Geum.ru

Ежегодная богословская конференция 2002 г богословие

Вид материалаДокументы

Содержание


Воевода Влад Цепеш и дьяк Федор Курицын. «Сказание о Дракуле» по материалам российской историографии. Лотменцев А. М. (ПСТБИ)
О структуре
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   38

Воевода Влад Цепеш и дьяк Федор Курицын. «Сказание о Дракуле» по материалам российской историографии. Лотменцев А. М. (ПСТБИ)


Эпоха правления Ивана III может расцениваться как время проб и ошибок в формировании структуры государственно-политического устройства России, а также расцвета летописания, появления оригинальных литературных памятников, таких как «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (cм. об этом, например, сочинения Я. С. Лурье). Вряд ли можно провести границу между частной жизнью Ивана III и его государственной деятельностью. В стране только освободившейся от ордынской зависимости с меняющейся сословной структурой, с рождающимися на глазах институтами управления резко повысился интерес к проблеме самодержавной власти, по крайней мере, этот интерес ощущался среди людей формировавших эти институты. Идеологическая борьба в тех или иных видах ведется очень активно и в ней участвует словом и делом сам Иван III (великий макиавеллист, по К. Марксу). Кажется, что этот политик подбирал кадры с оглядкой, и вряд ли случайным можно признать то, в чем сам он признавался в начале XVI в. Иосифу Волоцкому, «знал я которую (ересь) держал Федор Курицын», и …поддерживал его и протопопа Алексея (по крайней мере, до 1500 г.)1.

В центре этого доклада стоит фигура дьяка Федора, поскольку он является (впрочем, о 100 % уверенности и здесь речь не идет) автором т. н. «Сказания о Дракуле воеводе», оригинального и необычного произведения. О Федоре Васильевиче известно не так много. Неизвестна даже дата его смерти, вероятно, не ранее 1500 г. После Стояния 1480 г. открылись совершенно новые перспективы в организации внешнеполитических контактов, и деятели той эпохи прилагали все усилия, чтобы Россия заняла в новом для нее мире большой политики достойное место. Немалую роль сыграл здесь дьяк Федор. В 1482–84 гг. он был направлен в Молдавию и Венгрию для переговоров со Стефаном Великим и Матьяшом Корвином о союзе против Польши и Литвы Казимира IV. На обратном пути он был задержан в Аккермане турками, но отпущен осенью 1485 г. Можно предположить, что в феврале 1486 г. (6994) он дописал «Сказание о Дракуле», возможно начатое им во время вынужденного аккерманского сидения. Известно, что он оказывал значительное воздействие на политику Ивана Васильевича (того бо державный во всем послушаше, — писал о нем Иосиф Волоцкий), поддерживал права на престол Дмитрия Ивановича. Именно дьяк Федор скрепил грамоту Ивана и Дмитрия, на которой впервые появился двуглавый орел, печать Российского государства. О влиянии дьяка Федора свидетельствует следующий факт. Во время визита в Москву представитель римского короля Николай фон Поппель просил Ивана III принять его без свидетелей. Иван не без колебаний согласился отослать думных бояр, но наотрез отказался переговорить с ним в отсутствие Курицына. Кстати, произошедшая тогда беседа является важнейшей для понимания внешнеполитических тенденций в деятельности Ивана. Именно там прозвучали его слова: «Мы теперь есть Государи на своей земле, а поставления ни от кого не хотели и теперь не хотим».

Однако, дьяк Курицын известен не только своей дипломатической деятельностью. Известно, что незадолго до падения Новгорода туда был приглашен один из литовско-киевских князей. В его свите находился некто Захария Гизольфи, сын итальянского купца Виченцо и черкесской княжны. Кожинов пишет о связи Захарии (или Схарии) с таманской общиной иудеев-караимов. О распространении ереси жидовствующих говорить здесь не будем, есть основания предполагать, что отношения с жидовствующими дьяк Федор стал поддерживать немедля по возвращении из посольства. У митр. Макария читаем: «В своем послании к Зосиме (октябрь 1490 г. — А. Л.) Геннадий, кратко изложив весь ход дела о жидовствующих, умолял первосвятителя рассмотреть это дело на Соборе и между прочим писал: «А стала, господине, та беда с тех пор, как Курицын приехал из Угорской земли, да отсюда сбежали в Москву еретики, а в подлиннике писано, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчок, да поп Денис приходили к Курицыну, да иные еретики; да он-то у них начальник, а о государской чести попечения не имеет…».

Действительно, нельзя исключить возможность того, что уже в 1479 г. Иван Васильевич взял священников Алексея и Дениса в Кремль под влиянием Курицына. Впрочем, это предположение Карташева1 можно оспорить. Большинство исследователей сходится в том, что влияние Курицына начало возрастать уже после валашской миссии. С момента возвращения из посольства Федор возглавил московский еретический кружок, куда входили его брат Иван-Волк, книгописец Иван Черный, жена Ивана Ивановича Молодого, а также мать Дмитрия Елена Стефановна. Митрополит Зосима также не считал нужным скрываться в кругу своих единомышленников и в частных беседах. Он, по словам преподобного Иосифа, когда обретал людей «простейших», то «напоял их ядом жидовским и, провождая самую невоздержную и нечестивую жизнь, предаваясь даже грехам содомским, не признавал ни евангельских, ни апостольских, ни отеческих уставов». И далее: «Они, когда встречали людей благоразумных и знающих Божественное Писание, то не осмеливались приводить их прямо в жидовство, но старались криво толковать им разные места Ветхого и Нового Завета, и таким образом хитро склоняли этих людей к своей ереси, обольщая их, с другой стороны, астрологиею и баснословиями. А людей простейших учили прямо жидовству». (Впрочем, митр. Макарий, кажется, сомневается в достоверности сведений Иосифа Волоцкого).

Иосиф Волоцкий, вероятно, начал писать «Просветитель» в 1493 г., и уже в 1494 г., благодаря этому труду и поддержке Нифонта Суздальского, Зосима оставляет митрополию. «Достойно замечания, что это удаление Зосимы от престола совершилось в отсутствие из Москвы главного печальника жидовствующих — дьяка Федора Курицына» (митр. Макарий).

Новый митрополит не был покровителем жидовствующих, но им «по-прежнему покровительствовал сильный дьяк Федор Курицын» (митр. Макарий). «Он и брат его Волк упросили великого князя послать в Юрьевский новгородский монастырь архимандритом какого-то Кассиана, которого сами же научили держать жидовство и отречься от Христа. Кассиан, надеясь на Курицына и не боясь Геннадия, начал смело собирать в своем монастыре всех еретиков, дотоле или скрывавшихся в Новгороде, или даже рассеявшихся по другим городам и селам» (митр. Макарий).

Приблизительно в это же время Иван получил донос, что Софья встречалась с несколькими «ведьмами», снабдившими ее ядом. Предполагается, что Софья намеревалась тайно отравить Дмитрия, а возможно, и самого Ивана III. Иван приказал «ведьм» схватить и утопить ночью в Москве-реке. Затем он наложил опалу на Софью и, как говорит летописец, с этого времени принимал особые меры предосторожности. Василий тоже попал под тщательный надзор (Вернадский). На судебном заседании всех участников заговора признали виновными. Дьяка Федора Стромилова, Афанасия Еропкина, Владимира Гусева (предполагаемый автор Судебника 1497 г.) и еще трех руководителей приговорили к смертной казни и обезглавили 27 декабря. Напомним, что молва приписывала смерть Ивана Молодого также деспине Софье, использовавшей магистра Леона-жидовина. Впрочем, большинство исследователей сходится, что магистр Леон был казнен за «неуспех» своих банок, а не за убийство.

Таким образом, позиции дьяка Федора вероятно усилились. В 1499 г. Ку­рицын излагает ультимативные требования князя Ивана III Литве, в 1500 г. он упоминается в грамотах последний раз. Но уже в 1502 г. подвергаются опале Дмитрий внук и Елена Стефановна, в 1504 г. церковный собор отправ­ляет на костер ряд еретиков, в т. ч. Ивана-Волка, брата Федора (и сожгоша в клетке диака Волка Курицына да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова. И архимандрита Кассиана Юрьевского сожьгоша и его брата и иных многих еретиков сожгоша а иных в заточение послаша, повествует Софийская пер­вая летопись). Имя Федора Курицына не упоминается в деяниях собора. Впо­следствии Иосиф Волоцкий именует Федора Курицына в «Просветителе» среди трех главных еретиков, наряду с новгородцами Алексеем и Денисом. Таким образом, подвести итоги этой стороне деятельности посольского дьяка можно словами современного протестантского исследователя, что Федор Ку­рицын был влиятельной фигурой при дворе Ивана III, и с этим движением нельзя было справиться, не устранив образованного дипломата, а тот… в де­лах практических выступал против церковной иерархии, обрядовости и мо­нашества (Каретникова).

Мы подходим к интересующему нас произведению — «Сказанию о Дракуле воеводе», которое между прочем является первым памятником оригинальной русской беллетристики, в том смысле, что текст его не входил в какие-либо своды, а основной персонаж, по мнению Я. Лурье, не был известен русскому читателю и воспринимался скорее как герой анекдотов. Впрочем, и само произведение является, видимо, цепью анекдотов о «великом изверге» Дракуле, подобные тем, которые помещались в немецкие брошюры конца XV в. и «Венгерскую хронику» Антонио Бонфини (90-ые годы XV в.). Источником этих произведений были рассказы, услышанные авторами в местах, смежных с Валахией.

«Был в Мунтьянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по валашски — Дракула, а по нашему — Дьявол. Так жесток и мудр был, что каково имя, такова и жизнь его», — начинается это произведение. Если разбить «Сказание» на смысловые абзацы, то получится следующий набор эпизодов: Дракула
  1. Прибивает гвоздиками турецкие фески к головам послов, «дабы закон ваш подтвердить».
  2. Сажает на кол воинов, раненных в спину после битвы с турками, и турецкий султан в страхе отступает.
  3. Идет с данью служить султану, но разворачивается и разоряет турецкие города, вырезая население.
  4. И так ненавидел зло в своей земле, «яко хто учинит кое зло… той никако не будет жив», не мог откупиться от смерти.
  5. Ставит золотую чашу у удаленного колодца, никто же смяше ту чару взяти.
  6. Объявил Дракула, чтобы пришли больные, немощные и старые к нему. Он же собрал их в хоромах и спросил, хотят ли, чтобы он сделал их счастливыми? И приказал поджечь хоромы, и сгорели все те люди. Комментарий Влада: во-первых, пусть не будет нищих в моей земле, во-вторых, я их самих освободил от страданий и болезней.
  7. Дракула призывает двух католических монахов и, показывая бесчисленное количество на колех и на колесах, спрашивает: «Кто сии люди, посаженные на кол?», — один монах отвечает: «Они мученики, а ты злодей», другой: «Они злодеи, а ты Богом поставлен казнить злодеев». Первый монах сам оказывается мучеником, а второй награжден.
  8. У купца похищают 160 дукатов, Цепеш приказывает вернуть ему 161, и поскольку купец отчитывается перед ним в лишней монете, милует его.
  9. Если какая-нибудь женщина изменит своему мужу, то приказывал Дракула содрать с нее кожу и кожу ту повесить на столбе на базарной площади
  10. Увидел Дракула на некоем бедняке рубашку и спросил его, есть ли у него жена, тот отвечал, что есть. Убедившись, что женщина эта молодая, и муж ее сеял лен, Дракула признал ее виновной с обычными последствиями, отрубив руки, труп ее посадили на кол.
  11. Увидев, что слуга зажимает нос (Дракула обедал среди трупов людей, посаженных на кол), Влад приказал посадить его на самый высокий кол: «Тамо ти есть высоко жити, смрад не может тебе доити».
  12. Пришел к Дракуле посол от Матьяша Корвина и видит, лежит перед Дракулой толстый позолоченный кол, тот же спрашивает посла, что, по его мнению, сие значит. Тот отвечает, что «провинился, надо думать, кто-либо из знатных людей». Дракула отвечает, что «да, для тебя он и приготовлен». Польский боярин отвечает, что «ты де государь справедливый, не ты будешь в смерти моей виновен, но я сам». Дракула отпускает его с почетом.
  13. Выдали Дракулу изменники Матьяшу Корвину, и провел он 12 лет в темнице в Вышеграде.
  14. И послал Матьяш к Дракуле и предложил ему принять веру католическую, и отступил Дракула от истины и вверг себя во тьму, прожил еще около 10 лет и умер в ложной вере.
  15. В тюрьме же ловил мышей, покупал на базаре птиц, и одних сажал на кол, другим главу отсекаше. Там же он научился шить и кормился этим.
  16. Жил Дракула в Пеште, и спрятался в его доме разбойник, когда же пришел пристав с погоней, Дракула отсек ему голову, разбойника же отпустил. Матьяшу он сказал, что так должен погибнуть всякий, кто врывается в дом великого государя.
  17. Напали на Мунтьянскую землю турки, и сражался с ними Дракула. Отъехал на гору, и тут свои, приняв его за турка, убили. Он же перед этим пятерых убийц сразил.

Авторская позиция скрыта. Н. М. Карамзин писал: «Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал этого, оставляя читателям самим судить о философии Дракулы». Одни исследователи усматривали в герое повести лицо отрицательное, а смысл повести в осуждении тирании, другие, напротив, полагали в ней апологию грозной власти и репрессий государства против врагов, что, добавим, было актуально, когда феодальные распри времен Василия Темного не были еще вполне забыты. Я. Лурье отмечает, что повесть ближе к произведениям Бонфини, подчеркивавшем сочетание в Дракуле «неслыханной жестокости и справедливости». Таким образом, основная хитрость Дракулы, как мне кажется, в том, что интересы православного валашского государства этот деятель защищал методами беспрецедентными даже по меркам балканского региона1. После разгрома еретиков повесть исчезает из литературного оборота, по мнению Лурье, Панченко и Б. Успенского, вследствие чересчур откровенного изображения автором подлинных и неизбежных черт «грозной» власти2.

Подлинный Дракула родился в Сигишоаре в ноябре 1431 г. и был вторым сыном (после Мирчи) в семье Влада II, правителя вассальной от Венгрии Трансильвании, претендента на валашский трон. Известно, что, убив Александру I, Влад, пользуясь поддержкой Сигизмунда Люксембурга, основателя ордена Дракона, откуда по одной из версий происходит имя Дракул, захватил Валахию, однако скоро был убит, а старший сын Влада II и вовсе сожжен. За этими акциями чувствуется рука великого Яноша Хуньяди. Влад младший и Раду, третий сын Влада II, находились тогда в Стамбуле в качестве заложников. Когда стало ясно, что на валашском престоле сидит венгерская марионетка, турки дали Владу войско, и он отправился в первый свой поход, завершившийся успехом. Но уже через два месяца Влад вынужден был бежать. Через три года он находился при дворе Богдана Молдовского. После его смерти он вновь выступает на исторической арене, уже как союзник Яноша в 1456 г., умершего от чумы под Белградом. Влад смог одержать победу и основал новую столицу, где и сейчас можно увидеть развалины его дворца.

Анекдоты о Дракуле, причем весьма схожие с описанными Федором, известны из нескольких источников. Согласно одному из них, он созвал около 500 бояр и спросил на пиру, многих ли государей они пережили, получив ответ — много, он приказал старых бояр убить а остальных послать на строительство укреплений.

В 1462 г. Мехмет Фатих продолжил наступление на Балканы. При приближении к столице Влада его войско натолкнулось на 20000 турецких военнопленных посаженных на кол. Вероятно, даже для турок подобное зрелище оказалось в новинку и подорвало их боевой дух, во всяком случае, дальше пошел лишь отряд Раду, которому удалось, однако, захватить замок Дракулы, тот бежал через подземный ход и оказался в конечном итоге в Венгрии на положении заключенного, жена же его, видимо, выбросилась из башни. Возвращение Дракулы описано Федором. Голова его была отослана в бочке с медом в Константинополь, и выставлена там на пике, а тело похоронено в Снаговском монастыре, где, однако, не было обнаружено при раскопках 1931 г. Впоследствии оно было все-таки откопано недалеко от монастыря.

Конечно, Влад Дракула не был обычным средневековым деспотом. Он говорил на нескольких языках — румынском, турецком, знал латынь и немецкий, был искусным лучником, отлично владел мечом. Р. Флореску называет его человеком со множеством лиц, который был и политиком, и военачальником, и даже «джентльменом»-эрудитом, хотя, прежде всего жестоким убийцей. Нельзя сказать, что Дракула был обычным садистом на престоле. Его жестокие кары имели некий политический смысл. Так, исследователи сходятся, что вызывающе смелой демонстрацией независимости был приказ прибить тюрбаны к головам турецких послов. В ряде источников отмечается, что колы, используемые Дракулой для казни, различались по длине, диаметру, цвету, в зависимости от социального статуса приговоренных. Таким образом, соглашаясь с учеными, которые видели в валашском воеводе яркое выражение «самовластья», не ограниченного ничем в пределах своего государства, добавлю, что Влад создал свой уникальный пенитенциарно-направленный стиль правления, работавший на государственные интересы, поскольку основной задачей Цепеша было удержание престола в условиях османского наступления.

Одни видели в Дракуле национального героя Румынии, защитника от мусульманской экспансии, борца с боярскими злоупотреблениями (К. Джуреску), другие считали Влада III беспринципным тираном, ничем не отличающимся от других государей-«макиавеллистов» Позднего Ренессанса, называли его правителем-«террористом», предтечей Сталина и Гитлера (Р. Макнелли и Р. Флореску). Основной вопрос, стоящий перед историком, заключается скорее в том, насколько репрезентативными можно считать источники повествующие о Цепеше, в т. ч. «Сказание» дьяка Курицына.

Среди немецких книг следует выделить десятки печатных памфлетов XV в., повествующих о деяниях господаря-изверга, а также аналогичной тематики стихи венского миннезингера М. Бехайма. Точка зрения венгров представлена итальянским гуманистом А. Бонфини, автором латинской хроники, подвизавшимся при дворе Матьяша Хуньяди. Она мало чем отличалась от немецких текстов. С большей симпатией относятся к Дракуле византийские историки XV в. Дука, Критовул, Халкондил, но и они, главным образом, пересказывают истории о свирепых шутках Цепеша. Впрочем, дипломатическая переписка XV в. и, в частности, письма самого Дракулы дают достаточно материала, чтобы утверждать: герой английского беллетриста Б. Стокера едва ли не во всем уступает своему реальному прототипу.

Здесь следует отметить, что у румын существует поверье: православный, отрекшийся от своей веры (чаще всего принявший католичество), непременно становится вампиром, переход же в католичество Влада III, некогда грабившего католические монастыри, безусловно, стал весьма впечатляющим событием для его подданных-единоверцев. Вполне вероятно, возникновение этого верования обусловлено механизмом своеобразной «компенсации»: переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, поскольку у католиков двойное причастие — привилегия клира. Соответственно, вероотступник должен был стремиться компенсировать «ущерб», а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ «компенсации» выбирается по дьявольской подсказке.

Подведем итоги. В зарубежной историографии иногда не без удивления отмечается, что, по мнению Федора Курицына, основное преступление Влада Цепеша заключается в переходе из православия в католичество. Ирония, однако, состоит в том, что на момент создания «Сказания» (если только мнение о его авторстве верно) посольский дьяк уже обдумывал измену православию, и в скором времени предстает дипломатом-ересиархом. Можно предположить, что «Сказание» читалось и обсуждалось в кругу жидовствующих, куда, как было отмечено, входила и Елена Волошанка, мать престолонаследника. Если бы дьяк Федор и его партия победили, то, вероятно, в правлении регентов Дмитрия и его самого можно было бы поискать следы чтения «Сказания» и его влияния на государственное строительство России. В действительности таинственное исчезновение дьяка Федора Курицына с исторической арены стало, как я предполагаю, началом конца, как секты жидовствующих в Москве, так и той альтернативы исторического развития, которая смутно угадывается в лице Елены Стефановны и Дмитрия Ивановича. Конечно, трудно говорить о том, что это была за альтернатива и могло ли усиленное чтение «Сказания о Дракуле» сыграть, например, роль прививки против некоторых деяний Ивана Грозного.


О структуре монастырских вкладных книг XVI–XVIII вв. Токарев А. В. (Москва)

Вкладные книги монастырей содержат записи поступавших в эти монастыри от разных лиц вкладов земельных, денежных, предметами церковного обихода, вещами, хлебом, скотом и т. д. на «помин души» или ради будущего пострижения в обитель. Эти книги являются весьма ценным источником для изучения церковного землевладения, связей отдельных обителей с различными социальными группами населения, древнерусского искусства, монастырского быта. Кроме того, они могут служить дополнением к актовому материалу.

На вкладные книги как на один из источников по русской истории обра­тил внимание еще Н. М. Карамзин, опубликовав в примечаниях к V тому «Истории Государства Российского» выдержки из копии вкладной («кормо­вой») книги Московского Симонова монастыря1. Хотя вкладные книги и в дальнейшем привлекали внимание ряда историков, использовавших имею­щиеся в них сведения в своих работах (С. Б. Веселовский, А. А. Зимин, Л. И. Ивина, В. Б. Кобрин, Р. Г. Скрынников и др.), они остаются еще очень мало изученными. Это касается, в частности, вопросов об их происхождении, структуре, формуляре.

Некоторые источниковедческие замечания о вкладных книгах были сделаны А. А. Зиминым в его работе «Опричнина Ивана Грозного» (1964 г.). Однако его утверждения о внесении во вкладные книги имен главным образом крупных вкладчиков и о вычеркивании имен по истечении определенного срока поминовения не находят подтверждения в материале исследованных вкладных книг2. С. Б. Веселовский в книге «Исследования по истории класса служилых землевладельцев» охарактеризовал как весьма ценные сведения, содержащиеся во вкладных книгах, уделив особое внимание источниковедческому анализу вкладной книги Троице- Сергиева монастыря 1672/1673 г.3 Предположения о возникновении вкладных книг были сделаны Л. И. Ивиной на основании изучения вкладной книги Симонова монастыря. В ходе своего исследования она пришла к выводу, что данные о вкладах, предшествовавших времени составления вкладной книги, могли вноситься в нее из актового материала и, может быть, каких-либо кратких вкладных заметок4. В работе, посвященной вкладным книгам Троице-Сергиева монастыря, Е. Н. Клитина, сообщая свои наблюдения над структурой этих книг, отмечает связь ее записей с вотчинными (копийными), «сыскной», «кормовой», «отписными ризными» книгами Троице-Сергиева монастыря. Генезис вкладных книг она связывает с решением Стоглава (гл. 75) об обязательной регистрации поступавших в монастыри вкладов и со стремлением монастырей подтвердить свои права на свои владения в XVII в.5 Ценные замечания о происхождении, структуре и формуляре вкладных книг на основе изучения синодика и вкладной книги Иосифо-Волоцкого монастыря были высказаны Н. А. Казаковой. Возникновение вкладных книг как особой разновидности монастырской документации исследовательница отнесла ко времени более раннему, нежели 50-е гг. XVI в. Искать древнейшие вкладные книги, согласно Н. А. Казаковой, следует в составе синодиков, а постановление Стоглава послужило лишь толчком к упорядоченному ведению вкладных книг1. Ряд источниковедческих аспектов исследования вкладных книг были отмечены Н. В. Левицкой и Л. Б. Сукиной, изучавшими книги монастырей Переславля-Залесского. Источниками части вкладных записей Н. В. Левицкая называет актовый материал, отдельные литературные памятники, эпиграфический материал, царские грамоты. Вкладные книги Переславских монастырей, согласно Н. В. Левицкой, отражают факт существования над ними патроната знатных вотчинников в XVII в. и определенной дифференциации этих монастырей по социальному составу вкладчиков2. Н. В. Левицкая и Л. Б. Сукина высказали также предположение о дублировании первоначального учета пожертвований в различных монастырских книгах и о том, что с конца XVII в. пожертвования фиксировались уже преимущественно в хозяйственных документах3.

Несмотря на ценность вкладных книг как исторического источника, лишь небольшое их число было издано. Это отчасти может быть связано с тем, что сравнительно небольшая их часть сохранилась. Начиная с сер. XIX в. были полностью или частично опубликованы вкладные книги Кирилло-Белозер­ского4, Махрищского5, Ростовского Борисоглебского6, Муромского Спасского7, Нижегородского Печерского8, Серпуховского Высоцкого9, Иосифо-Волоколам­ского10, Брянского Свенского11, Владимирского Рождественского12, Антониева Сийского13, Московского Новодевичьего14, Троице-Сергиева15 и Далматовского Успенского16 монастырей. Некоторые из этих изданий снабжены более или менее подробным археографическим комментарием.

Как достаточно интересный исторический источник, вкладные книги требуют всестороннего анализа. В данной работе предлагаются некоторые замечания относительно структурных особенностей вкладных книг, основанные на исследовании как вышеназванных опубликованных их текстов, так и на описаниях еще не опубликованных книг, дающих достаточное представление об их структуре1. Сохранившиеся вкладные книги, как правило, списки XVII в. с более ранних книг (о чем часто сообщается в заглавиях), пополнявшиеся записями вплоть до 80-х гг. XVIII в. В заглавии этих книг обычно указывалась дата их составления, имена монастырских властей и назначение книги: «179 году книги Исетцкие пустыни Успенского монастыря вкладчиком при игумене Иосифе да при строителе старце Иосифе и что у которого вкладчика прикладу в монастырь, и то писано в сих книгах…»2. Иногда такая информация могла помещаться и в конце книги3. Нужно отметить, что книги, содержащие вкладные записи, могли именоваться в заглавии «вкладными и кормовыми», «записными» и т. д. Таким образом, само заглавие может указывать на объединение в книге черт собственно вкладной и, например, кормовой. В некоторых книгах после заглавия следует предисловие с более или менее пространным обоснованием благочестивого обычая делать вклады в монастыри (вкладные книги Владимирского Рождественского, Иосифо-Волоколамского, Новодевичьего, Переславского Федоровского, Серпуховского Высоцкого и Троице-Сергиева монастырей). Особенно замечательно по своей литературной форме пространное предисловие вкладной книги Троице-Сергиева монастыря, с которым почти дословно совпадает предисловие и чуть более позднего списка книги Новодевичьего монастыря, что позволяет предположить заимствование последнего. Предисловия обращены к «читателю благочестивому». Вряд ли всякий вкладчик имел возможность ознакомиться с вкладными книгами, однако крупные вкладчики, видимо, могли это сделать. Обычно за заглавием или предисловием следуют вкладные записи (в книге Троице-Сергиева монастыря им предшествуют еще и список бывших его игуменов и архимандритов, перечисление типов вкладов, оглавление).

В соответствии со структурными особенностями рассматриваемые книги можно условно подразделить на три группы. К первой относятся собственно вкладные книги: вкладная (не позднее 1567) и «записная» (2-я пол. XVI–нач. XVII в.) Иосифо-Волоцкого монастыря, вкладные Серпуховского Высоцкого (список 1729 с книги 1576 г.), Переславского Федоровского (1592/93), Троице-Сергиева (1638/39 и 1672/73), Переславского Никитского (1642–1650), Антониева Сийского (ок. 1646), Переславского Троице-Данилова (1664/65), Далматовского Успенского (1671 и 1673), Владимирского Рождественского (1690), Муромского Спасского (1691) и Нижегородского Печерского (1691/1692) монастырей. В этой группе книг вкладные записи могут располагаться по годам, по родам или в соответствии с социальным положением вкладчиков. Иногда разные принципы расположения записей имеют место в структуре одной вкладной книги (например, в книге Переславского Никитского монастыря регистрация вкладов велась то по социальному, то по хронологическому принципу, то по родам). Но запись по годам все же преобладает, хотя в большинстве книг хронологическая последовательность не выдерживается. Более или менее частые отступления от хронологического порядка в записях вкладных книг дают основания предположить, что не всегда поступавшие вклады сразу регистрировались. Наиболее четко структурированы вкладные записи книг Троице-Сергиева монастыря, где вклады заносились в соответствии с социальной иерархией, по родам и внутри этих разделов по годам. Открываются перечни вкладов, как правило, сообщениями о великокняжеских и царских «дачах». Сведения о ранних государских и других значительных пожертвованиях могли черпаться не только из прежних вкладных записей, актового или эпиграфического материала, но иногда и из рассказов «старых старцов и всеи братьи с собору, кто что вспомнит», как об этом говорится в предисловии книги Переславского Федоровского монастыря1. Древнейшие вклады среди записанных в книге — вклады вел. кн. Димитрия Донского в Троице-Сергиев монастырь, вел. кн. Василия Димитриевича, Василия Васильевича, Ивана Васильевича во Владимирский Рождественский монастырь. Во многих вкладных книгах перечисление вкладов открывается «дачами» вел. кн. Василия Ивановича и (или) царя Ивана Васильевича, пожертвования которого по членам царской семьи и другим лицам, в том числе опальным, нередко многочисленны (книги Иосифо-Волоцкого, Переславских Федоровского, Троице-Данилова, Никитского, Антониева Сийского монастырей). В книгах Троице-Сергиева монастыря все вообще вклады государей выделены в особую главу, а в других книгах первой означенной нами группы запись вкладов начинается, по-видимому, с ближайших ко времени составления книг пожертвований, хотя бы даже и не государевых. Вероятно, с записей вкладов рядовых жертвователей начинались книги монастырей, пользовавшихся меньшей популярностью у царственных особ (например, в книгах западносибирского Далматовского Успенского мон. нет ни одного царского вклада). Из пожалований царей XVII в. большинство сделано Алексеем Михайловичем, причем записи о них можно встретить среди записей вкладов не столь высокородных вкладчиков. Вклады церковных властей выделены только в книгах Троице-Сергиева, Владимирского Рождественского и Антониева Сийского монастырей. Хотя большинство рассматриваемых книг состоит из датированных записей, нередки в них и записи без указания дат. Формуляр вкладных записей нередко вариативен и в одной книге, но, как правило, в записи указывается дата, имя вкладчика, по ком дан вклад (или цель вклада), предмет вклада (иногда с упоминанием о его стоимости), сообщение о записи в синодик, иногда информация об использовании денежного пожертвования. Вкладные записи, как правило, не вычеркивались по внесении имен в синодики (только в книге Иосифо-Волоцкого монастыря вычеркнуто 15 записей, и в «записной» книге этого же монастыря по преставлении вкладчиков соответствующие записи зачеркивались после занесения их имен в синодик). Могли иметь вкладные книги и художественное оформление. Так, вкладная книга Серпуховского Высоцкого монастыря на первых листах содержит изображение самого монастыря, трапезы монастырской, Зачатия Пресвятой Богородицы, Покрова Пресвятой Богородицы, преп. Сергия, Никона, Афанасия Высоцкого и кн. Владимира Андреевича Серпуховского2. Многие страницы книги Муромского Спасского монастыря украшены заставками, узорчатыми бордюрами по краям3.

Вторую группу рассматриваемых нами книг составляют книги, сочетающие в себе структурные черты вкладных и кормовых (в книгах первой группы лишь иногда встречаются указания на положенные в дни поминовений «кормы»). К этой группе можно отнести «вкладные и кормовые» кн. Ростовского Борисоглебского (XVI–XVII вв.), кормовую кн. Кирилло-Белозерского (XVII в.), кормовую кн. Симонова (XVII в.), вкладные книги Махрищского (XVII в.) и Брянского Свенского (1699) монастырей. Этот род книг, не имея предисловий, начинается обычно с записей вкладов великокняжеских и царских. Книги Ростовского Борисоглебского монастыря перечисляет «дачи» вел. кн. Василия Васильевича, царей Ивана Васильевича, Бориса Федоровича, Михаила Федоровича и царевны Анны Михайловны, как правило, датированные и с указанием на пение панихид и «кормы». Вкладные записи книг Брянского Свенского и Махрищского монастырей начинаются датированными пожалованиями царя Ивана Васильевича. Последующие государевым «дачам» записи расположены в книге Симонова монастыря по социальным категориям (крупные боярские рода, удельные князья, высшее духовенство и т. д.), причем их хронологический порядок внутри рубрик не выдерживается, а записи со 2-й пол. XVII в. всегда помещены в конце соответствующих разделов. В книгах Ростовского Борисоглебского монастыря следующие за царскими вклады разных лиц иногда сгруппированы по фамилиям, но часто не датированы. Вклады различных жертвователей Махрищского монастыря 50–70-х гг. XVI в., следующие за перечислением вкладов царя Ивана Васильевича, расположены не в хронологическом порядке. Среди записей о вкладах в Махрищский монастырь упоминается о взятии игумена этого монастыря Варлаама на Суздальскую кафедру, и кратко рассказывается о его деятельности во время игуменства, после чего перечисляются его «дачи»1. Во вкладной книге Брянского Свенского монастыря за записями вкладов царя Ивана Васильевича следуют в хронологическом порядке вклады царей Федора Ивановича, Бориса Федоровича, Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, имп. Елизаветы Петровны. После царских вкладов — разделенные по главам вклады представителей разных родов. Записи, завершающие книгу, уже, как правило, не распределены по главам и родам. Характерной чертой записей в перечисленных книгах является указание на совершаемые поминовения и «кормы». Особенную структуру уже именно кормовой книги имеет книга Кирилло-Белозерского монастыря. Записи размещены в ней по месяцам и числам. Формуляр записей обычно таков: день кончины, именин или погребения поминаемого, «кормы» и службы по нем, описание вклада и изредка — место погребения. Нередко пожертвования датированы. Крупнейшим вкладчиком, по записям, был Иван Грозный, жертвовавший деньги по различным лицам, в т. ч. по опальным.

К книгам, соединившим в себе структуру синодиков с вкладными записями из рассматриваемых нами относятся синодик Иосифо-Волоцкого монастыря (кон. XV–нач. XVI в.) и вкладная книга («Последование церковнаго пения…») Новодевичьего монастыря, «преписана с ветхих тетратей» в 1674/1675 г. Синодик состоит из трех частей: «помянник» — список поминаемых, «предисловие» — литературный мате­риал о важности заупокойных молитв, «поминания» — записи вкладов и условий поминания. Порядок записей имеет тенденцию зависимости от социального поло­жения вкладчиков, причем земельные пожертвования, хотя и не датированы, рас­положены чаще в хронологическом порядке2. Основная масса вкладов — земельные и денежные. Формуляр записей двух типов: «краткий» — имя вкладчика, которого следует поминать, и его вклад, и «пространный», в котором указана еще и дата по­ложенного «корма». Вкладная книга Новодевичьего монастыря имеет пространное предисловие, аналогичное предисловию книг Троице-Сергиева монастыря. Почти все вклады в ней относятся к XVI–XVII вв. При составлении книги в верхних час­тях лицевых сторон листов расписывался весь год по месяцам и дням с указанием празднований тем или иным святым. В соответствии с днями поминовений тех, по ком делались вклады, и размещались записи. Большинство записей лаконичны: по­воды для особых или обычных поминальных служб (на дни «преставления», «годины», «памяти»). Датированы только 15 вкладов 2-й пол. XVII в. Имена вносились в книгу тремя способами: крещальное, крещальное и иноческое, только иноческое. Как правило, «памяти» вписывались в дни святых, одноименных крещальному имени. В нескольких записях указаны и «кормы». Исследователь этой книги В. Б. Павлов-Сильванский, отмечая прекрасную сохранность ее, предпо­ложил, что книга не находилась в повседневном обращении и хранилась у монастырских властей1. После составления эта вкладная книга почти не употреблялась для записей, хотя большинство листов оставались незаполненными. Это, а также сравнительно малое число записей XVIII в. и в остальных вкладных книгах, вероятно, объясняется тем, что с конца XVII в. регистрация большей части вкладов велась в других документах.

Итак, в результате сравнительного исследования целого ряда сохранившихся монастырских вкладных книг можно сделать следующие выводы относительно их функций, структурных особенностей, происхождения и связи с другими видами документов. Во-первых, вкладные книги в соответствии с характерными чертами их структуры можно подразделить на три группы: 1) собственно вкладные, 2) вкладные и кормовые, 3) соединяющие в себе структурные особенности вкладных книг и синодиков. Книги, относящиеся к последним двум группам, ясно указывают на тесную связь вкладных книг с такими видами монастырской письменности, как кормовые книги и синодики. Появление вкладных книг как особого вида монастырской документации, связанной с поминовением, можно, по-видимому, отнести на счет постепенного усложнения структуры и формуляра записей синодиков — древнейшего вида поминальных записей. Во-вторых, первостепенное место, уделяемое во вкладных книгах пожалованиям царя Ивана Васильевича и сравнительная многочисленность записей вкладов именно этого государя, подтверждает, что хотя большинство вкладных книг и являются рукописями XVII в., их составление и повсеместное распространение действительно связано с постановлением Стоглава (75 гл.) об обязательном ведении записей вкладов в монастыри. Возможно то, что большинство списков вкладных книг относится именно к XVII в., показывает желание монастырских властей напомнить в обстановке правительственной политики того времени по ограничению церковного землевладения о благочестивом обычае вкладов в монастыри, в том числе и земельных. Кроме того, записи о земельных вкладах документально обосновывали владение монастырскими вотчинами. В-третьих, вкладные книги не только содержали информацию о преумножении монастырского имущества и порядке поминовений вкладчиков, но имели еще и духовно- воспитательное значение, служа своеобразным памятником благочестию вкладчиков, жертвовавших на монастыри ради молитвенного попечения о своей душе, о тех или иных лицах. Об этом прямо говорится в предисловиях некоторых вкладных книг, призывающих следовать примеру благочестивых ктиторов. Наконец, угасание этой разновидности монастырской деловой письменности в XVIII в. связано как с прекращением земельных вкладов в монастыри, так и с промежуточным положением вкладных книг между традиционными синодиками и хозяйственной документацией.