Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 28 29 30 31 32 33 34 35 ... 38

одновременно сдерживая ее энер-гию все большими заботами о безопасности; шантаж

и подавление вместе. Смерть окончательно секуляризировалась в форме

матери-ального производства - так она расширенно воспроизводится, по-добно

капиталу. И даже наше тело, ставшее биологической машиной, формируется по

образцу этого неорганического тела и тем самым превращается в дурной объект,

обреченный на болезни, несчастные случаи и смерть.

Капиталу, живущему производством смерти, ничего не стоит производить и

безопасность - это ведь одно и то же. Безопас-ность - это промышленное

продолжение смерти, так же как эко-логия - промышленное продолжение загрязнения

среды. Еще не-сколько дополнительных пелен для мумии. Сказанное относится и к

общественным институтам, которыми гордится наша демократия: так, социальное

страхование есть социальный протез мертвого общества (<Социальная страховка -

это смерть!> - май 1968-го), общества, предварительно разрушенного во всех своих

символических меха-

313

низмах, во всей своей глубинной системе взаимных обязательств, где сами понятия

безопасности и <социальности> не имели смысла. <Социальность> возникает тогда,

когда мертвое берут на обществен-ное иждивение. Это тот же сценарий, что и в

отношении погибших культур, которые мы воскрешаем и защищаем в качестве

<фолькло-ра> (ср. М. де Серто, <Красота мертвого>). То же и со страхованием

жизни: это домашняя вариация системы, во всем аксиоматически предполагающей

смерть. Социальное выражение гибели группы: каждый материализуется для другого

лишь как социальный капитал, зависящий от смерти.

Предупреждение смерти ценой непрерывного самоомертвления - такова парадоксальная

логика безопасности. В истории хрис-тианства ту же роль играла аскеза.

Накопление страданий и покаян-ных обрядов могло служить таким же панцирем

неуступчивости, за-щитным саркофагом против ада. Так и наша навязчивая тяга к

безопасности может рассматриваться как грандиозная коллективная аскеза,

предвосхищение смерти еще при жизни; содержанием жизни, проходящим через все

законодательные решения, институты, матери-альные устройства наших дней,

становятся все новые и новые защит-но-предохранительные меры, и жизнь сама

оказывается сплошной унылой бухгалтерией защитных действий, замыкаясь в своем

застра-хованном от всех рисков саркофаге. Бухгалтерия послежития - вместо

радикальной бухгалтерии жизни и смерти.

Наша система живет производством смерти, утверждая, будто вырабатывает

безопасность. Что это - переворот системы? Вовсе нет - просто изгиб циклической

линии, оба конца которой смыкают-ся. Когда автомобилестроительная компания

переориентируется на средства безопасности (а промышленность в целом - на

природоох-ранные меры), не меняя при этом своего ассортимента, своих целей и

самого своего конечного продукта, то это показывает, что безопас-ность - всего

лишь вопрос замены терминов. Безопасность - это просто внутренняя предпосылка

самовоспроизводства системы на из-вестной стадии ее экспансии, подобно тому как

обратная связь - внутренняя процедура саморегуляции систем, достигших известного

уровня сложности.

Раньше восхваляли производство - теперь настала пора геро-изировать

безопасность. <Во времена, когда любой может разбиться на любой машине и на

любой скорости, настоящий герой - это тот, кто не хочет погибать> (плакат фирмы

<Порше>: <Покончим с про-славлением смерти>). Однако это не так просто, ибо люди

равнодуш-ны к безопасности - им не пришлось по вкусу, когда <Форд> и <Дженерал

моторз> стали предлагать им ее в 1955-1960 гг. Ее всю-

314

ду приходилось навязывать принудительно. Слепая безответствен-ность людей? Нет,

подобное сопротивление следует связывать с по-всеместно наблюдаемым в истории

сопротивлением традиционных групп любым проявлениям <рационального>

общественного прогрес-са - прививкам, медосмотрам, безопасности труда, школьному

образо-ванию, гигиене, контролю рождаемости и многому другому. Практи-чески во

всех случаях это сопротивление подавлялось, и сегодня можно констатировать

<естественную>, <извечную> и <спонтанную> потребность в безопасности, как и во

всех прочих благодеяниях на-шей цивилизации. Людей удалось отравить вирусом

самосохранения и безопасности, и теперь они готовы к смертельной борьбе за

облада-ние ими. Впрочем, на самом деле все сложнее: они борются за право на

безопасность, а это совершенно иное. На безопасность как тако-вую всем

наплевать. Многовековая, из поколения в поколение инток-сикация внушила им, что

они в ней <нуждаются>; этот успех составля-ет одну из важнейших сторон

<социального> приручения и колониза-ции. Тот факт, что целые группы шли на

гибель, лишь бы не быть деструктурированными террористическим вторжением

медицины, ра-зума, науки и центральной власти, - этот факт забыт и принижен в

угоду универсальной морали <инстинкта> самосохранения; а между тем это

проявляется вновь и вновь - хотя бы когда рабочие отказы-ваются соблюдать нормы

безопасности в цеху: чего им нужно, если не сохранить хотя бы частицу контроля

над своей жизнью, пусть даже на собственный страх и риск и ценой дополнительной

эксплуатации (по-скольку все больше возрастает темп производства)? Это не

<созна-тельные> пролетарии. Однако на свой лад они тоже ведут свою борь-бу и

знают, что экономическая эксплуатация не столь важна, как <проклятая доля>,

проклятая частица, которую ни в коем случае нельзя отдавать, - частица

символического вызова, бросаемого од-новременно безопасности и своей собственной

жизни. Хозяин может эксплуатировать их до смерти, но настоящего господства над

ними он достигнет лишь тогда, когда заставит каждого из них отождествиться со

своим индивидуальным интересом и стать бухгалтером и капитали-стом своей жизни.

Тогда он будет настоящим Господином, а рабо-чий - рабом. До тех пор пока

эксплуатируемый хоть чуть-чуть про-тивится моральному порядку безопасности и

сохраняет выбор между жизнью и смертью, в выигрыше остается он - на своем

собственном, символическом поле.

Из того же разряда и неприятие средств безопасности автомо-билистами, которое

приходится изничтожать как нечто аморальное; так всегда и всюду запрещалось или

осуждалось и самоубийство, по-скольку оно означает вызов, которого общество не

может принять, а

315

стало быть им обеспечивается превосходство одиночки над всем об-щественным

порядком. Проклятая доля, эта ничтожная частица, кото-рую человек отнимает от

своей жизни, бросая вызов общественному порядку, которую он отнимает от своего

тела, чтобы отдать ее в дар, и которая может оказаться его смертью, если он

дарит ее сам себе, - эта частица заключает в себе весь секрет символического

обмена, по-скольку ее дарят, принимают и отдают, а значит она неприступна для

господствующего способа обмена, неподчинима его закону и смер-тельна для него;

собственно, это его единственный противник, которо-го ему приходится

изничтожать.

FUNERAL HOMES И КАТАКОМБЫ

<Бывает, что от упорного мытья и стирки, драения и вытирания, чистки и

перечистки, полировки и шлифов-ки вся грязь переходит с вещей на людей>.

Виктор Гюго

Вот так и смерть - когда ее упорно смывают и стирают, отдра-ивают и отчищают,

отрицают и заклинают, то она, бывает, распростра-няется на все в жизни. Наша

культура сплошь гигиенична - она стремится очистить жизнь от смерти. Именно

против смерти действу-ют наши моющие вещества при любой стирке. Любой ценой

стерили-зовать смерть, пластифицировать и заморозить ее, поместить в защит-ную

оболочку, подкрасить и <оформить>, преследуя ее столь же оже-сточенно, как

грязь, секс или бактериологические и радиоактивные отходы. Косметика смерти:

слова Гюго вызывают в памяти амери-канские funeral homes, где покойника сразу же

забирают прочь от жи-вых и от их скорби, чтобы <оформить> его по всем правилам

между-народного дизайна, стэндинга, смайлинга и маркетинга.

Тревожнее всего не то, что мертвецу наводят красоту и прида-ют ему зрелищный

вид. Такое делалось всегда во всех обществах. Общество всегда старалось

перебороть отвратительность естествен-ной смерти, социальную отвратительность

разложения, лишающего тело всех его знаков, всякой способности к социальной

сигнификации и оставляющего от пего голую субстанцию - а тем самым и

вверга-ющего всю группу в страх своего собственного символического раз-ложения.

Покойника нужно украшать, покрывать искусственной обо-лочкой, чтобы избежать

невыносимого столкновения с плотью, кото-рая предоставлена самой себе, перестала

быть знаком. Голые кости скелета уже знаменуют возможность успокоения группы,

заключая в себе силу маски и знака. Но до этого должен миновать отвратитель-

316

ный этап природно-биологического разложения, который нужно лю-бой ценой

перебороть с помощью саркофагических (<пожирающих плоть>), а по сути

семиургических практик. Таким образом, любая танатопраксия, в том числе и в

нашем обществе, анализируется как уси-лие обуздать внезапно обрушившуюся на

покойника убыль знаков, не допустить, чтобы в его асоциальной плоти что-либо

осталось ничего не значащим1.

В общем, ритуальная саркофагия свойственна любому обще-ству, и одним из ее

вариантов является бальзамирование, искусствен-ное сохранение плоти. То есть в

этом плане практика funeral homes, которая кажется столь нелепой и неуместной

нам - идеалистам есте-ственной смерти, - верно следует самой что ни на есть

древней тра-диции. Абсурдной она становится тогда, когда начинает коннотировать

естественность. Когда первобытный человек нагружает по-койника знаками, то это

затем, чтобы как можно быстрее привести его к статусу мертвого - миновав

двусмысленное положение между мертвым и живым, о котором свидетельствует распад

плоти. У него и в мыслях нет, чтобы покойник изображал живого: он водворяет

мер-твого в его отличность, ведь только такой ценой они с ним смогут вновь стать

партнерами и обмениваться знаками. Во funeral homes сценарий обратный. Мертвый

должен по-прежнему казаться живым, обладать естественностью живого: он

по-прежнему вам улыбается, у него тот же румянец и тот же цвет кожи, даже после

смерти он по-хож сам на себя и даже выглядит свежее, чем при жизни; не хватает

только звуков его речи (по и их тоже можно послушать в стереофо-ническом

звучании). Это фальшивая, идеализированная смерть, под-крашенная под жизнь; в

глубине ее лежит мысль о том, что жизнь ес-тественна, а смерть

противоестественна, - значит, нужно ее натура-лизовать, сделать из нее чучело,

симулякр жизни. Здесь есть желание не дать смерти что-либо значить, обрести

знаковую силу, и за этим сентиментально-натуральным фетишизмом кроется крайняя

жесто-кость по отношению к самому же покойному: ему запрещают тлеть, запрещают

меняться, вместо того чтобы быть переведенным в статус мертвого и обрести

символическое признание со стороны живых, он

1 В том числе и просто путем пожирания тела: в этом смысле каннибализм по

отношению к умершим также представляет собой семиургическую практику (обычно

предлагаемое объяснение его как попытки <присвоить себе силу умерше-го> - это

результат вторичного магического переосмысления, у самого первобыт-ного

человека, а равно и у этнолога; проблема тут не в силе, не в каком-то

приба-вочном природном потенциале, а, напротив, в знаках, то есть в том, чтобы

предохра-нить знаковый потенциал против любого природного процесса, против

разорительных сил природы).

317

искусственно удерживается в кругу живых, служа алиби-симулякром их собственной

жизни. Заточенный в природности, он утрачивает свои права на отличность и всякие

шансы на социальный статус.

В этом вся разница между обществами, не боящимися знаков и смерти, которую они

открыто обозначают, - и нашим <идеологичес-ким> обществом, где все погребено под

покровом природности, где от означивания [les signes] осталось одно оформление

[design], поддер-живающее иллюзию естественных причин. Смерть оказывается

пер-вой жертвой этой идеологизации - застывая в виде пошлого симулякра жизни,

она становится постыдной, непристойной.

Сколь отличны от этих святилищ-драгсторов радушно-стерили-зованной смерти

коридоры капуцинского монастыря в Палермо, куда перенесены с кладбища мертвецы

за триста последних лет, бережно сохраненные в могильной глине, вместе с кожей,

волосами и ногтями; они лежат или стоят, подвязанные за плечи, плотными рядами,

разде-ленные по категориям (коридор монахов, коридор интеллектуалов, коридоры

женщин, детей и т.д.), по-прежнему одетые в грубое полот-но саванов или же,

напротив, в костюмы, перчатки и кружева, готовые рассыпаться в пыль; 8000 трупов

в бледном свете, проникающем сквозь отдушины, в невероятно разнообразных позах -

лукавых, томных, раскоряченных, злобных, застенчивых, - эта пляска смерти,

прежде чем стать подобием туристского музея восковых фигур, дол-го была местом

воскресных прогулок для родных и друзей покой-ных, которые приходили их

повидать, опознать, показать детям, в ат-мосфере какой-то живой близости и

праздничности, которая возника-ла при общении со смертью, словно на воскресной

мессе или в театре. Барокко смерти (первые вынутые из могил тела относятся к XVI

веку, к эпохе Контрреформации). И сколь же прочно общество, способное выкапывать

из могил своих мертвых, общаться с ними в обстановке то ли домашней, то ли

зрелищной, способное без испуга и без неприс-тойного любопытства (то есть без

обычных для нас эффектов суб-лимации и серьезности) выносить этот театр смерти,

где еще сказыва-ется жестокость, пусть и не в виде кровавых обрядов индейцев

тараумара. Какой контраст с неустойчивостью нашего общества, способного смотреть

в лицо смерти только через посредство мрачно-го юмора или извращенной

завороженности. Какой контраст с заго-вариванием собственной тревоги во funeral

homes.

УПРАЗДНЕНИЕ СМЕРТИ

Почитание мертвых идет на убыль. На кладбищах участки пре-доставляются на срок,

вечных концессий больше нет. Мертвые вклю-

318

чаются в процесс социальной подвижности. Почтительность к смерти сохраняется

главным образом в простом пароде и в среднем классе, но сегодня это в

значительно большей степени фактор престижа (как второе жилище), чем родовое

благочестие. О мертвых говорят все меньше и меньше, все более кратко, все чаще

вовсе умалчивают - смерть лишается уважения. Не стало больше торжественной

смерти в семейном кругу, теперь люди умирают в больницах - смерть сдела-лась

экстерриториальной. Умирающий теряет свои права, включая право знать, что он

умирает. Смерть непристойна и неудобна; таким же становится и траур - считается

хорошим тоном его скрывать, ведь это может оскорбить других людей в их

ублаготворенности. Приличие запрещает любые упоминания о смерти. Крайним

проявле-нием этой скрытной ликвидации является кремирование, дающее ми-нимальный

остаток. Смерть больше не вызывает головокружения - она упразднена. И огромная

по масштабам коммерция вокруг смер-ти - больше не признак благочестия, а именно

знак упразднения, по-требления смерти. Потому она и растет пропорционально

психичес-кой дезинвестиции смерти.

Нам больше не приходится переживать чужую смерть. Пере-живание смерти как

телевизионного зрелища не имеет с этим ничего общего. У большинства людей

никогда в жизни не бывает случая увидеть, как кто-то умирает. В любом другом

обществе это нечто не-мыслимое. Вас берут на свое попечение больница и медицина;

все прежние предсмертные обряды заменило последнее причастие к тех-нике. Человек

исчезает от своих близких еще прежде, чем умереть. Собственно, от этого он и

умирает.

Швейцарский психолог Росс вздумала посещать умирающих и беседовать с ними об их

смерти, слушать, что они об этом говорят. Непристойная затея! в больнице все

отнекиваются - ни в одном-де отделении нет умирающих (при этом персоналу явно не

по себе). Потом ее принимают за сумасшедшую, провоцирующую людей, вы-гоняют из

больницы. Наконец она находит умирающего, с кото-рым можно поговорить, но когда

она приводит к нему своих сту-дентов, тот уже умер (тут она замечает, что не по

себе уже ей са-мой и студентам). В конце концов она добилась своего: будет

создан специальный штат психологов, которые станут давать сло-во умирающим.

Этакий неоспиритизм в гуманитарных и психосоци-альных науках.

Священник и обряд последнего причастия еще сохраняли след такой речевой

общности, окружающей смерть. Сегодня же - полное затемнение. Впрочем, если

раньше священник жил за счет покойников, то теперь эту функцию в совершенстве

выполняет медицина, отнимая

319

у всех слово и подавляя их лечебно-техническими заботами. Инфан-тильная смерть,

разучившаяся говорить; нечленораздельная смерть под надзором. Всевозможные

инъекции и анализы, да и излечение представляют собой лишь оправдание этого

запрета говорить.

ОБМЕН БОЛЕЗНИ

Итак, теперь люди больше не умирают дома, они умирают в боль-нице. На то есть

множество убедительных причин <материального> ха-рактера (медицинских,

урбанистических и т.п.) - но главное то, что в качестве биологического тела

умирающему или больному остается мес-то только в технической среде. Поэтому под

предлогом лечения его депортируют в функциональное пространство-время,

предназначенное для нейтрализации болезни и смерти как символической отличности.

Именно потому, что целью больницы и вообще медицины являет-ся устранение смерти,

они обращаются с больным как с потенциально мертвым. Научный подход и

эффективность терапии предполагают ра-дикальную объективацию тела, социальную

дискриминацию больного, а следовательно - процесс его омертвления. Это

логическое следствие из медицинской генеалогии тела: <Медицина становится

современной с открытием трупа... Без сомнения, для нашей культуры решающим

оста-нется то, что первый научный дискурс, осуществленный ею по поводу индивида,

должен был обратиться, благодаря этому моменту, к смерти> (Мишель Фуко,

<Рождение клиники>)1. Подвергаясь омертвлению, больной и сам смертоносен, он по

мере сил мстит за себя; весь институт больницы, с ее функциональным устройством,

специализацией, иерархи-ей, старается защитить себя от этой символической заразы

уже-мертвых. В больном опасна та опережающая смерть, к которой он приговорен, та

нейтральность, в которой его заточили вплоть до выздоровления, - а мертвому телу

больного эта отсрочка и само выздоровление ни к чему, оно уже сейчас, такое как

есть, излучает радиацию отличности, его по-тенциал смерти превратился в злые

чары; чтобы заставить его умолкнуть, требуются все приемы технической

манипуляции, вся <человечес-кая среда> больницы, а в ряде случаев и его реальная

смерть.

Самая серьезная опасность, которую представляет больной, в чем он по-настоящему

асоциален и подобен опасному безумцу, - это его глубинное требование быть

признанным в качестве такового и обменивать свою болезнь. Неправомерное и

неприемлемое требова-ние больного (и умирающего) сделать свою отличность

предметом

1 См.: Мишель Фуко, Рождение клиники, М., Смысл, 1998, с. 293. - Прим.

перев.

320

обмена - вместо того чтобы позволять себя лечить и исправлять, он хочет дарить

свою болезнь, и чтобы она была принята, то есть сим-волически признана и

обменена, тогда как от него требуется самоней-трализация в технической

больничной смерти или же в строго функ-циональном послежитии, которое называют

здоровьем и излечением. В этом символическом блэкауте, или локауте, ничего не

изменит никакое совершенствование человеческих или врачебных отношений в

больнице или же в медицинской практике вообще. Больной обязан лечиться, врач и

лечебный персонал должны лечить, весь больничный институт в целом обустроен

Blog

Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г