Geum.ru

О. Р. Введение в социологию науки

Вид материалаЛекция

Содержание


Эпоха Просвещения
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   29

Эпоха Просвещения


В середине XIX в. в ходе дальнейших буржуазных преобразований (крестьянская, судебная, военная, городская и другие реформы) повысился спрос на “людей с основательными специальными сведениями” - юристов, врачей, математиков, специалистов в области статистики, горного и лесного дела, металлургии, строительства, военной администрации, сельского хозяйства и др. Для подготовки таких специалистов последовала университетская реформа. Университеты, по определению высокопоставленного чиновника Министерства просвещения И.Д.Давыдова, “не есть только учреждения, имеющие одну отвлеченную цель – быть источником народного образования, но есть с тем вместе и орудие правительства для достижения разных других государственных целей”1. “Государству нужно, чтобы будущие члены правящего сословия получили научное образование. Эта потребность вопиющая, как потребность, например, в армиях и деньгах”2. Университетская реформа началась со стажировки 46 лучших молодых специалистов (1862-1865 гг.) в университетских центрах Германии, Франции и Швейцарии за счет государства.

В результате в начале ХХ в. происходит бурное развитие науки – основываются новые институты и лаборатории, быстро растет количество высших учебных заведений, организуются профессиональные научные общества, некоторые периферийные города становятся новыми центрами науки. Наряду с наукой, финансируемой государством, возникают научные и учебные учреждения, финансируемые местными властями или частным капиталом (университет Шенявского, Бестужевские курсы), появляются лаборатории и конструкторские бюро на некоторых крупных предприятиях3.

Государство даже начало сдерживать институционализацию науки, опасаясь вредного политического и идеологического воздействия, которое несла с собой западная наука. Это сдерживание заключалось в том, что была утверждена религиозная основа гуманитарного образования. Вскоре это привело к студенческим волнениям и арестам, демонстративному увольнению более 100 ученых из Московского университета в 1911 г.

Этот конфликт российский науковед Б.Г.Юдин расценивает как показатель резкого изменения (в сторону повышения) институционального статуса науки. Но если принять во внимание две революции, то можно с ним поспорить – скорее следует скорее говорить о столкновении идеологических позиций во всем российском обществе. Тем более он сам признает низкий уровень институцализации науки, причиной чего называет слабую ориентацию научного сообщества на автономию. Именно это не позволило российской науке сохранить “свою институциональную идентичность перед лицом мощнейших внешних (идеологических) воздействий”.

Автономии науки не могло быть, ведь наука финансировалась государством, и она практически не имела альтернативных источников финансирования. Наука практически не участвовала в прикладных исследованиях, которые могли бы принести прибыль. Не было спроса на научные разработки со стороны промышленности, которая в те времена была еще очень слабой. П.В.Волобуев пишет по этому поводу: “Высокий теоретический уровень отечественной научно-технической мысли мало сказывался на темпах и характере технического прогресса. В такой ситуации не мог достаточно эффективно действовать один из наиболее важных каналов институциональной поддержки науки, поскольку в глазах очень многих занятия наукой выступали как нечто полностью оторванное от практических нужд и потребностей. Упреки подобного рода высказывали в числе других Л.Н.Толстой и Н.Ф.Федоров”1.

В результате стремление доказать ценность науки пошло не по инструментальному, а по мировоззренческому, идеологическому пути. Слабая установка на автономию науки была перекрыта идеей служения народу, которая была весьма отчетливо выражена в умонастроениях русской интеллигенции вообще и научной интеллигенции в частности.

“При определении того, каким конкретно образом должно осуществляться это служение, многие представители научного сообщества были склонны больше ориентироваться именно на “передовые общественные идеалы”, прислушиваясь к высказывавшим их идеологам, чем на реальные возможности науки... Поиск теории каким-то незаметным образом сближался с поиском утопии. Идея служения зачастую выступала в едином комплексе с идеями изначальной виновности и изначального долга перед “униженными и оскорбленными”. Притом, эта виновность и этот долг могли быть никак не связаны с личными действиями того, кто переживал подобные чувства. В таких условиях человеку, посвятившему себя научной деятельности, трудно воспринимать ее как нечто самоценное и самодостаточное.

Принадлежность к партии, к общественному движению оказывалась нередко более личностно значимой, чем профессиональная принадлежность к науке. Это - на уровне мотивов и ожиданий личности. Если же перейти на институциональный уровень, то здесь обнаруживается, что ценности служения, общественного предназначения науки вступают в очевидное противоречие с ценностями автономии и независимости науки и, более того, первые превалируют над вторыми.

В результате возможность того, что сами по себе честные и профессиональные занятия наукой могут выступать как форма служения, в том числе и служения народу, – такая возможность если и не отрицается, то остается за пределами восприятия. Соответственно не учитывается достаточно серьезно и возможность того, что автономная наука именно благодаря тому, что она автономна, – в состоянии более эффективно, чем наука подчиненная, осуществлять это служение ”2. Эта идея служения народу, как известно, привела к революциям 1917 г.

В первые годы после революции в отношении к науке было несколько позиций. Наиболее типичные из них три:

“Первая – позиция полного неприятия науки. В ней соединялось влияние прежних традиционалистских представлений и люмпенское отношение к науке: отождествление ее представителей с праздными правящими классами прежнего общества и понимание науки как чего-то вроде “буржуйской выдумки”.

Вторая, несколько более умеренная, позиция – не отрицала ценности науки как таковой, но исходила из того, что нужна новая, пролетарская наука взамен прежней, буржуазной. Эта новая наука не просто должна была служить угнетенным слоям и классам – она мыслилась как их непосредственное дело. Даже отношение к накопленным массивам научного знания было проблематичным – то ли все эти знания следует отбросить, то ли какая-то их часть может оказаться полезной для победившего пролетариата? Это – пролеткультовская позиция.

Третья позиция, наиболее расположенная к науке, – это политика ее поддержки и порой даже защиты от буйства люмпенизированных слоев населения. Но (!) – в обмен на лояльность научного сообщества по отношению к новому режиму и на сотрудничество с ним. При этом материальная поддержка науки и ученых была весьма ограниченной не только в силу скудости ресурсов, но и по идейным соображениям. Ведь ученые как социальная группа не причислялись ни к новым правящим классам, ни к союзникам этих классов. Противоречивость, характерная для статуса “буржуазного спеца”, распространялась и на статус ученого1.

В то же время, удивительной чертой новой власти было то, что идеологами революции были взяты на вооружение как раз элементы норм и ценностей российской интеллигенции, в том числе научного сообщества. Доказательством этому служит прежде всего то, что декларируемые ценности, утверждаемые новым строем, были вообще ценностями интеллигенции.

Такие выводы прозвучали, например, на Международном симпозиуме “Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития” (декабрь 1993 г.)2.

Алексей Берелович (Сорбонна) говорил о том, что официальная система ценностей, идеология, которая утверждалась этими ценностями, имела “просветительское” происхождение. Такие ценности, как свобода, демократия, человеческая жизнь утверждались постоянно советской идеологией и опирались при этом на великую русскую культуру, а также на общечеловеческие ценности. При этом Берелович констатирует, что впоследствии эту идеологическую систему упрекали в основном за несоблюдение своих же собственных норм (диссидентское движение, движение за права человека в основном требовали соблюдения Конституции).

В.С.Магун говорил о трудовых ценностях: «идеологически санкционированными трудовыми ценностями при социализме были ценности, характерные для образованного класса, для интеллигенции. И вот удивительным образом получилось, что хотя сама интеллигенция была в достаточно сложных отношениях с властью, именно ее ценности оказались весьма подходящими, выгодными для властей и официально санкционировались как обязательные для всех групп занятого населения». Идеология и мораль требовали от человека упорного труда и высочайшей самоотдачи, но в то же время подавляли большинство его естественных потребностей и предлагали лишь минимум благ для их удовлетворения”1.

Кроме того, идеологическим оружием становится научная достоверность и обоснованность действий властных структур.

Б.Г.Юдин выделяет тот факт, что “идеология большевиков всегда претендовала на научную достоверность и обоснованность”. Очень большую роль в идеологии русской революции и последующего режима играли естественные науки – это наиболее необычная характеристика этой идеологии. “Другие великие политические революции современности, такие как американская, французская и китайская, уделяли некоторое внимание науке, но ни одна из них не породила столь систематической и долго живущей идеологии, интересующейся физической и биологической природой, как это было в случае русской революции... Все четыре ранних советских лидера – Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин – интересовались естественными науками и писали статьи, затрагивающие диапазон знаний от физики до психологии”2.