Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 38

попытках исправить понесенный ущерб.

Из первого закона Соссюра (закона парности) она находит выход, ссылаясь на

избыточность означающих, или на уровень час-тотности той или иной фонемы или

полифона, в среднем более высо-кий в поэтическом языке, чем в обыденном, и т.д.;

а в поисках лазей-ки из второго закона (собственно анаграмматического) она

объяв-ляет <скрытое> имя (<Агамемнон>) вторичным <означаемым> текста, каковой

его все-таки <выражает> или <репрезентирует> наря-ду с <явным> означаемым (<одно

и то же означающее раздваивает свои означаемые>, пишет Якобсон); это отчаянная

попытка спасти хотя бы ценой усложнения игры закон языковой значимости и ос-

331

новные категории сигнификации (означающее, означаемое, выраже-ние,

репрезентацию, эквивалентность). Лингвистика стремится вклю-чить поэзию в свое

воображаемое и даже утверждает, что обогащает этим свою экономику термина

[terme] и смысловой ценности [valeur]. A в опровержение ее, возвращая весь его

размах открытию Соссюра, следует возразить, что поэзия представляет собой,

напротив, процесс истребления смысловой ценности [extermination de la valeur].

В самом деле, закон поэзии - путем строго рассчитанного про-цесса сделать так,

чтобы не осталось ничего. Именно этим она отли-чается от лингвистического

дискурса, представляющего собой про-цесс накопления, производства и

распределения речи как смысловой ценности. Поэзия несводима к сигнификации,

которая есть не что иное, как режим производства смысловых ценностей языка.

Поэтому она несводима и к лингвистике - науке об этом режиме производства.

Поэзия - это восстание языка против своих собственных за-конов. Сам Соссюр нигде

не формулировал такого субверсивного вывода. Зато другие хорошо поняли, сколь

велика опасность, заклю-ченная в формулировке самой возможности иного

оперирования языком. Поэтому они сделали все, чтобы опошлить ее, приведя в

соот-ветствие со своим кодом (исчислением означающего как термина, ис-числением

означаемого как смысловой ценности).

ПОЭЗИЯ КАК ИСТРЕБЛЕНИЕ ЦЕННОСТИ

1. Первый закон Соссюра, закон парности, вовсе не совпада-ет - что подчеркивает

и сам Соссюр - с законом аллитерации, то есть неограниченной и выразительной

повторяемости той или иной фонемы.

Pour qui sont ces serpents qui sifflent sur vos têtes?1

Эти гремучие змеи - любимая погремушка лингвистики по-втора и накопления

означающих, которые обязательно имеют своей целью неведомо какой эффект на

уровне означаемого: само означаю-щее s-s-s-s-свистит и шипит, и чем больше будет

этих самых , тем сильнее <оно> свистит, тем больше здесь угрозы, тем <оно>

вырази-тельнее. Или еще:

1 <Те змеи, что шипят на ваших головах...> - Расин, <Андромаха>, V, 5. Перевод

И.Шафаренко и В.Шора. -- Прим. перев.

332

...the faint fresh flame of the young year flushes from leaf to flower and

flower to fruit...1

<Мы чувствуем, как в этих стихах Суинберна дует легкий ветер, хотя

непосредственно в стихах он и не упомянут>, - пишет Иван Фонадъ (Diogène,

1965,

nш 51, р. 90). А парность по Соссюру - это точно и сознательно рассчитанное

удвоение, связанное с совсем иным статусом повтора: с повтором не как

накоплением, навязчивым аккумулятивно-аллитеративным нагнетанием терминов, а как

их цикли-ческим попарным уничтожением, истреблением через цикл удвое-ния.

<Гласные фигурируют точно попарно и должны всякий раз да-вать в остатке нуль>

(Соссюр). И в приводимой им цитате-эмблеме этого закона, (<богу любезно четное чис-ло>), как раз и говорится, что неотделимым

атрибутом наслаждения так или иначе является не нагромождение Того же самого, не

усиле-ние смысла через суммирование Того же самого, а как раз наоборот, его

уничтожение через двойственность, через цикл противогласных, через анти-грамму,

в которой фонематический признак исчезает, слов-но в зеркале.

2. В таком же смысле должен анализироваться и второй закон Соссюра, касающийся

слова-темы или <анатемы>, которое проходит под поверхностью текста. Необходимо

понять, что здесь имеет место вовсе не повтор исходного означающего, не

воспроизведение на про-тяжении целого текста его фонематических составляющих.

не <воспроизводит>

имя Агамемнона, пусть

даже Соссюр и неоднозначно высказывается на сей счет: <Суть гипограммы, - пишет

он, - в том, чтобы подчер-кнуть некоторое имя, некоторое слово, стараясь

повторять его слоги и придавая ему тем самым как бы второе бытие -

искусственное, как бы прибавочное по отношению к слову-оригиналу>. Фактически

сло-во-тема преломляется сквозь текст. Оно как бы <анализируется> стихом и

стихотворением, разлагается на простые элементы, словно в световом спектре,

после чего его преломленные лучи развертываются на всем протяжении текста. Или

же, другими словами, оригинальный корпус рассеивается на <частичные объекты>.

Это, стало быть, не просто иной способ существования Того же самого, не род

подхвата и парафраза, не тайное перевоплощение исходного имени бога. Скорее это

раздробление, рассеяние, расчленение, в котором это имя уничто-жается. Это не

<искусственный двойник> (какой в нем прок, если он

1 <Слабое свежее пламя нового года рдест/от листьев до цветов и от цветов до

плода> (англ. ). - Прим. перев.

333

просто повторяет то же самое?), а двойник расчлененный, растерзан-ное тело, как

у Осириса и Орфея. Эта метаморфоза тела в разъятые члены вовсе не подкрепляет

бытийную прочность означающего, но равнозначна его гибели, уничтожению как

означающего. В общем, здесь имеет место эквивалент умерщвления бога или героя

при жер-твоприношении - в плане означающего, в плане имени, которое его

воплощает. Только будучи расчленен, дезинтегрирован жертвен-ной гибелью (а

иногда и физически растерзан и съеден), тотемный зверь, бог или герой

циркулирует далее как символический материал для интеграции группы. Только

будучи растерзано, рассеяно на свои фонематические элементы при умерщвлении

означающего, имя бога начинает незримо присутствовать в стихах и по-новому

артикулиро-вать их в ритме своих фрагментов, при этом никогда не

восстанавли-ваясь в них как целое.

Символический акт состоит вовсе не в восстановлении имени бога, прихотливо

проведенного сквозь текст поэмы, вовсе не в вос-крешении означающего.

Старобинский ошибается, говоря: <Задача здесь - распознать и собрать воедино

ведущие слоги, подобно тому как Исида собирала воедино расчлененное тело

Осириса>. Лакан ошибается, когда говорит в своей теории символизма

(Psychalanyse, V, р. 15): <Если человек оказывается способен желать столько же

дру-гих в себе самом, сколько его члены имеют названий вне его, если он вынужден

распознавать столько же разъятых членов своего утрачен-ного и никогда не бывшего

единства, сколько сущих являются мета-форой этих членов, - то понятно, что тем

самым разрешается и воп-рос о том, какова познавательная ценность символов, ибо

они суть его же собственные члены, которые возвращаются к нему, побродив по

свету в иной, отчужденной форме>. Символический акт заключается вовсе не в этом

<возвращении>, ретотализации после отчуждения, воскресении идентичности;

напротив, он всегда заключается в исчез-новении имени, означающего, в

экстерминации термина, в его безвоз-вратном рассеивании - оно-то и делает

возможной интенсивную циркуляцию внутри стихотворения (как и внутри первобытной

группы по случаю празднества и жертвоприношения), оно-то и возвращает язык в

состояние наслаждения, от которого здесь также ничего не ос-тается и ничего не

проистекает. Вся свора лингвистических катего-рий брошена на то, чтобы устранить

эту скандальную утрату и гибель означающего, это лихорадочное беспокойство

языка, которое, как писал Батай о жизни, <требует, чтобы смерть свирепствовала

за его счет>.

Разумеется, здесь взрываются пределы, которыми ограничивал себя Соссюр: такой

поэтический принцип действителен не только для ведической, древнегерманской и

латинской поэзии, и ни к чему искать,

334

как это делал Соссюр, какой-то гипотетически обобщенный метод его

доказательства; очевидно, что поэты нового времени никогда не за-давали себе

генеративного слова-темы, даже если так и делали поэты античности, - но это

ничего не меняет, ибо ясно, что раскрытая Соссюром форма обладает

самостоятельным статусом для всех языков и всех эпох. Всем ясно - очевидностью

наслаждения, - что хорошие стихи это те, где ничего не остается, где весь

звуковой материал уничтожается без остатка; и напротив, плохие стихи (или вообще

не-поэзия) - это там, где есть остаток, где не каждая фонема, или двухзвучие,

или слог, вообще не каждый элемент означающего подхваты-вается своим двойником,

где все термины не исчезают и не уничтожа-ются в отношениях строгой взаимности

(или враждебности), как при первобытном обмене/даре; это те стихи, где мы

ощущаем тяжесть остатка, оставшегося без ответа, то есть без смерти и

разрешения, не сумевшего обменяться непосредственно в работе текста; именно по

наличию такого остатка мы и узнаем, что стихи - плохие, что это лишь зола

дискурса, нечто недогоревшее, не погибшее и не поглощен-ное огнем на празднике

обратимого слова.

Остальное - ценность. Это и есть дискурс сигнификации, наш язык, которым

заведует лингвистика. Все не захваченное символичес-ким действием языка и

символическим истреблением - это и есть то, на чем зиждется экономика

сигнификации и коммуникации. Здесь мы и производим термины и смысловые ценности

под властью кода.

Таким же образом берет начало и процесс экономической дея-тельности: в оборот

ценностного накопления идет то, что остается от жертвенной консумации, не

исчерпывается полностью непрестан-ным циклом дара и ответного дара. Этот остаток

в дальнейшем накап-ливается, этим остатком спекулируют, и здесь рождается

экономика.

*

Из этого понятия остатка можно вывести еще один, третий фактор нашего режима

сигнификации. Мы видели, что поэтическое действие <ломает два основных закона

человеческой речи>:

1. Эквивалентность означающего/означаемого.

2. Линейность означающего (Соссюр: <То, что образующие слово элементы следуют

друг за другом, следует рассматривать в лингвистике не как очевидную и потому не

представляющую интере-са истину, но, напротив, как истину, сразу задающую

главный принцип всякого полезного размышления над словами>).

3. Третий же фактор, никогда не принимавшийся как следует во внимание и тесно

связанный с двумя другими, заключается в безгра-

335

ничном, неограниченном производстве знакового материала. Экви-валентностью и

накоплением характеризуется такой фактор экономи-ки, как неограниченная

продуктивность, бесконечное воспроизводство ценности, - а эквивалентностью

означающего/означаемого и линей-ностью означающего характеризуется область

неограниченной дискурсивности.

Это ничем не умеренное применение языка для нас настолько <естественно>, что мы

его больше и не сознаем, а между тем оно отли-чает нас от всех других культур.

Мы <производим> слова, фонемы, означающие по поводу и без повода, без всякого

ритуально-религиоз-ного или же поэтического ограничения, в условиях полной

<свобо-ды> , вне всяких взаимных обязательств по отношению к этому гро-мадному

материалу. Каждый волен бесконечно им пользоваться, бес-конечно черпать из этого

звукового материала, с единственной целью нечто <выразить> и принимая в расчет

лишь то, что он желает ска-зать. Такая <свобода> слова, возможность взять его и

держать, нико-му не отдавая и никак за пего не отвечая, не жертвуя им хотя бы

частично, как приносили в жертву часть материальных благ, дабы обеспечить их

символическое воспроизводство; такое понятие о языке как всепригодном средстве и

месте неисчерпаемой природности, где уже реализована утопия политической

экономии <каждому по потребностям> (фантазм небывало больших товарных запасов,

когда нет даже нужды в первоначальном накоплении: сырье магически

вос-производится по мере своего использования, и, стало быть, мы фанта-стически

свободны его транжирить); такая свойственная пашей дис-курсивной коммуникации

головокружительная доступность знаково-го материала мыслима только в общем

контексте системы, где одними и теми же принципами регулируются воспроизводство

материальных благ и воспроизводство рода; одна и та же историческая мутация

обеспечивает переход от социальных формаций, где материальные блага, число

индивидов и произнесение слов более или менее строго ограничены, изъяты из

свободного оборота и контролируются в рам-ках символического цикла, - к

<современным>, то есть нашим, соци-альным формациям, для которых характерна

бесконечная продуктив-ность, как экономическая, так и лингвистическая и

демографическая; к обществам, которые во всех планах охвачены бесконечным

процес-сом роста - материального накопления, речевого выражения, родово-го

размножения1.

1 Такова же и наша концепция пространства и времени: они немыслимы для нас

иначе, как D бесконечности - в преумножении, соответствующем их ценност-ной

объективации и тому же самому фантазму неограниченной протяженности или

неограниченного следования.

336

Такую модель продуктивности - быстрый и неуклонный рост экономики, галопирующая

демография, ничем не ограниченная дискурсивность - следует анализировать

одновременно во всех ее пла-нах. В плане языка, который нас здесь интересует,

ясно, что этой безу-держной свободе пользоваться фонемами в неограниченном

количе-стве, с целью выражения и вне всяких обратных процессов уничтожения,

искупления, растворения, разрушения (неважно, как их называть) - резко

противостоит сформулированный Соссюром про-стой закон, согласно которому в

поэзии ни одна гласная, ни одна со-гласная, ни один слог не должны произноситься

без удвоения, то есть должны как бы заклинаться, находить свое осуществление в

аннули-рующем повторе.

Тут уже нельзя более говорить о неограниченном пользовании. Поэтический язык,

как и символический обмен, работает со строго ограниченным, изъятым из

свободного оборота набором элементов, зато он старается выработать его до конца,

тогда как наша экономи-ка дискурса имеет дело с неограниченным корпусом, не

заботясь о его разрешении.

Что остается от слов и фонем в нашей дискурсивной системе? Не следует думать,

что, однажды послужив нам, они скромно исчезают или, подобно типографским

литерам, возвращаются в матрицу линоти-па и ждут там, пока понадобятся вновь.

Все это тоже входит в наше идеалистическое представление о языке. Каждый термин,

каждая фо-нема, которые не были подхвачены, отданы, уничтожены поэтическим

удвоением, истреблены как термин и как смысловая ценность (в своей

эквивалентности тому, что они <хотели сказать>), - остаются. Этот остаток

пополняет собой фантастический по размерам осадоч-ный слой языковых отходов,

непрозрачной дискурсивной материи (мы все больше замечаем, что главной проблемой

производственной цивилизации является проблема ее отходов, то есть проблема ее

смерти, гибели под грузом собственных остатков, - а ведь промыш-ленные отходы

ничто в сравнении с языковыми); в ее нынешнем виде нашу культуру преследует и

сковывает эта грандиозная инстан-ция окаменевших отходов, которой она пытается

найти разрешение в сверхпроизводстве - производя все больше и больше речи,

силится преодолеть тенденцию к падению уровня <коммуникации>. Но ничто не

помогает. Как любой товар, то есть любая вещь, произведенная под знаком ценности

и эквивалентности, является нерастворимым осад-ком, препятствующим осуществлению

социального отношения, так же и любое слово, термин, фонема, произведенные и не

уничтоженные символически, скапливаются наподобие вытесненных комплексов, да-вят

на пас всей абстрактностью мертвого языка.

337

В нашей речи царит экономика богатства и расточительства - утопия изобилия. Но

если применительно к материальной экономике это <изобилие> и расточительство

являются чертой недавней, исто-рической, то в отношении устной или письменной

речи они предстают природным, всегда уже данным фактором. Утопия богатства,

которо-го есть и всегда будет много, в любой момент хватит на всех, кто сколько

захочет. Утопия безграничного языкового капитала как потребительной и меновой

стоимости. Чтобы производить значения, каждый человек занимается накоплением и

накопительным обменом означающих, истинная суть которых не в них самих, а в их

эквивален-тности тому, что они обозначают (можно сказать это короче - крат-кость

является моральной добродетелью, но это всего лишь экономия средств). Такое

дискурсивное <потребительство>, над которым ни-когда не витает призрак дефицита,

такое расточительное манипулиро-вание, опирающееся на воображаемое изобилие,

выливается в процесс грандиозной инфляции, которая оставляет, как и все наше

общество неконтролируемого роста, и столь же грандиозный остаток, массу

не-разлагающихся отходов - потребленных, но не истребленных озна-чающих. Ибо

отслужившие свое слова не исчезают - они скаплива-ются в виде отходов: знаковое

загрязнение, столь же фантастическое по размерам, как и современное ему

промышленное.

*

Лингвистика улавливает одну лишь эту стадию отходов - ста-дию функционального

языка, который она универсализирует в качестве естественного состояния любого

языка. Ничего другого она и не мо-жет вообразить: <Подобно тому как римляне и

этруски разделяли небо на части строго математическими линиями и в выгороженном

таким образом пространстве, словно в храме, заклинали какого-нибудь бога, так и

у каждого парода над головой простирается небо математических концептов, а под

стремлением к истине понимают теперь требование, чтобы каждого концептуального

бога искать только в отведенной ему сфере> (Ницше, <Книга философа>). Так

поступает и лингвистика: она загоняет язык в обособленную, как и она сама,

сферу; она делает вид, будто <объективно> открывает его там, где сама же его

выдумала и кое-как рационализировала. Она неспособна вообразить иное состояние

языка, кроме как абстрактно-комбинаторный код (соссюровский <язык>) плюс

бесконечное манипулирование <речью>, то есть состоя-ние спекуляции (в обоих

смыслах слова) на основе всеобщей эквива-лентности и свободного обращения -

каждый пользуется словами по своей прихоти и обменивается ими по закону кода.

338

Но представим себе такую стадию, на которой языковые знаки преднамеренно

ограничены в хождении (как деньги у аре-аре), — при таком ограниченном

распространении нет и формальной «свободы» их производства, обращения и

пользования. Вернее, имеется два замкнутых контура:

- контур «освобожденных» слов, которыми можно пользоваться сколько угодно и

которые циркулируют как меновые стоимости: это зона смысловой «торговли», аналог

сферы «гимвали» при экономическом обмене;

- контур не-«освобожденной», контролируемой зоны, материал которой ограничен и

служит только для символического использования, в которой слова не имеют ни

потребительной, ни меновой стоимости, не подлежат ни умножению, ни свободному

произнесению: эта зона аналогична «куле», сфере «драгоценных» предметов.

В этой второй сфере совершенно не действует принцип всеобщей эквивалентности, а

стало быть и то логико-рациональное членение знака, которым занимается

семиолингвистическая «наука».

Поэзия воссоздает такую ситуацию первобытных обществ в области языка: имеется

ограниченный набор предметов, непрерывной циркуляцией которых в процессе

обмена/дара обеспечивается неисчерпаемое богатство, празднество обмена. Если

мерить первобытные материальные блага их объемом или ценностью, то в итоге

получается практически абсолютный дефицит. Поскольку же они неутомимо

Blog

Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г