Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 27 28 29 30 31 32 33 34 ... 38

разница меж-ду <я> и другими стирается: <желание убить часто совпадает с

жела-нием умереть и уничтожиться самому>; <человек желает жить, но он также

желает не быть ничем, он хочет непоправимого и смерти как таковой. В таком

случае перспектива казни не только не сможет ос-тановить преступника, но,

вероятно, еще и усилит головокружение, в котором он теряется>. Известно, что

самоубийство и убийство очень часто взаимозаменимы, причем самоубийству отдают

сугубое пред-почтение.

Такая страстная, жертвенная смерть открыто приемлет и зрели-ще смерти - мы же

превратили ее, как и все органические функции, в функцию моральную, а потому

стыдливо-скрытную. Прекрасно-душные люди много говорят о постыдной нетерпимости

публичных казней, не замечая, что одиозность такого рода казней проистекает от

их созерцательности: чужую смерть здесь смакуют на расстоянии, как спектакль.

При жертвоприношении насилие носит иной характер: оно не только требует

тотального присутствия всей общины, но и яв-ляется одной из форм ее

самоприсутствия. Эта заразительная празд-ничность отчасти проявилась в эпизоде

1807 года в Англии, когда 40 000 человек, собравшихся посмотреть на казнь, дошли

до такого исступления, что на площади осталось сто трупов. Такой коллектив-ный

акт не имеет ничего общего со зрелищем истребления. Смеши-вать их в одном

абстрактном отрицании насилия и смерти - значит соглашаться с государственной

идеологией умиротворения жизни. Действительно, если правые скорее прибегают к

репрессивному запу-гиванию, то левые, напротив, отличаются выдумыванием и

практичес-ким применением моделей умиротворенной социализации будущего.

Таким образом, о прогрессе цивилизации можно судить по од-ному лишь ее уважению

к жизни как абсолютной ценности. Сколь велика разница между публичной,

праздничной смертью, смертью-мукой - у негра из Верхней Вольты, смеющегося в

лицо тем, кто его расстреливает, или у каннибалов тупинамба, - и даже такими

нашими явлениями, как убийство-мщение, смерть-страсть и самоубийство! Ког-да

общество убивает со вполне обдуманным намерением, его обвиня-ют в варварской

мести, достойной средних веков. Это слишком боль-шая честь для него. Ведь месть

- это все еще смертельное отноше-ние взаимности. В ней нет ничего

<первобытного>, никакого <чисто природного импульса> - нет представления более

ложного. Это

306

тщательно разработанная форма обязанности и взаимности, особая символическая

форма. Ничего похожего на нашу абстрактную смерть (смертная казнь,

концентрационные лагеря), на этот эрзац-про-дукт одновременно моральной и

бюрократической инстанции, на эту расчетно-статистическую смерть, всецело

соответствующую системе политической экономии. Как и эта система, она обладает

той абстрак-тностью, какой никогда не обладает ни месть, ни убийство, ни

жертвен-ное зрелище. Смерть судебная, концентрационная, этноцидарная - вот какой

мы ее выработали, вот какой ее сделала наша культура. Сегодня все изменилось - и

не изменилось ничего: под знаком цен-ностей жизни и терпимости в нашей

повседневной жизни царствует все та же истребительная система - просто теперь

она действует мягко, и для достижения своих целей ей даже больше не требуется

смерть.

*

В самом деле, та же задача, что запечатлена в монополии на ин-ституциональное

насилие и смерть, проявляется и в принудительном доживании, в форсированном

поддержании жизни ради жизни (искус-ственные почки, интенсивная реанимация детей

с врожденными уве-чьями, продление агонии любой ценой, пересадка органов и

т.д.). Все эти процедуры равнозначны самовольному распоряжению смертью и

принуждению к жизни - ради какой же цели? Научно-медицинской? Но тогда это

какая-то научная паранойя, не имеющая отношения ни к какой человеческой цели.

Или с целью выгоды? Тоже нет: общество гробит на это огромные суммы денег. Для

этой <героической тера-пии> характерен рост издержек и <убывание результатов>:

она со-здает людей, непроизводительно доживающих свои дни. Если соци-альное

обеспечение еще может рассматриваться как <восстановление рабочей силы в

интересах капитала>, то здесь подобный довод недей-ствителен. Система

сталкивается здесь с тем же противоречием, что и в связи со смертной казнью: она

делает все большую ставку на со-хранение жизни как ценности, потому что данная

система ценностей необходима для стратегического равновесия всего целого, - но в

экономическом плане эти растущие ставки расшатывают равновесие целого. Как же

быть? Необходимо сделать экономический выбор, и здесь уже просматривается

эвтаназия как полуофициальная доктрина и практика. Во Франции принимают решение

поддерживать жизнь у 30% больных тяжелой формой уремии (в США - у 36%!).

Эвтана-зия уже сейчас повсеместно практикуется, и совершенно очевидна вся

двусмысленность попыток требовать ее во имя гуманизма (точно

307

так же, как и <свободу> аборта): она вписывается в средне- или дол-госрочную

логику самой системы. Все это направлено на расширение социального контроля. Ибо

при всех кажущихся противоречиях за-дача несомненна: обеспечить контроль над

всей протяженностью жизни и смерти. Будь то birth-control или death-control1,

казнят ли людей или принуждают к доживанию (а запрещение умирать представляет

собой карикатурную, но вполне логичную форму прогресса терпимости) - главное,

что в любом случае им не дано решать самим, они не вольны в своей жизни и

смерти, живут и умирают лишь с разрешения общества. Хватит с них и того, что их

смерть все еще находится во власти биоло-гической случайности, ведь это все же

какая-никакая свобода. Подобно тому как мораль требует <Не убий>, она требует

сегодня <Не умри> - во всяком случае умри не как угодно, а только с дозволения

закона и медицины. Если тебе и предоставляют умереть, то только по особому

решению. Одним словом, смерть отменена, вместо нее death-control и эвтаназия;

это, собственно, уже и не смерть, а что-то совершенно нейтра-лизованное,

вписанное в систему правил и расчета эквивалентностей -

rewriting-planning-programming-system2. Смерть должна предостав-ляться как

особая социальная услуга, наряду со здоровьем и болезнью интегрированная под

знаком Плана и Социального обеспечения. Это как американские <мотели для

самоубийства>, где за кругленькую сум-му можно получить смерть в наиприятнейших

условиях, как любой по-требительский товар, - сервис безупречен, предусмотрено

все, даже ус-луги тренерши, которая помогает вам восстановить вкус к жизни,

после чего в вашу комнату аккуратно, профессионально добросовестно и без всяких

сомнений пускают газ. Такие мотели для самоубийства предос-тавляют именно

услугу, оплачиваемую по справедливой цене (если что не так, то, наверно, и

деньги вернут?). А почему бы смерти и не стать социальной услугой, если она,

подобно всему прочему, функционализирована как нечто индивидуально потребляемое

и исчислимое в рамках общесоциальной системы затрат/результатов?

Если система идет на такие экономические жертвы ради искус-ственного оживления

своих человеческих отходов, значит, у нее есть какой-то фундаментальный интерес

в том, чтобы отнять у людей даже биологическую случайность их смерти. <Только

умрите - об осталь-ном позаботимся мы> - это уже не просто старая рекламная

форму-ла для funeral homes3. Сегодня умирание уже включается в <ос-

1 Контроль над рождаемостью, контроль над смертностью (англ. ). - Прим. перев.

2 Примерный перевод: <система переработки, планирования и программи-рования>

(англ.). - Прим. перев.

3 Домов для погребальных церемоний (англ.). - Прим. перев.

308

тальное>, и Танатос-центры берут на себя полную заботу о смерти, как Эрос-центры

- о сексе. Охота на ведьм продолжается.

Власть над правосудием, смертью и местью должна быть пере-дана

трансцендентно-<объективной> инстанции. Смерть и искупление, изъятые из

обращения и монополизированные, должны перераспреде-ляться сверху. Нужна особая

бюрократия смерти и кары, так же как нужно абстрагирование экономических,

политических и сексуальных обменов, - иначе рухнет вся структура социального

контроля.

Поэтому любая смерть или насилие, не подчиняющиеся госу-дарственной монополии,

носят подрывной характер - это прообраз упразднения самой власти. Отсюда и

происходит завораживающее воздействие знаменитых убийц, бандитов и прочих людей

вне закона, фактически сходное с очарованием произведений искусства: какая-то

частица смерти и насилия изъята из-под государственной монополии и отдана в

сферу стихийных, непосредственно символических взаим-ных отношений смерти, - так

же как при празднестве и трате нечто оказывается изъято из экономики и отдано в

сферу бесполезно-жер-твенного обмена; так же как в стихах и произведениях

искусства не-что оказывается изъято из террористической экономики сигнификации и

отдано в сферу истребительной консумации знаков. В нашей системе только это одно

и завораживает. Завораживает лишь то, что не обменивается в режиме ценности:

пол, смерть, безумие, ярость, - и что именно по этой причине повсеместно

подавляется. Миллионы погибших на войне обмениваются в ценностном режиме,

согласно об-щей формуле эквивалентности <смерть за отчизну>, - они как бы

конвертируемы в золото, то есть не потеряны для всех. Убийство, смерть,

нарушение закона всюду легализованы, если не просто легаль-ны, если только они

конвертируемы в золото, в ходе того же процесса, которым опосредуется труд. И

лишь некоторые смерти, лишь некото-рые практики не поддаются этой

конвертируемости; только лишь они и субверсивны, и часто они относятся к разряду

<происшествий>.

Одно из них - самоубийство, которое в нашем обществе полу-чило особую широту и

особую осмысленность, так что, будучи связа-но с агрессивным обращением смерти,

оно даже становится главной формой субверсии. В наших тюрьмах все меньше и

меньше казнят, зато все больше и больше кончают самоубийством - это акт

похище-ния институциональной смерти и ее обращения против системы, кото-рая к

ней принуждает; совершая самоубийство, индивид осуждает об-щество по своей

собственной процедуре, меняя местами подсудимого и судью; он восстанавливает

обратимость там, откуда она полностью исчезла, и тем самым оказывается в

выигрыше. В этом смысле поли-тическими оказываются даже самоубийства вне тюрем

(харакири в

309

огне - всего лишь особо зрелищная их форма): все они пробивают в системе

ничтожно малую, но непоправимую брешь, ибо для системы недостижимость полного

совершенства - это полный провал; доста-точно только, чтобы какая-то самая

ничтожная вещь не поддавалась ее рациональности.

Запрет самоубийства связан с наступлением закона ценности. Закон может быть

религиозным, моральным или экономическим - но он всякий раз говорит одно: никто

не вправе убавлять, обесцени-вать капитал. А поскольку каждый индивид

представляет собой час-тицу капитала (как любой христианин - это душа, которую

следует спасти), то, значит, он не имеет права уничтожать себя. Против этой

ортодоксии ценностей и восстает самоубийца, уничтожая ту частицу капитала,

которой он располагает. Такому нет прощения: бывало, са-моубийцу даже вешали за

то, что ему удался его поступок. И симпто-матично, что в обществе, где закон

ценности достиг своего насыщения, самоубийств становится все больше, - они

бросают вызов его фундаментальным правилам. Но тогда следует пересмотреть и

опре-деление самоубийства: если в сильно интегрированной системе любое

самоубийство субверсивно, то и наоборот, любая субверсия, любое сопротивление

такой системе по природе своей самоубийственно. Во всяком случае, если оно

задевает ее за живое. В самом деле, большин-ство практик, включая так называемые

<политические> и <революци-онные>, сводятся к тому, чтобы выменять у системы

свое выживание и послежитие, то есть разменять свою смерть. Лишь немногие из них

противопоставляют производству и контролируемому обмену смерти, меновой

стоимости смерти не ее потребительную стоимость (ведь смерть, пожалуй,

единственное, что не имеет потребительной сто-имости, никогда не отсылает ни к

какой потребности, а потому она и может оказаться неотразимым оружием), но ее

силу разрыва, зарази-тельного распада и отрицания.

Самоубийственны действия палестинцев и бунтующих негров, поджигающих свой

собственный квартал, самоубийствен отказ от бе-зопасности во всех своих формах,

самоубийственны невротические типы поведения, всевозможные душевные

расстройства, которыми мы бросаем вызов попыткам общества пас интегрировать,

самоубий-ственны любые политические практики (демонстрации, уличные бес-порядки,

провокации и т.д.), целью которых является вызвать репрес-сии, обнажить

<репрессивную природу системы> не как вторичное следствие, но как

непосредственную данность смерти; только игра со смертью и позволяет выявить

функцию смерти, заложенную в самой системе. Порядок удерживает смерть, по не

может играть ею - и побеждает лишь тот, кто делает смерть ставкой в игре против

пего.

310

*

Система собственности настолько абсурдна, что заставляет людей добиваться для

себя смерти как предмета собственности - этакое час-тное присвоение смерти. В

психике людей подобное присвоение дохо-дит до инвестирования в смерть как в

<недвижимость> - в форме не только заботы о <третьем жилище>, каким стали могила

и склеп (многие сразу покупают себе и загородный дом и место на деревенском

кладби-ще), но и попыток добиться некоего <качества смерти>. Смерть по

пер-сональному дизайну, смерть с комфортом, смерть <естественная> - все это

неотъемлемое право, завершающая форма индивидуального буржу-азного права.

Собственно, и бессмертие есть всего лишь проекция этого естественного личного

права в бесконечность - присвоение субъектом загробной жизни и вечности;

неотчуждаемый в своем теле, он неотчуж-даем и в своей смерти. Сколько отчаяния

кроется в этом абсурдном желании, аналогичном тому, что питает собой наше

бредовое накопи-тельство вещей и знаков, маниакальное коллекционирование своего

час-тного мирка; смерть призвана стать последним предметом коллекции и, вместо

того чтобы пронзить собой нашу инертность как единственно возможное событие,

сама должна включиться в игру накопления вещей и управления вещами.

От этого извращения, придаваемого субъектом своей собствен-ной гибели,

избавлением служит одна лишь насильственно-нежданная смерть, где вновь

появляется возможность ускользнуть от невроти-ческого контроля со стороны

субъекта1.

Во всем этом проявляется упорное, яростное сопротивление принципу накопления,

производства и сохранения субъекта, восприни-маемому им как программа своей

смерти. Всюду смерть - это игра против смерти. В системе, требующей жить и

капитализировать свою жизнь, единственную альтернативу образует влечение к

смерти. В де-тально регламентированном мире, в мире реализованной смерти,

остается лишь один соблазн - нормализовать все посредством разрушения.

ШАНТАЖ БЕЗОПАСНОСТЬЮ

Другая форма социального контроля как шантажирования жиз-нью и ее продлением -

безопасность. Сегодня она перед нами повсюду, и <силы безопасности> варьируются

от страхования жизни и социаль-

1 Все, однако, не так просто, поскольку субъект может и призывать к себе

насильственную смерть <извне> - от несчастного случая, самоубийства или же

атомной бомбы, - чтобы не ставить под вопрос свое <естественное> бессмертие. Эта

последняя уловка, последняя хитрость <Я> может привести его к противопо ложной

крайности - к поискам <абсурдной> смерти с целью спасти принцип сво-его

бессмертия.

311

ной страховки до автомобильных ремней безопасности и Республиканс-ких отрядов

безопасности2. <Застегните его>, - гласит реклама ремней безопасности3.

Разумеется, безопасность представляет собой промыш-ленное предприятие, подобно

экологии, распространяющей ее в масшта-бе всего человеческого рода: в обоих

случаях игра идет вокруг кон-вертируемости смерти, несчастного случая, болезни и

загрязнения среды в капиталистическую сверхприбыль. Но главное, здесь действует

наи-худшая из репрессий, лишающая человека его собственной смерти, той смерти, о

которой каждый мечтает в глубине своего инстинкта самосох-ранения. Необходимо

отнять у человека эту последнюю возможность даровать себе смерть - последнюю

попытку жизни <отделаться> от сковывающей ее системы. Здесь опять-таки

смертельной травле подвер-гается обмен-дар, это символическое короткое

замыкание, образуемое вызовом самому себе и своей смерти. Не потому, что в нем

выражается какой-либо антисоциальный бунт индивида - закон системы не

наруша-ется исчезновением ни одного, ни даже миллионов индивидов, - а по-тому,

что он несет в себе иной принцип социальности, радикально враж-дебный нашему

социально-репрессивному принципу. Именно обмен-дар и стараются убить, погрести

смерть под обратным ей мифом о безопас-ности.

Убить требование смерти. Для чего - чтобы люди жили? Нет - чтобы они умирали

только той смертью, какая дозволена системой, что-бы они были при жизни отрезаны

от своей смерти и могли бы обмени-вать только форму своего послежития,

обеспеченного страховкой от всех рисков. Так же и с автомобильными средствами

безопасности. Упакованный в шлем, стянутый ремнями, опутанный своими атрибутами

безопасности и спеленанный мифом о безопасности, водитель становит-ся мумией,

настоящим трупом, заключенным в другую, немифическую смерть - в смерть

нейтрально-объективную, как и вся техника, в без-молвную смерть искусственного

изготовления. Прикованный, пригвож-денный к машине, он больше не рискует

умереть, поскольку он уже мертв. В этом-то весь секрет безопасности, как и

бифштекса в целло-фановой упаковке: вас помещают в саркофаг, чтобы не дать вам

умереть4.

2 Специальные подразделения полиции, используемые, в частности, для по-давления

уличных беспорядков. - Прим. перев.

3 Каламбур: означает также <замолчите!>, <заткнитесь!>. - Прим.

перев.

4 Крайней формой такой практики является криогенизация - заточение в морозильную

камеру для позднейшего воскрешения.

312

Вся наша техническая культура занята созданием искусствен-ной среды смерти. Не

только оружие, по-прежнему образующее во всем архетип материального

производства, но также и машины и ма-лейшие бытовые вещи, среди которых мы

живем, окружают нас гори-зонтом смерти - причем теперь уже смерти нерастворимой,

недоступ-но-кристаллизованной; это постоянный капитал смерти, в котором

за-морожен ее живой капитал, так же как рабочая сила заморожена в постоянном

капитале и омертвленном труде. Иными словами, матери-альное производство

образует сплошной <панцирь неуступчивости>, с помощью которого человеческий род

пытается не подпускать близко смерть. Разумеется, над человечеством все равно

господствует смерть, замыкая его в панцире, которым он надеялся от нее

защититься. Здесь перед нами вновь, но уже увеличенный до масштабов целой

цивилизации, образ автомобиля-саркофага: панцирь безопасности - это смерть в

миниатюре, ставшая техническим продолжением тела. Биологизация тела и технизация

окружающей среды идут рука об руку в рамках одного и того же невроза навязчивых

идей. Наша тех-ническая среда - это перепроизводство неэкологичных, непрочных,

недолговечных вещей. Действительно, производство живет именно непрочностью и

недолговечностью вещей, на этом основаны его логи-ка и стратегия. Экономика

стабильных и качественных вещей не-мыслима: экономика развивается только выделяя

из себя опас-ность, загрязнение, износ, неудовлетворенность, обсессию.

Эконо-мика живет только приостановленной смертью, поддерживая такое состояние с

помощью материального производства, все время об-новляя товарный запас смерти и

Blog

Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г