Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 26 27 28 29 30 31 32 33 ... 38

безответственным. С его помощью, как и с помощью <безумца> и <больного>,

действует ряд символических ме-ханизмов; это еще отражается в формуле Маркса о

том, что преступ-ник по сути своей есть функция буржуазного порядка. Самое

глав-ное преступление, заключающееся в нарушении табу на инцест, возла-гается на

царя - на то он и царь, и за то он будет умерщвлен. Такое искупление сообщает

ему высший статус, так как с пего начинается новый цикл обменов. Здесь заключена

целая философия жестокости (в смысле Арто), которая нам уже недоступна и которая

исключает как социальное бесчестье, так и кару: смерть царя-преступника не

яв-ляется санкцией, ею не отнимается и не отсекается какой-то больной член от

общественного тела - напротив, это высший праздничный подъем, благодаря которому

вновь скрепляются солидарные отноше-ния и развязываются размолвки. Дурак, шут,

бандит, герой и другие персонажи каждый по-своему играли в первобытных обществах

одну и ту же роль символического фермента. Общество строилось на их отличности.

Первоначально эту роль играли все мертвые. Не буду-чи еще затронуты принципом

социального Разума, традиционные об-щества прекрасно умели использовать

преступника, либо предавая его ритуально-коллективному умерщвлению2, либо, как

крестьянская об-щина поступает с деревенскими дурачками, делая его ритуальным

предметом насмешек.

Этой культуре жестокости, где в одном и том же жертвенном акте отличность и

превозносилась и искупалась, наступил конец. К девиантным индивидам у нас есть

только два подхода: истребление или

1 Так некогда военнопленных не убивали, а обращали в рабство. Недостой-ные

послужить даже для потлача и жертвоприношения, они обрекались на самое униженное

положение и на медленную смерть от труда.

2 Но когда же и почему это умерщвление перестало быть жертвоприноше-нием и

сделалось казнью? когда перестало оно быть казнью и сделалось, как сегод-ня у

нас, приведением приговора в исполнение? Нет ни истории смерти, ни истории

смертной казни - есть только генеалогия социальных организаций, осмысливаю-щих

смерть.

299

же лечение. Мы умеем только отсекать, удалять и отбрасывать в соци-альный мрак.

И это происходит именно по мере роста нашей <терпимо-сти>, нашего высокого

понимания свободы. <Пусть современное обще-ство и продвинулось вперед в плане

нравов, но не исключено, что оно отступило назад в плане ментальности>

(). Нормализуясь, то есть распространяя на всех

логику эквивалентностей (все равны и свободны по отношению к норме), такое

окончательно со-циализированное общество исключает из себя любые антитела.

Одно-временно, в ходе того же процесса оно создает для них специальные

учреждения - так и расцветают на протяжении веков тюрьмы, приюты, больницы,

школы, а также и фабрики, процветание которых началось вместе с Правами

Человека: в таком смысле следует понимать и труд. Социализация как раз и есть

этот грандиозный переход от символичес-кого обмена отличностей к социальной

логике эквивалентностей. Лю-бой <социальный> или социалистический идеал лишь

дублирует собой этот процесс социализации, продолжению которого служит и

либераль-ная мысль, добивающаяся отмены смертной казни. Кто бы ни толковал о

смертной казни - правая или левая идеология, реакционная истерия или

рациональный гуманизм, - те и другие равно далеки от той симво-лической

организации, где преступление, безумие и смерть образуют предпосылку обмена, ту

<проклятую долю>, к которой тяготеют все об-мены. Реинтегрировать преступника в

общество, сделать из него экви-валентного, нормального человека? Да нет же - как

раз наоборот. Как пишет Жанти: <Задача не в том, чтобы вернуть безумца к истине

обще-ства, а в том, чтобы вернуть общество к истине безумия> (<Стены при-юта>).

Вся гуманистическая мысль пасует перед такой задачей - зада-чей, которая открыто

осуществлялась в обществах прошлого и которая по-прежнему присутствует, но

оккультируется и яростно вытесняется у нас (ибо преступление и смерть и у нас

по-прежнему вызывают тайное ликование, но только непристойно-пошлое).

Если первоначально буржуазный строй избавлялся от преступ-ления и безумия путем

ликвидации или заточения, то в последующем он перешел к их нейтрализации путем

терапии. На этой фазе преступ-ника все больше обеляют и вовлекают в социальную

переработку разнообразными усилиями медицины и психологии. Следует, однако,

учитывать, что этот либеральный поворот происходит во всецело реп-рессивном

социальном пространстве, где всю репрессивную функцию, некогда отводившуюся

особым учреждениям, вобрали в себя меха-низмы нормальности1.

1 Тот же либеральный поворот происходил и в Англии в 1830 году, когда пытались

заменить палача регулярной превентивной полицией. Оказалось, что ан-гличанам

более по душе палач, чем регулярные полицейские силы. И действитель-

300

Либеральная мысль сама не понимает истины своих слов, кода утверждает, что

<уголовное право призвано развиваться в направле-нии превентивной социальной

терапии и лечебной социальной помо-щи> ().

Подразумевается, что оно призва-но исчезнуть как уголовное, как кодекс о

наказаниях. На самом деле - ничего подобного: при грандиозной терапевтической,

психагогической и психиатрической переделке преступников наказание как раз

должно обрести чистейшую форму. В ресоциализации и перевос-питании (или же в

самокритике, или же в раскаянии - смотря какая общественная система

господствует) находит свой наиболее изощрен-ный эквивалент все то же насилие

уголовного наказания; и теперь уже все мы подвержены ему в нормальной жизни - мы

все теперь безумцы и преступники2.

Смертная казнь и насильственные уголовные наказания не толь-ко могут, но и

должны исчезнуть в подобном обществе, так что сторон-ники их отмены движутся в

том же направлении, что и сама система, но в сугубом противоречии с самими

собой. Они хотят отменить смертную казнь, не отменяя ответственности (ведь без

ответственности нет и со-знательности и человеческого достоинства, а значит нет

и либеральной мысли!). Нелогично. А главное, бесполезно - ведь ответственность

уже и так давно умерла. Индивидуальный пережиток эпохи Просвеще-ния, она была

ликвидирована самой системой, по мере того как та стано-вилась все более

рациональной. Капитализму, основанному на личной заслуге, инициативе,

индивидуальном предпринимательстве и конкурен-

но, полиция, созданная для обуздания насилия по отношению к гражданам,

просто-напросто заменила собой преступность в этом самом насилии по отношении к

гражданам. С течением времени она оказалась гораздо более репрессивной и

опас-ной для граждан, чем сама преступность. Здесь тоже открытая и точечная

репрес-сия обернулась репрессией всеобщей и превентивной.

2 Именно таков смысл знаменитой формулы <Мы все - немецкие евреи> (или, что то

же самое: мы все - индейцы, негры, палестинцы, женщины или гомо-сексуалисты). С

того момента, когда подавление несходств совершается уже не путем истребления, а

путем их поглощения эквивалентностью и репрессивной уни-версальностью

социального, мы все стали такими - непохожими и подавляемыми. В обществе,

придумавшем <открытые> тюрьмы, все оказываются заключенными; в обществе,

пытающемся отменить смерть, все не живут, а доживают. В этом воз-вратном

заражении как раз и даст себя знать могущество символического поряд-ка: под

разделительными линиями, проводимыми властью, скрывается ирреаль-ность. Потому

так сильно звучит эта формула <мы все - немецкие евреи>: она выражает не

абстрактную солидарность (типа <Мы все вместе за то, чтобы... Сплотимся в борьбе

за... Вперед вместе с пролетариями...> и т.д., и т.д.), а неумолимый факт

символического взаимоотношения между обществом и теми, кого оно исключает. Эта

формула ставит их всех в один ряд радикального отли-чия. Именно благодаря этому

она в мае 1968 года уловила собой нечто фундамен-тальное, тогда как все прочие

лозунги были лишь политическими заклинаниями.

301

ции, нужен был идеал ответственности, а значит и его репрессивный эк-вивалент -

каждый, и предприниматель и преступник, получает по зас-лугам за добро или зло.

Системе же, зиждущейся на бюрократическом программировании и выполнении плана,

нужны безответственные ис-полнители, а значит рушится сама собой и вся

ценностная система от-ветственности - она больше не операциональна. Неважно,

борются или нет за отмену смертной казни, - она уже стала ненужной. Рушится и

правосудие: во всем лишаемый ответственности индивид всякий раз лишь дает повод

для действия бюрократических структур и более не желает быть никем судимым, даже

всем обществом в целом. Даже и проблема коллективной ответственности оказывается

ложной: ответ-ственность просто-напросто исчезла.

Косвенная выгода от ликвидации гуманистических ценнос-тей - распад репрессивного

аппарата, основанного на возможности различать <по совести> добро и зло и судить

и осуждать людей по этому критерию. Однако общественному строю ничего не стоило

от-казаться от смертной казни. Он на этом только выигрывает, так что тюрьмы

могут и открыться. Ведь казнь и тюрьма воплощали в себе истину социальной

юрисдикции только в разнородном и расколотом обществе, а терапевтическое

перевоспитание воплощает в себе истину однородно-нормализованного общества.

Правая идеология опирается скорее на первую из двух, левая - скорее на вторую,

но и та и другая подчиняются одной и той же системе ценностей.

Кроме того, и та и другая говорят на одном и том же медицинс-ком языке: <удалить

испорченный член>, говорит правая, - <исцелить больной орган>, говорит левая. И

там и там смерть разыгрывается в плане эквивалентностей. У первобытных же людей

соответствующая процедура знает только взаимности: клан против клана - смерть

про-тив смерти (дар против дара). А нам ведома лишь система эквивалентностей

(смерть за смерть) между двумя элементами, столь же абстрак-тными, как при

экономическом обмене, - между обществом и индиви-дом, под властью

<универсальной> инстанции морали и права.

Правые говорят: смерть за смерть, баш на баш, убил - умри; таков закон

контракта. Левые говорят: это нетерпимо, преступника нужно пощадить, он

по-настоящему не ответствен. Принцип экви-валентности остается в целости и

сохранности - просто если один из двух элементов (ответственность) стремится к

нулю, то к нулю стре-мится и другой (санкция). Понятия среды, детства,

бессознательного1, социального положения образуют новую формулу ответственности,

1 Действительно, в этих усилиях отменить смерть (проект, характерный для

политической экономии) важную роль играет, по любопытному обороту вещей,

бессознательное (то самое, которое <не ведает смерти> и само является влечением

к смерти). Оно образует дискурсивную опору для тезиса о безответственности

преступника (преступление как acting-out). Оно приобщается к делу как

свиде-тельство в пользу защиты, как система объяснения. Бессознательное играет

се-годня решающую роль в мысли рационалистической, прогрессивно-гуманисти-ческой

- как же низко оно пало! А тем самым психоанализ вступает (невольно?) в сферу

идеологии. А между тем бессознательное могло бы сообщить нам совсем иные вещи о

смерти, если бы не приучилось говорить на языке системы: оно сказало бы нам, что

смерти вообще не существует или же что отмена смерти есть фантазм, сам

родившийся из глубокого вытеснения смерти. Вместо этого оно слу-жит сегодня лишь

оправданием для наших социал-идеалистов безответственности и для их морального

дискурса: жизнь - это хорошо, а смерть - это плохо.

В своей классической, насильственной фазе, которой и сегодня еще соответ-ствует

консервативная мысль, капитал использует дискурс психологии сознания и

ответственности, а стало быть и подавления - это террористический дискурс

ка-питала. В своей более развитой фазе, которой соответствует мысль

прогрессивная, а то и революционная, неокапитализм использует дискурс

психоанализа (бессозна-тельное, безответственность, терпимость, перевоспитание).

Сознание и ответствен-ность образуют нормативный дискурс капитала,

бессознательное - либеральный дискурс неокапитализма.

302

но, как и прежде, построенную на причинно-контрактных связях. В итоге такого

новейшего контракта преступник заслуживает лишь христианской жалости и

социального призрения. Таким образом, ле-вая идеология здесь лишь изобретает

более изощренные формы нео-капитализма, где репрессия, подобно прибавочной

стоимости, приобре-тает диффузный характер. Однако в психиатрическом,

эргономичес-ком лечении идут в ход именно эквиваленты смерти. В нем индивид

трактуется как функционально доживающий, как объект перевоспита-ния; лечение и

забота, которыми его окружают и инвестируют, пред-ставляют собой и знаки его

аномальности. Терпимость, которой он пользуется, из того же разряда, что

терпимость в отношении живот-ных, о которой говорилось выше, - таким способом

социальный по-рядок заклинает и контролирует свои собственные навязчивые

стра-хи. Система делает пас всех безответственными? Да, и это можно стерпеть

лишь в том случае, если будет выделена особая категория общепризнанно

безответственных лиц, которых в качестве таковых и будут лечить; по сравнению с

ними мы будем казаться себе ответ-ственными. Правонарушители, преступники, дети,

безумцы как раз и берут на себя издержки этой клинической операции.

*

Уже простой анализ эволюции смертной казни в <материалис-тических> терминах

классовой выгоды должен был бы привести в замешательство тех, кто желает ее

отменить. Исторически смертная

303

казнь ограничивалась благодаря нахождению экономически более выгодных

заменителей, которые затем рационализировались как <бо-лее гуманные>. Здесь и

военнопленные, которых перестали убивать и начали обращать в рабство, и

преступники, которые в древнем Риме трудились на соляных шахтах, и запрет дуэли

в XVII веке, и организа-ция принудительных работ как возмещения общественного

ущерба, и вообще всевозможные способы выдавливания рабочей силы из осуж-денных -

от нацистских концлагерей до эрготерапического перевос-питания. Никаких чудес:

смерть отступала или же смягчалась тогда, когда система по той или иной причине

была в этом заинтересована (так, в 1830 году впервые появляются смягчающие

обстоятельства в судебном деле, по которому проходит буржуа). Здесь нет ни

социаль-ного завоевания, ни прогресса Разума - одна лишь логика прибыли или

привилегии1.

Однако такой анализ еще совершенно недостаточен: он всего лишь подменяет

моральную рациональность рациональностью эконо-мической. На самом деле тут

замешано другое - <весомая> гипотеза, по сравнению с которой материалистическая

интерпретация предстает гипотезой <легковесной>. В самом деле, ведь выгода,

прибыль может быть следствием капитала, но никогда не образует глубинного закона

общественного строя. Его глубинный закон - все больший контроль над жизнью и

смертью. Следовательно, его цель - даже самое смерть оторвать от радикальной

отличности и подчинить закону эквивалентностей. А гуманистическая (либеральная

или революционная) мысль наивно не замечает, что не приемлет смерть по той же

глубинной при-чине, что и система, - обе они не приемлют все не подчиняющееся

1 Б 1819 году в Англии смертная казнь была отменена примерно по ста составам

преступления под прямым давлением предпринимателей и землевладель-цев, а также

потому, что слишком суровое применение смертной казни блокирова-ло механизм

уголовного процесса (у присяжных не было иного выбора, кроме как между смертной

казнью и оправданием). Таким образом, ее отмена соответствует рациональной

адаптации системы уголовных наказаний, ее более высокой эффек-тивности.

Кёстлер пишет (в <Смертной казни>, с. 35: <Кровавый кодекс>): <Наша смертная

казнь - вовсе не наследница средневековых костров. У нес своя соб-ственная

история. Она составляет пережиток правовой системы, которая совпала с развитием

политической экономии, а ее наиболее жестокая фаза - Кровавый ко-декс в Англии

XIX века - с промышленной революцией. Средневековое обычное право

предусматривало смерть лишь в нескольких особо серьезных случаях. Да-лее

развитие идет по нарастающей, будучи связано со все более интенсивной заши-той

прав частной собственности и достигая своей вершины в XVIII/XIX веках>. Это,

стало быть, возрастающее развитие самого буржуазно-капиталистического класса.

Возвратное же движение после 1850 года - следствие вовсе не абсолют-ного

прогресса гуманности, а развития капиталистической системы.

304

закону ценности. Только в этом смысле смерть и является злом. Гу-манистическая

же мысль делает из нее абсолютное зло. В результате она запутывается в

тяжелейших противоречиях1. Клод Глейман пи-шет в <Монд> по поводу казни Бюффе и

Бонтана: <Непоправимое чувство гуманности, что ни один человек не имеет права

причинять смерть по своей воле [<непоправимое> - это своеобразная проговорка:

наш гуманист, похоже, сам не имеет непреодолимой уверенности в сей

очевидности]... Жизнь священна. Мы глубоко уверены в этом, даже не веруя в

бога... В обществе потребления, стремящемся устра-нить всякий дефицит, смерть,

можно сказать, особенно нетерпима [жизнь как предмет потребления, смерть как

дефицит - невероятная пошлость, но с таким уравнением согласился бы коммунизм,

да и сам Маркс]... Здесь также преобладает чувство, что перед нами какой-то

пережиток средневековья... В каком обществе мы живем? Ибо нельзя отворачиваться

от жизни - какой бы она ни была!> (именно так, <пятясь>, и вступают в смерть

благочестивые души, для которых это основополагающий принцип - они и в революцию

вступают пя-тясь, умудряясь отворачиваться и от жизни: неправдоподобная

акро-батика, характерная однако же для вывертов логической мысли, пыта-ющейся

соответствовать своему неприятию смерти).

Ясно, что является отправной точкой гуманистического протес-та, - это

индивидуалистическая система ценностей, которая им и увенчивается: <Инстинкт

самосохранения индивидов, а значит и об-ществ, - пишет Камю, - требует

постулировать индивидуальную ответственность>. Но подобные постулаты как раз и

характеризуют собой всю пошлость жизни и смерти в нашем обществе, где

господ-ствует эквивалентность. За его пределами человеку незачем ни ин-стинкт

самосохранения, ни ответственность (это два взаимодополнительных предрассудка в

абстрактно-рационалистическом воззрении

1 Такого, например, типа: <Государство вынуждено умножать вполне реаль-ные

убийства, чтобы предупредить убийство никому не известное и которое еще

неизвестно может ли вообще совершиться> (Камю, <О смертной казни>). Такая игра с

логикой, стремящаяся уличить систему в противоречиях с самой собой, прямиком

ведет либеральный гуманизм к недостойным компромиссам: <Отмены смертной казни

следует требовать как ради логики, так и ради реализма (!)> (Камю). <В конечном

счете смертная казнь плоха тем, что по природе своей исключает всякую

возможность сообразовать наказание с мерой ответственности> (Кёстлер), - так

ведь именно поэтому и сами капиталисты уже требовали ее отмены в 1820 году в

Англии! Либеральная аргументация такова: террор идет вразрез со своей же

собственной целью, тогда как шкала тщательно дозированных наказаний, <кара по

минимуму> одновременно <и более гуманна и более эффективна (!)>. Это

прирав-нивание гуманности к эффективности красноречиво говорит о том, что такое

гума-нистическая мысль.

305

на субъекта). Смерть обретает там свой смысл жертвенного обмена, момента

коллективной жизни, интенсивного освобождения субъекта. <Не бывает страстей

настолько слабых, чтобы они не сумели перебо-роть и обуздать страх смерти>, -

писал Бэкон. Но мало того - смерть и сама является страстью. И на этом уровне

Blog

Начав свою карьеру как социолог, Жан Бодрийяр род в 1929 г