоту, к нам вышел второй пилот и предупредил, что в момент взрыва мы будем на дальности примерно четырнадцать километров, а потом сблизимся с облаком насколько возможно и облетим его. За тридцать секунд до взрыва он предупредил нас.

Я не спеша проверил ещё раз киноаппарат. Он работал исправно. Жаль, невозможно было сесть, да и не на что. К тому же иллюминатор был расположен довольно высоко от пола.

Открылась дверь кабины пилотов, и бортинженер махнул рукой. Я надел тёмные очки, упёрся ногами в обшивку самолёта, прильнул к окуляру и включил аппарат.

Сквозь шум двигателей самолёта я успел услышать едва уловимую трескотню моего киноаппарата, как вдруг яркая вспышка заставила меня на секунду закрыть глаза.

– Вот черти, надо им было так близко подлететь! – кажется, сам себе крикнул я, стараясь держать раскалённый и всё увеличивающийся шар в центре кадра.

Огненный шар лопнул, и вместо него с земли поднимался огромный разноцветный гриб. Сдвинув очки на лоб (они были больше не нужны), я приготовился к встрече с ударной волной, находясь в самолёте. Удар был сильным. Самолёт подбросило. Он сильно накренился, задрожал, двигатели взревели, а я, не устояв на ногах, ударился об обшивку отсека. Но быстро вскочил и уже ни на секунду не выпускал облако из кадра.

А тем временем самолёт всё приближался к облаку, из иллюминатора дул свежий ветер, а мне казалось, он швыряет мне в лицо и альфа-, и бета-, и гамма-частицы. Наверное, это было действительно так, судя по тому, как щёлкали и мигали приборы у моих соседей-дозиметристов. Но я не обращал на них внимания.

Рядом со мной в грибовидном облаке бушевал ураган. Это был действительно ад, в котором черти мучили своих жертв.

Обогнув облако и сделав прощальные снимки общего вида, самолёт приземлился.

Никаких личных дозиметров у меня не было, поэтому, какую дозу радиации я получил, не знаю. Да кого это интересовало? Интересен был фильм, который мы потом сделали, посмотреть его приходили и военные, и гражданские товарищи.

И ещё об одном фильме, который мы сняли и который пылится сейчас на полках архива, а может быть, давно уничтожен, мне хотелось бы рассказать.

Наступила осень. Наш аэродром был забит прилетевшими вертолётчиками, а в степи расположился лагерь десантников. Замышлялось что-то грандиозное. Конечно, уже знали, что в район очередного взрыва будет на вертолётах выброшен десант для отработки наступательной операции в условиях применения атомного оружия.

На определённых рубежах была установлена киносъёмочная аппаратура, чтобы запечатлеть это жуткое наступление. Погода для этой работы выдалась неудачной: дул сильный ветер, а в момент взрыва поднялась настоящая буря. Сразу после взрыва в район, куда смещалось облако, потянулась вереница вертолётов с десантниками. Когда они приземлились, облако полностью накрыло их.

Только проявив все плёнки и смонтировав фильм, мы поняли, что там происходило.

В этом аду, пыльной буре, выпрыгивали из вертолётов солдаты без каких-либо средств защиты и с криками «ура!» бежали к условному рубежу. Некоторые стреляли из автоматов холостыми патронами, как будто что-то живое могло ещё уцелеть после такого взрыва.

На головах у десантников были бескозырки, ленты которых они держали в зубах, как в лучших кинофильмах о Великой Отечественной войне.

Фильм был минут на десять, но кто скажет, какую дозу радиации получили солдаты, находившиеся в том аду?

В течение трёх лет, с 1956-го по I958 год, я служил в отделе Пятого сектора – научно-исследовательском подразделении полигона, занимающемся определением воздействия ядерного взрыва на всевозможную артиллерийскую технику, сменив на этой должности офицера (к сожалению, уже не помню его фамилию), который получил большую дозу радиации и заболел лучевой болезнью. Вместе со мной служили ещё два офицера, занимавшихся испытаниями авиационной техники, танков и автомобилей. В эти годы мне пришлось сполна «хлебнуть» прелестей испытательской работы.

Что же представляла собой площадка для испытаний атомной бомбы, сбрасываемой с самолёта? Можете себе представить её размеры, если ширина полигона по периметру составляла шестьсот километров!

В центре площадки выкладывался большой белый крест для визуального бомбометания. На случай плохой погоды ставили уголковые отражатели для наводки с помощью локатора.

В дни подготовки к взрыву вся местность, прилежащая к будущему эпицентру, представляла собой большую строительную площадку. Строители возводили различные сооружения, рыли окопы, укрытия для военной техники. На некоторые взрывы, проводимые впервые, как, например, взрыв водородной бомбы, на площадке строили жилой дом, железнодорожный мост, высоковольтную линию. На разных расстояниях и разных направлениях от будущего эпицентра взрыва в укрытиях и на открытой местности устанавливали вооружение: миномёты, пушки, «катюши», зенитки, самолёты, танки, автомобили. За несколько дней до взрыва в танки, автомобили, окопы, другие сооружения помещали животных: собак, свиней, овец.

Для того чтобы заснять, как будет воздействовать взрыв на вооружение, животных, сооружения, строили металлические домики, в них устанавливались киноаппаратура и другая регистрирующая техника.

Управление аппаратурой производилось с расположенного поблизости командного пункта, представлявшего собой бетонный подземный бункер.

Безусловно, киноплёнка не могла достоверно показать степень воздействия взрыва на технику. Вот моя задача и состояла в том, чтобы через час после взрыва на автомобиле «ЗиС-157» объехать и продефектировать всю выставленную на площадке технику, начиная с эпицентра. Естественно, точность бомбометания была не очень высокой. Поэтому для получения особо точных результатов применялся взрыв с вышки.

Вышка, высотой около ста метров, строилась в центре площадки, на вершину её с помощью лифта поднималась атомная бомба. Здесь уже эпицентр был точно известен, но взрыв получался наземным, с большим уровнем заражённости местности – до 600–800 рентген в час. Для радиационной разведки в таких условиях использовался танк, который со всех сторон был обложен толстым слоем свинца.

Участвовал я и в «модельных» взрывах, которые проводились для калибровки приборов, для полной характеристики взрыва обычного тротила и взрыва атомной бомбы.

На площадке мы выкладывали в виде полусферы одну тысячу тонн обычного тротила. Где-то есть фотография: я стою на вершине этой огромной кучи взрывчатки. Все сооружения и техника располагались точно так же, как и при атомном взрыве, только значительно ближе.

Перед взрывом мы находились в километре-двух от эпицентра. От взрыва этого тротила образовывались небольшое грибовидное облако, приличная ударная волна, солидная воронка. Не было только заражённости местности и слабым было световое излучение. Все необходимые данные мы снимали сразу после взрыва, боязни переоблучиться не было.

Здесь я должен сделать небольшое отступление и рассказать о наших тыловых службах. Километрах в сорока от Берега, в небольшой складке местности, находилась так называемая «площадка Ш». Тут были построены: казарма для солдат, участвующих в подготовке взрывов, казарма для офицеров-испытателей, столовая, секретная часть, где можно было получить необходимую документацию, дозимет­рические приборы и средства защиты.

Приезжали на площадку обычно рано утром. Здесь нас обеспечивали бесплатными завтраками. Они были довольно приличными: молоко, творог, яйца, сметана – те продукты, которые были большим дефицитом в магазинах городка. Но бесплатные завтраки в 1957 году были отменены, их заменили несколькими днями отдыха, которые приплюсовывались к отпуску. После завтрака мы шли получать средства защиты и дозиметрические приборы.

Средства защиты состояли из обычного чёрного комбинезона, который выдавался рабочим на заводах, огромных резиновых сапог и противогаза.

Обычно эти средства мы не надевали: комбинезон был очень не­удобен, стеснял движения. Зимой он вообще был не нужен, сапоги не надевались тоже, чтобы не загубить ноги: летом в них хлюпала вода, а зимой можно было отморозить пальцы. В противогазе летом можно задохнуться, зимой обморозиться. Так что ездили на площадки в своём обычном обмундировании. Много сапог хромовых мы попортили. Наступишь на площадке на что-нибудь радиоактивное, а потом проверишь подошвы: звенят сапоги – надо выбрасывать. Проще с кителем и брюками. Приедешь на Берег, потрёшь их щёткой, погладишь – и нормально, можно идти на танцы. Только на сам взрыв, когда приезжало начальство, приходилось поневоле надевать защитные средства.

Выезжая на площадку, мы уже знали, где будет располагаться наша техника. И поэтому на разводе, который проводился часов в восемь, мне выделяли нужное количество автомобилей и солдат для перевозки техники и вооружения. Парк техники находился рядом с площадкой «Ш». Чего там только не было! Миномёты, пушки, гаубицы всех калибров, «катюши», защитное вооружение, танки, самолёты, автомобили. Много вооружения было иностранных марок, в основном немецкого.

Прежде чем выставить вооружение на площадку, мы ремонтировали его, красили, в общем на площадке оно выглядело как новое. Миномёты выставляли почти под самый эпицентр: они менее всего были подвержены воздействию взрыва. Пушки и танки подальше, ещё дальше автомобили, самолёты. Часть техники выставляли в укрытия.

Чем ближе был день испытаний, тем интенсивней шла подготовка, площадку было не узнать. В сооружения, окопы, блиндажи, танки, автомобили помещали животных. Проводили проверки на работоспособность всех приборов. Генеральная репетиция назначалась обычно в день перед взрывом.

Ночь перед взрывом. Если выйти из казармы, можно было слышать душераздирающие крики животных. Они как будто чувствовали, что должно было произойти завтра.

Утром все с ожиданием смотрели на главного метеоролога. Он давал разрешение на взрыв, ветер в ближайшие часы дул в строго определённом направлении. Порой мы по неделе ждали такого ветра. Но в этот раз разрешение получено. Обычно мы располагались километрах в четырнадцати от эпицентра, на пригорке. Самолёты делали два тренировочных залёта, в третий раз шли на боевой. Они шли на большой высоте, нам всегда казалось, что они находятся над нашими головами.

По связи звучат команды готовности. Наконец произошёл сброс бомбы, самолёты разлетаются в разные стороны, идут последние секунды.

Надев чёрные очки, мы отворачиваемся от яркой вспышки, но через секунды сбрасываем их и видим, как яркий огненный шар касается земли, лопается и начинает образовываться грибовидное облако.

На площадке, где мы работали ещё вчера, где находились животные, бушевал смертельный ураган, уничтожая, ломая, сжигая всё созданное человеком. Ударная волна пришла к нам секунд через сорок, оглушив своими раскатами, и пошла дальше, не причинив нам вреда. Это естественно: взрыв был небольшой мощности.

Прошло полчаса. Грибовидное облако отнесло ветром немного на юг, и дозиметрическая группа уже двинулась на разведку. Минут через двадцать даётся команда на выезд и нам, испытателям. Кому для снятия киноплёнок, различных датчиков, ну а мне предстоит продефектировать стоящую на площадке технику: что вышло из строя, что ещё может работать, а вообще – оценить степень бедствия.

Въезжаем в зону, противогаз надевать не хочется, хотя в машине и пыльно. Включил рентгенометр, стрелка ползёт вверх, надо проверку начать с эпицентра, чтобы скорей выбраться из зон заражения. Площадку уже не узнать: земля обуглилась, что могло гореть – горело, ударной волной разбросало всё, что было плохо укреплено, зарыто. Чем ближе к эпицентру, тем страшнее разрушения. Вот перевернуло танк и уткнуло пушкой в землю, кругом дымящиеся автомобили.

Но особенно страшно было смотреть на животных. Свинья лежала с зажаренным боком, собаки с оторванными лапами, овцы с палёной шерстью. Они уже не лаяли, не хрюкали, а только жалобно смотрели, как бы говоря: что ты, человек, сделал с нами?

Стрелка на рентгенометре показывала двадцать рентген в час. Вдруг машина резко рванула вперёд. Это водитель, скосив глаза и увидя показания прибора, не выдержал и резко нажал на газ.

– Не спеши, не дай Бог заглохнем, – как можно спокойнее сказал я ему.

В эпицентре мои миномёты были практически исправны, но у пушек было уже много мелких и крупных поломок. Всё это я записал в спецблокнот. Не утерпел и подошёл к танку, стоящему рядом. Около него было около тридцати рентген. Сам танк был словно раскалённый утюг. Нет, никто в нём не мог остаться в живых.

Подняв глаза, я увидел уплывающее на юг грибовидное облако и самолёт, ныряющий в него. Это наши химики брали пробы воздуха в нём.

Чем дальше отъезжали мы от эпицентра, тем меньше были уровни радиации, тем оживлённее становилось на площадке. Работали все отделы научно-исследовательских подразделений. Но самая тяжёлая работа была у медиков. Они грузили животных или что от них осталось на грузовые автомобили. Грузили солдаты почти голыми руками, прижимая «кричащих», брыкающихся животных к груди.

Мне не нужно было вывозить технику, всё это потом. А пока всем нужны данные, срочно, для отчёта, для доклада наверх, в Москву.

Мой непосредственный начальник, полковник Казаков, полистал мой блокнот, почитал наспех сделанные записи, в которых, конечно, были неточности в названиях, в классификации дефектов, и сказал: «Годится».

На следующий день Казаков дал мне завизировать отчёт по этой работе. Каково же было моё удивление, когда, прочитав, я понял, что на самом деле всё было не так: искажены данные, факты.

Я поднял голову и с недоумением посмотрел на Казакова.

– Ничего-ничего, подписывай, мы тут на этом деле собаку съели, да и данные эти уже никому не нужны: все справочники уже готовы.

– Так зачем же мы тогда занимаемся этим грязным делом? – не выдержал я.

– Всё это идёт пока по инерции, но скоро твою технику мы выставлять не будем. А пока подписывай и готовься к следующей работе.

Я увидел жёлтое лицо Казакова (он был болен), понял, как ему надоело всё это, понял, что я ничего не добьюсь, если не подпишу отчёт.

Подготовка к следующему взрыву шла обычным порядком. Он запомнился мне тем, что его снимала группа с киностудии «Мосфильм». Чтобы киношники не увлекались, к ним прикрепили нашего офицера-дозиметриста. Он должен был контролировать уровень радиации в месте съёмки и не допускать операторов в места, где эти уровни очень высоки.

Кинофильм эти люди делали уже не первый раз и для большего эффекта везли с собой на поле керосин, солярку, которыми поливали слабо горевшие объекты.

Наземный взрыв со стометровой вышки я видел впервые. Он отличался от воздушных: вспышка была на земле и скоро потеряла яркость, а затем очень быстро стал образовываться чёрный-пречёрный гриб. Лишь после достижения большой высоты его «шляпка» немного побелела. Стометровая вышка в несколько секунд испарилась, и на её месте образовалась неглубокая воронка. Ветер был сильный, и облако быстро сносило в сторону Семипалатинска.

Конечно, не хотелось ехать через час на площадку, в этот кошмар огня и пыли, зная, какой высокий уровень радиации там. Я как будто чувствовал, что сегодня должно что-то случиться.

Несмотря на то, что техника стояла довольно далеко от эпицентра, уровни радиации были далеко за сто рентген в час. Я впервые решил не вылезать из кабины автомобиля, а сделать визуальные записи о состоянии вооружения: всё равно они мало кого интересовали, а потом, если понадобится, можно уточнить на следующий день, когда спадёт радиация.

Не только я, но и другие испытатели работали быстро, стремясь как можно скорее покинуть опасную зону, чего не скажешь о группе киношников. Проезжая мимо них, я видел, как они снимали повреждённую технику, обильно поливая её керосином, выбирая наилучшую точку съёмки, довольно спокойно «разгуливая» около неё.

Я помахал им рукой и поехал в казарму составлять свой довольно слабый отчёт. Лишь часа через три узнал, что случилась беда. Оказалось, при работе наш горе-дозиметрист нечаянно перепутал на приборе диапазон измерения. Там, где они работали, уровни радиации составляли 50, 100 и 200 рентген в час, дозиметрист докладывал, что уровни равны соответственно 5, 10 и 20 рентген. Работали они долго и сообразили, что что-то не так лишь тогда, когда почувствовали себя плохо. Их немедленно отправили в госпиталь, а на следующий день в Москву. Через несколько недель мы узнали, что двое из группы умерли, а наш «горе-дозиметрист», приезжая в городок, выглядел очень плохо, готовился увольняться из армии по состоянию здоровья.

Конечно, это был не единственный случай, когда пострадали люди. Все мы, живущие и работающие на атомном полигоне, были как бы под­опытными кроликами. Никто из нас не знал, какую дозу радиации получил за время пребывания на площадке, в городке, а то и просто в степи.

На время работ всем офицерам-испытателям выдавали индивидуальные дозиметры, но узнать, сколько ты получил, было невозможно, все эти данные были секретные. Солдатам вообще не выдавались индивидуальные дозиметры, но то, что они получали большие дозы радиации, было понятно. Особенно доставалось тем, кто занимался с животными. Поднимая на грузовик грязное, обезумевшее от страха, раненое животное, солдаты невольно прижимали его к себе, заражаясь сами. И ведь никакой дезактивации одежды не было, никто в баню солдат не водил после взрыва. Недаром молодые офицеры из особого отдела рассказывали, что на имя начальника полигона приходило много писем от уволенных солдат. Они писали, что чувствовали себя плохо, заболели, а врачи не ставят никакого диагноза: просят рассказать, где они служили, а они не могут, так как давали подписку о неразглашении.

Доставалось и офицерам, особенно дозиметристам, тем, кто брал пробы воздуха в грибовидном облаке. Их увольняли тихо, без наград, без малейших почестей.

Доставалось и женщинам, жительницам городка: при детском отделении госпиталя лежало немало детей, родившихся калеками.

Не стану скрывать: все мы правдами и неправдами стремились перевестись с полигона. Но это было очень сложно. Высокая комиссия кадровиков, приехавшая из Москвы, чётко сказала нам: «Будете служить двадцать пять лет».

И тем не менее многие уезжали, молодые офицеры поступали в академию, у других оказывалась квартира в Москве, третьи переводились по блату. А те, кто уже окончил академию, но не обзавёлся связями наверху, добивались перевода пьянством, дебошами. Но это мало помогало. Были и такие, кто в знак протеста стрелялся. Так, застрелился мой сосед по общежитию. Долго он пытался уехать с полигона, что только не делал, куда только не писал! Ничего не помогло. И тогда, прихватив с дежурства пистолет, он покончил с собой. Но его гибель никак не отразилась на нашей жизни, так же, как гибель прикомандированного капитана, который бросился под гусеницу танка. Но были люди (их было очень и очень немного), которые знали о существовании нашего полигона и стремились попасть на него. У них были свои цели.

В 1959 году мы принимали большую военную делегацию из Китая. К нам нельзя было приехать театру, концертной бригаде. Да что там – даже матерям рассказать нельзя: секретно... «А китайцам можно?» – думали мы. Целый месяц мы готовились: красили, чистили лаборатории, городок, площадки. Показали им всё, что можно было. Был вечер встречи в Доме офицеров. Они выступали, говорили, что хотят создать такой же полигон.

И в заключение хочу рассказать о взрыве, который видел раньше других. Точнее, это был первый из виденных мною. И потому он врезался в память на всю жизнь. И не только мне.

Это было этапное событие в истории создания советского ядерного щита. В ноябре 1955 года на Семипалатинском полигоне была взорвана вторая водородная бомба (первая – в 1953 году). Когда я теперь слышу о ядерном оружии или вспоминаю молодые годы, проведённые на полигоне, то вспоминаю, в первую очередь, тот памятный день и зрелище, потрясшее воображение.

Значение этого события подчёркивало присутствие на полигоне высоких гостей: академиков Сахарова и Курчатова, маршала Неделина.

Водородную бомбу сбрасывали с самолёта. Первая попытка сброса была неудачной. Из-за плохой погоды и выхода из строя локатора самолёт пришлось сажать (впервые в истории!) с водородной бомбой на борту на аэродром города Семипалатинска.

И вот наступил решающий день. Мне было приказано всех водителей-автолюбителей, прибывших с начальством из Москвы, во время взрыва уложить на землю, предварительно проверив, чтобы они надели защитные очки. Откровенно говоря, я очень удивился. Ведь когда в училище мы изучали – теоретически – оружие массового поражения, то преподаватель усиленно старался нас убедить, что если вырыть глубокий окоп и перекрыть его накатом из бревён, то можно спастись от атомной бомбы и на расстоянии ста-двухсот метров от эпицентра. Мы же находились от места сброса на расстоянии пятидесяти километров. Надев очки, я посмотрел на солнце. Оно едва было видно: такой плотности были светофильтры. Самолёты давно были в воздухе, а из динамиков я услышал о десятиминутной готовности. Справа от меня в километре притих городок. В каждом доме были открыты все двери и окна. Всех женщин и детей собрали на стадионе, для них были установлены палатки.

«Минутная готовность, надеть очки!» – прозвучала команда. Затем начался отсчёт секунд: пять, четыре, три, две, одна... Вдруг стало светло до боли в глазах, хотя на мне были очки. Через мгновенье я увидел шар величиной с солнце, который с каждой секундой стал увеличиваться, расти. Он уже коснулся земли и, кажется, занял полнеба. Яркость его уменьшалась, и я, сорвав очки, с ужасом, любопытством и охватившей слабостью и оцепенением смотрел на это зрелище. Затем шар как бы лопнул, потеряв яркость. Но внутри его оказался второй. «Подхватив» с земли всё, что было, он начал быстро подниматься вверх, образуя огромный гриб – с чёрной зловещей «ножкой» и белой «шляпой». Какие же силы бушевали там, если за несколько секунд «гриб» достиг громадных размеров! Края «шляпы» заворачивались, принимая новые и новые формы. Весь он был словно живой и по-своему красивый на фоне ясного неба. Он притягивал взор какой-то дьявольской силой. Всё происходящее казалось мне сном, из которого вывела новая команда:

– Через тридцать секунд придёт ударная волна. Всем лечь на землю!

И она прошла через нас, сохранив чудовищную силу, опалив по пути пятьдесят километров казахстанской степи.

Она обожгла моё сердце и сердца миллионов землян, воображение которых уже более полувека преследует страшный символ вселенской катастрофы – рвущийся в небо чёрный ядерный гриб.


НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ