А. В. Полетаев история и время в поисках утраченного «языки русской культуры» Москва 1997 ббк 63 с 12 Учебная литература

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 57

§ 5. ВЕКА И СТОЛЕТИЯ

И дело тут не в метрике, столетие —

пустяк!

Столетие, столетие, столетие — пустяк

Александр Галич. Гусарская песня

Деление истории на периоды, ее «фрагментация», являющаяся
одним из непременных условий исторического анализа, изначально
базировалась на отборе значимых событий, отделявших один период

От хронологии к историографии 229

от другого. Следующий этап развития историографии как науки
был связан с представлением об «исторических эпохах», прежде всего
древней, средней и новой истории, и последующей эволюцией этой
концепции. Объективная потребность в еще более дробных единицах исторического времени привела к выделению соответствующих
исторических периодов, характеризующихся определенной целостностью. Одним из первых и наиболее широко используемых в историографии временных отрезков такого типа является век.

В русском языке слово «век» имеет, как минимум, четыре значения. В частности, в словаре В. Даля век определяется, во-первых, как
«срок жизни человека или годности предмета» (ср. у Б. Окуджавы
«кавалергарда век недолог»); во-вторых, как «бытие вселенной в ее
нынешнем порядке» (ср. «до скончания века»); в-третьих, как столетие, и в-четвертых, как «продолжительная пора; время чего-либо,
замечательное чем-либо» (выделено нами. — И. С., А. П.). Заметим,
что первое значение было исходным, поскольку изначально «век» в
русском и других славянских языках означал силу, здоровье, жизнь
(ср. «увечье»).

В других языках перечисленные значения могут быть заключены как в одном слове, так и в разных. Например, в древнегреческом
для обозначения «века» использовалось слово «зон» (aldbv), смысл которого постепенно менялся (мы уже упоминали об этом в гл. 1): если у
Гомера оно употребляется в значении «срок жизни человека», то у
Платона и в дальнейшем — в значении «бытие вселенной в ее нынешнем порядке» или «вечность», противопоставляемая земному
«времени» (хроносу). Гесиод (УШ—VII вв. до н. э.) называл золотой,
серебряный и т. д. века словом yvoq, т. е. «поколение» (например,
золотой век — xpu°^eov yivoq uvupfbrtoov)⁸¹.

В латинском языке разным значениям «века» также соответствовали разные слова, их семантика могла переосмысливаться со временем или существенно зависела от контекста. Прежде всего век
обозначался словом aevum, которое истолковывалось как: 1) вечность
(in aevum — на вечные времена, omnibus aevis — на все времена); 2) время
жизни, жизнь, поколение; 3) возраст, лета, преклонный возраст, глубокая старость; 4) время, век. Близкое значение имело латинское aetas
(производное от aevum) — 1) время жизни, жизнь; 2) возраст; 3) люди

⁸¹ Отметим попутно греческое происхождение и некоторых других слов,
используемых в русском и романо-германских языках для обозначения
отрезков исторического времени: «период», «стадия», «фаза», «цикл» и т. д.

230 Глава 2

определенного возраста, поколение; 4) век, время; период (duraaetas —
жестокий век, aurea aetas — золотой век). От этого же корня произошло aetemitas — вечность, незапамятная древность (ex aeternitate — испокон веков). Помимо aevum и его производных в латыни для обозначения «века» существовало и слово saeculum, также имевшее несколько
смыслов: 1) род, поколение, человеческий век; 2) век, времена; дух
времени, нравы, обычаи; 3) век, столетие (saecularis — столетний, вековой; ludi saeculares — столетние игры, устраиваемые раз в столетие).

Использование saecula в значении «естественный век» или «срок
жизни человека» было подробно описано римским философом и
историком Цензорином в III в. н. э. Согласно Цензорину, ссылавшемуся на ряд других римских историков, в частности на Варрона,
исчисление «естественного века» было принято в этрусских городах
и заключалось в следующем. Первый saeculum отсчитывался от момента основания города до смерти последнего человека, родившегося
в этом «начальном» году. Второй saeculum определялся как срок
жизни последнего человека, родившегося в год смерти первого долгожителя, и т. д. Продолжительность saeculum, по Цензорину, составляла обычно от 100 до 120 лет (Censonnus. De die natali XVII; цит. по:
Sorokin 1937—1941, v. 4, p. 475). Таким образом saeculum по продолжительности был близок к столетию, но не равен ему.

В современных романо-германских языках семантика слова
«век» обычно реализуется в разных словах. Так, для обозначения
срока жизни человека или годности предмета во французском используется слово age, в английском — происходящее от него age, в
немецком — Alter, и все они толкуются как «возраст, срок жизни», а
также «продолжительная пора; время чего-либо, замечательное чемлибо» — например, «Средние века» (Middle ages, Moyen age, Mittelalter).
В английском и французском слова age и age используются для обозначения века в смысле эпохи практически во всех случаях (золотой
век — Golden age, age d'or, железный век — Iron age, age de fer), а в немецком языке используется также слово Zeit (время, например, бронзовый
век — Bronzezeit, железный век — Eisenzeit) или комбинированное
Zeitalter (время-возраст) — Atomzeitalter(атомный век), Zeitalterder Technik
(век техники).

Век как столетие в романо-германских языках обычно обозначается отдельным словом. Французское «siecle» произошло от saeculum,
а английское «century» — от латинского centuria (centum — сто; centuria
в Древнем Риме — воинское подразделение, состоящее из 100 чело-

От хронологии к историографии 231

век, сотня). Немецкое «Jahrhundert» тоже буквально означает «столетие». Впрочем, слово «столетие» также может использоваться в расширительном смысле, не связанном с периодом в сто лет, особенно во
французском языке, — например, le Grand siecle — век Людовика XIV,
depuis des siecles — испокон веков.

В исторических работах термин «век» употреблется, как правило, лишь в двух смыслах: «продолжительная пора; время чего-либо,
замечательное чем-либо» и «столетие». Первое значение имеет достаточно расплывчатый характер, и временное границы «веков» в этом
случае определяются содержательными, материальными или личностными характеристиками. Во втором значении век формально определяется абсолютно фиксированным образом, но, как мы увидим
далее, современное историческое сознание не принимает жесткости,
заданной веком-столетием, и в Новое время хронологические границы столетий также начинают размываться.

1. «Время чего-либо, замечательное чем-либо»

В значении «относительно продолжительный период времени, характеризующийся некоторыми специфическими чертами» термин «век»
обычно используется в историографии в трех типических случаях.
Во-первых, в рамках гесиодовской схемы регрессивного развития человечества (золотой, серебряный, медный и железный века). Во-вторых, в
рамках схемы прогрессивного развития человечества, предложенной
Лукрецием (каменный, бронзовый и железный век). В-третьих, для
обозначения периода правления властителя, сближаясь в этом случае
со значением «срок жизни человека».

Схема смены «веков» от золотого к железному, предложенная Гесиодом в «Работах и днях» в VIII в. до н. э., была весьма популярна в
Древнем мире. В модифицированном варианте она встречается в первой части библейской «Книги пророка Даниила», относящейся к временам правления вавилонского царя Навуходоносора II (606—562 гг.
дон. э.). «Настоящее», т. е. период правления Навуходоносора, в этой
схеме представлено образом «золотого» царства, а будущее — последовательно сменяющими друг друга «серебряным», «медным», «железным» и «железно-глиняным», после которого наступит шестое
«каменное» царство, которое будет стоять вечно (Дан. 2:32—44).

В обеих схемах центральным является понятие «золотого века»,
которое имеет как абсолютное значение (счастливое, благодатное

232 Глава 2

время), так и относительное, прежде всего пропагандистское и утопическое. В первом случае золотой век рисуется как утраченный
мир прошлого, во втором золотым веком объявляется настоящее.

С этой точки зрения весьма показателен опыт Римской империи. Если в работах римских философов и писателей, как правило,
мы видим первую, обращенную в прошлое, концепцию «золотого века»
(одним из наиболее известных примеров являются «Метаморфозы»
Овидия), то римские императоры предпочитали вторую трактовку,
восхваляя свое правление как время наступления «золотого века».

В III в. н. э. император, подобно Солнцу, становится источником и распределителем времени. С одной стороны, он обеспечивает
вечность Риму, римскому народу, империи, простирающейся на весь
«круг земель», с другой — приносит людям «золотой век». Начиная с
III в. пропаганда императоров, якобы приносящих «золотой век», приняла масштабы, значительно превосходящие масштабы славословия
Августу и императорам I в. Обращенные к императору речи должны
были начинаться с прославления его «золотого века», и так же начинались прошения колонов, утверждавших, что в его «век» все, кроме них,
счастливы. Надписи посвящались «золотому веку» того или иного
императора (см.: Штаерман 1987, с. 285—286).

Традиция пропаганды настоящего как «золотого века» была временно прервана в Средние века, с их господством христианской эсхатологии, но в эпоху Возрождения она снова обретает популярность.
Многие итальянские гуманисты воспринимали свое время как «золотой век, который вернул свет свободным искусствам, до того почти
униженным: грамматике, красноречию, живописи, архитектуре,
скульптуре, музыке» (Марсилио Фичино; цит. по: Дружинин и др.
1955, с. 135—136).

В современной историографии словосочетание «золотой век»
употребляется довольно часто, но скорее как метафора, для обозначения субъективно определяемого периода расцвета какого-либо явления. Типичными примерами могут служить заглавия типа «Золотой
век: Европа в 1598—1715 гг.» (Ashley 1968), «Голландская сельская
экономика в золотом веке, 1500—1700» (de Vries 1974), «Шок богатства:
интерпретация голландской культуры золотого века» (Schama 1987),
«Золотой век капитализма» (Marglin, Schor, 1990) и т. д.

Словосочетание «серебряный век» семантически ассоциируется с
неким «хорошим» (но не «отличным») историческим периодом.

От хронологии к историографии 233

После появления в 1873 г. романа Марка Твена и Ч. Уорнера
«Позолоченный век» (Твен, Уорнер 1980 [1873]) это определение сразу
же вошло в историческую литературу применительно к периоду
1870—1880-х годов в истории США. Подразумевалось, что, с одной
стороны, это был период богатства, появления королей бизнеса, а с
другой — невиданной дотоле коррупции, взяточничества, политических обманов и, как следствие подобной амальгамы золота и фальши, краха иллюзий множества простых американцев (см.: Fine 1956).
В настоящее время это понятие так утвердилось, что в США существует даже Общество историков «позолоченного века».

Т. Карлейль в свое время изобрел понятие «бумажный век» —
1774—1789 гг. во Франции. Историк, по мнению Карлейля, может с
легкостью пропустить этот период, не находя в нем ни важных событий, ни значительных дел. Большинству современников это спокойное время казалось «золотым веком», но Карлейль считал более правильным назвать его бумажным, «ведь бумага так часто заменяет
золото. Когда нет золота, на ней можно печатать деньги, еще на ней
можно печатать книги...» (Карлейль 1991 [1837], с. 26). Отсылка к
книгам, конечно, не случайна; она напоминает о литературе Просвещения и во многом кажущемся спокойствии Старого режима в его
последние десятилетия.

По существу все концепции «веков», идущие от гесиодовской
схемы, ныне используются отдельными авторами или, в лучшем случае, небольшими группами единомышленников в основном в качестве метафоры. Достаточно вспомнить блоковский «Век девятнадцатый, железный» или «серебряный век» русской поэзии³². Подобные
определения вряд могут рассматриваться как научное понятие, принятое сколько-нибудь значительной частью профессионального сообщества историков.

Совершенно иная ситуация сложилась с другой схемой «веков»,
предложенной Лукрецием в виде идеи прогрессивного развития человечества от каменного века через бронзовый к железному (Тит
Лукреций Кар. О природе вещей). В отличие от гесиодовской, в его

³² Определение «серебряный век» применительно к русской поэзии начала XX в. первыми стали использовать Н. Оцуп, Н. Бердяев и С. Маковский (см.: Крейд 1993, с. 6). Заметим попутно, что в 1829 г. П. Вяземский
написал известное стихотворение «Три века поэтов», в котором он характеризовал существовашую тогда моду писания стихов в альбомы как «железный век» поэзии.

234 Глава 2

схеме был заложен «технологический» принцип: «века» в ней определялись как периоды использования соответствующих орудий и
технологии их изготовления.

В середине XIX в. эта схема после длительного забвения была
взята на вооружение К. Томсеном и Е. Ворсо в качестве основы для
периодизации древнейшей истории человечества. Во второй половине XIX в. она получила дальнейшее развитие в работах Дж. Леббока
и Г. де Мортилье, а затем и многих других исследователей, и в настоящее время является общепризнанной в археологии. В табл. 2.1 мы
приводим соответствующие названия «веков» и периодов (эпох) в
рамках этой схемы и их наиболее распространенные современные
датировки.

Согласно современным представлениям, неолит оканчивается
появлением первых металлов (VI тысячелетие до н. э. на Древнем
Востоке и IV—V тысячелетие до н. э. в Европе). Медно-каменный
век (энеолит, от лат. aeneus — медный и греч. Xifkx; — камень), который был введен в эту схему уже в XX в. в качестве переходного
периода от каменного века к бронзовому, обычно датируется IV—III
тысячелетием до н. э. Бронзовый век датируется концом III тысячелетия — началом I тысячелетия до н. э.

Периодизация, приведенная в табл. 2.1, условна. Названия эпох
или периодов внутри «веков» могут различаться в отдельных археологических школах, равно как и датировка тех или иных периодов.
Универсальность этой схемы в значительной мере ослабляется неравномерностью развития отдельных регионов мира. Например, так
называемые ориньякская, солютрейская и мадленская эпохи верхнего
палеолита прослежены только в при ледниковой Европе. Древние цивилизации (Месопотамия, Египет, Греция, Индия, Китай), возникшие в
медно-каменном и бронзовом веках (VII—I тысячелетие до н. э.), обычно
не включаются и рассматриваются как самостоятельные объекты исследования. Соответственно, к железному веку относят только культуры первобытных племен, обитавших вне ареала древних цивилизаций.
На территории Западной Европы железный век, как правило, делится
на два периода — галыытатский и латенский.

Но несмотря на существующие между археологическими школами разногласия в датировках (что неудивительно) и даже названиях отдельных периодов, схема «веков» в данном случае выступает
как вполне строгая и определенная, т. е. обладает признаками научной периодизации, которые отсутствуют у последователей гесиодовской схемы.

От хронологии к историографии 235

Таблица 2.1.

Схема археологических «веков»

«Века»	Периоды
Каменный век	2 млн. — 3 тыс. до н. э.
Палеолит	800 — 8 тыс. до н. э.
Древний (нижний, ранний)	800—100 тыс. до н. э.
Дошелльская эпоха
Шелльская эпоха
Ашелльская эпоха
Средний (мустьерская эпоха)	100 — 40 тыс. до н. э.
Верхний (поздний)	40 — 8 тыс. до н. э.
Мезолит (протонеолит, эпипалеолит)	10 — 5 тыс. до н. э.
Неолит	8 — 3 тыс. до н. э.
Ориньякская эпоха
Солютрейская эпоха
Мадленская эпоха
Медно-каменный век (халколит, энеолит)	4 — 3 тыс. до н. э.
Бронзовый век	конец 3 — нач. 1 тыс. до н. э.
Железный век	1 тыс. до н. э.
Гальштатский период	900—400 до н. э.
Латенский период	400 до н. э. — начало н. э.

Удачный опыт выделения «веков-периодов» на основании «технологического» подхода стимулировал немало попыток продлить эту схему за счет включения современности. Наиболее распространенные
из этих попыток хорошо известны — достаточно вспомнить «века»
пара и электричества, ядерный и космический «век» и т. д. Однако
ни новая схема, ни связанная с ней терминология не утвердились в
серьезных исторических исследованиях.

Еще одним (и, пожалуй, наиболее древним) способом выделения исторических периодов являются годы правления властителей.
Подобный способ членения истории восходит к семейному или родовому времени, когда периоды датировались по главам рода или племени (подробнее об этом см. ниже, гл. 5, § 2).

Периоды правления считались значимыми единицами времени
еще в древних цивилизациях — у ассирийцев, вавилонян, египтян
и т. д. Благодаря этому сохранились до наших дней списки царей
Вавилонии и Ассирии от I Вавилонской династии (династии Хамму-

236 Глава 2

рапи) до начала VII в. до н. э., списки царей Месопотамии с середины III по середину II тысячелетия до н. э., упоминавшийся в предшествующих разделах список египетских фараонов, равно как и списки римских и византийских императоров, многочисленных
правителей различных стран средневековой Европы и, наконец, правителей эпохи Нового времени, вплоть до современных президентов
и премьер-министров. Пожалуй, ничто так хорошо не сохранилось в
истории, как имена и периоды правления властителей, поскольку
именно об этом они заботились едва ли не в первую очередь.

Периоды правления давно и прочно вошли в историческую науку в качестве значимых и общепринятых единиц исторического
времени. При этом следует подчеркнуть, что периоды правления
(называемые, как правило, именем властителя) следует отличать от
эпонимических периодов, о которых шла речь выше, в § 2. Напомним, что эпонимические периоды представляют собой календарные
единицы времени с жестко заданной продолжительностью, и присваиваемое каждому периоду имя есть лишь способ различения одинаковых календарных отрезков. Периоды же правления различаются
по своей продолжительности и выступают в качестве единицы исторического, а не календарного времени.

Членение истории по периодам правления является первым
приближением к формированию концепции стадий исторического
развития, о которой мы будем говорить более подробно в гл. 4. Здесь
же отметим, что, как и любые стадии, периоды правления представляют собой членение истории по однотипному критерию и позволяют
четко отделять один временной отрезок от другого. Вступление нового
правителя на престол всегда рассматривалось как событие, придававшее последующей истории качественно новый характер, причем
эту точку зрения разделяли не только сами властители, но и их подданные, равно как и будущие историки. В связи с этим и весь период
правления превращался в качественную единицу времени.

Идентификация времени по имени правителя активно используется в исторических работах вплоть до сего дня — будь то «сталинские времена», «брежневская эпоха», «период президентства Рональда Рейгана» или «годы пребывания у власти Маргарет Тэтчер».
Наконец, в некоторых случаях период правления получает наименование «век». Интересно, что этим словом определяются, как правило, не бурные, а благополучные периоды, например, «век Людовика XIV»
во Франции (1643—1715), «екатерининский век» в России (1762—

От хронологии к историографии 237

1796), «викторианский век» в Англии (1837—1901). Ни Иван Грозный, ни Петр I такой чести не удостоились.

«Веками» традиционно именуют периоды правления европейских монархов, ставших символами абсолютизма, — помимо Людовика XIV к ним обычно относят Елизавету I (Тюдор) в Англии (1558—
1603) и Филиппа II в Испании (1556—1598). Впрочем, периоды их
царствования иногда называют не «веками», а «эпохами» (ср. «Средиземноморье в эпоху Филиппа II» — Braudel 1949). Можно упомянуть
еще одного монарха, правление которого часто выделяется в качестве
особого исторического периода. Речь идет об английском короле Георге III, годы правления которого (1760—1820) получили особую известность благодаря работе Арнольда Тойнби (дяди знаменитого историка
цивилизаций Арнольда Тойнби), опубликованной в 1884 г. (Тойнби 1924
[1884]). В этой работе, которая в оригинале называлась «Лекции о
промышленной революции в Англии», А. Тойнби-старший датировал промышленную революцию в Англии 1760—1820 годами, что
соответствовало формальному периоду правления Георга III³³, которому, собственно говоря, и были посвящены лекции Тойнби.

В целом можно сказать, что «века» в качестве обозначения периодов правления, хотя и не имеют большого распространения, тем
не менее являются вполне респектабельным способом периодизации истории, признаваемым профессиональным сообществом, а главное, не вызывающим (за редкими исключениями) разногласий в
датировках.

Заключая обсуждение сферы применения термина «век» в значении «продолжительной поры; времени чего-либо, замечательного
чем-либо» следует отметить, что эта сфера не слишком велика. Если
не считать археологической схемы «веков» (которая, вообще говоря,
выходит за рамки собственно истории как научной дисциплины) и
некоторых периодов правления особо выдающихся монархов, в подавляющем большинстве случаев «век» в указанном смысле остается
не более чем художественым образом. Впрочем, в таковом качестве он
широко используется в исторических исследованиях — к вышеперечисленным примерам можно присовокупить, например, целую серию
работ Э. Хобсбоума: «Век революций», «Век капитала», «Век импе-

³³ Фактически же с 1811 г., когда Георг III заболел психическим расстройством, правителем был регент принц Уэльский, ставший в 1820 г. королем Георгом IV.

238 Глава 2

рии», «Век крайностей» (Hobsbawm 1972; 1975; 1987; 1994). Две из трех
частей последнего сочинения, в свою очередь, называются «Век катастроф» (1914—1950 гг.) и снова «Золотой век» (1950—1973 гг.). В
заголовках исторических сочинений слово «век» фигурирует в самых
разнообразных сочетаниях: от традиционных «века индустриализации» (Slothn 1985) и «века империализма» (Headnck 1988) до «века
ортодоксии» (Clause 1980), «века рекогносцировки» (Parry 1963) и «века
кризиса» (de Vries 1976).

Кстати, определение какого-то периода как «кризиса» также
необычайно популярно в исторической литературе (см., например:
Jacquart 1974; Petersen 1967; Stone 1965 и др.). Это приводит к забавным
результатам: при сопоставлении нескольких работ с соответствующими заглавиями возникает картина своего рода «перманентного
европейского кризиса» — ср., в частности, «Время реформ: кризис
христианства, 1250—1550» (Chaunu 1975b), «Кризис Ренессанса, 1520—
1600» (Chaste! 1968), «Кризис в Европе, 1560—1660» (Ashton 1965), «Европа в кризисе, 1598—1648» (Parker 1979) и «Экономика Европы в
век кризиса, 1600—1750» (de Vnes 1976).

2. Века-столетия

Казалось бы, нет ничего определеннее, чем границы века в значении столетия. Однако в контексте концепции «Нового времени»
определенность понятия «век-столетие» была разрушена и содержательный характер столетий стал доминировать над чисто хронологическим. Оставаясь средством демаркации, столетие все больше
характеризовалось исторически независимым содержанием, обозначая дух времени (Zeitgeist. Возник своего рода детерминизм, приписывающий столетиям характер эпохи. Н. Гоголь писал вполне в духе
времени: «... Хорошо рассмотреть за одним разом весь мир по столетиям. Тогда всеобщая история представит у меня великую лестницу веков. Я должен непременно показать, чем ознаменовано начало, середина и конец каждого столетия, потом дух и отличительные
черты его. Чтобы лучше определить каждый век и избегнуть монотонности числ, я назову его именем того народа или лица, который
стал в нем выше других и ярче действовал на поприще мира» (Гоголь 1978 [1835], с. 52).

Историческое сознание Нового времени определяет сущность
столетия, исходя из всей совокупности его системных, геополитиче-

От хронологии к историографии 239

ских, культурных характеристик, а также руководствуясь теми событиями и личностями, которые оказались в эпицентре истории века.
Век-столетие рассматривается как некая целостность, наделенная
собственным смыслом, и тем самым века становятся хронологическими вехами исторического опыта, безошибочно определяя как его
идентичность, так и его уникальность³⁴. «В действительности, — как
писал И. Гердер, — все что изменяется имеет в себе собственную
меру времени» (Herder 1955 [1799], S. 68).

Иногда портрет века — не более чем описание социально-экономических характеристик и политических событий столетия (см.
например: Лависс, Рамбо 1938—1939 [1897—1903]; Mackenzie 1891;
Hill 1988); в этом случае век аккуратно укладывается в свои хронологические рамки. Так, Э. Лависс и А. Рамбо без всяких преамбул
начинают многотомную «Историю XIX века» с 1801 г., несмотря на
очевидное уже для современников начало этой эпохи с Великой французской революции или хотя бы с консульства Наполеона (1799 г.).

Но гораздо чаще при упоминании о том или ином веке память
и воображение сразу подсказывают события, катаклизмы и мифы,
которые и определяют портрет века. Является ли в этом случае рубеж века больше чем разделительным знаком? Означает ли он нечто
вроде нового этапа? И вообще, когда начинается и когда кончается
тот или иной век?

Поскольку содержание века-столетия не подчиняется жесткой
хронологии, то, как бы ни разнились оценки века, как бы велики ни
были расхождения по поводу его духа, мало кто найдет начало века
в первом году столетия или его конец в девяносто девятом.

Впрочем, человек всегда позволял себе вольное обращение со
столетиями. Удивительно, как много информации о веке можно извлечь, к примеру, из определения столь незначительного с точки зрения всеобщей истории события, как секулярныеигры, данного в «Словаре античности»: «Секулярные игры (лат. ludi saeculares), праздник,
заключающий saeculum (столетний цикл) (от принятой в эти века
даты основания Рима в 749 г. до н. э. — И. С., А. П.). Он проводился
в 249 и 149 до н. э. как искупительный праздник, сопровождавшийся ночными жертвоприношениями силам подземного мира, и дол-

³⁴ Ныне это поветрие охватило и декады. «Gay nineties», «Depression thirties»,
«Swinging sixties» означают отчетливый образ жизни и характерный для него
тип -личности (Lowenthal 1985, р. 221).

240 Глава 2

жен был знаменовать собою конец старого, отягощенного проклятиями века. Август изменил характер праздника. Наряду с идеей
искупления на первый план он выдвинул идею очищения перед началом новой счастливой эры... В 17 г. до н. э. состоялся трехдневный праздник, завершившийся играми... Позже секулярные игры
устраивались императорами через произвольные промежутки времени, как торжества, знаменующие наступление счастливого века»
(Ирмшер, Ионе 1989 [1987], с. 515—516). Мы видим здесь целый
набор манипуляций с временем. Во-первых — значимость события
(основание Рима), во-вторых — особая важность столетий для демаркации этого события, в-третьих — использование традиционных дат
в целях текущей политики, вследствие чего акцент был перенесен
на начало «счастливой эры», связанной, конечно, с правлением того
или иного императора, и, наконец, пренебрежение «круглой» датой в
интересах текущей политики.

Известно определение Ф. Броделя «долгий XVI век», который,
по его мнению, завершился в 1650 г. (Броделъ 1986—1992 [1979], т. 3,
с. 74). Позднее это клише было использовано Дж. Арриги, назвавшим свою работу «Долгий XX век» (Arrighi 1994). Наиболее развернутую хронологию веков предложил Дж. Лукач (хотя само выражение «хронология веков» достаточно парадоксально): XX в., по его
мнению и вопреки метафоре Арриги, был коротким, он продолжался
75 лет (с 1914 по 1989 г.); XIX столетие длилось 99 лет (с 1815 по
1914 г.); XVIII в. был еще длиннее — 126 лет — начиная с войны
Франции и Англии (война с Аугсбургской лигой) до Ватерлоо (1689—
1815 гг.); XVII в. продолжался 101 год — от уничтожения испанской Армады в 1588 г. до 1689 г., Славной революции в Англии (Lukacs
1994, р. 11). Вехи, разделяющие века, у Лукача связаны почти исключительно с войнами (всего одна революция).

С особой четкостью идея о несовпадении содержательных границ веков с хронологическими рамками была выражена Анной Ахматовой: «XX век начался осенью 1914 года, вместе с войной, так же
как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения
не имеют» (Ахматова 1990 [1965], с. 278).

Первое содержательное столетие «Нового времени» — XVI в. —
это, несомненно, «век Реформации». За ним следует относительно
«безликий» XVII в., который иногда называют «веком науки». Далее наступает «век Просвещения» (Enlightenment, siecle des Lumieres, Zeit

От хронологии к историографии 241

der Aufklarung). Он существовал уже в понятиях современников —
термин «Просвещение» встречается у Вольтера, И. Гер дера и др. и
окончательно утверждается с выходом статьи И. Канта «Что такое
Просвещение?» (1784).

XIX в. вошел в историю как «век революций». «Девятнадцатый век был революционным по сути, — писал Ортега-и-Гассет. —
И суть не в живописности его баррикад — это всего лишь декорация, —
а в том, что он поместил огромную массу общества в жизненные
условия, прямо противоположные всему, с чем средний человек свыкся
ранее. Короче, век перелицевал общественную жизнь. Революция —
не покушение на порядок, но внедрение нового порядка, дискредитирующего привычный» (Ортега-и-Гассет 1991 [1930], с. 318).

В статье Г. Плеханова «На пороге XX века» череда веков описывалась с точки зрения революционной борьбы. «Подобно тому, —
писал он, — как XVI, XVII и XVIII столетия ознаменовались освободительным движением буржуазии, XIX век был веком освободительного движения рабочего класса. В этом заключается главнейшая
отличительная черта его культурной истории и драгоценнейшее наследие, переданное им XX веку» (Плеханов 1924 [1902], с. 63—64).

Но на самом деле XIX в. был веком реформ в не меньшей степени, чем революций (здесь уместно назвать таких крупнейших исторических деятелей, как К. фон Меттерних, Александр II и О. фон Бисмарк). К концу XIX в. идеалы революционного и реформистского
пути развития приобрели почти законченный облик, за каждым стояли определенные социальные силы, социальные ожидания и политическая стратегия. Но до сих пор, даже когда имеются в виду реформы или изменения, нередко предпочитают говорить о революции.
«Веку после гражданской войны (в США. — И. С., А. П.), — пишет
Д. Бурстин, — суждено было стать революционной Эпохой — эпохой
бесчисленных, едва заметных революций, которые совершались не в
залах законодательных собраний и не на полях сражений или баррикадах, но в домах, на фермах и фабриках, в школах и магазинах, на
земле и в воздухе, — столь мало заметных, потому что они происходили слишком стремительно, потому что они затрагивали американцев повсеместно и ежедневно. Не только вся страна, но и сама
общественная практика американцев, самый смысл человеческого
сообщества, времени и пространства, настоящего и будущего вновь и
вновь подвергались изменениям; американцы, где бы они ни жили,

242 Глава 2

открывали для себя новое, демократическое общество» (Бурстин 1993
[1958—1973], т. 3, с. 8).

Вошедший в исторические штудии прежде всего как революционный, мир XIX в. в действительности представлял собой смесь
огромного множества самых разнородных явлений. Нам кажется,
что с точки зрения главенствующей мировой тенденции это был век
индустриализации, век национализма, век европейской культуры. Несмотря на кровопролитные войны и непрерывные революции, XIX в.
был веком оптимизма: господствовало убеждение в том, что развитие
науки победит болезни и нищету, а политический процесс приведет к
распространению демократии (Fukuyama 1992, р. 4), короче говоря, господствовала вера в прогресс. Именно уверенность в прогрессивности
хода истории, при всех зигзагах и отклонениях, в течение долгого времени придавала смысл происходящему, помогала человеку существовать в неконтролируемом многообразии социальных и политических
конфликтов. «XIX в. был свидетелем беспрецедентно быстрого развития, т. к. именно в этом веке были опрокинуты все барьеры, препятствовавшие прогрессу», — писал английский историк Маккензи (Mackenzie 1891, р. 459—460)³⁵.

XX в., пришедший на смену XIX в., разительно от него отличался и по своему духу, и по напряжению ключевых событий.

Одной из центральных характеристик нашего столетия стало
явление, которое можно обозначить как массовизацию. «Веком масс»
называли уже XIX в., в котором массы впервые стали постоянным
действующим лицом политической истории и начали бороться за
расширение своих прав. Но отличительной чертой нашего столетия
стала широкомасштабная манипуляция массами, формирование общественного мнения, создание массовой культуры и стиля жизни.
Разрушительная способность этих характеристик с особенной отчетливостью проявилась в тоталитарных движениях и тоталитарных
государствах, но она отнюдь не является только их специфической
принадлежностью. По аналогии с поп-артом, который тоже явился
порождением этого века, XX в. можно назвать поп-веком.

³⁵ Среди тех немногих, кто пессимистически смотрел в будущее, можно
назвать французского историка А. Дебидура. «Весьма печально, — писал
он в 1893 г., — когда приходится констатировать, что на закате века, в котором столько говорилось о праве, справедливости и братстве, у так называемых цивилизованных государств не существует еще иных правил поведения, кроме грубого эгоизма, и что право сильного, видимо, остается первым и
последним словом европейской политики» (Дебидур 1947 [1893], с. 525).

От хронологии к историографии 243

Именно вследствие массовизации политических и идеологических процессов, XX в., приняв наследство от XIX в. — века революций,
вошел в историю как век широкомасштабных социальных экспериментов. Бесспорно, XX в. справедливо назвать веком конфронтации
классов и социальных систем.

Конечно, XX в. был и веком мировых войн. (Само понятие «мировая война» впервые появилось в 1915 г. в американском обиходе,
когда американцы поняли, что им придется вступить в войну.) В
текущем столетии завершился процесс глобализации. Параллельно
произошел распад колониальной системы.

Согласно другому заключению, также распространенному в кругах ученых, сущность XX в. определяло противостояние демократии
и тоталитаризма — главное противоречие эпохи. После окончания
первой мировой войны Европу потряс продолжительный кризис демократии. Обусловленный тяжелейшими последствиями войны, а
также нерешенностью многих жизненно важных экономических,
социальных, политических и национальных проблем, он привел к
тому, что более чем в половине европейских стран рухнули демократические устои, а взамен были установлены различные формы «сильной власти» в виде авторитарных и даже тоталитарных режимов.

XX в. был веком фетишизации техники и в то же время он
стал веком, когда впервые в эпоху Нового времени возникли сомнения в исключительно созидательной силе человеческого разума и
оптимальности рационального метода в познании мира. И, наконец,
XX в. — это век психологизации, саморефлексии, век пессимизма,
сменивший оптимистический XIX в.

XX в. был коротким веком, и нам представляется равно убедительными спрессованное в нескольких строках интуитивное ощущение А. Ахматовой, возникшее в середине нашего столетия, и умозаключения Дж. Лукача или Э. Хобсбоума, обоснованные в увесистых
фолиантах, изданных на исходе века (Lukacs 1994; Hobsbawm 1994). Наше
столетие началось в 1914 г. и окончилось приблизительно к 1990-м
годам распадом социалистической системы.

В определении содержательных рубежей столетий огромную роль
играет также геополитика. В историко-политической литературе
XX в. сложилось вполне отчетливое представление о том, что «каждый век, как будто бы следуя закону природы, выдвигает одну страну, которая располагает силой, волей, интересами и моральным зарядом для того, чтобы формировать миросистему согласно своим

244 Глава 2

представлениям» (Kissinger 1992, p. 12). В концептуальной форме идея
гегемонии (экономической или военной) того или иного государства в
определенный век наиболее последовательно развита в работах И. Уоллерстайна (Wallerstein 1974—1989) и представителей его школы. Однако
несмотря на очевидность самого факта гегемонии, нам неизвестно, чтобы какой-либо из предыдущих веков называли «век Португалии», «век
Испании», «век Франции» или «век Британии». (Отчасти это, конечно, объясняется незавершенностью процесса глобализации, большей
национальной обособленностью и «национальной гордостью» государств, не являвшихся лидерами, что, возможно, не позволяло мыслить в таких категориях.) Но в целом, как ни груотно, приходится
признать, что концепция гегемонии, предложенная в XX в., отражает
скорее иерархию ценностей нашего столетия. В первую половину
эпохи Нового времени европейцы больше ценили культурно-духовные характеристики (Возрождение, Реформация, Просвещение).

Если XIX в. называли европейским веком, то в XX в., после
второй мировой войны, распространяется определение «американский век». Признание лидерства США объяснялось их подавляющим превосходством в мире после второй мировой войны, когда
Европа и Япония лежали б руинах. К этому необходимо добавить,
что США сделали огромный рывок в экономическом развитии во
время самой войны. Но XX в. называют «американским веком» не
только вследствие экономической и военной мощи Соединенных
Штатов. Все «американское» во второй половине нашего столетия
завоевало в мире высокий престиж. Следует учесть и роль средств
массовой информации, способствовавших распространению и внедрению американских ценностей, американской культуры, американского стиля жизни. Не следует забывать также о том, что с 1930-х
годов США становятся центром мировой науки.

В то же время правомерность определения XX в. как американского далеко не бесспорна. В литературе достаточно распространено
убеждение, что судьба XX в. целиком определялась двумя мировыми войнами, и все другие «великие» события: Октябрьская революция в России, приход Гитлера к власти, образование коммунистического лагеря, раскол Европы и Германии, — лишь производные от
мировых войн, их последствия. Не менее весом и аргумент в пользу
того, что содержание XX в. определила конфронтация двух систем.

От хронологии к историографии 245

Однако сама дискуссия относительно судеб и перспектив «американского века» представляет определенный интерес. Еще в 1975 г.
Д. Белл в известной статье «Конец американской исключительности» сетовал, что американцы более не верят в то, что их страна наделена уникальной моральной ролью в мировых делах. «Ослабление мощи
и потеря веры в будущее нации, — писал Белл, — превратили США
в такое же государство, как все другие страны» (Bell 1975, р. 193). В
1980-е годы появилась целая серия работ, в которых обосновывался
тезис об относительном упадке влияния США на мировой арене как
экономической, политической и военной сверхдержавы в пользу других стран и регионов, прежде всего Западной Европы и Японии (работы Р. Мида, П. Кеннеди, К. Престовица и др.).

Так, рассматривая Японию как наиболее вероятную соперницу
США в борьбе за статус «державы №1», К. Престовиц утверждал:
«Американскому веку пришел конец. Самым крупным событием
конца столетия является восхождение Японии в качестве великой
супердержавы». Однако по мнению цитирующего это высказывание
американского политолога С. Хантингтона, анализ реального положения вещей скорее подтверждает позицию не американца К. Престовица, а японца С. Сато, который писал: «Двадцатый век был американским веком. Двадцать первый век тоже будет американским
веком... Если следующий век не американский век, то более всего
вероятно, что он будет европейским веком» (цит. по: Huntmgton 1988,
р. 92—93).

Нам представляется, что в споре об американском веке более
прав К. Гаджиев, который переводит дискуссию в иную плоскость.
Он считает, что в сущности ни XX в. в целом, ни даже его вторая
половина не были американским веком. Если говорить о Pax Americana
как о сколько-нибудь реальном феномене, то его можно применить
лишь к сравнительно короткому периоду (охватывающему примерно полтора десятилетия после второй мировой войны) и сравнительно небольшому числу государств (определяемых довольно расплывчатым понятием «свободный мир»). Очевидно, что Pax Americana no
меньшей мере разделял пространство и власть с Pax Sovetica (Гаджиев
1993, с. 49), а соответственно и «американский век» разделял время
и влияние с «советским веком». Для того чтобы объяснить, почему
клише «советский век» не привилось даже на пространствах Pax
Sovetica, можно напомнить, что, насколько мы можем судить, назва-

246 Глава 2

ние века (в разных его смыслах) никогда не фиксировало негативный исторический опыт.

Наконец, нельзя умолчать и о том, как определяется XXI в., на
пороге которого находится человечество. Надо сказать, что этот рубеж уже давно привлекает к себе взоры всевозможных мыслителей.
Среди утопий Нового времени XXI в. пользуется наибольшим успехом. Мистика начала и конца столетия, а в данном случае речь ведь
идет одновременно и о тысячелетии, издавна стимулировала прогностическую мысль. Например в 1790 г. Н. Ретиф де Ла Бретон написал героическую комедию «Год 2000-й», в 1888 г. Э. Беллами — «В
2000 году».

Этот список был существенно дополнен в 1970-е годы, во времена обольщения возможностями научной футурологии. К этому времени относятся знаменитый прогноз Г. Кана и другие попытки научного
моделирования. В 1972 г. Японское агентство по использованию
компьютеров представило правительству доклад «План создания
информационного общества: Национальная цель к 2000-му году». Автором плана, принятого Японией, был И. Масуда, ведущий специалист
в области компьютеров, который определил наше время как наступление «компутопии» (Rifkin 1987, р. 152; не путать с комутопией!).

В последнюю декаду нашего столетия, когда рубеж тысячелетий так близок, что речь уже идет не столько о прогнозах и пророчествах (хотя в последних недостатка нет), сколько о социально-политическом анализе определившихся тенденций, литература о XXI в.
пополняется работами таких аналитиков, как, например, 3. Бжезинский или Р. Хайлбронер (Brzezinski 1993; Heilbroner 1994).

В 1958 г. французский философ Р. Арон заметил, что «все мы
слишком захвачены XX веком, чтобы терять время, размышляя о
XXI. Долгосрочные исторические предсказания вышли из моды»
(цит. по: Bell 1965, р. 119). Это высказывание вполне соответствовало
духу середины столетия. Однако интеллектуалов второй половины
XX в. уже поджидала хорошо известная болезнь Нового времени: fin
de siecle.

Понятие fin de siecle впервые возникло в Париже в конце XIX в.
применительно к искусству, осмысливающему жизнь в контексте
кризиса. В оксфордском словаре английского языка fin de siecle означает «1890-е годы». Применительно к Франции оно используется
также в значении «характерный для конца XIX в. — прогрессив-

От хронологии к историографии 247

ный, модернистский, также декадентский» (цит. по: Lukacs 1994, S. 335).
Но само явление, им называемое, задним числом было обнаружено и
на предыдущих рубежах веков Нового времени, и за рубежами Франции. Сейчас существует точка зрения, что 1790-е годы также дали искусство fin de siecle. Как замечает английский социолог Б. Тернер, нечто
подобное наблюдалось и еще столетием раньше, и в подтверждение
он указывает на культуру барокко эпохи кризиса абсолютизма (в
Испании, Франции, Германии, центральной и южной Европе). Менталитет барокко воспринимал мир как сконструированную внешнюю
среду и, соответственно, увлекался временем, смертью, руинами, упадком (Maravall 1986). Его характерными типажами и темами были
Гамлет, «Анатомия меланхолии» Роберта Бертона, сюжеты Веласкеса и лейбницевская «Монадология» (Тернер 1994 [1993], с. 160).

А. Шлезингер-мл. идет еще дальше, утверждая, что убеждение
в испорченности человека, в ужасающей непрочности человеческого
бытия, которым пропитано кальвинистское учение, хотя и звучит
мелодраматично для живущих в XX в., но, «возможно, мы, современные
люди, можем легче воспринять это как метафорическое изложение того,
что сторонники идеи умершего Бога называют экзистенциальным кризисом» (Шлезингер 1992 [1986], с. 16).

Однако, как бы далеко в прошлое ни заходили ученые в поисках аналогий, кризисное сознание, характерное для XIX в., имеет
совершенно специфические приметы. Кажется более перспективным
(или актуальным?) рассматривать тенденции, направленные от него в
будущее — в XX и XXI вв. Первым наиболее ярким его выразителем
был С. Кьеркегор, а в полную силу оно проявилось на рубеже прошлого
и нынешнего веков в интеллектуальных кругах Вены, Берлина и Парижа. Философия конца XIX — начала XX в. (А. Шопенгауэр,
О. Шпенглер, Ф. Ницше, К. Ясперс, П. Тиллих, Н. Бердяев и многие
другие) сумела предвосхитить тревогу, страх и непрерывающееся
ощущение конца, которыми ознаменовался в последующем наш век.

Уникальным центром в географическом пространстве кризисного сознания стала Вена (см.: Schorske 1992 [1961]). Как пишет П. Гай
в своем известном исследовании о Веймарской культуре, «австрийцы — поэты, романисты, психологи, культурологи — заражали публику своей поглощенностью декадансом и стремлением сладить с
эросом: Зигмунд Фрейд, Хуго фон Гофмансталь, Карл Краус и Артур
Шницлер имели в Берлине, Мюнхене и Франкфурте не меньше читателей, чем в Вене, а может быть, и больше» (Gay 1981, р. 7). Мыслите-

248 Глава 2

ли, публицисты и художники столицы Австро-Венгрии (Витгенштейн,
Малер, Музиль, Фрейд, Климт) в острой и эпатирующей форме поставили проблемы наступающего XX в.: «анализ бессознательного и
роль иррационального в коллективной жизни, подъем национализма как основа политического самосознания, представление о реальности как результате непосредственного влияния особых грамматических структур» и радикальное восстановление общины (Тернер
1994 [1993], с. 158). Австрийская культура выступила как «осознание сомнительности цивилизаторской роли закона как чего-то окультуривающего, цивилизующего, преобразующего стихии человеческой
органики или человеческого естества» (Мамардашвили 1992, с. 402).

Искусство fin de siecle XIX в. не было адресовано массам, оно было
подчеркнуто неоаристократическим, богемно-элитарным, антибуржуазным, и «венские» настроения оставались в целом чуждыми духу
XIX в., который, как мы уже писали, был веком оптимизма. До начала
первой мировой войны европейский мир игнорировал, а может быть, и
вовсе не слышал тревожные голоса австрийской культурной элиты.
Как вспоминал С. Франк, в довоенные годы, «в столь недавнее и столь
далекое уже от нас время, которое кажется теперь каким-то невозвратным золотым веком (!. — И. С., А. П.), все мы верили в „культуру" и в
культурное развитие человечества» (Франк 1924, с. 35).

Первая мировая война и революционный шквал начала XX в. не
оставили и следа от былого оптимизма. Английский историк Г. Фишер писал в 1934 г.: «Люди более умные и ученые, чем я, обнаруживали в истории замысел, ритм, предопределенный образец. Эта гармония скрыта от меня. Я вижу лишь бедствия, следующие одно за
другим, как волна следует за волной» (цит. по: Ekssteins 1989, р. 291).

Начиналось одно из самых трагических разочарований Нового
времени — утрата веры в исторический прогресс. К концу XX в. оно
приобрело характер очередной эпидемии fin de siecle. Это разочарование означает гораздо больше, чем потерю еще одной надежды. Оно
означает, что потенциально каждый отдельный индивид может оказаться лицом к лицу с миром, все более непредсказуемым в своей
сложности, без ориентира, без понимания связи происходящего с будущим. Исподволь на фоне нарастающего психологического дискомфорта, ощутимого, конечно, далеко не всеми, рождается предвкушение конца всей эпохи Нового времени. «Новые времена, — писал
французский социолог А. Горц, — подошли к своему концу: в тече-

От хронологии к историографии 249

ние... столетий Запад жил в уверенности, что завтра будет лучше,
чем сегодня... и будущее заслуживает того, чтобы во имя его пожертвовать настоящим, так как наука и техника своим развитием обеспечат свободу и изобилие. Эта вера мертва. Будущее не обещает нам
ничего» (Bosquet [псевдоним А. Горца] 1978, р. 30).

Fin de siecle XX в. имеет более широкое распространение и резонанс, чем fin de siecle XIX. Когда искусство и наука прошлого рубежа
веков вынесли приговор рациональности и культуре и предупреждали о грядущих потрясениях, Европа их не услышала. В результате
историческое время мыслителей, публицистов и художников Вены
растянулось почти на весь XX в., о чем свидетельствует и их непроходящая популярность. Расчленение целостного сознания, возникновение и распространение самых причудливых идей, течений, школ
в искусстве, ставших известными под собирательным названием
«дегуманизация искусства», изменение привычных форм жизни,
потеря устойчивости оказались и причиной, и следствием мировых
катаклизмов XX в.

На исходе XX в. мысль о том, что «катастрофические явления
глобального масштаба не есть результат отклонения, но фактически
являются самой заурядной практической иллюстрацией инструментальной рациональности» (Ваитап 1989), многими воспринимается как
новая, но она не нова. Просто в «век массовизации» она стала достоянием массового сознания. Новое в значении fin de siecle сегодня состоит
в том, что некоторые крупнейшие мыслители современности достигли
предела в противопоставления индустриального и постиндустриального общества. Они видят в происходящих сегодня переменах не более не
менее как второй великий перелом в истории человечества, сравнимый
по масштабам только с первым — переходом от варварства к цивилизации. Соответствующие высказывания, сформулированные крупнейшими мыслителями (в их числе Л. Мамфорд, Ю. Галтунг, Т. Розак,
К. Керам), выразительны и категоричны. В этой атмосфере бестселлерами становятся книги, озаглавленные «Конец идеологии» (Bell
1960), «Конец истории» (Fukuyama 1992), «Конец природы» (McKibben
1989). Дж. Лукач пишет, что, точно так же, как и Средние века, наша
эпоха проходит постепенно. «Нет такого события или скопления
событий, которые точно обозначали бы конец нашего времени, потому что историческая эпоха не исчезает полностью. Эпоха начинает
подходить к своему концу раньше и длится дольше, чем может показать какой-либо разделительный знак...» (Lukacs 1994, р. 337—338).

250 Глава 2

Подобные оценки рождают соблазн назвать переживаемое время осевым временем (в том смысле, который заложен Ясперсом),
временем смены самих цивилизационных основ жизнеустройства
европоцентристского мира.

Но и это еще не все. XX в. известен и как век антиутопий,
суливших человечеству в третьем тысячелетии весьма мрачное будущее. Однако здесь начинается другой сюжет, и мы обратимся к
нему в следующей главе. А неожиданно возродившуюся в рациональном европейском сознании тему милленаризма, видимо, следует ограничить констатацией того, что рубеж тысячелетий уже прочно связывается с концом большой исторической эпохи — Нового
времени, модерна, индустриализма.

Blog

А. В. Полетаев история и время в поисках утраченного «языки русской культуры» Москва 1997 ббк 63 с 12 Учебная литература

Содержание

§ 5. ВЕКА И СТОЛЕТИЯ

1. «Время чего-либо, замечательное чем-либо»

2. Века-столетия