Geum.ru

Творчество Романа Мерцлина отражения иван шульпин рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


Примерно 1800–201… годы.
Стихи разных лет
Старая деревня
Умирают сёла
Волжский архив
Его имя – Яков Тимофеевич Лиманский.
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14

Деревня Ундольщино

Примерно 1800–201… годы.

Проживало до 500 человек.


И останется эта надпись для случайно забредших туристов, охотников, рыболовов как свидетельство о том, что не пустое это место. И то хорошо!


А цифру в 500 человек высчитал я путём обратного пересчёта от послевоенной численности в 350 человек. Как известно, деревня в XX веке пережила четыре массовые трагедии, связанные с убылью населения:

1) голод 1921 года – погибло около половины жителей;

2) высылка кулаков – 6 или 7 семей по 8 человек в среднем (а у Юдаевых было до 18 человек) – примерно 50 человек;

3) Великий голодомор 1933 года – погибло более половины жителей;

4) Великая Отечественная война – не вернулись примерно 40 человек.

Да ещё не забыть и сгинувших «врагов народа» – 5 человек.

Всего за четверть века (с 1921-го по 1945-й) трагедии нанесли урон деревне примерно в 500–600 человек. Какой социум это выдержит?

Полностью исчезли семьи Гуреевых, Ляликовых, Пушкарёвых, Юдаевых...

Принимая во внимание естественную прибыль-убыль населения, можно подсчитать, что до 1921 года в Ундольщино жило примерно 500 человек, и, если бы не эти трагедии, не хоронили бы мы, наверное, сегодня деревню.


С первого удара топора дерево не падает. Безжалостный молох государства четырежды глубоко прошёлся по селу, да добавили своё и политика зажима крестьянского хозяйства, и линия на ликвидацию «неперспективных» деревень. А нынешним властям до таких вот реликтовых человеческих островков и вовсе нет дела. Газ провели в дома во многом за счёт самих жителей (но поздно, непоправимо поздно). А вот асфальт так и не положили, и дорога стыдливо обрывается у первого же оврага, не доходя до развалин фермы. И погибают верхнехопёрские деревни, как уже многие погибли на севере России да в Нечерноземье.

Хорошо там, где нас уже никогда не будет. Да, было трудно и жестоко, но спасибо тебе, безвестная деревня Ундольщино, за то, что дала нам жизнь, моральную стойкость, стремление к лучшей доле. Вечная слава тебе и твоим людям!

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

ЗЕМЛЯКАМ

Подъехать к родимой деревне

В закатном сиянье огней

И вновь окунуться в древний

Мирок позабытых дней.


Где детство прошло когда-то

И юность разбег брала,

Где были не только утраты,

Но всё же и радость была.

Взойти на Крутую гору –

Идолище здешних мест, –

И затуманенным взором

Окинуть поля окрест.

Овраги кругом, овраги –

Морщины земной коры, –

Наверное, помнят отвагу

Мальчишек моей поры.


Теперь-то стою здесь гостем

Под спудом прожитых годов.

Напротив – кресты на погосте

Да скотомогильника ров.


Вот так и соседствуют рядом;

Здесь связи с природой ясны.

И в детстве, бывало, телята

С нами в избе росли.


А дальше лучами заката

Сияет спокойно пруд.

За ним в немудрёных хатах

Хорошие люди живут.


Вернее, своё доживают;

Их дни и теперь нелегки.

Я редко о вас вспоминаю…

Простите меня, земляки!


СТАРАЯ ДЕРЕВНЯ

Пустыри, пустыри, пустыри,

И лишь изредка – ветхие хаты.

Словно в землю дома полегли,

Как в бою полегают солдаты.


Я иду сквозь пахучий бурьян,

Узнавая и не узнавая.

Всю деревню лихой ураган

Раскорёжил от края до края.


Старой улицы нету давно,

Вместо прежней дороги – тропинки.

Здесь когда-то играла гармонь,

А теперь – всё поминки, поминки…


Ощущаю кладбищенский дух

В каждой насыпи –

бывшем подворье.

Здесь не столько живут,

сколько ждут

Избавленья от тяжкого горя.

Ни единой не встретил души,

Только псы ошалелые лают…

Я приветствую новую жизнь,

Но такую – не принимаю.


УМИРАЮТ СЁЛА

Умирают сёла, умирают…

И не дай мне Бог такого дня,

Чтоб в свою деревню я приехал,

Где никто не встретил бы меня.


Обойду её с конца до края.

Постою, боль в сердце заглушив.

А вокруг – ни петуха, ни лая,

Ни одной живой родной души.


И ни пьяной ругани, ни песен,

И ни детских звонких голосов…

Говорят, что мир как будто тесен.

Где же все? Ответить кто готов?


Где отцы, и матери, и деды?

Где друзья послевоенных лет?

Я стою один, и нет ответа,

Да и кто мне даст на то ответ?


Всё теперь едино в этом мире:

Избы и могилы за рекой.

Оттого и вид такой унылый,

Да и сам я в общем-то такой.


А когда наступит путь обратный,

Оглянусь, слезу зажав в горсти…

Умер мир мой!

Боже, Боже святый!

Господи, прости меня, прости…


ВОЛЖСКИЙ АРХИВ

Александр СИМОНОВ


Александр Симонов родился в 1929 году в г. Балаково Саратовской области. Окончил филологический факультет СГУ имени Н.Г. Чернышевского и отделение печати Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Был учителем средней школы, почти сорок лет отдал периодической печати – работал в ровенской районной и областных газетах Балашова, Воронежа, Саратова, имеет многочисленные публикации в столичных газетах и журналах. Одна из последних работ – вышедшая двумя изданиями книга «Сидоров против Гим­млера».

Член Союза журналистов России с 1958 года. Отличник печати, лауреат журналистской премии имени М.С. Ольминского. Живёт в Саратове.


ДЕЛО № 12777

Этот очерк – о человеке редкой судьбы. Арестованный в 1937-м органами госбезопасности и обвинённый в организации антисоветской вредительской группы, он не дал себя сломить. После года следствия и тюремного заключения военный трибунал признал его невиновным. Выйти победителем ему помогли стойкость, убеждённость в своей правоте, жизненный опыт, образованность. Он не только свою жизнь сохранил и вернул себе свободу – спас от возможного расстрела и своих подчинённых.

Его имя – Яков Тимофеевич Лиманский.

Очерк написан по материалам сохранившегося следственного дела, неопубликованным воспоминаниям его дочери, документам Российского государственного военного архива, Центрального архива Министерства обороны, Государственного архива Астраханской области, Государственного архива Саратовской области, Государственного архива новейшей истории Саратовской области и Государственного исторического архива немцев Поволжья в г. Энгельсе.


***

Глухой ноябрьской ночью от Балашовского районного отдела УНКВД отъехал автофургон, обитый крашеной жестью. Тяжело одолев семь с лишком километров раскисшей от непогоды грунтовки, к четырём часам добрался до центральной усадьбы сельскохозяйственной исправительно-трудовой колонии № 1. Подкатил поближе к служебным домикам начсостава. Из кабины выпрыгнул высокий молодой человек в чёрной кожаной куртке и синей фуражке с краповым околышем. К нему уже спешил, путаясь в полах шинели, начальник оперативной части колонии Каверин. Ждал, как было приказано.

– Здравия желаю, товарищ Барышев. Как доехали?

– Твоими молитвами. Лиманский где?

– На квартире у себя.

– Живо к дежурному. Потом за понятого распишешься...

– Есть!

Козырнув, Каверин торопливо пошагал к контрольно-пропускному пункту.

Из автофургона поспрыгивали трое бойцов внутренней охраны НКВД и устремились за старшим опергруппы к дому начальника колонии.

По знакомым ступенькам Барышев по-хозяйски взошёл на освещённую электрической лампочкой узкую летнюю террасу, дёрнул дверную ручку – заперто. Постучал требовательно. Сноровисто расстегнул кобуру и планшет...

Начальник колонии Лиманский быстро поднялся с кровати. К ночным стукам в дверь привык за свою жизнь. Но этот стук особый... Холодом обдало: пришла беда – отворяй... Вышел в столовую, включил свет. Снял с вешалки шинель, набросил поверх нательной рубахи. Не спрашивая, откинул крючок. Увидел Барышева – всё понял, прежде чем услышал:

– Гражданин Лиманский, вы арестованы. Вот ордер на обыск и арест.

Лиманский попытался глянуть на ордер – не успел.

Торопливо засовывая бумагу в планшет, Барышев шагнул через порог. Начальника колонии – с этой минуты уже бывшего – не то чтобы отстранил, а, скорее, обошёл.

Расположение комнат знал. Эта, длинная, – и прихожая, и кухня, и столовая. У входа – настенная вешалка. Слева, у самого окна, – обеденный стол. На нём – аппарат полевого телефона. У противоположной, глухой стены – сундук. Одна дверь ведёт в спальню, другая – в «залу». Заслонка и дверца печи закрыты. Печь остыла, и в доме, отметил машинально, не слишком-то тепло.

Прошёл в тёмную «залу», щёлкнул выключателем. За ним, подталкивая арестованного, двинулись двое бойцов. Третий, захлопнув входную дверь, заслонил собою проём.

– Партийные и служебные документы предлагаю сдать! – Высокий голос Барышева грозно звенел металлом. – Оружие в доме есть? Боеприпасы? Запрещённая литература? Предлагаю всё сдать!

Какое и где тут оружие, Барышев знал и без хозяина. В «зале» – железная кровать, где спит семилетняя дочь Лиманского. Распахнул дверь в спальню.

– Вставайте и одевайтесь! – велел жене арестованного. – Свет зажгите. И поживее! Возьмите ребёнка.

Девочка уже проснулась, оторвала голову от подушки, жмурилась и протирала глаза кулачками.

Молодая женщина поспешно вышла, поправляя платье. Тёмно-русые волосы спутаны. Руки судорожно сомкнулись, прикрыв рот.

– Анна, успокойся... – Лиманский усилием воли придал голосу уверенности. – Товарищи разберутся...

– Разберёмся, конечно... – процедил Барышев, входя в спальню. – Документы давайте сюда!

Кивком указал бойцу на двустволку, висящую на белёной стене. Пока тот снимал ружьё и проверял, заряжено ли, Барышев следил, как Лиманский достаёт из нагрудного кармана гимнастёрки документы. Дрожи в руках не заметил. Забирая у арестованного партбилет и спецпропуск в Управление НКВД по Саратовской области, отвёл взгляд в сторону.

Зло сорвал со спинки стула гимнастёрку. Один за другим отодрал от васильковых петлиц латунные «кубики»...

– Шинель давайте!

С той же злостью пообрывал «кубики» с петлиц шинели.

– Одевайтесь.

Одевался Лиманский неторопливо. Первое ошеломление схлынуло. Справился со страхом, растерянностью. Движения его обрели обычную чёткость. Нужно подавить и униженность. Обезличенное командирское обмундирование – сущая мелочь по сравнению с угрозой смерти... Мысль, что такое может случиться, допускал. Но теплилась надежда, что обойдётся. Не обошлось. Теперь нужно собрать в кулак волю, нервы, разум. Начинается главный бой в его жизни – за саму жизнь. И за будущее дочери и жены – людей, роднее которых нет у него на всём белом свете.

Женщина, взяв сонную дочь на руки, прислонилась к стене. Её заколотил озноб. Дрожащим голосом попросила разрешения пройти к вешалке и взять пальто.

– Перетерпите! – отрезал Барышев.

Пышущий праведной суровостью, он посбрасывал всё с кроватей на пол. Пока боец прощупывал ватные одеяла, пуховые подушки и перины, сам вытряс из тумбочек разную мелочь, перебрал.

Принялся за сундуки. Стоящий в спальне оказался наполовину заполнен одеждой. Под пиджаком лежала жестяная коробка из-под конфет, крест-накрест перевязанная бечёвкой. В ней обнаружилось 24 патрона к охотничьему ружью и с полфунта пороха.

В сундуке, что стоял в столовой, хранились продукты. Чертыхаясь, Барышев с бойцом перевернул его набок. На пол вывалились бумажные кульки с сахаром, пшеном, макаронами, скатились бутылки с подсолнечным маслом и уксусом.

Прощупав тёплую одежду на вешалке, Барышев повернулся к жене арестованного:

– Можете надеть пальто.

Очередь дошла до этажерки, на которой были книги, журналы, грампластинки, тетради, альбом с фотографиями, пачка писем, перетянутая ленточкой. Тут Барышев обошёлся без помощника. После просмотра всё летело на пол... Среди книг попалась тоненькая брошюра – резолюция июньской областной партконференции со стенограммой выступления первого секретаря Саратовского обкома ВКП(б) Криницкого.

– Вам не известно разве, что Криницкий разоблачён как враг народа?! И уже расстрелян...

Лиманский промолчал. Он стоял у детской кровати, наблюдая за тем, как подчёркнуто старательно ведёт обыск Барышев. Каждую книжку, каждую тетрадку самолично перетряхнул, фотографии все пересмотрел, ни одной не пропустил. Теперь вот письма перебирает, обратные адреса перечитывает. Несколько писем забрал, остальные небрежно кинул под ноги…

Обыск занял меньше часа.

Прощание было коротким, без слов. Девочка спросонья так и не поняла, что случилось. Женщина оцепенела. Держалась из последних сил...

Над колонией вставал мутный, сырой рассвет воскресного дня, 21 ноября 1937 года...


***

Большая семья Лиманских переселилась в Заволжье из-под Полтавы при Николае I. Вместе со своими земляками осваивали нетронутые равнинные просторы Новоузенского уезда. Поселение своё назвали Полтавкой. Вслед за ними из отчих мест прибыли другие переселенцы. И тоже Полтавку основали. Оттого первую стали именовать Старой Полтавкой.

Один из Лиманских «начудыв»: взял да и женился на цыганке. Её черты лица, смуглый цвет кожи, чёрные волосы, густые и волнистые, передались потомкам.

Родился Яков, сын Тимофея, 6 октября 1896 года. На цыгана он был мало похож, лишь пышной чёрной шевелюрой да смуглой кожей. А вот старшая сестра Мария и младшие, Пётр и Василиса, пошли в прабабку.

Их беззаботное озорное детство оборвалось весной 1906-го. От свирепствовавшей малярии умерли оба родителя – Тимофей Павлович и Евдокия Денисовна. Сирот взял на воспитание младший брат Тимофея, Фёдор.

Все обыкновенно говорили на малороссийской «мове». В сельском народном училище Якова обучили великорусскому языку – чтению и письму. Из предметов нравились ему арифметика и география. А больше всего – литература. Его постоянно влекло в училищную библиотеку, где были не только учебники, но и сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Мамина-Сибиряка...

В 18 лет, обвенчавшись с дивчиной с соседней улицы – Варварой её звали, – получил Яков, как положено, от сельского общества земельный надел. Переселился в изрядно обветшавший родительский дом. До призыва в армию не только жениться и стать хозяином успел, но и новорождённого сына взять на руки. Назвали Иваном. Однако в начале 1916-го пришлось оставить всё. Второй год шла война, и сразу были призваны 19- и 20-летние новобранцы.

В уездном присутствии по воинским делам, что ведало призывом, Якова проверили на грамотность, знание арифметики и сметливость. Остались довольны. И направили в 4-ю запасную артиллерийскую бригаду, которая стояла в Саратове на Ильинской площади. После нескольких месяцев обучения назначили младшим фейерверкером (орудийный начальник, он же наводчик) в одну из батарей 117-й артиллерийской бригады. И – на фронт.

Февральскую революцию Яков встретил радостно, как и вся многомиллионная солдатская масса. Принял сторону большевиков. Вместе с другими частями Западного фронта, перешедшими на сторону Совета народных комиссаров, 117-я артбригада участвовала в окружении и взятии Ставки в Могилёве. Руководил операцией прапорщик Крыленко, назначенный Совнаркомом Верховным главнокомандующим. Овладев Ставкой, первый советский главковерх сформировал для её охраны Особый отряд. В него была включена и батарея, в которой служил Яков.

В середине февраля 1918-го демобилизовался. Но ему было отмерено всего три месяца мирной жизни, домашнего уюта и хозяйственных забот. В мае в Новоузенском уезде объявили мобилизацию фронтовиков – защищаться от уральских казаков. Яков не колебался. В качестве начальника орудия он попал в гаубичный дивизион 25-й Самарской стрелковой дивизии, которой командовал Чапаев. Участвовал и в кровопролитных боях за Уральскую область (уже после гибели Чапаева), и в бесславном польском походе. Затем его направили в Киев, где он окончил 4-ю артшколу, получив среднее общее и военное образование. Ему присвоили служебную категорию «командир огневого взвода». Один «кубик» в петлице.

Перед Лиманским – с его крестьянским происхождением, ярким революционным и боевым прошлым, с его образованием – открылась возможность быстрой карьеры в РККА. Но его тянуло к земле. В июне 1924-го демобилизовался и вернулся в родное село. Ему предложили поработать в административном отделе исполкома Старо-Полтавского Совета старшим милиционером. Поручение выполнял исправно. Это оценили, и вскоре он стал членом ВКП(б).

Всё шло как нельзя лучше. А вот семейная жизнь разладилась. Варвара заявила, что уходит к другому. Подала на развод и, забрав сына, укатила в Саратов, где тут же вышла замуж...

В октябре 1926-го Яков поступил на учёбу в советско-партийную школу Республики немцев Поволжья. А отсюда – прямая дорога «по советской линии» – в исполком Покровского кантона. Больше года руководил лекционной работой в немецких колониях и русских сёлах. Много ездил, разъяснял преимущества общественной собственности перед частной, агитировал за вступление в колхозы. Через три года получил повышение: стал ответственным секретарём исполкома Покровского городского Совета. Надолго и здесь не задержался. В августе 1930-го его перебросили в только что созданный в пригороде Покровска колхоз «Коминтерн». На председательское место. Других агитировал, убеждал – теперь на деле покажи, как надо вести общественное производство, организовывать коллективный труд вчерашних крестьян-единоличников.

Работа шла тяжело. Но пошла.

Наладилась и личная жизнь. Встретил 33-летний Яков школьную учительницу – Анну Золотухину. Годом старше него, миловидная, но строгая, гордая, независимая. Землячка. Родом из села Митрофановка того же Новоузенского уезда. Выросла, как и он, в большой крестьянской семье. И пристрастия к литературе совпадали. Как говорится, сошлись. Но фамилию при регистрации брака, утверждая женскую свою независимость, Анна оставила девичью – Золотухина. Против обычаев это было, но пришлось Якову смириться.

В ожидании дочки – оба не сомневались, что будет непременно девочка, – договорились: если родится смуглая, назовут Азой, а если беленькая, то пусть будет Лилия. Родилась смуглая. Аза! Пошёл Яков в городской ЗАГС оформить метрику. Возвращался домой не чуя ног от радости. Сразу отдал документ жене. Анна стала читать – счастливая улыбка сменилась недоумением.

– Это что?

– Как что? Свидетельство о рождении Азы. Вон дата: 19 июня 1930 года.

– Дата-то есть, а где Аза? Тут совсем другое что-то написано... Такого и имени-то нет. Ты что, не прочёл там?

Глянул и опешил: «Иза»... Как он честил себя! Не посмотрел, что пишет работница ЗАГСа! Доверился, называется. Поостыв, рассудил так: «Будем звать дочку Лизой, Елизаветой. Подойдёт время – в её документы впишем это имя». Но Иза так Изой и осталась. Привыкли.

Лиманский с семьёй жил в самом центре Покровска, в служебной квартире из двух комнат в одноэтажном кирпичном доме напротив городского сада. По вечерам там играла музыка, гуляла, веселилась молодёжь, у входа продавали цветы. А слева, за забором, находился детский парк – с песочницами, горками, качелями. Оттуда, когда открывали окна, долетал весёлый ребячий гвалт. Всё это создавало умиротворяющую атмосферу. Она помогала отдохнуть от нелёгких забот, вселяла уверенность, что никаких трагических потрясений больше не случится.

Случились, однако.

В январе 1931-го его исключили из партии. С угрожающей формулировкой: «За правооппортунистическую практику в вопросе хлебозаготовок и за проведение кулацкой линии».

А всё дело в том, что Лиманский старался и план поставок зерна выполнить, и семян засыпать в достатке, и трудодни обеспечить по-божески. И не сдерживал тех колхозников, которые на своих приусадебных участках успевали поработать. «Бдительные» активисты углядели в этом «срыв хлебозаготовок», «потакание частнособственническим настроениям», «разоблачили» его как «приверженца Бухарина». Бюро партийного комитета Покровского кантона, не разобравшись, поспешило снять Лиманского с председательской должности, исключить из рядов ВКП(б).

За справедливостью он обратился в Партколлегию по Республике немцев Поволжья. Здесь, к счастью, сидели люди, которым претило рубить сплеча. Материалы персонального дела ещё только начали проверяться, а уже всё было ясно. Лиманского взяли обратно в Покровский горисполком – негоже такими кадрами разбрасываться. В августе 1931-го ему доверили должность народного судьи. А через некоторое время перебросили на укрепление прокуратуры. И стал он прокурором, на которого возложили, помимо прочих обязанностей, надзор за соблюдением законности в местах заключения. В партии, естественно, восстановили.

У Якова в родных местах оставались брат и две сестры, и он на правах старшего и более обеспеченного считал своим долгом помогать им. У жены Анны нашёл полную поддержку.

Сами жили скромно. Главным богатством в их доме был приобретённый после рождения дочери патефон. Накупили пластинок. Когда выпадало свободное время, часами мог слушать их Яков. Душа отдыхала. А уж если принимали гостей – случалось это редко, только по праздникам, – хозяин брал в руки гитару и запевал родные украинские песни. В такие минуты он был неотразим. Женщины с восхищением засматривались на него, не замечая встревоженно-ревнивого взгляда Анны. Когда гости расходились, она, не в силах сдержать нахлынувшие эмоции, выплёскивала на него бурный поток попрёков. Он подходил к ней, обнимал и спокойно, нежно шептал: «Ну что ты? Зря всё это. Неужели не понимаешь – никто мне, кроме тебя, не нужен». Понимала она и верила его словам. Знала, что его распахнутая в компании развесёлость – от характера, которым в такие минуты управляет доставшаяся от прабабки цыганская кровь. Но перешагнуть через ревность не всегда получалось.