Geum.ru

Творчество Романа Мерцлина отражения иван шульпин рассказ

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14

Уезжая из городка на Волге, Наташа решила, что узнает у бабушки об этом человеке – поймали его или нет. Но дома её ожидала внезапная новость: её родители переезжали из своей старой квартиры в центре города на окраину, в новый высокий дом, на самый верхний этаж. Наташа вместе с родителями увлеклась переездом, и всё это сразу смыло, изгнало из её памяти тревожные воспоминания о поездке в маленький городок на Волге.

1983 г.

Проездом в столице

Конец сентября был тёплый, но не жаркий. Вообще погода радовала. Даже два дня подряд покрапывал дождичек, какой-то неожиданный, шальной, как будто бы залетевший по ошибке. Не больше двадцати или пятнадцати минут в общей сложности существовал он в городе, а всё равно было приятно сознавать, что и у нас всё как у людей: вот было сухо, а вот дождь прошёл. То, что было сухо после последнего дождя уже два месяца, а дождь прилетел на несколько минут, – это уже другое дело: могло бы и никакого не прилететь. Рядом пустыня, пески – там, может, дождя не бывает и вовсе. А здесь всё-таки побывал.

Он начался около четырёх часов дня и раздосадовал пассажиров, столпившихся на платформе в ожидании поезда, потому что застал их в тот момент, когда они вынуждены были стоять и мокнуть под ним. Состав поезда подавался на путь медленно, как всегда, первые вагоны уже проходили мимо платформы, и пассажирам не было смысла разбегаться со своими чемоданами, сумками, мешками и узлами под крыши и навесы, чтобы спрятаться от дождя. Они стояли и мокли. И этот легкомысленный дождик продолжался до тех пор, пока вся толпа пассажиров не перебралась с платформы в поезд. Потом он перестал, тут же выглянуло солнце, и в вагонах восстановилась обыкновенная для летнего сезона духота.

Аня терпеть не могла мокнуть под дождём хоть минуту. К тому же её белая кофточка имела уже не лучший вид. И Аня почувствовала что-то нехорошее, какой-то подвох в таком внезапном, безвыходном дожде и вообще плохой знак в начале пути. Она оглянулась на свою подругу и поняла, что ей всё равно – она не разделяет её раздражения и тревоги. Алла стояла между полками, положив ладони на верхние, и разглядывала из окна, немного прищурившись, неподвижный вокзал с надписью на нём квадратными буквами «Астрахань».

В последнюю минуту к ним присоединились их соседи – трое мужчин и женщина – немолодые и, видимо, родственники. Все они были смуглые, кудрявые, черноволосые, с длинными горбатыми носами и круглыми, почти чёрными глазами – нерусские. Они шумно двигали своими чемоданами и мешками. Усевшись, стали размахивать друг у друга перед лицом руками и громко разговаривать между собой. И оттого, что эти четверо почти кричали и язык их был непонятен и грубоват, девушкам казалось, что они ругаются. Алла и Аня притихли на своих местах с двух сторон от окна, ещё не начиная свою обычную болтовню и невольно уставившись на своих шумных соседей. Но потом один из них, сидящий рядом с Аней, наиболее толстый из всех, замолчал и весело оглядел девушек, но ничего не сказал.

Через минуту всё было наоборот: девушки, сидя друг напротив друга, стараясь ни на кого не обращать внимания, непрерывно болтали о личной жизни своих знакомых по работе, приятелей и подружек, о предстоящей завтра встрече с малознакомыми симпатичными мальчиками в чужом далёком городе – столице соседней закавказской республики, избегая, впрочем, излишних подробностей, отчего их разговор становился полупонятным со стороны, а их притихшие спутники с простодушным любопытством разглядывали их и вникали в их разговор.

Поезд был пассажирский, медленный. Он очень скоро остановился на первом же полустанке и долго стоял. Пассажирам стало скучно так сидеть, девушки прекратили болтать и разглядывали в окно посёлочек возле полустанка, а другие четверо вытащили из-под лавки один из своих мешков, достали оттуда гранаты и большие белые яблоки, разрезали их на четыре части и стали есть. Самый толстый угостил девушек яблоками, стараясь разговаривать с ними в игривом тоне. Девушки вместе разом улыбнулись, но попытались отказаться. Он, конечно, не захотел их слушать, и яблоки девушки взяли. Как только они дотронулись до этих яблок, еще не успев откусить от них, другой их попутчик, более пожилой и серьёзный, задал им первый вопрос. Его поддержал самый толстый. У них находились всё новые и новые вопросы, и можно было подумать, что тут происходит допрос нарушителей границы: откуда, где живёте, где и кем работаете, куда едете, где там будете жить, зачем, к кому, давно ли знакомы, где познакомились, приезжали ли раньше, сколько раз, когда, зачем… Алла уже доедала яблоко, а Ане его есть расхотелось, потому что на все вопросы отвечала она и это яблоко ей как-то мешалось в руках.

Когда у Аллы кончилось яблоко, самый толстый попытался предложить им по кусочку граната, который оказался внутри с белыми зёрнышками. Он убеждал их, что белый гранат гораздо лучше красного и что именно его и следует есть. Но девушки не шутя отказались, и по их виду было ясно, что предлагать им больше ничего не надо. Алле не хотелось возиться с косточками, которые надо было выплёвывать, а Аня боялась, что эта четвертная долька белого граната станет поводом для нового, ещё более подробного расспроса, может быть, до самого конечного пункта – до столицы соседней республики, куда их попутчики ехали домой.

Поезд шёл всё на юг и на юг. Ещё не наступил вечер, как за окном степь уже сменилась пустыней. Всё стало жёлтым. Клочки колючей травы, торчащие среди песка, тоже были скорее жёлтыми, чем зелёными. Иногда только высохшее дно реки-ручейка или озера-лужи, похожее на пятно засохшей извёстки, вклинивалось в бесконечные пески. Эти грязно-белые пятна соли выглядели здесь вполне естественно и уместно. Удивление вызывали серо-бурые мутные лужицы, кое-где сохранившиеся в их углублениях: к чему в такой обстановке ещё и вода или даже то, что осталось от воды, ведь, кажется, без неё здесь всё вполне обходится.

Нередко попадались одинокие маленькие селения, поезд останавливался возле каждого и стоял долго и терпеливо, ожидая, пока вышедшие на время стоянки пассажиры погуляют на улице, купят у местного населения рубля за три огромные, килограммов по восемь, арбузы и рассядутся снова по своим вагонам.

К вечеру пески чуть потемнели, народу к поезду выходило больше. Огромное, красное, безукоризненно круглое солнце стояло прямо напротив правых окон вагона, казалось, оно было вполне спокойным и дружески тёплым, примерно как парное молоко, и было совершенно не причастно к тому, что представлял собой здешний кусок земли. Откуда ни возьмись, один-одинёшенек, вдалеке от какого-нибудь жилья появился верблюд, совсем юный, подросток, с двумя небольшими мохнатыми и густо-чёрными, как сажа, горбами. Сам весь тёмно-жёлтый, он сливался с вечерним песком, освещённым слабым заходящим солнцем. Он, хоть и верблюд, выглядел один в пустыне почему-то более беспомощным и растерянным, чем человек. Может быть, потому, что был ещё ребёнком, но никого поблизости и намного километров вокруг не было видно.

Ночь наступила внезапно и сразу. Жара и духота в вагоне исчезли, соседи улеглись. Девушкам начало нравиться их путешествие. Они ещё не хотели ложиться спать, иногда посматривали в окно, иногда вполголоса переговаривались. Предстоящие несколько дней в обществе малознакомых им мальчиков поневоле занимали всё их воображение и все мысли. Они были знакомы с этими мальчиками всего два дня и познакомились примерно месяц назад в доме отдыха. Теперь, вроде бы, все были не против снова встретиться, хотя всем было в общем-то всё равно. Свои два дня они провели очень по-разному. Познакомился сначала высокий, худой и красивый мальчик лет двадцати с Аллой. Он сразу заметил и выделил её из толпы танцевавших в летнем кафе. Он заметил её очень смуглое лицо намного раньше, чем она его. Она в тот вечер, как и всегда, была и в самом деле старательно и со вкусом накрашена – она каким-то образом умела и любила это делать. Она была высокая, длинноногая и длиннорукая брюнетка со смугловатой кожей, которую на лице делала ещё более смуглой крем-пудрой и подрумянивала на скулах. Он тоже был высокий и длинноногий, но более худой и весёлый, чем она. Грустить и приходить в уныние он считал делом недостойным. Нельзя сказать, чтоб он был ею очень увлечён. Она смотрела на него почему-то несколько свысока, может быть, потому, что он был на год её моложе. Но тем не менее они друг другом были очень довольны эти два дня и две ночи, пока она не уехала из дома отдыха домой. И где-то в перерыве между этими утомительными развлечениями он вдруг вспомнил о своём приятеле, а она – о своей подруге, и решили на радостях осчастливить их, познакомив.

Аня выглядела попроще. Она была пониже ростом и потолще, круглолицая и с короткими кудрявыми русыми волосами. Завивала волосы она почти каждый день. Ей, как и Алле, был двадцать один год, но развлекались они по-разному. Для Аллы главным развлечением были её многочисленные свидания с ищущими приключений мужчинами, живущими в доме отдыха. Ане в этом не везло, как всегда. Она думала, что это невезение оставит её старой девой в буквальном смысле слова, но относилась к этому иронически. Она выслушивала одни и те же предложения – пойти туда-то, встретиться тогда-то, но всё было напрасно. Познакомили её с неразговорчивым хмурым мальчиком, он был не по годам серьёзный или просто от природы тугодум. Алла ей сочувствовала и жалела, что ничем не может помочь, и смеялась вместе с ней. Они обе были смешливы. Аня говорила ей сквозь смех тоненьким голоском:

– Я хотела бы посмотреть на ту… ха-ха-ха-ха-ха!.. на ту, которая могла бы с ним хотя бы один раз... ха-ха-ха!.. могла бы провести с ним хотя бы одну ночь... ха-ха-ха-ха!.. А не то что выйти замуж! Он думает, что это возможно. За него!.. ха-ха-ха-ха-ха! Он мне говорит: «Ты чего хотела – встречаться или выйти замуж?» Ой-ха-ха!.. Бывают же такие!

– А ты ему что сказала?

– Не помню. Он потом целый час молчал. С ним разговаривать – тяжёлая работа. Бывает же такое... чудо природы... Везёт тебе.

Но потом, вернувшись домой, Аня несколько поотвыкла думать о нём в юмористическом плане и стала думать всё серьёзнее, хотя признаться в этом не решилась бы – это было как-то неловко. И Алла думала, что она едет так просто, от нечего делать.

Наконец, к полуночи, когда все в вагоне не только улеглись, но и заснули, кроме тех, кто должен был выходить ночью, девушки тоже перестали беседовать, легли спать и, как им показалось, в ту же минуту проснулись от шума, громких спорящих голосов с сильным акцентом или вовсе не понятных. Был третий час ночи. Довольно крупный областной центр, толпа людей с чемоданами и сумками возле вагона и внутри. Все свободные места уже были заняты, а люди всё входили и входили. Ане и Алле достались четверо весёлых, немного подвыпивших, но смирных мужчин в какой-то потрёпанной рабочей одежде, которые ехали вроде бы к новому месту работы и должны были сойти часа через два. Они где-то уселись, улег­лись, потихоньку, не особенно тревожа остальных, но все спящие всё равно проснулись. Алла долго потом ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть снова. Ане пришло в голову, что это ещё одно плохое напутствие им, во всяком случае, ей, в дорогу. Где-то в вагоне поблизости вспыхнула ссора, появился даже милиционер, приведённый проводником из вокзала. Говорили все непонятно и громко, и всё сводилось к тому, что вот если бы пассажиров здесь было раза в полтора поменьше, то сразу умолкли бы крики и ругань и все стали бы друг другу доброжелательствовать, беседовать о погоде и угощать яблоками.

Утром с вокзала девушки сразу пришли в гостиницу. Им посоветовали прийти попозже, после девяти часов вечера – тогда, возможно, будет толк. Они восприняли эти слова буквально, огорчились, но не потеряли совсем надежды, сдали чемоданы в камеру хранения и ушли погулять по городу. Здесь было уже не тепло, а жарко, даже утром. В освещении жгучего солнца и без того яркий южный город ослеплял на каждом шагу своими резкими суетливыми красками и осенним плодородным расцветом природы.

Гостиница, хоть и старая, облезлая и, наверное, с плохими номерами, была всё-таки хороша тем, что находилась в центре города, в двух шагах от приморского бульвара. И девочки сразу пошли туда. В это время недавно взошло солнце из-за моря, точно напротив, из-за его середины, и теперь упиралось лучами прямо в гладкую поверхность морской воды, которая от этого так светлела и сверкала, что становилась от светло-голубой где-то по краям до зеркально-белой в середине. Но смотреть на неё было всё равно невозможно – можно было только прогуливаться вдоль туда-сюда и краем глаза угадывать, что с той стороны находится не доступная незащищённому глазу картина утреннего, полного сил восходящего солнца над гладким морем. С ослепительностью этого блеска безуспешно старались соперничать все остальные краски города: вечнозелёные листья, ярко-розовые и ярко-жёлтые стены домов, подступающие к самому берегу моря склоны гор, покрытые зеленью и снежно-белыми новостройками, наконец, едва не лопающиеся от спелости мясистые, почти всех цветов радуги плоды на маленьком базарчике. Астрахань тоже была южным городом, однако приезжим девочкам здесь было на что посмотреть, не считая ещё и того, что и на них, праздно гуляющих, местный народ мужского пола очень и очень смотрел и не ограничивался этим, сопровождая увиденное комментариями. Девочек сначала это забавляло, хотя и удивляло. Им казалось, что мужчины из этого города давно, очень давно, может, несколько лет не видели женщин, и теперь, когда они их наконец увидели, в лице этих двух девочек, они по мере своих сил стараются не упустить выпавшей на их долю такой удачной и, может быть, последней в их жизни возможности. Но вскоре они всё же устали от этого внимания и привыкли, наподобие местных женщин, ничего по пути не замечать, ни на кого не смотреть и как бы невзначай отводить глаза от живого человека, как от неодушевлённого предмета.

Ещё более странными были необъяснимые картины на улицах, площадях и бульварах: то тут, то там виднелись толпы людей, собравшихся в более или менее стройном порядке неизвестно для чего на центральных улицах, кое-где уменьшалось движение, и на мостовую выходили в ярких национальных одеждах танцоры и музыканты с народными инструментами, выезжали всадники на красивых белых и чёрных конях. Они как будто репетировали или выступали на сцене, но почему-то это происходило посреди улицы. В довершение всего вдоль берега выстроился украшенный разноцветными флажками симметричный ряд больших и маленьких кораблей в форме узкого длинного треугольника. Никакого праздника в ближайшие дни не предвиделось, и девочки были озадачены.

В то время как они гуляли до городу, к той же гостинице с облупленными стенами из аэропорта на такси прибыла очень дородная, высокая и толстая дама, только что прилетевшая в этот город. Она с трудом вылезла из машины, вытащила свою большую сумку и направилась к дверям гостиницы. Знакомой администраторше вместе с паспортом она положила на стол пятнадцать рублей и через пять минут уже лежала на кровати, покрытой бледно-зелёным покрывалом в трёхместном номере № 606 на шестом этаже. Остальные два места в этом номере были пока свободны.

В девять часов вечера девочки вернулись в гостиницу усталые и в разном настроении. Они уже успели к этому часу исходить весь город вдоль и поперёк, позвонить своим мальчикам, как только они пришли с работы, сообщить им, что приехали, встретиться и поужинать в ресторане, но не с ними обоими, а только с одним, а другой, молчаливый и хмурый, сделал вид, что он никогда не знал этих девушек и не видел, и нигде и никогда не мог с ними, и особенно с Аней, встречаться.

Администраторша, желая, видимо, сделать приятное дородной даме из 606-го номера, поселила двух девочек к ней. Когда они поднялись в свой номер, дама уже легла спать, но не спала. Они не обратили на неё особого внимания. Только познакомились с ней, и она назвалась Таней, поговорили с ней о погоде, поинтересовались, что это за праздник в городе и по какому поводу на улицах поют, танцуют и собираются толпами. Она ответила, что ожидается действительно что-то вроде праздника – сюда прибудет завтра высокий гость из Москвы, готовятся и вообще все об этом знают, по радио говорили, странно, что они не знают. Девочки ещё переговаривались шёпотом, лежа в постелях, как вдруг услышали её громкий, какой-то даже звонкий храп и поняли, что та заснула. Они, хоть и очень усталые, заснуть при таком необыкновенно громком храпе не могли никак, долго вздыхали, охали, ворочались, пока наконец не догадались заткнуть уши ватой.

На следующий день, в пятницу, с утра им деваться было некуда. Они встали часов в десять и решили пойти посетить местные магазины. Пока они наскоро собирались, Таня с интересом рассматривала их, накрытая простынёй чуть ли не до глаз, и спросила как можно мягче:

– Я ночью храпела?

Девочки были немало сердиты на неё за этот храп, но Алла ответила мягко:

– Да, немного.

Таня ещё попыталась оправдаться:

– А то говорят, что я очень храплю во сне, спать мешаю. А вы на ночь заткните уши ватой, так лучше...

Но Алла явно не хотела углубляться в эту тему и снова ответила кратко:

– Нет, ничего, мы спали нормально.

При этих словах Таня окончательно растаяла от такого учтивого обхождения, не знала, что ещё сказать, и прониклась вдруг какой-то неожиданной симпатией к незнакомым девочкам, особенно к такой вежливой Алле.

Когда они ушли, Таня встала, надела, несмотря на тридцатиградусную жару, тёмно-синее кримпленовое наглухо закрытое платье с длинными рукавами, которое должно было, наверное, уменьшать зрительно её объём, а особенно толщину. Потом она причесалась, собрав на затылке жидкие длинные волосы, покрашенные в медный цвет, в маленький пучок, посмотрела из окна на улицу, на окна противоположного дома, спустилась на второй этаж, в буфет, и купила полкурицы, полкило жареной печёнки, бутылку лимонада, баночку сметаны, коробку печенья и несколько веточек чёрного винограда. Она с аппетитом, как бы изголодавшись, съела примерно половину этого, походила по комнате, уселась, утомившись, на кровать, внимательно рассмотрела своё лицо в зеркале, покрасила губы и ушла. Возле гостиницы ей попалось такси. Плюхаясь на сиденье, она сказала устало: «В «Детский мир». Правда, этот «Детский мир» был от гостиницы в двух шагах, шофёр посмотрел на неё недовольно и только из уважения к её необычайной толщине и солидности не отказался везти.

Выходя из очередного универмага на центральном проспекте города и собираясь перейти через этот проспект на другую сторону, Аня и Алла вдруг наткнулись на толпу народа, заполнившую вместе с милицией все тротуары вдоль этого проспекта по обеим сторонам. Перейти было невозможно, они пошли позади толпы вдоль проспекта к соседнему галантерейному магазину. Навстречу им издалека донёсся и тут же промчался мимо рёв мотоциклов, за ним бесшумно пролетели «Чайки», в первой из которых в правом заднем окне зеленел костюм высокого гостя, за ними проехали чёрные «Волги» и жёлтая с синей полосой милицейская машина. Ане не захотелось почему-то идти дальше по универмагам, ей захотелось уединиться, и она одна ушла в гостиницу.

Когда она вошла в номер, Таня была уже там и уже, раздевшись, лежала на кровати, накрывшись простынёй. Она лежала на животе, обняв руками подушку, голова её была накрыта простынёй, а пятки торчали из-под простыни с другого конца, голые и толстые. Тут только Аня по-настоящему рассмотрела всю чрезмерную толщину и дородность этой женщины, огромных размеров живот и грудь – когда она повернулась на спину. Голова её выглядела непропорционально маленькой для такого тела, тем более что жидкие волосы её были сильно стянуты в пучок и прилизаны. Маленькие серые глазки были до того невыразительны и заплыли жиром, что как будто вовсе отсутствовали на лице. На нём самой яркой и крупной чертой были накрашенные ярко-красной помадой в форме сердечка толстые губы, которыми она громко и плотоядно причмокивала, разговаривая. Ане совсем не хотелось ни о чём с ней говорить, но она так заинтересованно её расспрашивала, как будто речь шла об её личных делах. Когда она услышала про Анину неудачу в личной жизни, она вдруг оживилась, посмотрела на неё умилённо, шевельнула толстой ладонью, как бы отмахиваясь от мухи, и сказала спокойно:

– Брось. Брось о нём думать. Мало ли таких. Такого-то всегда найдёшь.

– Да я и не думаю. Так только... Вот приехала, а зачем?..

– Да, делать тебе нечего. Но ты не огорчайся. Выбрось его из головы. Здесь можно и получше что-нибудь найти. У меня здесь много знакомых. Один есть даже вполне приличный и не старый ещё, лет около пятидесяти, но не больше. Он солидный человек, у него деньги есть, он хорошо заплатит. Вам ведь деньги, наверно, нужны сейчас, успели уже, наверно, всё истратить?

– Да нет, ещё осталось немного, да и скоро уже уезжать, – сказала неопределённо Аня и уже в который раз подумала, что ей всегда не везёт в таких делах и что жизнь, полная приключений, существует для кого-то, но не для неё, совсем не для неё.

Она у Тани не стала ничего спрашивать: зачем она приехала и к кому – она вспомнила, что сегодня ещё не обедала, и под этим предлогом поспешила уйти.

Когда Алла вошла в комнату, Таня сидела за столом, доедала остатки своего завтрака и заметно обрадовалась её приходу. Она сразу сказала Алле, что знает, что та ещё не обедала, и пригласила её съесть с ней прекрасную буфетную жареную печёнку, которая досталась ей от знакомого буфетчика гораздо дешевле.

– Он о тебе сегодня спрашивал, этот Паша, буфетчик.

– Это такой хиленький? Я его видела в буфете.

– Откуда-то он узнал, что мы в одном номере живём. Это в твоём, говорит, номере живёт такая высокая, загорелая, в розовом платье ходит? Познакомь меня, говорит, с ней. Но я говорю: нет, что ты! Ты бедный. Она такая молодая, красивая, зачем ты ей нужен?

Алла не стала есть печёнку, тогда Таня подвинула к ней тарелку с персиками и виноградом, Алла отщипнула от винограда, а Таня, разжёвывая печёнку, стала пересказывать ей весь свой разговор с её подругой. Но Алла, не вдаваясь в подробности, коротко сказала:

– Она, наверно, просто была расстроена.

– Да-да, конечно. Расстроена. Это понятно. Ну ладно, не будем о ней. Что говорить – это её личное дело. А он очень приличный человек и совсем ещё не старый. Он служит в каком-то государственном учреждении, даже какая-то шишка там, вроде бы. И деньги у него есть, он хорошо заплатит, это точно, тебе это было бы сейчас кстати, да? Наверно, денег уже не осталось? Только вот ты занята...

– Это неважно.

– А что, тебе не нравится этот твой молодой человек?

– Его можно не считать.

– Ну, тогда я позвоню ему и договорюсь на сегодня?

– Нет.

– На завтра.

– Да.

– Часов в девять вечера он сюда к нам зайдёт, позже нельзя. Только боюсь, из-за этих всех праздников, из-за этого приезда он до ночи будет занят на работе. Он говорил, у них сейчас очень много работы, работают с утра до ночи. Ну что ж, всё равно попробую позвонить. Такая, скажу, девочка, какой ты ещё никогда не видал. Молодость... красота! – И Таня по-своему звучно и плотоядно чмокнула толстыми губами, и звук от них был такой, как будто кто-то шлёпнул голой ладонью по голому телу.

Увлёкшись разговором, она почти не заметила, как съела всю печёнку и виноград. Она ещё немного посидела за столом, как бы отдыхая, и отправилась звонить. Алла ушла одновременно с ней на свидание к своему мальчику и вернулась уже вечером следующего дня.

После девяти часов вечера и до десяти все сидели и ждали появления этого государственного мужа. А вместо него поздно вечером на лестнице, которая была прямо напротив номера 606, послышались шум и крики: какой-то неизвестный очумелый мужчина изо всех сил рвался в их номер, утверждая, что ему туда нужно. Когда же дежурная, заслонив собой дверь 606-го номера, строго спросила его, зачем именно ему туда нужно, он остановился, понял, видимо, что этот номер у него не пройдёт, но сделал последнюю попытку прорваться и с криком: «Здесь живут русские проститутки?» двинулся прямо на дежурную, но безуспешно. Этот мужчина прекратил их ожидание, всем стало спокойно, и они занялись своими делами, в том числе и Алла, ей стало спокойнее всех.

Утром, укладывая свою большую сумку, Таня разочарованно сказала:

– Ну, конечно, он вчера весь вечер был на работе, я ему сейчас звонила. Что ж, ладно...

Но Алла, к которой были обращены эти слова, ничего не ответила.

И те, кто был проездом в этой столице, начали разъезжаться: в воскресенье утром улетела дородная женщина, в понедельник утром улетел высокий гость, в понедельник вечером сели в поезд девочки, чтобы через шестнадцать часов очутиться дома.

В вагоне было жарко и душно. Аня ворочалась с боку на бок на своей верхней полке, упираясь взглядом то в стену, то в потолок. Она ругала и проклинала свою нелепую поездку в эту столицу, а заодно и сам этот город. Ей лезли в голову всякие неприятные мысли и предчувствия, и она никак не могла понять, откуда они, пока вдруг не вспомнила, уже засыпая, в третьем часу ночи, что в спешке забыла в гостинице, в шкафу, на узенькой верхней полочке, все купленные там вещи: тряпки, безделушки, конфеты, сувениры. Она ужаснулась, потому что суеверно считала маленькие вещественные потери ничем иным, как предвестием других, гораздо более важных потерь. Когда и откуда пришло к ней это суеверие, она и сама не помнила, может быть, от её старой бабушки. Аня чувствовала, как она в эту минуту бессильна и зла, не понимая, на кого и на что. И тогда она окончательно прокляла этот ни в чём не повинный город.

И где-то весьма далеко от этих мест, над Северным Ледовитым океаном, который, может быть, и представления не имел о существовании яркого южного города на берегу моря, над его вечными льдами, задвигался, забеспокоился клубок холодного, такого же ледяного, как и океан, воздуха и покатился прямо на юг с такой скоростью, как будто безумно спешил и боялся опоздать. Не больше недели ушло у него на дорогу, и с завидной точностью со всего размаху плюхнулся он с неба на этот самый город, о котором ничего не знал, захватив и его окрестности.

Через неделю родители Ани, умилённо глядя на дочку, похвалили её, что она успела вовремя вернуться домой. Мама воскликнула:

– Ведь что сейчас там творится! Какая-то буря, ураганный ветер с севера, ливень, град, похолодание за одну ночь на пятнадцать градусов. И откуда такое на них свалилось? У нас ничего похожего. Вот смотри, в газете написано.

Аня взяла газету и всё, что там было написано, представила себе въяве, это стихийное бедствие: побитые градом сады и поля, поломанные виноградники, снесённые ветром крыши домов, оборванные провода на линиях электропередачи...

Похоже, как будто это расплата за что-то... Но всё осталось по-прежнему.

1984 г.

Происшествие на ближайшем перекрёстке

Все, кто в тот день часа в четыре проходил по проспекту, недалеко от моста над железной дорогой, видели это дорожное происшествие. Из переулка нетвёрдой торопливой походкой вышел худой высокий мужчина. Он был плохо одет, синяя рубашка с короткими рукавами неизвестно которую неделю не снималась. Широкие, болтающиеся, как тряпки, на его худых ногах брюки местами были запачканы грязью и брызгами зелёной краски, а внизу на обтрёпанных краях виднелись небольшие лохмотья. На обоих ботинках пролегли поперечные трещины, одна из них широко разъехалась, и в ней проглядывала тёмно-красная полоска носка.

В его лице, скуластом, смуглом и узкоглазом, на первый взгляд, было что-то азиатское. Но если присмотреться, то оказывалось, что лицо не столько скуластое и смуглое, сколько худое, какое-то корявое и красное, тёмно-красное, почти как обожжённое. А глаза не узкие – просто одного глаза и вовсе нет, вместо него тоненькая щёлка между неподвижными, покалеченными, наверное, веками, а другой, серенький и пьяно блестящий, глаз как бы из солидарности с первым сильно прищурен, отчего вокруг него собралось множество мелких морщин. Жидкие волосы зачёсаны наверх. Большие залысины на лбу такие же тёмно-красные и потные от жары, как и всё лицо. На вид ему было лет сорок пять или больше. Но он наверняка был помоложе, просто очень потрёпан.

Правой рукой он сильно размахивал, немного растопыривая корявые узловатые пальцы, а левой держал бутылку красного креплёного вина. Шёл он из ближайшего винного магазина, что за углом. Небольшая старая типография, где он работал, была рядом, через дорогу, в крошечном переулочке на другой стороне проспекта. С работы он выбежал на несколько минут, за вином, так как только что получил зарплату. На работе его ждали двое приятелей. К ним он и спешил.

Когда он подошёл к переходу через проспект, машин не было, но они быстро приближались ревущей и гудящей толпой. Впереди в чёрном и зловонном чаду нёсся тяжёлый самосвал «КамАЗ».

Мужчина, ещё больше размахивая свободной рукой, побежал со всех ног ему наперерез и почти уже разминулся с ним. Но железо машины коснулось всё-таки его левой неподвижной руки с зажатой в ней бутылкой, тут же толкнуло его, и через секунду он уже лежал под самосвалом позади передних его колес, на спине, запрокинув голову, вернее, то, что осталось от головы. На месте лица краснела грязно-кровавая каша, от которой по обе стороны растекалось бледное содержимое раздавленного черепа. Давно уже свистел милиционер, завывали на самых высоких нотах тормоза, вскрикнула какая-то женщина из прохожих.

Приехала милиция, потом скорая помощь, на которой спустя полчаса труп увезли в морг ближайшей больницы, где он пролежал ещё месяц.

Весь этот месяц его искали. Родственники звонили на работу. С работы звонили родственникам. Предполагали худшее, но никак не думали, что жертва происшествия на ближайшем перекрёстке и пропавший пьяница и прогульщик Коля – одно и то же лицо, раздавленное лицо.

Коля в типографии работал года два резчиком бумаги. За это время никто никогда не видел его трезвым. Иногда он пропадал на несколько дней, запивая. Был он постоянно весел и развязен, любил фамильярно пошутить, особенно с молодыми девчатами, и сам же больше всех смеялся своим шуткам. Несмотря на легкомысленный вид, он старался показаться человеком, занятым важными делами, часто ходил в соседнюю маленькую комнатку, где сидели экономисты, звонить своим друзьям, разговаривал с ними коротко и многозначительно. После работы его тоже ждали какие-то важные дела, и он спешил, отпрашивался у начальства или просто убегал пораньше.

Но как ни старался он придать себе важный вид, а всё же вызывал он не столько уважение или почтение, сколько жалость, особенно у женщин постарше. Им всегда немного жалко было смотреть на его красное нетрезвое одноглазое лицо, слушать, что он иногда говорил о своей бывшей семье. Жена ушла от него давно вместе с сыном, хотя сын ей не в радость и не в помощь, а как тяжёлый крест за какие-нибудь грехи. В свои пятнадцать лет он учится с трудом в четвёртом классе, да и учится на дому, с приходящими учителями, потому что, без ног от рождения, он ходить никуда не может, дома по комнате не ходит, а ползает. Может быть, из-за сына он жалел и бывшую жену и по телефону, где-нибудь в середине разговора, спрашивал у сына о ней осторожно и виновато. Но звонила на работу и беспокоилась о нём не жена, а мать, да больше и никто.

Коля жил в пятикомнатной коммунальной квартире, где у него было двое соседей. Он ухитрялся использовать пустующие комнаты и поселял в них пятерых своих знакомых – приезжающих торговать на рынке грузин. В конце концов это ему вышло боком, так как, чего-то не поделив, а именно – восьми тысяч, двое приезжих братьев поссорились и один другого зарезал прямо в квартире – в ванной. После этого квартиранты исчезли, а Колю ещё года полтора таскали по судам, куда он приходил, по своему обыкновению, навеселе и твердил, что ничего не знает. Совсем недавно на окончательном суде, вынесшем убийце приговор, Колины мытарства закончились, ему полегчало. Однако когда исчезновение Коли не на шутку затянулось, то именно об этих его тёмных приезжих грузинах, об их возможной мести за что-нибудь стали возникать тревожные предположения.

Пока пропадал он первые три дня, думали, что это очередной запой. А потом – терялись в догадках, но не предполагали, что разгадка находится в двух шагах от тихого переулка с типографией, на ближайшем перекрёстке, где целых полчаса поперёк дороги под машиной лежало его тело с раздавленной головой.

Спустя месяц его нашли, опознали и похоронили. Да вскоре и забыли в маленькой типографии, где работал он резчиком бумаги. Изредка вспоминая, не решались всё же сказать о нём ничего плохого, а хорошего сказать было особенно нечего. Раз только пожилая толстая женщина из соседнего переплётного цеха умиротворённо вздохнула в день его похорон:

– Да что уж! Всё равно один жил – ни то ни сё...

При этом её напарница, маленькая белобрысая женщина лет тридцати пяти, подняла на неё удивлённые глаза: она тоже жила одна.


1984 г.

Странная

Она – девочка со странностями. Это нетрудно заметить, и все вокруг это замечают. До двадцати лет она жила в небольшом двухэтажном симпатичном особнячке на тихом и немноголюдном Страстном бульваре. В большой коммунальной квартире она и её дедушка и бабушка занимали две комнаты. Её комната была поменьше, окном во двор. Но вдруг она решила уйти из дома и жить отдельно. Она долго искала подходящий вариант, то жила у подруги, то у друга. У подруги она жила две недели, пока не вернулись из отпуска её родители. Друг её жил один, и у него можно было бы остаться надолго. Но у него в квартире имелась только одна кровать, и он по ночам требовал от своей гостьи некоторой платы за приют. Но она была девочка со странностями, как уже говорилось, и, после безуспешной борьбы, он на третий день её выгнал, сказав:

– Мне, знаешь, жить охота. А с тобой только с ума сходить. Я не хочу стать таким же больным, как и ты. Ты будешь целыми днями реветь, а я на тебя смотри?!

Она отвечала ему только слезами, которые ему за три дня уже совершенно надоели, так как среди прочих странностей у неё была одна, может быть, самая существенная: она имела огромное количество слёз и проливала их иногда целыми днями, но иногда случались и перерывы. Причины для этих слёз находились разные. Она их называла «состояния».

– У меня часто бывают такие состояния, – сказала она другу. – Ты не обращай внимания.

Он, умилённый её великодушием, поначалу действительно пробовал не обращать внимания. Но она к тому же от слёз сильно изменялась в лице. И без того припухлые её глаза с тяжёлыми веками ещё больше расплывались и краснели, и их светло-голубой цвет как будто бы линял и пропадал совсем. Опухало, как у горького пьяницы, и всё лицо и становилось неинтересным. У неё было светлое, обыкновенное, незаметное лицо и светлые короткие кудрявые волосы, которые топорщились по сторонам.

Она не работала, а только училась в институте на вечернем отделении, поэтому днём была свободна, а вечерами ходила на занятия или посещала литобъединение, так как она, кроме всего прочего, ещё и писала стихи. Несмотря на это романтическое обстоятельство, она имела имя довольно прозаическое и не очень созвучное с поэтическим даром. Звали её Соня Собакина. Стихи её были так же не совсем обычны, как и всё в ней остальное. Они были, как правило, коротенькими, в три-четыре строчки, без рифм и размера и напоминали смутные и странные отрывки не вполне запомнившихся сновидений. Руководитель литобъединения, сам специалист по свободному стиху, симпатизировал Соне платонически, и она ему – тоже, несмотря на его немолодой возраст. Он сочувствовал её пониженному настроению, давал ей различные рекомендации, настойчиво и деликатно советовал ей:

– Вам надо найти молодого человека. И вам станет лучше, Сонечка. Многое из того, что вас сейчас мучает, само собой отпадёт.

Сонечка была с ним откровенна и откровенно сомневалась в его советах:

– А последствия? Аборт – это большой грех. А детей я не хочу иметь. Достаточно, что я одна так живу, зачем ещё таких же производить? И где их найти, молодых людей?

Их взаимная отдалённая симпатия вскоре оборвалась, когда он женился в очередной, четвёртый раз и немного охладел к Соне. Но, однако, именно он присоветовал ей обратиться к некоей старухе, которая желала сдать комнату. Та старуха жила практически одна в трёхкомнатной квартире. Её старший сын с семьёй всё время отсутствовал в зарубежных командировках, а её младший сын заходил к ней только в гости. Старуха была верующая и требовательная. Достаточно тихая и смирная, несмотря на все свои странности, Соня, тоже верующая, была идеальным вариантом для старухи. Тогда Сонины искания закончились благополучно. Она стала жить в отдалённом новом районе и понравилась старухе прежде всего своим прилежанием в вере и своей тихой жизнью, которая была даже слишком, даже странно тиха для молодой девицы.

Соня Собакина была девочка слабая, хрупкая, нежная, как бледный тепличный цветок. Работать и учиться одновременно было ей не по силам. Дедушка и бабушка обеспечивали ей кое-какое содержание из своих пенсионных денег, и она, по существу, была похожа на цветок, скорее, не тепличный, а заброшенный, одичавший и замученный сорняками. Но когда Соня в двадцать три года окончила институт и получила филологическое образование, она всё же пошла работать. Она пошла работать ночным сторожем – охранять некое учреждение, удачно находящееся неподалёку от места её жительства. Она работала сутками – через трое суток на четвёртые, и была очень довольна, что имеет много свободного времени. Да и учреждение, охраняемое ею, было хорошим объектом для охраны: вряд ли кто-нибудь когда-нибудь стал бы на него покушаться.

Всё было бы ничего, и жила бы Соня Собакина у своей хозяйки ещё много времени, но стал ей всё больше надоедать младший сын этой хозяйки, иногда заходивший домой как в гости. Ему было лет тридцать, и, казалось, он никогда не трезвел. Или он нарочно перед тем, как явиться домой, напивался. Соне это было очень досадно, потому что если она оказывалась в этот момент дома, то он обычно просил, а затем требовал впустить его к ней в комнату поговорить.

– По-го-во-рить, – старательно выговаривал он непослушным языком, – просто поговорить по-человечески. Ну что, разве нельзя? А, Сонечка? Сонечка! Ты – лапочка! Ты просто лапочка! Но почему ты такая строгая? Ты слишком строгая! Слышишь, Сонечка? Или ты там заснула? Закрылась и сидит, – бормотал он уже вполголоса, потом также вполголоса ругался на Соню и на всех остальных.

Потом он принимался уже безнадёжно, просто для острастки, колотить кулаком в дверь, но тут появлялась хозяйка и уводила его или пообедать, или покушать её пирожков, или просто так, строго покрикивая на него для виду. Соня в таких случаях сначала отвечала сдержанно и кратко своему соседу, просила оставить её в покое раз и навсегда. Но Сонин тоненький и равнодушный голосок только ещё больше раздражал его, и он воспринимал её отказ как своеобразное поддержание разговора с ним и продолжал настаивать на своём. Вскоре Соня перестала вообще отвечать ему, что бы он там, за дверью, ни говорил и что бы ни делал. Её всё больше огорчали эти пьяные визиты соседа и наконец надоели. Она, по своему обыкновению, плакала долго и жалобно, но не потому, что обижалась на соседа, а оттого, что вынуждена была терпеть всё, что бы ни происходило с ней в этом доме, так как уехать отсюда она совершенно не могла – на свою беду, многострадальная Соня ещё и влюбилась здесь, и любовь её была, по её собственному мнению, самой странной и неудачной.

Летом, в разгар гастрольного сезона, сосед Сони, живший на два этажа ниже, пригласил случайно её на концерт, хотя до этого они не были знакомы, а только иногда встречались на улице возле дома, в лифте, поднимаясь с первого этажа, – и она знала, что он живёт на шестом, да ещё она видела из окна кухни, как он гуляет с собакой, а окно её комнаты выходило на противоположную сторону. То ли ему некуда было деть горящие билеты, или друзья его разъехались из Москвы – неизвестно, но он как-то утром, поднимаясь с ней вместе к своему шестому этажу, предложил ей поехать сегодня же вечером на другой конец Москвы, где в новом маленьком концертном зале третий день гастролирует некая группа – знаменитая восходящая звезда эстрады. Соня не разбиралась в эстраде и в группах, и идти куда-то слушать эту группу ей не хотелось, но приглашение было сделано так просто и добродушно, что она вдруг согласилась, не желая его огорчить.

Вечером они ехали на концерт долго и утомительно и не знали, о чём им разговаривать. Он, Толя Коваленко, был парень, сразу видно, простой, весёлый и деловой. Был он несколько толст, что Соне не очень понравилось, но с приятным лицом. Он задавал вопросы:

– Почему ушла от родственников?

– Где работаешь?

– Чем в остальное время занимаешься?

– Чем вообще интересуешься?

– Не ищешь ли работу более подходящую – а то есть на примете как раз то, что нужно: за двести рублей, но чтоб была женщина с филологическим образованием и не замужем.

Соня удивлённо хихикнула: «Почему, чтоб обязательно не замужем?» И это был самый оживлённый момент их разговора. Она крат­ко отвечала на все его вопросы, которые скоро иссякли, но до концертного зала было ещё ехать далеко. Они молчали до тех пор, пока поезд метро не выехал на улицу, переезжая по мосту через реку, рябую и пузырящуюся от сильного дождя.

– У нас сейчас разговор такой же пасмурный, как сегодняшний день, – сказал он как-то сухо, в этот момент наверняка жалея, что связался с этой странной девушкой. – Предложите тогда свою тему... для разговора... Я её постараюсь поддержать.

Она слабо улыбнулась и поняла, что подходящей темы для их разговора ей не найти, а спросить его не о чем – он о себе уже всё, что хотел, рассказал. Он умолчал о том, чем он занимался до сих пор, но о своих теперешних занятиях музыкой распространялся щедро. Дело было в том, что в двадцать семь лет у него вдруг обнаружился голос, он бросил все свои дела и занялся музыкой, увидев в этом более прибыльное, при определённых усилиях, и красивое дело. Соня с трудом могла себе представить, что у такого слишком обыкновенного, толстого и вообще-то неинтересного человека есть голос и слух и он, может быть, станет артистом. И совершенно невозможно было вообразить этого человека стоящим у рояля с широко разинутым ртом, распевающим гаммы или какие-нибудь упражнения хорошо поставленным голосом, идущим из глубины его заросшего жиром тела.

Концертный зал был маленький, а звучание было рассчитано, видимо, на огромные стадионы с многотысячной публикой. Соня не интересовалась музыкой, а тем более рок-группами. Но Толя Коваленко, сидящий рядом с ней в одиннадцатом ряду партера, от удовольствия даже иногда улыбался, глядя на сцену, где четыре парня заученно ударяли по струнам, клавишам и барабанам, заученно улыбались и делали эффектные жесты. Вся сцена и воздух над ней были ярко расцвечены то красным пожаром, то фиолетовым ночным небом с прыгающими звёздами, похожими на солнечных зайчиков, то зелёной лесной полянкой с красными пятнами земляники. Красные пятна ложились как раз на белоснежные комбинезоны, наподобие космических скафандров, в которые была одета группа. Таким образом, достигалось соответствие содержанию песни, в которой шла речь о лесной поляне и землянике, растущей на ней. Иногда вдруг все краски смешивались и начинали вертеться, прыгать и бегать, изображая нечто, ни на что не похожее. Это означало, что в данной песне речь идёт о космосе и о чём-то таком неземном. Весь этот театр, которому ничего подобного Соня до сих пор не видела, очень понравился ей. Да и молодые спортивного вида парни были неотразимо симпатичны. Соня была бы вполне счастлива от такого зрелища и тоже улыбалась бы, как и Толя Коваленко, но всё же у неё от оглушительного грома проходящей через усилители музыки сразу заболела голова, которая так до конца концерта и не прошла.

Толя с видом знатока, небрежно и в то же время внимательно поглядывал на сцену, и, наверное, ему в этой музыке было слышно что-то такое, что Соня услышать не могла. Для него был приятен и даже естественен жуткий, как Соне казалось, грохот, и первую половину концерта он даже не вспомнил о своей соседке. А когда оглянулся на неё и увидел каменное выражение её унылого лица, то из вежливости спросил:

– Я вижу, тебе совсем не нравится эта группа?

– Чтобы слушать эту музыку, надо иметь железное здоровье и особенно – уши, – ответила она неопределённо.

– Да, надо иметь железное здоровье, – добродушно усмехнулся он и опять отвернулся к сцене.

После этого ещё несколько раз он спросил её, как ей нравится группа и некоторые отдельные их песни, но за громкой музыкой её ответ был еле слышен.

С тех пор прошёл почти год, и мало что изменилось в жизни Сони Собакиной. Приближалось лето. Как-то раз она вышла из дома не одна, а со своей подругой, которая заходила к ней в гости. Подруга шла домой, Соня – на работу. Обычно в это время сосед Толя Коваленко в скверике, напротив подъезда, выгуливал свою собаку – чёрного, огромного и тощего дога с длинным, загнутым, как червяк, хвостом. Этот его дог представлял собой как бы противоположность толстому, среднего роста Толе. Они и сейчас были здесь, и Соня увидела их ещё из окна.

– Я сегодня последний день на работе, – закричала она, проходя мимо скверика, как ей показалось, почти на всю улицу. – У меня отпуск!

– Отпуск? – машинально переспросила подруга.

– С третьего июня. Уеду на месяц, – ещё громче и отчётливей сказала Соня.

Но голос у неё был слабый и какой-то невнятный, и ей только казалось, что она кричит почти на всю улицу, а на самом деле её хорошо слышала только подруга. А сосед Толя, гуляющий по скверу вместе с собакой, – неизвестно, слышал или нет. Подруга спросила:

– Куда? В отпуск куда поедешь?

Но и этот вопрос, и то, что Соня ответила, Толя наверняка уже не услышал, потому что девушки миновали скверик и скрылись за углом дома. Соня была очень довольна, что встретила сегодня соседа и сообщила ему, если он, конечно, услыхал, что она на месяц уезжает, чтобы он её этот месяц понапрасну не ждал. Она, к её сожалению, другим путём сообщить ему это не могла. Она не знала, как и чем он живёт и что думает о ней. Она о нём совсем почти ничего не знала и знать не могла. И она почти уже целый год была мучительно влюблена скорее, наверное, в свою фантазию, чем в Толю Коваленко. Толя был человек с виду малозамечательный, хоть и имел голос и занимался пением. Но такая уж, видно, была Сонина судьба, что всё, что бы она ни делала, было странно и труднообъяснимо.

С тех пор, как она влюбилась в своего соседа, она всегда хотела его видеть и действительно видела его гораздо чаще, чем раньше. Она чаще обычного встречалась с ним на улице и почти каждый день могла видеть его из окна своей комнаты в скверике с его догом. То, что раньше он выгуливал его всегда с противоположной стороны дома, а теперь под её окном, и что он невзначай иногда поднимал голову посмотреть в её окно, а если встречался с ней взглядом, то поспешно отворачивался или вообще уходил из скверика, – это всё внушало Соне какую-то неопределённую надежду на лучшее. Случайно встречаясь с ним, она от смущения не только не здоровалась с ним и не говорила ему ни слова, но, наоборот, низко опускала голову, чтобы не встретиться с ним глазами. Он при этом тоже несколько смущался и тоже ничего не решался ей сказать.

Так они и расходились в разные стороны почти целый год. Толя был, видно, человек занятой, и иногда Соне казалось, что он и вовсе не помнит о ней, кроме тех мимолётных встреч, которые он, может быть, сразу забывает. И она каждый день твёрдо решала в следующий раз не пройти мимо своего возлюбленного. Ведь всё-таки он иногда смотрел на неё как-то особенно внимательно, и она прекрасно замечала эти случайные взгляды, понимая, что они неслучайны. А понимать было нечего: всякому, кто видел бы их со стороны, всё было бы ясно и видно как на ладони. Толя Коваленко был действительно занятой и деловой человек. Зато у Сони свободного времени было много, и поскольку ей теперь было трудно думать о чём-нибудь другом, то она неутомимо строила в своём воображении бесконечные воздушные замки, основывая их на Толиных замечательных взглядах, как на фундаменте.

Для неё было тайной, что несколько таких же воздушных воображаемых замков построил и занятой Толя и что из всей его учебной программы по вокалу на тот год ему лучше всего удавалось исполнять два похожих друг на друга классических романса «Нет, только тот, кто знал...» и «В крови горит огонь желанья...» Как какую-то далёкую невозможную сказку вспоминала она тот вечер, который провела вместе со своим возлюбленным на концерте год назад. Она не сомневалась, что была бы счастлива, как никогда в жизни, если бы могла оказаться с ним теперь так же рядом, как тогда, хотя бы на минуту.

Через месяц, когда кончился отпуск, она вернулась в радужном настроении. Ещё только по-настоящему начиналось запоздавшее лето, наступила прочная июльская жара, которая придавала мыслям самонадеянности. Соня в неясном предчувствии каких-то счастливых событий была уверена, что теперь уж обязательно они встретятся. «Хотя бы раз, хоть на минуту, это уже было бы счастье», – проносилось в её голове затмевающее ум волнение.

В тот же день в обычное время она вышла из дома на работу и, как и ожидала, увидела напротив в скверике гуляющего с собакой Коваленко. Он стоял к ней лицом, но смотрел куда-то в сторону и курил, медлительно задерживая руку с сигаретой у рта. При этом на его безымянном пальце хорошо было видно сверкающее на солнце новенькое золотое кольцо. Соня никогда до сих пор не видела, чтоб он курил, и думала, что ему курить нельзя совсем, если у него есть голос и он поёт.

Затем она вспомнила, что старуха, её хозяйка, советовала ей одного святого, именно Трифона, который, если ему помолиться, помогает в различных бытовых проблемах, в том числе и с жильём. И Соня решила завтра после работы съездить на всякий случай в известную ей церковь того самого святого Трифона, потому что надо же ей было наконец выехать из этой комнаты и снять где-нибудь другую.

1983 г.

Болезнь

Болезнь застала его врасплох, хотя ему шёл уже шестьдесят третий год. Он как-то не думал, что на него, здорового и сильного мужика, найдётся такая напасть, которая вмиг сломает и скрутит его, лишит всех сил, уверенности в себе и в жизни, выбьет почву из-под ног.

В декабре он вдруг заболел так тяжело и беспокойно, как никогда. Ему дали больничный, прописали лечение и определили, что это гастрит. Он строго принимал лекарства и требовал от жены, чтобы она заботилась о его диете, и она заботилась и вскоре уже знала наизусть, что ему можно и чего ему нельзя, от чего у него рвота, от чего изжога, от чего боль. Но ничто не помогало, он всё больше жаловался на боли в желудке, и жена стала подозревать нечто худшее, чем гастрит.

– Как будто иголками колют! – повторял он раздражённо.

И опять пошёл по врачам, сдавал анализы, делал рентгеновские снимки и наконец получил направление в Москву, в онкологическую больницу, на операцию.

Врачи, разрезав его, увидели, что ему повезло: большая раковая опухоль выросла в форме гриба и прикреплялась к стенке желудка лишь тонкой ножкой. Значит, положение не было совсем безнадёжным. Ему вырезали вместе с этим грибом половину желудка, и он уехал обратно, домой.

Жил он с женой в старом подмосковном пыльном городишке. Но, уйдя на пенсию, сразу переселился в деревню. Сказались его крестьянское происхождение и воспитание, и его крестьянская широкая кость, всю жизнь нуждавшаяся в простой и тяжёлой деревенской работе.

Он купил ветхую, крытую соломой избушку на краю деревни с участком земли в двадцать соток. Отремонтировал дом, сделал железную крышу и террасу, а участок занял огородом. Купил десяток цыплят, молодую беленькую козочку и телёнка. Скотиной занималась в основном его жена: кормила, пасла, доила. Сам он три дня в неделю работал в совхозе, остальное время занимался то садом, то огородом, то перестройкой дома и сарая. Он привык целый день с утра до вечера что-нибудь делать своими руками, оставляя работу только на время обеда и послеобеденного сна. Несмотря на старость, он был довольно крепкий мужик и силы ещё его не оставили.

С приходом болезни всё изменилось. Есть нужно было мало, работать – тоже, тяжёлого не поднимать. Он как будто наполовину перестал существовать. Он сильно похудел, побледнел и постарел. С виду он сморщился и вроде бы уменьшился в размерах, но зато изнутри, из самой глубины, в нём поднималась тёмная, до сих пор неведомая сила, как дух, выпущенный из бутылки. Он смертельно обиделся на жизнь, да и было за что. Можно было принять за издевательство над собой, что его, не привыкшего думать о смерти и совсем не готового к ней, насильно заставили только о ней и думать и медленно, постепенно, день за днём умирать.

Он вспомнил, как в молодости, лет тридцать назад, он с женой и маленькой дочкой жил в доме, стоявшем не так далеко от нового действующего городского кладбища. Окно просторной светлой комнаты выходило на шоссе. Иногда он стоял у окна и с брезгливым выражением на лице, свысока, со своего третьего этажа, наблюдал за очередной похоронной процессией. Если жена оказывалась рядом, он, кивнув на окно, с едва заметной усмешкой говорил:

– Ещё одного ханурика понесли!

Жена его, маленькая тихая черноволосая женщина, ничего не отвечала. А он и не ждал никакого ответа.

Теперь воспоминание об этом неожиданно больно кольнуло его где-то в груди. Он насторожился, пытаясь понять, сердце это или это его злосчастный желудок.

Его несколько озадачивало это непрекращающееся похоронное движение по шоссе от города к кладбищу. Что заставляло стольких людей менять все блага земной жизни на тесное подземельное жилище – ведь несут и несут, и так без конца. На этих людей, поддавшихся насилию смерти, он смотрел свысока, потому что видел всю глупость их положения.

Их единственной дочке Татьяне было тогда лет семь или восемь. Ей тоже любопытно было посмотреть на похороны. Она подбегала и окну и становилась рядом с отцом. Он слегка гладил её по голове тяжёлой, широкой, почти квадратной ладонью. Но он почему-то не любил, когда она особенно засматривалась на такое зрелище, и отводил её от окна.

– Эх, эта Татьяна! Со своими делами отца забыла! – ворчал он всю субботу, когда она должна была приехать с мужем Лёвой и двумя сыновьями.

Она так и не приехала.

Татьяна, её муж и дети жили в посёлке, минут сорок на электричке от города. Они часто приезжали на выходные в деревню, особенно летом. Отцу нравился Лёвка, простой и весёлый мужик, который любил и поесть, и выпить, и поработать, и, при случае, спеть и сплясать, без особенного умения, а так просто – от широты души. Правда, в последнее время он что-то поутих, потолстел и потяжелел. Глаза помутнели, словно бы спьяну, и веселье притупилось. Татьяна, ровесница ему, тоже к сорока годам отяжелела, осела и ещё больше него расползлась как на дрожжах. Она работала воспитательницей в детском саду, а Лёвка – водителем автобуса. Их семнадцатилетние сыновья-близнецы оба пошли в отца – такие же желтоглазые и кудрявые. И так же, как Лёвка, относились к деду с почтением, знали наизусть все его фронтовые воспоминания, которые он всегда рассказывал одни и те же.

Но внуков он в гости к себе не ждал. Лишь они трое знали, как в прошлый выходной они поссорились и как долго им из-за этого не придётся встретиться. Не все они ссорились, конечно, а один только дед, как всегда. Он изловил такой момент, чтобы оказаться с каждым из них наедине, пока жены его в доме не было – она пасла козу. Жена хорошо знала о его недавно появившейся склонности ругать всех и всё, особенно самых близких родственников и знакомых, с которыми ругался он не на жизнь, а на смерть – так, как будто хотел навсегда изгнать всех с глаз долой.

Найти причину для ссоры для него не составляло труда. Он как репей цеплялся ко всему, что первое попадёт под руку. Он обвинял всех своих родственников в бессердечии, чёрствости, эгоизме и непонимании по отношению к нему. Он проклинал их за то, что они забыли его, который тяжело болен и доживает последние дни, за то, что они не помогают ему сажать, окучивать и убирать картошку, пропалывать огород и рубить дрова, а приходят к нему только есть, пить и отдыхать. Упрёки смешивались с крепкими ругательствами, и весь этот зловонный поток помоев опрокидывался на головы опешивших гостей. Они, хоть и поражались такой резкой перемене в его характере, но прекрасно понимали, что это только его болезнь во всём виновата и он, видно, не здоров не только желудком, а и с головой у него что-то. Поэтому они терпеливо выслушивали и упрёки, и брань, иногда только пытаясь вставить миролюбивое слово для примирения, или тут же порывались идти помогать ему по хозяйству. Но он ничего не хотел знать. Он останавливал их и не слушал, а ругался ещё злее и в конце концов забывал, в чём они виноваты и чем они ему не угодили, а просто ненавидел и их самих в эту минуту, и ещё кого-то и начинал кричать, как мог, громко. Но громко не получалось из-за слабости, получалось, как будто он говорит обычным голосом, только жилы на его слабой шее больше надуваются и напрягаются. Крик его содержал уже почти одни только ругательства, посреди которых появлялись гневные слова:

– Родственники, тоже ещё! Расстреливать надо таких родственников! Вешать вас всех надо!

Эти слова обычно означали конец скандала. Терпение гостей истощалось, и они, плюнув на всё и махнув рукой, собирались уходить. Говорили что-то успокаивающее подавленной, почти плачущей жене и потихоньку расходились, без всякого желания ещё раз сюда вернуться. А виновник скандала, ещё до ухода гостей, вдруг трусил, затихал и под каким-нибудь предлогом удалялся из дома во двор, находил себе там какое-нибудь занятие и долго потом не появлялся на глаза жене. Он по опыту знал, что сейчас начнётся ещё один скандал, со слезами и упрёками жены, и предотвратить это можно, только скрывшись из дома раньше гостей.

Жена не составляла исключения из тех, на кого он обиделся, обозлился и ругался. Но она из своего дома уйти не могла. Если только иногда уезжала в город и там одна в квартире отдыхала от мужа. Да и хозяйство, скотину и огород, оставить было не на кого, старик всё больше слабел, но продавать козу с козлятами и сократить огород не разрешал. И работы ей всё прибавлялось.

Но тяжелее всего было неожиданно свалившееся на них одиночество. Многочисленная родня не решалась к ним появляться, кроме дочерней семьи. Характер больного мужа становился всё более невыносимым, и она боялась, как бы эти последние не исчезли из их дома. И, может быть, больше всего беспокоилась за внуков, которые, по молодости, могли сгоряча обидеться на какую-нибудь очередную дедову выходку и разругаться с ним всерьёз. Она изо всех сил старалась не допустить их ссоры, находила им всё какую-то работу в огороде, подальше от деда, он это видел и ждал удобного момента, чтобы остаться с ними наедине. Такой момент подвернулся в прошлый выходной. Он своими обычными ругательствами и упрёками наголову разбил поодиночке обоих и обратил их в бегство. Потом, по своему обыкновению, струсил и скрылся из дому – пошёл в лес за некой лекарственной травой. Жена, вернувшись домой, поначалу никак не могла понять, почему оба внука, надутые, молчаливые, как какой мухой укушенные, собрались вдруг домой.

Остались только Татьянка с Лёвкой, их ждали всю субботу с утра. А мальчишки теперь уж не приедут, найдут отговорку.

Татьянка с Лёвкой всё-таки приехали в воскресенье в полдень. От обеда отказались – рано, тогда мать сразу нашла им занятие: Татьянке – подрезать усы у клубники, Лёвке – рубить и складывать в поленницу возле сарая дрова. Не отдохнувшие с дороги, они скоро утомились от жары и непривычной работы. Толстой Татьяне стало тяжело второй час наклоняться до земли или сидеть на корточках, чтобы обрезать клубничные усы, а у Лёвки дрова уже подошли к концу, поэтому, когда мать другой раз предложила им пообедать, они охотно согласились.

Они быстро съели салат из помидоров, огурцов и всякой зелени и принялись за уху из мелкой рыбёшки, наловленной отцом с утра в ближайшей речке. Рыбёшка была крохотная и невкусная, но он очень гордился своим уловом и время от времени, не скрывая удовольствия, приговаривал:

– Что за уха! Душистая какая! Ай да уха! Хорошо я сегодня рыбки наловил! Утречком пораньше встал, пошёл, наловил как раз на уху.

Дочь и зять с ним вежливо соглашались, поддакивали и кивали, чтобы он не заметил, как они неохотно и через силу съедают его уху. Матери было жалко смотреть на Татьянку с Лёвкой, и они понимали, что не сварить отцову рыбку она не могла – иначе бы он посчитал себя оскорблённым, и их очередная ссора закончилась бы изгнанием её из дому, и она до завтрашнего утра так бы и просидела в городе. А ей очень хотелось повидать дочку с зятем – они стали теперь её единственной отдушиной в адской, как ей казалось, жизни с умира­ющим мужем. Она терпела и больше всех ему поддакивала за столом. Но он ничего не замечал или делал вид, что не замечает.

– Вот наловил рыбки, – горячась и раздражаясь, говорил он, – и уху сварили. Вот! А вы не можете отцу банку мёда привезти! Совсем забыли об отце. То не приезжают по месяцу, то приедут и толком поговорить не хотят. Убегают клубнику обрезать, дрова колоть. Да что она, клубника, не подождёт? Вон мать её обрежет. А вы бы хотя поговорили с отцом-то, ведь недолго ещё осталось.

– Отец, ну вот пообедаем – тогда сядем, поговорим, – как можно более миролюбиво сказал Лёвка.

– А-а, вы поговорите! Дождёшься от вас! Вон мальчишки в прошлый выходной приехали, полдня побыли и уехали. Нет чтобы поговорить с дедушкой. И вы тоже. Даже банку мёда и то не можете отцу привезти!

– Да я про мёд-то им не говорила, они не знали. Ты ешь, а то уха остынет, ешь, – вступилась за них жена.

– Да, – согласилась Татьянка, – про мёд мы и не знали. Ты говорил: пшено, колбасу, селёдку, сыр российский, сахар фруктовый – мы всё привезли. Одного пшена шестнадцать килограммов – еле дотащили, – осторожно попыталась она пошутить и натянуто улыбнулась. – Всё как ты велел, так и...

– Да что ты со своим пшеном, – оборвал он её, – что я, курица, что ли? Пшено буду клевать?

– Папа, ты сам велел – курам пшена побольше. Не волнуйся, в следующий раз и мёду привезём.

– Пшена привезли! Не видал я пшена! О курах позаботились, а отцу есть нечего! Я же мясо есть не могу, колбасу эту вашу тоже не могу – меня тошнит от всего. Надо же соображать! Я только одними ягодами питаюсь. Кашку тоже ем, гречневую, овсяную. Привезли бы хоть гречки килограммчик. Никогда ведь не догадаетесь.

Тут он сделал паузу, и Лёвка с Татьянкой действительно почувствовали себя виноватыми, что не догадались привезти ни гречки, ни овсянки.

– Да гречку-то мы откуда же возьмём? – оживилась Татьянка. – Сами никак достать не можем. Недавно была у нас, да вся кончилась.

– Съездили бы в Москву, вам недалеко – достали бы, – проворчал отец.

Сказать ему, видно, было больше нечего, его гнев утихал, и у матери отлегло от сердца. Чтобы совсем уже его успокоить и отвлечь, она притворно оживилась и обрадовалась:

– Ты кашки захотел? Я тебе сейчас мигом сварю! Овсянка у нас есть. И мы тоже поедим. А? Сварить?

И она, не дожидаясь ответа, полезла в шкаф за овсянкой. Но слова её имели неожиданный результат: он остановил её, раздражённо буркнул: «Не надо!» – и снова весь наполнился злостью и обидой.

– Вот вы ездили в отпуск – рассказали бы что-нибудь: где были, как отдохнули. Нет, пошла клубнику обрезать. А отец для неё как будто и не человек. Мне и жить-то осталось всего ничего. Эх, ты! Дочка, называется! А у меня вон и сил уже нет, работать не могу. Картошку надо окучивать, помогли бы лучше, чем на курорты ездить. Успеете ещё.

– Ладно, – отворачиваясь от стола, твёрдо произнёс Лёвка. Он был, видимо, раздражён, и его спокойствие стоило ему труда. – Ты, главное, не волнуйся, отец. Картошка так картошка. Пойдём хоть сейчас.

– Правда, пойдём, – Татьянка поняла, что муж хочет не столько помогать окучивать картошку, сколько уйти от надвигавшегося скандала.

Лёвка встал, направился к двери, и Татьянка – тоже, вслед за ним. Мать молча укоризненно глядела на мужа, а тот, как ни в чём не бывало, поспешил за дочерью и зятем, чтобы вытащить им из сарая лопату и тяпку.

Через несколько минут они уже стояли на противоположных концах одной из картофельных грядок и молча, сосредоточенно склонившись, работали, раздражённые и в то же время спокойные, что избежали скандала.

Прошло минут десять, как из дома показался отец. Постояв в нерешительности на высоком крыльце, глядя с него на работников, он пошёл к ним, и первым на его пути был Лёвка. К Лёвке он и подошёл.

– Не так, не так, – нетерпеливо начал он. – Дай сюда. Смотри. Э-эх, помогать взялись! Работать толком не умеете!

Лёвка опешил от таких его слов: он, деревенский парень, не знает, как обходиться с картошкой?! Татьянка, подняв голову, тоже застыла от удивления: на этот раз ругался не один только отец, но и Лёвка тоже. Перебранка их была неожиданно короткой и злой и закончилась как всегда:

– Расстреливать вас таких надо! Только убивать вас таких надо, и больше ничего!

Ругательства, сопровождавшие это восклицание, неслись уже в спину обозлившемуся Лёвке. Лопата, которую отец выхватил у Лёвки, чтобы показать, как надо окучивать его картошку, так у него в руках и осталась.

Ближайший автобус до города был через сорок минут – на нём они и уехали, не попрощавшись с отцом, который, по своему обыкновению, сразу же после скандала куда-то скрылся.

Подошло к концу лето. Так получилось, что, кроме дочери, к ним в деревню никто больше не заглядывал. Она приезжала иногда по субботам, встречаемая на пороге упрёками и бранью отца, от которых у неё портилось настроение и на несколько дней потом оставались неясные угрызения совести, горечь и подавленность. Она расспрашивала отца о здоровье, на что он отвечал всегда одно и то же: хуже. Но, главное, ей нужно было выслушать все жалобы матери, накопившиеся за последнее время, которые ей высказать было больше некому. Ответить на эти жалобы было нечего. Татьянка в ответ только охала, ойкала и вздыхала. И убеждалась, что отцу действительно хуже. А матери становилось легче.

– Ох, он теперь и деньги мне не отдаёт – ни пенсию, ни зарплату. Всё куда-то прячет. Тут я как-то пустые банки из сарая доставала – смотрю: в одной банке на дне лежат деньги, всё пятерки, семьдесят рублей. Я взяла.

– А он?

– Он – ничего. Он же забывает. А то бы он тут такое устроил! Меня бы из дому выгнал. А то он сам-то не помнит, ему и сказать нечего. А то ещё в буфете в чашку тридцать рублей положил. Такой стал! Соседи все на него злые. Боюсь, как бы чего нам не сделали. До того дошло.

– А что?

– Да он же обманывает всех, ворует где что под руку попадёт. Всё домой тащит, всё подряд. Вчера какое-то колесо от велосипеда приволок, говорит, что нашёл. А кто его знает, нашёл, а может, украл? А в первый раз-то он фанеру принёс, здоровый такой лист. Не сказал, откуда. Оказалось, украл – у Тупикиных на огороде где-то лежала. А Зоя, соседка наша, видела. Так вот и тащит, и тащит. А люди на него злятся – кому понравится! Вот я и боюсь... А то ещё собак накупил на рынке – маленьких щенят. Я заглянула в сарай, а там целый зверинец. Наша Мурка с тремя котятами, да ещё четыре щенка, маленькие. Все бегают, снуют туда-сюда, мешаются под ногами. Я ему говорю: «Ты что – с ума сошёл? Мало нам одной собаки? Да ещё кошка с котятами!» А он: «Не твоё дело!» И матом на меня. Выгнал и сарай закрыл. «Если не нравится, – говорит, – уезжай в город, там и живи». А как я уеду? Я бы уехала, давно бы уехала, так бы и жила там, его не видела. Но я же не могу его оставить, он, видишь, какой больной. Всё хуже и хуже ему, он же один не сможет. Да и от людей стыдно: столько лет прожили – и теперь бросить его. Хозяйство на мне – куда же я отсюда денусь? Тут ещё коза окотилась – две козочки и козёл.

– Продали бы. Зачем они вам?

– Не-ет, и слышать не хочет. «Раз не нравится – уходи». И всё ругается. «Я, – говорит, – от тебя удавлюсь». А мне самой от него хоть в петлю.

Но к осени козу с козлятами и телёнка всё-таки продали, все собаки с кошками исчезли, и от её забот по хозяйству осталась меньшая часть. Она стала реже появляться в деревне у мужа. А ночевать с ним в одном доме и вовсе боялась. Особенно после того, как он зарезал, поджарил и съел всех своих щенков и кошку с тремя котятами – кто-то сказал ему, что таким образом можно излечиться от пониженного давления, которое стало следствием его крайнего истощения. Когда она случайно увидела, как он дожаривал и до­едал последнего котёнка и допивал его кровь, она вдруг всем своим нутром испугалась, как бы с нею не сделал он то же самое, что и с этим котёнком. Она теперь всегда уезжала засветло и ночевала только в городе, а муж почти безвыездно жил в деревне.

В октябре он слёг, она каждый день приезжала к нему кормить, ухаживать, давать лекарства и принимать на себя все те проклятия и упрёки, которые предназначались всему миру. Но она стала более спокойна и покорно ждала избавления от страданий. И после того, как она увидела во сне, что избавится от страданий она через два месяца, то есть в декабре, ей стало немного легче.

В декабре, правда, ничего не произошло. Умер он, вопреки сну, ранней и холодной весной, в марте. На похороны явилась вся та многочисленная родня, с которой он разругался, и отнесла его на то же самое кладбище по тому же самому шоссе, рядом с которым он в молодости жил.

1984 г.

Ожидание

Накануне поздно вечером вышло шумное и беспокойное семейство, состоящее из дедушки, бабушки и их десятилетнего внука (из-за которого оно и было шумным). Рано утром в Хантах, то есть в городе Ханты-Мансийске, вышел ещё один пассажир, маленький сухощавый мужичок немолодых лет, ехавший с самого начала, из Салехарда, по-видимому, ненец, бормотавший время от времени что-то себе под нос и плохо понимавший по-русски. Ехал он по работе до маленького глухого посёлочка, где теплоход останавливается в два часа ночи. Но как он ни беспокоился всю ночь, то вставал, то ложился, то снова вставал и выходил на палубу, а всё же каким-то образом проспал свою остановку. И вышел, вполголоса ругаясь и сердясь на самого себя, на первой же остановке утром.

Каюта опустела, в ней остались двое: молодая беременная женщина лет двадцати семи и высокая тонкая девушка семнадцати лет.

Их шестиместная каюта третьей категории, находящаяся в носовой части главной палубы теплохода, была сравнительно просторная, в форме квадрата. Её недостаток был в маленьком окошечке, расположенном не посередине, а где-то в углу, из-за чего каюта была наполовину светлая, наполовину тёмная. Для тех, кто находился в светлой половине каюты, был день. Для тех, кто находился в ее тёмной половине, были сумерки. Беременная женщина, находившаяся в тёмной половине каюты, больше лежала. А девушка, если не уходила куда-нибудь, то сидела у окна, грызла семечки и читала. Она ехала уже третий день и откровенно скучала от такого длинного и неинтересного путешествия.

Пассажирский теплоход «Калашников», на котором они ехали, шёл из Салехарда вверх по Оби, потом по Иртышу. Чем дальше он шёл, тем всё больше сходили с теплохода на берег и всё меньше садились, так как дальше от севера появлялись другие виды транспорта: автобусы и поезда.

За целый день к ним в каюту не поместили новых пассажиров, они ехали вдвоём. Девушке не сиделось на месте, она, покрасив ресницы и напудрившись, куда-то убегала. В свои неполные семнадцать лет она выглядела совсем уже взрослой, как говорят, «совсем уже невестой», и даже более того. Она была необыкновенно тоненькая, длинноногая и стройная, к тому же ходила в чёрных узких брюках и тоже узкой облегающей кофте, из-за чего вся её фигура казалась похожей на лёгкую гибкую травинку, вытянувшуюся к солнцу и гнущуюся от самого лёгкого ветерка. Её светло-жёлтые волосы, цвета выжженной солнцем пшеницы, были коротко подстрижены, лоб до бровей закрывала длинная густая чёлка. У неё был симпатичный, легкомысленно вздёрнутый носик, но очки придавали несколько серьёзности её облику. Она выглядела очень хорошенькой и старше своих лет, так как казалась достигшей своего расцвета молодой женщиной, а не девчонкой-десятиклассницей, которой на самом деле была.

Целыми днями она грызла семечки и ела конфеты, иногда принималась читать книгу из программы десятого класса по литературе. Но чаще всего, посмотревшись в зеркало и напудрившись, убегала к своим здешним друзьям и подругам, которые собирались в соседней каюте, или в так называемом салоне отдыха, или в ресторане.

В отличие от неё, беременная женщина, наоборот, почти не выходила из каюты. Она часто понемногу ела, листала какие-то женские журналы, присаживаясь к окну, но в основном лежала просто так или спала. Она была ещё не настолько беременна, чтобы не работать и сидеть на больничном, поэтому должна была на днях выйти на работу. Работала она учительницей. Учительницей географии. Замужем она была второй раз, а беременна – первый. Звали её Лариса, и это имя шло ей, потому что было такое же плавное и продолговатое, как она, но не слащавое и не мягкотелое, а скорее твёрдое. Родом она была откуда-то из этих мест, то есть с нижней, или большой, Оби. Здесь же, в небольшом рыбацком поселке, до сих пор жила её родная сестра, от которой она теперь ехала. И её смуглое скуластое лицо, гладкие чёрные волосы чем-то напоминали тамошних ненецких женщин, особенно тех из них, которые красивы. Хотя сама она вряд ли могла назваться красавицей. Больше всего свидетельствовали о здешних корнях её глаза: тёмно-карие, крайними уголками вверх – похожие на взмах крыльев.

Она была довольно общительна, но здесь ей общаться было не с кем: её единственная соседка по каюте явно предпочитала ей своих молодых друзей. Лариса лишь знала о ней, что она едет из Салехарда, от своих дедушки и бабушки, и везёт с собой рыбу, много рыбы, отчего и не может лететь самолётом, а едет на теплоходе. «А то бы никогда не поехала, – говорит она уверенно, – полетела бы самолётом. И никогда больше не поеду». Видно, что долгая речная езда не по ней. Она всё ждёт, что наконец приедет домой, и считает уже не дни, а часы, потому что дома она будет уже на следующее утро.

Они обе едут до Тобольска, и обе ждут завтрашнего утра, когда наконец там будут. Но десятиклассница просто ждёт, а Ларисе совершенно необходимо быть там завтра. До её дома, до Тюмени, надо будет ещё лететь самолётом. Билеты у мужа, а муж будет встречать её завтра на Тобольском речном вокзале. В Тобольск они приедут с разных концов: она – с севера, он – из небольшой деревушки южнее Тобольска, где гостил у матери. И оттуда уже домой полетят вместе. Из этой деревушки в Тобольск так рано, как нужно, не при­едешь, поэтому ночь придётся ему как-то провести в Тобольске, чтобы вовремя встретить Ларису и успеть на самолёт.

– Утром будем в Тобольске! – спокойно и уверенно говорит Лариса.

– Утром буду дома! – торжествующе говорит десятиклассница.

По их лицам видно, что в мыслях они там уже сейчас. Десятиклассницу можно понять: наверное, её подружки дома поинтереснее здешней случайной компании. Не меньше того можно понять и Ларису: она замужем ещё только полгода, а с мужем не виделась уже почти три недели.

К вечеру они стали собирать вещи, чтобы завтра утром с ними не возиться. В это время теплоход пристал к какому-то большому посёлку, и к ним в каюту вошёл новый пассажир, среднего роста, средних лет, в кожаной чёрной куртке и с одним только рюкзаком, который нёс в руке. Он выглядел человеком бывалым в дороге и поэтому показался Ларисе командированным, кем он на самом деле и оказался. Расположившись на своём месте, перекинувшись несколькими фразами со своими соседками, познакомившись с ними и представившись им Георгием Гавриловичем (причем и Лариса, и десятиклассница сразу почему-то упустили из памяти его имя и про себя для краткости стали называть его просто: Гаврилыч), он наконец заметил, что они вроде бы укладывают вещи, и спросил их:

– Вы куда едете?

– До Тобольска.

– В Тобол