Geum.ru

Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   38

разумеется, деньги - по также и лепнина в эстетике барокко, этот универсальный

материал для имитации всех прочих, или же пластмасса в культуре современ-ных

вещей:

Лепнина позволяет свести невероятное смешение материалов к одной-единственной

повой субстанции, своего рода всеобщему эк-виваленту всех остальных [...]. Таким

же чудесным человеческим изобретением стала и пластмасса - вещество, не знающее

износу, прерывающее цикл взаимоперехода мировых субстанций через процессы

гниения и смерти. Это внециклическое вещество, даже в

55 Jean Baudrillard, Les strategies fatales, p. 29.

56 Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 104.

57 Фрактальность - термин, введенным математиком Бенуа Манделъбротом для

характеристики алеаторных процессов и дробных объектов, состоящих из хаотически

сцепленных мелких частиц.

58 Jean Baudrillard, La transparence du Mal, p. 13.

39

огне оставляющее неразрушимый остаток, - нечто небывалое, этот симулякр

воплощает в себе в концентрированном виде всю семи-отику мироздания (наст. изд.,

с. 114-115).

Тема пластмассы у Бодрийяра отсылает к соответствующей главе бартовских

<Мифологий>, и известно двойственное пережива-ние этого <универсального>

материала у Барта, уловившего в воз-можности столь легких универсальных подмен

глубокий подрыв диа-лектики, блокировку процесса сущностного самопреодоления

вещи59. У позднего Бодрийяра подобное ощущение еще более обострилось: теперь уже

каждая субстанция, как материальная, так и символичес-кая, <замещает> сама себя,

становится <пластмассой>, подозрительным симулякром себя самой. При таком

фрактально-раковом развитии не остается никакого субъекта, который мог бы его

помыслить и при-нять под свою ответственность, - все разрастается само собой, но

как бы вне времени (или, что то же самое, в бесформенном <реальном времени>) -

ведь только субъект находится во времени, объект же как таковой, без субъекта,

всегда пребывает лишь в пространстве. Си-мулирующему себя объекту можно

поставить в соответствие лишь аморфного, тоже фрактального <коллективного

субъекта>; но в фи-лософии не бывает коллективного субъекта - это понятие столь

же противоречивое, как и коллективное Dasein.

Здесь коренится глубинный изъян бодрийяровского теорети-ческого проекта -

неопределенность его дисциплинарного, дискур-сивного статуса. Во всех книгах

Бодрийяра (неустойчивое исключе-ние составляют разве что очерково-фрагментарные

книги 80-х го-дов - <Америка> и ) постоянно воссоздается точка

зрения некоего коллективного <мы> - нигде не появляется взгляд единичного,

экзистенциально ответственного <я>; если и упоминается <я>, то обычно это

типовое, категориальное <Я> психоанализа. Такой подход естествен для социологии

и вообще для науки, работающей с объективированно-типическими представителями

человечества и кон-ституирующей сама себя как коллективный субъект познания. Но

дело все в том, что Бодрийяр - это с особенной силой выражено на последних

страницах <Символического обмена...> - резко чувству-ет неудовлетворительность

научного познания, чьи предпосылки - произвольное препарирование

действительности, разъятие теории и практики, формирование фиктивных субъектов

экономики, лингвис-тики, психоанализа... Казалось бы, от этой критической

констатации открывался путь к иному, философскому письму - но пет, поздние

59 См. об этом в нашем предисловии к <Мифологиям>, с. 24.

40

книги Бодрийяра, с их расплывчато эссеистическим дискурсом, фило-софичны лишь в

смысле обобщенности рассматриваемых проблем. В них так и не сформировалась

инстанция единичного мыслящего <я>, сопоставимого с субъектом картезианского

cogito, хайдеггеровским Dasein или с каким-либо другим <концептуальным

персонажем>, как определяют его Жиль Делёз и Феликс Гваттари60. Попытка

Бодрий-яра в 70-х годах сконструировать и утвердить схему <символическо-го

обмена> может рассматриваться как предприятие не только (разу-меется) научное и

не только социально-критическое, но и философс-кое - как попытка стать

философом, перейти от социологии на уровень философской рефлексии,

<концептуальным персонажем> ко-торой был бы субъект символического обмена,

Игрок61, разыгрываю-щий свою жизнь и мысль в безжалостном потлаче, сжигающий и

при-носящий в жертву любые ценности, включая интеллектуальные цен-ности

протеста.

С другой стороны, не является ли сам факт постановки в 90-е годы (у Делёза -

Гваттари) вопроса о <концептуальных персонажах> философии симптомом того, что

создание новых таких персонажей сделалось проблематичным, а то и вовсе

невозможным? Недаром Жан Бодрийяр любит говорить, что <в тот самый момент, когда

мы начинаем интеллектуализировать некий феномен, он как раз и исчезает

фактически...>62. Философия веками размышляла о бытии, а в последние два

столетия - также (и все больше) о небытии, но сегодня ей пришлось столкнуться с

новым предметом, симулятивным псевдобытием. Каким может стать познающий субъект

этой новой проблемы, способный осуществить себя во времени симулякров, -пока не

совсем ясно.

* * *

Переводчик и автор вступительной статьи приносит благодарность Министерству

иностранных дел Франции за помощь в библиографическом оснащении данной работы.

С. Зенкин

60 См.: Жиль Делёз, Феликс Гваттари, Что такое философия?, М.- СПб., Институт

экспериментальной психологии - <Алетейя>, 1998, с. 80-109.

61 В следующей книге Бодрийяра, "О соблазне" (1979), на роль концептуального

персонажа пробовался также Соблазнитель - фигура скорее заемная, отсылающая к

"Дневнику соблазнителя" Киркегора.

62 Jean Baudrillard, Le paroxyste indifférent, p. 42.

43

В современных общественных формациях нет больше символи-ческого обмена как

организующей формы. Они, конечно, одержимы сим-волическим - как своей смертью.

Именно потому, что оно больше не задает форму общества, оно и знакомо им лишь

как наваждение, требо-вание, постоянно блокируемое законом ценности. После

Маркса сквозь этот закон еще пыталась пробиться идея Революции, по и та уже

давно сделалась Революцией по Закону. Вокруг того же наваждения кружит-ся и

психоанализ - и одновременно отклоняет его в сторону, вводя его в рамки

индивидуального бессознательного, подчиняя власти Отеческо-го закона и сводя к

страху кастрации, к навязчивой идее Означающего. Закон, везде Закон. А между тем

по ту сторону всевозможных топик и экономик (либидинальных и политических),

центром притяжения кото-рых всегда служит производство (материальное или

эротическое) в контексте ценности, существует и схема такого социального

отношения, которое строится на истреблении ценности; для нас его образец лежит в

первобытных формациях, а в своей радикально-утопической форме оно сегодня все

более взрывообразно развивается на всех уровнях нашего общества, в

головокружении бунта, не имеющего более ничего общего ни с революцией, ни с

историческим законом, ни даже - это, правда, ста-нет ясно еще не так скоро, так

как данный фантазм возник недавно, - с <освобождением> какого-либо <желания>.

В подобной перспективе обретают первостепенное значение и некоторые другие

теоретические достижения: анаграммы Соссюра или обмен/дар по Моссу - в конечном

итоге эти гипотезы оказа-лись радикальнее фрейдовских и марксовских, и до сих

пор их перс-пективы цензурировались именно империалистической властью

фрей-дистских и марксистских интерпретаций. Анаграмма или же обмен/ дар - не

просто любопытные эпизоды на обочине лингвистических и антропологических знаний,

не просто второстепенные варианты гос-подствующих механизмов бессознательного и

революции. В них про-ступает одна общая форма, по отношению к которой марксизм и

пси-хоанализ, пожалуй, являются лишь производными, сами того не ве-дая, - форма,

которая не отдает приемущества ни политической экономии, ни либидинальной

экономике и которая уже здесь и теперь очерчивает контуры чего-то запредельного

ценности, закону, вытесне-нию, бессознательному. Это контуры грядущего.

44

С нашей точки зрения, есть лишь одно сравнимое по важности теоретическое

достижение - это идея влечения к смерти у Фрейда. При условии, что ей будет

придан радикальный смысл, вопреки само-му Фрейду. Вообще, во всех трех случаях

приходится идти напере-кор тому, на кого ссылаешься: побивать Мосса самим же

Моссом, Соссюра самим Соссюром, Фрейда самим Фрейдом. Принцип обраще-ния

(отдаривания) следует обращать против любых экономических, психологических или

структуралистских толкований, которым откры-вает дорогу Мосс. Соссюра <Анаграмм>

следует противопоставлять Соссюру - теоретику лингвистики и даже собственно

соссюровской ограниченной гипотезе относительно анаграмм. Фрейда - теоретика

влечения к смерти - следует противопоставлять всем прежним пост-роениям

психоанализа и даже собственно фрейдовскому пониманию влечения к смерти.

Такой парадоксальной ценой - ценой теоретического насилия - выясняется, что все

три гипотезы обрисовывают, каждая в своей облас-ти (но эта раздельность областей

как раз и отменяется в общей форме символического), особый принцип действия,

абсолютно внеположный и враждебный нашему экономическому <принципу реальности>.

Обратимость дара проявляется в отдариваиии, обратимость об-мена - в

жертвоприношении, обратимость времени - в цикле, обра-тимость производства - в

разрушении, обратимость жизни - в смер-ти, обратимость каждого языкового

элемента и смысла - в анаграм-ме; всюду, во всех областях - одна и та же общая

форма, форма обратимости, циклического обращения, отмены; всюду она кладет

ко-нец линейному характеру времени, речи, экономических обменов и на-копления,

власти. Всюду она принимает для нас форму истребления и смерти. Это и есть форма

символического. Она не мистична и не структурна - она просто неизбежна.

Принцип реальности исторически совпал со стадией, детермини-рованной законом

ценности. Сегодня вся система склоняется к недетерминированности, любая

реальность поглощается гиперреальностью кода и симуляции. Именно принцип

симуляции правит нами сегодня вместо прежнего принципа реальности. Целевые

установки исчезли, теперь нас порождают модели. Больше нет идеологии, остались

одни симулякры. Поэтому, чтобы понять гегемонию и феерию нынешней системы - эту

структурную революцию ценности, - необходимо воссоздать целую генеалогию закона

ценности и симулякров. В этой генеалогии и должна найти себе место политическая

экономия: она предстанет как симулякр второго порядка, в ряду тех, что имеют

дело только с реальностью - реальностью производства или же значения, в сознании

или же в бессознательном.

45

Капитал больше не принадлежит к порядку политической эко-номии - он играет

политической экономией как симулятивной моде-лью. Весь строй закона рыночной

стоимости поглощен и реутилизирован охватывающим его строем структурного закона

ценности, а тем самым попадает в разряд симулякров третьей степени (см. ниже).

Тем самым политическая экономия обретает вторичную вечность в рамках строя, где

она сама уже ничего не детерминирует, но сохраняет действенность в качестве

симулятивной референции. Точно так же произошло раньше с предшествующим ей

строем природного закона стоимости, который в системе политической экономии и

закона ры-ночной стоимости был переосмыслен как воображаемая референция

(<Природа>): это и есть потребительная стоимость, сохраняющая при-зрачное

существование внутри стоимости меновой. А на следующем витке спирали и эта

последняя в свою очередь оказывается переос-мыслена как алиби в господствующем

порядке кода. Каждая кон-фигурация ценности переосмысливается следующей за ней и

попадает в более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии

ценности оказывается интегрирован строй предыдущей фазы - как призрачная,

марионеточная, симулятивная референция.

Каждый новый порядок отделяется от предыдущего револю-цией - собственно, это и

есть единственно подлинные революции. У нас сейчас порядок третьего уровня,

порядок уже не реальности, а гиперреальности, и только на этом уровне способны

его настигать и поражать сегодняшние теории и практики, сами по себе тоже зыбкие

и недетерминированные.

Все революции наших дней привязаны к предыдущей фазе сис-темы. Оружие каждой из

них - ностальгически воскрешаемая реаль-ность во всех ее формах, то есть

симулякры второго порядка: диалек-тика, потребительная стоимость, прозрачность и

целенаправленность производства, <освобождение> бессознательного, вытесненного

смыс-ла (то есть означающего и означаемого по имени <желание>) и т.д. Идеальным

содержанием всяких таких освобождений оказываются призраки, поглощенные системой

в ходе ее прежних революций и ис-кусно воскрешаемые ею в виде революционных

фантазмов. Подоб-ные освобождения служат лишь переходным этапом к состоянию

всеобщей манипулируемости. Да и сама революция ничего больше не значит на стадии

алеаторных процессов контроля.

Промышленным машинам соответствовали механизмы созна-ния - рациональные,

референциальные, функциональные, историчес-кие. Алеаторным машинам кода

соответствуют алеаторные машины бес-сознательного - ирреференциальные,

трансреференциальные, недетер-минированно-зыбкие. Да и само бессознательное

вступило в ту же

46

игру: оно уже давно утратило свой собственный принцип реальности и сделалось

операциональным симулякром. Как только психический принцип реальности

бессознательного совпадает с его психоаналити-ческим принципом реальности, оно,

как и политическая экономия, тоже становится симулятивной моделью.

Вся стратегия системы заключается в этой гиперреальности зыб-ких, <плавающих>

ценностей. С бессознательным происходит то же, что с валютами и теориями.

Ценность осуществляет свое господство через неуловимо тонкий порядок порождающих

моделей, через бесконечный ряд симуляций.

Бинарная операциональность, генетический код, алеаторность му-таций, принцип

неопределенности и т.д. - все это приходит на смену детерминистской,

объективистской науке, диалектическим взглядам на историю и процесс познания.

Даже и сама теоретическая критика, а рав-но и революция, образуют часть

симулякров второго порядка, как и все детерминированные процессы. С появлением

симулякров третьего по-рядка все это ликвидируется, и в борьбе с ними бесполезно

пытаться воскрешать диалектику, <объективные> противоречия и т.п. - это

без-надежная политическая регрессия. Против алеаторности бессильны це-левые

установки, против программированного и молекулярного рассея-ния бессильны акты

осознания и диалектического снятия, против кода бессильны политическая экономия

и <революция>. Все это ветхое ору-жие (а тем более то, что берется из разряда

симулякров первого поряд-ка, из этики и метафизики человека и природы, - скажем,

потребитель-ная стоимость и прочие референции освобождения) неукоснительно

нейтрализуется общей системой, которая превосходит его по порядку. Все то, что

внедряется в лишенное целенаправленности пространство-время кода или пытается в

нем действовать, оказывается отъединено от собственных целевых установок,

дезинтегрировано и поглощено; таков хорошо известный эффект рекуперации,

манипуляции и реутилизации, происходящий на всех уровнях. <Каждый элемент,

оспаривающий или подрывающий систему, должен принадлежать к более высокому

логи-ческому типу> (Энтони Уилден, <Система и структура>). Симулякрам третьего

порядка следует, стало быть, противопоставлять как минимум столь же сложную игру

- а возможно ли это? Существует ли теория или практика, которая была бы

субверсивной в силу большей алеаторности, чем сама система? То есть такая

недетерминированная субверсия, которая относилась бы к порядку кода так же, как

революция относи-лась к порядку политической экономии? Как бороться против ДНК?

Уж конечно же, не путем классовой борьбы. Может быть, изобретать симулякры

логически (или алогически) высшего порядка, более высо-кого, чем нынешний

третий, выше всякой детерминированности и неде-

47

терминированности, - но будут ли это еще симулякры? На более вы-соком уровне,

чем код, пожалуй, оказывается одна лишь смерть, обрати-мость смерти. Один лишь

бес-порядок символического способен про-рваться в код.

Всякая система, которая приближается к операциональному со-вершенству, близка и

к своей гибели. Когда система изрекает <А равно А> или <дважды два - четыре>,

она оказывается на грани абсолютного господства, но и полного посмешища, то есть

немедленной и вероятной субверсии, - ткнешь пальцем, и все рухнет. Известно,

какой силой об-ладает тавтология, когда ею дублируется эта претензия системы на

без-упречную округлость (<брюхо> Убу).

Идентичность себе нежизнеспособна: поскольку в нее не удается вписать ее

собственную смерть, то это и есть сама смерть. Так и получа-ется с

метастабилизированными системами (функциональными или ки-бернетическими): их все

время подстерегает угроза насмешки, мгновен-ной (а не в итоге длительной

диалектической работы) субверсии, по-скольку вся инерция системы обращается

против нее самой. Амбивалентность - вот что грозит наиболее завершенным

системам, сумевшим обожествить свой принцип функционирования, подобно би-нарному

Богу у Лейбница. Производимый ими завораживающий эф-фект обусловлен, как и в

фетишизме, глубинным нежеланием их призна-вать и потому может мгновенно

обратиться в свою противополож-ность. Отсюда их неустойчивость, которая

нарастает по мере роста их идеальной внутренней связности. Подобные системы,

даже будучи осно-ваны на радикальной недетерминированности (утрате смысла),

оказыва-ются легкой добычей смысла. Словно чудовища каменноугольного пе-риода,

они рушатся под своей чудовищной тяжестью и немедленно рас-падаются. Такова

роковая судьба любой системы, которая собственной своей логикой обречена на

полное совершенство, а значит и на полный распад, на абсолютную безотказность, а

значит и на бесповоротный крах: связанные энергии всегда устремлены к своей

гибели. Поэтому здесь возможна лишь катастрофическая, а вовсе не диалектическая

стратегия. Приходится доводить все до предела, и тогда-то оно само собой

обращается в свою противоположность и рушится. Поскольку именно в высшей точке

ценности мы ближе всего к амбивалентности, поскольку именно в высшей точке

связности мы ближе всего к глубо-чайшему срыву, вечно грозящему дублируемым

знакам кода, - именно поэтому необходимо превзойти систему в симуляции. Следует

обратить смерть против смерти - этакая радикальная тавтология. Сделать из

собственной логики системы неотразимое оружие против нее. Против тавтологической

системы единственно действенной будет стратегия сво-его рода патафизики, <науки

о воображаемых решениях>, то есть науч-

48

ной фантастики на тему обращения системы против нее самой в выс-шей точке

симуляции, стратегия обратимой симуляции в рамках ги-перлогики разрушения и

смерти1.

Неукоснительная обратимость отношений - такова суть сим-волической обязанности.

Да будет каждый элемент [terme] истреб-лен [ex-terminé], да упразднится

ценность

в этом самоперевороте эле-мента - таково единственно возможное символическое

насилие, спо-собное сравниться и совладать со структурным насилием кода.

Рыночному закону стоимости и эквивалентностей соответство-вала диалектика

революции. Недетерминированности кода и струк-турному закону ценности

соответствует одна лишь неукоснительная обратимость смерти2.

Собственно, больше опереться и не на что. Нам остается одно лишь теоретическое