Пособие подготовлено в рамках проекта мид россии: организация и проведение в Российской Федерации курсов повышения квалификации и переподготовки кадров для учителей русского языка зарубежных государств Санкт-Петербург, 2008

Вид материала

Методические рекомендации

Содержание Зайцев Его имя: Борис Зайцев Борис Константинович Вандеискии эпилог Оформление страницы Справка: эмиграция Б.К. Зайцева, Б.К. Зайцев в Ванде Б.К. Зайцев О борисе зайцеве Б. к. зайцев

Подобный материал:

• Программа Правительства Санкт-Петербурга по реализации государственной политики Российской, 133.82kb.
• План повышения квалификации и переподготовки кадров образования в 2012 году факультет, 414.26kb.
• Президенте Российской Федерации. При самостоятельной подготовке вести поиск необходимых, 282.45kb.
• Учебно-методическое пособие Санкт-Петербург 2001 удк 681. 3 Бобцов А. А., Лямин, 1434.37kb.
• «Межотраслевой институт повышения квалификации и переподготовки руководящих кадров, 891.65kb.
• «Межотраслевой институт повышения квалификации и переподготовки руководящих кадров, 457.34kb.
• Программа курсов повышения квалификации для преподавателей русского языка и литературы, 17.11kb.
• Рекомендации по внесению изменений в учебные планы и программы вузов и центров переподготовки, 309.38kb.
• Правительстве Российской Федерации Институт переподготовки и повышения квалификации, 2135.99kb.
• Ульяновская область Ульяновский институт повышения квалификации и переподготовки работников, 160.64kb.

Часть 1


Данное занятие предоставляет учащимся возможность проявить полученные умения: на основе понимания текста делать выводы, обобщения, представлять их в целостном сочинении. Одновременно с этим происходит проверка: каков уровень понимания учащимися прочитанных ими во время контрольного занятия художественных произведений, произведений мемуаристики, научных сочинений.


Способ тестирования:

1. Последовательная система самостоятельных работ (сочинений, эссе), где должны быть представлены выводы, обобщения, собственная точка зрения, аргументы, ее доказывающие.
   

Критерии оценивания сочинений:

1. Целостность, полнота, связность представленной концепции творчества автора;
   
2. Обоснованность представленной концепции прочитанными и осмысленными в ходе занятия материалами;
   
3. Логичность и композиционная стройность работы, выполненной учеником;
   
4. Уровень речевого оформления работы.
   

№	Критерий	Уровень выполнения	Балл
1	Целостность, полнота, связность представленной концепции	Сочинение ученика дает представление о целостном образе писателя, его мировоззренческой позиции, особенностях художественного творчества	3
		Есть недостатки в освещении какой-либо из позиций, указанных выше	2
		Представление о писателе и его творчестве у учащегося возникло, однако отсутствует целостность, концепция представлена отрывочно	1
		Задание не выполнено	0
2	Обоснованность представленной концепции прочитанными и осмысленными в ходе занятия материалами	Сочинение аргументировано, имеется обращение к осмысленными в ходе занятия материалами, представлен анализ художественных произведений	2
		Сочинение аргументируется мало, более высказано впечатление учащегося, обоснованные представленными материалами выводы	1
		Высказано личное впечатление, но нет аргументов, ссылок на предложенные в ходе занятия материалы	0
3	Логичность и композиционная стройность работы, выполненной учеником	Работа продумана с точки зрения логики, тезисы, сформулированы тезисы, их доказательства, сделаны выводы, предъявлено собственное отношение к творчеству	2
		В работе есть нарушения логики	1
		Работа не логична, непоследовательна, отсутствует связность высказывания
4	Уровень речевого оформления работы	Работа написана в соответствии с требования стиля, ученик показывает обширный словарный запас, знание терминологии, предложения развернуты, используются разнообразные синтаксические конструкции	2
		В работе есть стилистические погрешности, имеются ошибки в использовании специальных слов или обнаруживается их незнание, однообразен синтаксис	1
		Язык высказывания беден, отсутствует знание необходимой терминологии, не выдерживается стиль	0

Такая знакомая фамилия


Выполните следующие задания:

1. Что вы можете сказать о человеке, который носит такую знакомую фамилию:
   

Зайцев

Его имя:

Борис

Его отчество:

Константинович

Он родился

1881

В городе

Орел

Он умер

1972

В городе

Париж

Похоронен на кладбище

Сент-Женевьев де Буа


Оформление страницы:

Портрет Б.К. Зайцева, фотографии с изображением могилы на Сент-Женевьев де Буа, церкви на Сент-Женевьев де Буа.


Зайцев

Борис Константинович

1881 -1972

Орел – Париж, Сент-Женевьев де Буа


2. Ваши гипотезы: что это был за человек. Воспользуйтесь схемой занятия № 2 модуля №1


3.Заполните таблицу:

Происхождение
Детство
Школа
Юность
Значимые люди
Общественные события, отношение к ним
Идеалы, ценности

4. Оттолкнувшись от собственных догадок и предположений, составьте вопросы, ответы на которые дадут достаточно полное представление о Б.К. Зайцеве.


5. Прочитайте предлагаемый вам текст (рассказ «Вандейский эпилог»).

Найдите ответы на поставленные вами вопросы. Новые вопросы, возникающие по ходу чтения, и предположения зафиксируйте.


ВАНДЕИСКИИ ЭПИЛОГ

28 июля 1951


Наши отправились на океан. Я один в небольшом до­ме. Светло, пустынно. На столе книги и рукописи — то, что неизменно сопровождает меня, куда бы ни занесла судьба.

Окно выходит в тощий садик при дороге, далее зелень, кое-где домики и направо, вдалеке, узкая синеющая поло­са — океан.

Это Вандея. Мы не первый год здесь, и все в том же доме, у простых, милых хозяев, старомодных крестьян. Да и страна такая же: не скажешь, чтобы было блистательно. Как раз скорей будни. Зелень, поля, иногда виноградники, места ровные, дороги обсажены такими кустарниками-из­городями, что чрез колючки их не продерешься. Некогда здесь бушевала борьба, а теперь тихо. Все прошло. Иногда попадаются старые башни — остатки помещичьей жизни XVIII века, но сейчас это крестьянская страна и очень ка­толическая. В самом Бретиньоле нашем огромная церковь, в воскресенье служат три мессы подряд. В такой день ми­мо моего окна едут и на велосипедах, и пешком идут из соседних селений — все в нашу церковь. И входящие в Бретиньоль видят статую Спасителя при въезде, от нас со­всем близко. А от церкви недалеко, в особом тупичке, воз­дымается огромное Распятие.

...Двадцать восьмое июля...— в прежней России счи­талось пятнадцатое, день св. Владимира. Полвека назад, в Москве, утром этого дня некий молодой человек, развер­нув газету, увидал в ней свой рассказ и свою подпись под ним*. Неважное для мира событие! Но для него самое важное — началась новая жизнь. И вот если бы тогда по­думать, что пятидесятилетие писания этого будешь встре­чать в Вандее, пред таким вот раскрытым окном, в тишине, свете деревенского уединения, и что Москва, Россия, все наши поля, леса, благоухания покосов, зорь, весенней тяги, благовест сельской церкви, смиренность кладбища какой-нибудь Поповки тульской...— что все это град Китеж, Ки­теж!* Даже имени Россия больше нет.

Вот и хорошо, что мысли такой не было. К чему? Не нами все устроено. Сколько следует знать, знаем. Чего не следует, то закрыто. «Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух летать способно; так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько ему надо знать, чтобы прожить, столько и знает» (Чехов).

Так что насильно ломиться в будущее нечего. А вот прошлое вспоминая, скажешь: все принимаю, за все благо­дарю, и за радость, да и за горе (всего бывало, всего достаточно. Но для твоей же пользы). И если вот чужби­на, одиночество, родины нет — значит, так Богу угодно. Что могу я сказать со своим крохотным умом?

...Нынче у нас будет пирог, и все близкие мои, мои родные поздравят меня и чокнутся стаканом местного ви­на — чокнусь я и с хозяином, и с сестрою его: это их собственное вино, своего виноградника, сами ухаживали, возделывали.

Вечером же, на заре, выйду, как и нередко в России де­лал, один в поля. Дойду до статуи Спасителя, в полутьме благословляющего десницею своей края Вандеи. Подойду к пьедесталу, сяду на ступеньку. Так и буду сидеть — у Его ног.

Проедет камион, блеснув огнями. Запоздалый воз на двуколке, медленно погромыхивая, проскрипит к нам в се­ленье. И опять настанет тишина.


6. Обобщив результаты предыдущих заданий, напишите работу «Мое открытие Бориса Зайцева»


Оформление страницы:

Фотография (или видеокадры) Бретиньоля, католического распятия, статуи Христа


В энциклопедию:

Вандея, эпилог, католическая страна, Бретиньоль, месса, Распятие, день Святого Владимира, Китеж, Россия –СССР.

Справка: эмиграция Б.К. Зайцева, Б.К. Зайцев в Ванде


7. Просмотрите оглавления сборников Б.К. Зайцева. Что вы можете добавить к своим представлениям об этом писателе.

Какое из произведений, имеющихся в оглавлении, вам бы хотелось прочитать? Если у вас есть возможность сделать это, найдите выбранное вами произведение и прочитайте.


8. Прочитайте рассказ Б.К. Зайцева «Домашний лар» из цикла «Люди Божии».

Что вы можете сказать о картине мира, представленной писателем? Каковы его идеалы жизни?

Что, по вашим наблюдениям, характерно для творчества Б.К. Зайцева?


Б.К. Зайцев

Домашний лар


Он родился в усадьбе, зимой, третьим сыном черной кухарки. Мать была ему не очень рада и не очень не рада. Как и все в деревне, должен он был произрастать естественно, а там – как Бог пошлет. Он и произрастал. Сколько нужно – кричал; сколько нужно – сосал; и думалось, во всем пойдет по стопам братьев – бойких и живых ребят.

Но на третьем году выяснилось, что он не ходит; минуло четыре, пять, он не говорил, лишь начал ползать, выгибая дугой ноги. Глаза его смотрели вбок – не плохой, карий глаз, но выдавал вырождение. Мать не тужила, Было жаль, что из него не выйдет работника, как из Сережи или Алексея. Но, по русско-бабьей склонности, любила она его больше, чем других, жалела. Старшие росли быстро. Они вели жизнь деревенских ребят, зимой гоняли на салазках, летом ловили в речке раков, мучили птиц, кошек. Младший же сидел на печке, сиднем, как Илья Муромец. Он почти не рос. Время неслось над ним незаметно. Весь его мир – печка, мамка да несколько звуков, неизвестно что значивших. Но это же время, сделавшее братьев крепкими мальчуганами вывело и его на улицу. Сначала робко, боясь упасть, ковылял он в братниных валенках; потом окреп, стал ходить, даже бегать. Гимназический картуз явился на голове, взор повеселел; к семи годам с победным криком мог он носиться по усадьбе, волоча рогожу, дохлую ворону – босой, в коротких штанишках, рваной кацавейке; она пестрела красными дырами.

К нему привыкли, даже полюбили. Нравом он смирен, оживлен, даже обидчив. Иногда мать подшлепнет его, он рыдает, но тогда белая кухарка даст ситного – горе забыто. Он бегает целый день, летом. На всех путях в усадьбе его можно встретить. Он говорит мужчинам «папа», снимает картуз; женщины все «мама». У него есть свой язык, полуптичий, полузвериный; верно, самые первые люди на земле так говорили. Когда слов не хватает – изобразит жестом, действием: присядет, пробежит, помычит по-коровьи или побрешет. Замечательно умеет куковать. Лучше всех понимают его дети. Он рыцарь барской девочки. Ей четыре года, ему восемь. Ростом они одинаковы; говорит она бойко, о чем угодно; он – лишь с ней. Она понимает такие фразы:

Он (указывая на отца): «бахи-махи, лу (подымается на цыпочках, к небу), э-э».

Значит: «пусть папа влезет на дерево, пилить ветки». Он ее неизменный спутник, кавалер, телохранитель; он ей рвет цветы, собирает грабы; когда нужно, целомудренно отвертывается; весело и покорно возит ее в колясочке, работы деда; отгоняет гусей, зовет маму, все свершает ясно и толково, что она ни скажет. И одна есть у него скромная, дневная радость: когда на балконе пьют чай, он является, снимает гимназический картуз и тихо говорит: «хай». Ему дают большую чашку жиденького чая; он прилаживается на лестнице; голова его коротко острижена, легкими вавилонами; в руке он держит блюдце, дует, закусывает кусочком сахара, и блаженство можно прочесть на его лице. Выпив, подает чашку снова; ему опять наливают, как прочно заведено, - точно маленькому домашнему божку, нехитрому дару древних. Он выпивает четыре, пять чашек и, когда больше не хочет, положит чашку набок, как принято в людской. Он уйдет. Но куда бы ни выйти, всюду его встретишь; как настоящий обладатель усадьбы, он кружит по ней, иногда дразнит индюков или вытаскивает гвозди; и как будто бы он ничего не делает, но он живет, он часть общей жизни; он скажет вам что-нибудь на своем языке, засмеется и убежит, повинуясь собственным настроениям. Он веселится, если сказать ему на его же наречии: «бахи баха» - слова неизвестные, загадочные.

И иногда в дни тяжкие, когда все взрослые, да е весь, кажется, мир подавлен, - бывает радостно видеть, как маленький человек беззаботен и счастлив куском пирога, булкой, конфеткой; легче сердцу, когда видишь, как ведет он домой девочку, как хохочет, везя ее в коляске. И верно, правы были древние, обожествившие мелкие существа домашней жизни, далекой от ужаса мирового; смутно чувствуем мы это всегда; потому и не жаль лишнего пряника – как не жалели его две тысячи лет назад.

Что ждет его впереди? Будет ли он деревенским дурачком, юродивым, усердным молельщиком в церкви, раньше всех являющимся? Или просто пахарем родных нив? Может быть – пильщиком, плотником в артели, работящим и толковым, но –немым, посмешищем девок, неудачником в романах?

Время, медленно ведущее его, покажет. А пока – он наш маленький домашний Лар, покровитель и охранитель мирной жизни. Как вчера – нынче явится он за возлиянием и завтра. Нынче, завтра и послезавтра – его получит.

1916


9. Перечитайте рассказ и, воспользовавшись схемой анализа, которая была разработана на предыдущих занятиях, проанализируйте его.


10. На основании понятого вами из прочитанного текста добавьте в свое сочинение «Мое открытие Бориса Зайцева» новые наблюдения и выводы.

Часть 2


1. Вам представлены мемуарные материалы. Это воспоминания современников, друзей и близких Зайцеву людей Михаила Осоргина, Зинаиды Шаховской, Ирины Одоевцевой, Нины Берберовой. Они знали его в разные годы, видели в разных ситуациях. Найдите в очерках то, что, с вашей точки зрения, является характерной чертой писателя, помогает понять его мировоззрение, идеалы, систему жизненных ценностей.


Михаил Осоргин

О БОРИСЕ ЗАЙЦЕВЕ


Без малого лет двадцать тому назад прислали мне из Москвы в Рим какой-то «Сборник рассказов и стихотворений», и в нем я прочел рассказ «Волки» Бориса Зайцева, автора, совершенно мне неизвестного.

Оторванный от России, с которой связывала только литература, я ревниво относился к каждой печатной строке и к каждому новому имени. Рассказ «Волки» поразил меня своим особым языком, и простым и изящным и очень русским. И природа в нем была русская, неподдельная, настоящая, наша. Имя Зайцева я тогда же отметил в своей памяти и стал ждать.

Спустя год-два, думается, в 1908 году, мы познакомились в Риме, у меня, на шестом этаже, где из окна виден был Ватикан, купол Петра и пустыри Прати-ди-Кастелло, теперь сплошь застроенные высоченными доходными домами. Борис Константинович был тогда уже видным молодым писателем. Италию он смотрел впервые и, конечно, был в нее влюблен. Любовь оказалась такой крепкой и прочной, что он, который в римской аптеке вместо «пургативо» (очистительное) просил дать ему «пургаторио» (чистилище), тремя годами позже уже переводил Дантов «Ад» прекрасными строками, по странной случайности до сих пор не напечатанными.


<…>Я вижу Бориса Зайцева в обстановке, представить которую могут немногие из его читателей, — а ведь не мешает им знать, как и в каких условиях пишутся и вол­нующие и умиротворяющие строки «Голубой звезды», «Дальнего края», «Улицы св. Николая». Я вижу Бориса Зайцева, русского писателя и недавнего маленького помещика, за прилавком нашей промороженной насквозь «Книжной лавки писателей», где он отвратительно упа­ковывал книги (всегда забывал перекрутить снизу ве­ревочку) и очаровательно беседовал с покупателями и откуда бережно уносил заработанный фунт масла и вы­данную в паек редкую и приятную книжицу. Дни прош­лые и потому счастливые; дни холода и голода; дни тесной деловой дружбы за прилавком ставших приказ­чиками и хозяйчиками философов, критиков, беллетри­стов, профессоров.

Пайковая селедка, дымящая печурка, валенки, оче­редь за молоком для дочурки, стоянье за прилавком, работа на нашем маленьком книжном складе — и вдруг счастливо украденное время для заседания в италофильском нашем кружке «Студио Италиано», где холод не мешал возрождать любимые образы и делиться тем, что дала нам близость общей любовницы — Италии. Все в сборе - Муратов, Грифцов, Дживелегов, покойный ныне Миша Хусид, а в публике— толпа итальянских воздыхателей. Дорогим визитером приехал А. Блок прочесть свои итальянские стихи, — лишь за несколько месяцев до смерти. Так в дни холода и голода мы грелись солнцем воспоминаний о стране солнца.

Я вижу Бориса Зайцева в его дрянных комнатешках в переулке Арбата, «улицы святого Николая», в посте­ли, в смертельной схватке с сыпняком, в то время ко­сившим Москву. Помню наш общий страх, наши напря­женные ожидания кризиса и нашу радость, когда жиз­ненность ли нашего друга, или бесконечная любовная самоотверженность его жены, или Бог, которому оба они верят и вверяются, — победили страшную болезнь. В какое время! В каких неописуемо тяжких условиях жизни!


<…> Отступив памятью назад, вижу Бориса Константиновича в «Конторе Аванесова». В Москве знают, что это за контора, и дрожат при ее имени: предварительная камера Особого отдела при ГПУ, тогда еще — Всероссийской Чека. Туда он попал вместе со многими членами арестованного Комитета помощи голодающим. Вот неподходящая к тюрьме фигура! Человек, всегда чуждав­шийся политики и менее всего боевик. Все койки заняты были людьми отборными — профессорами, писателями, инженерами, врачами, экс-министрами, — цветом полувоскресшей ненадолго московской общественности. Решили, ради отвлечения от тревожных мыслей, читать лекции — каждый по своей специальности: по финансам, по экономике, по иностранной политике, по естествознанию, даже по холодильному делу. Борису Зайцеву досталась, конечно, современная литература.

Ему не удалось окончить первой своей лекции, так как явился солдат и вызвал его на выпуск: «Который Зайцев, собирай вещи на волю». Никогда и никто, ни раньше ни после, не поражал солдата-чекиста, как сде­лал это Борис Зайцев, вежливо и деловито попросивший разрешения подождать с выпуском на волю и дать ему возможность закончить лекцию. И ничьему освобождению не радовались мы так, как освобождению этого совершенно ненужного тюрьме человека, слишком уж не от мира борьбы политической.


<…> Уже одна эта писательская чистота, эта неспособность говорить языком профанов, эта свобода от тенденциозности и от злобы дня ставит Бориса Зайцева на большие высоты современной литературы. Лишь эту несравненную по ценности черту я хочу отметить особо здесь, предоставляя другим быть судьями его таланта и счетчиками его достижений.

Мне остается просить юбиляра не поставить мне в вину этих случайных, беглых и, быть может, слишком интимных строк. (М. Осоргин. Воспоминания. Воронеж, 1991).


И. Одоевцева.

(Из книги «На берегах Сены»)


Я еще в Петербурге слышала от Гумилева и Георгия Иванова, что в кругу «аполлоновцев», так строго и беспристрастно судивших писателей-москвичей, Бориса Зайцева ценили и уважали не в пример прочим «белокаменным» писателям и поэтам.

С Борисом Константиновичем Зайцевым я знакома не была, но читала и любила его «Голубую звезду». То, что его так нравящаяся мне повесть называется «Голубая звезда», а мой первый рассказ «Падучая звезда», как бы устанавливало невидимую связь между нами, какие-то «звезда с звездою говорит».

В 1926 году, как я узнала из «Последних новостей», Борис Константинович должен был праздновать свой 25-летний юбилей. Конечно, я непременно должна быть на юбилее автора «Голубой звезды». Тем более, что я там встречусь с Буниным, выразившим желание познакомиться со мной...

Борис Константинович Зайцев оказался именно таким, каким я его себе представляла.

Глядя на него, я вспоминала картины Нестерова: нежные, тонкие, трогательные березки и просвечивающееся лучистой голубизной бледное северное небо и пятна талого снега на земле.

Борис Зайцев был как-то совсем по-особенному тихо-ласков и прост аристократической, высокой простотой, дающейся только избранным.

Как и полагается на юбилейном банкете, приветственные речи следовали одна за другой.

Бунин благосклонно слушал ораторов и благодарственно кивал им - как будто все эти речи относились не к Зайцеву, а к нему. Но когда один из писателей срывающимся от волнения голосом стал истово поздравлять Зайцева, Бунин, оглядев его с брезгливой улыбкой, процедил сквозь зубы:

- Врешь! Здесь не поминки! Плакать не полагается. - И так комично, передразнивая его, всхлипнул, что соседи покатились со смеху.

Я со своего места за столом не сводила с них обоих глаз. Они оба всецело поглощали мое внимание. Меня больше всего удивляло и притягивало их несходство, резкий контраст между ними - будто они не принадлежали к одной и той же семье писателей, и их образ мыслей, занятия, интересы и уклад жизни были диаметрально противоположны.

Но странно - чем дольше я глядела на них, тем яснее мне становилось, что не Бунин, а Зайцев здесь центр.

Бунин, несмотря на то, что он явно старался играть первую роль, как-то начинал отступать на задний план, стушевываться перед спокойным, ласково улыбающимся Зайцевым.

Как я жалела, что в тот вечер мне так и не удалось познакомиться с самим юбиляром. Мне очень хотелось поздравить его. Но подойти к нему я не решилась.


Познакомилась я с Борисом Зайцевым в том же году на одном из очередных «воскресений» у Мережковских, куда, правда не слишком часто, приходил и он с Верой Алексеевной.

Это было особенно бурное собрание, похожее на стихийно взбунтовавшийся океан.

Ораторы старались перекричать друг друга, яростно споря.

Сам Мережковский, исходя вдохновением и широко раскрыв руки, казалось, поднялся в воздух и парил над этим неистово бушующим океаном, похожим на океан, некогда поглотивший Атлантиду, о которой здесь как раз и шла речь.

Мережковский, полузакрыв глаза, пророчествовал, как в забытьи: - Европа, Атлантида... Если мы не сумеем победить близнецов, двух величайших соблазнов: Эриса - войну и Эроса - сладострастия, не преобразимся и не переродимся, нас всех ждет гибель! Неминуемая гибель!

И в эту, минуту наивысшего нервного напряжения в столовую вошел, в сопровождении Злобина, Борис Константинович. Вошел удивительно тихо и скромно, стараясь не прерывать Мережковского, ласково поклонился всем общим поклоном, поцеловал грациозно протянутую ему руку Зинаиды Николаевны и сел рядом с Мережковским на спешно уступленное ему одним из молодых участников дискуссии место.

И сразу, хотя Борис Константинович не произнес ни единого слова, волны океана, уже, казалось готовые поглотить всех нас, улеглись. Мережковский, как это было ему свойственно, резко оборвав свое пророчество, любезно обратился к Зайцеву:

-А Вера Алексеевна? Сегодня не придет? Жаль! Очень жаль, так и передайте ей. Забыла она нас совсем.

В дальнейшем разговоре Атлантида - Европа и наша общая гибель, если не сумеем победить Эриса и Эроса, больше не упоминались. Вместо них вспоминали литературную Москву начала века, и Зайцев уютно рассказывал о своих встречах с Чеховым.

В тот день - не в пример обычным воскресеньям - никто больше не спорил и не скрещивал «мечей красноречия».

Тогда это меня поразило! Зайцев одним своим присутствием внес покой в мысли и сердца сидевших за столом.

Даже Зинаида Николаевна, слушая Зайцева, ни разу не проронила своего знаменитого «А я не согласна!», не протестовала, а одобрительно кивала головой в знак согласия.

Мне и потом приходилось наблюдать, как присутствие Зайцева разряжало наэлектризованную, взвинченную атмосферу. При нем как будто невозможно было ссориться и даже страстно спорить.


В 1971 году Борис Константинович отпраздновал свое 90-летие. За 45 лет, отделявших этот юбилей от первого, он внешне изменился очень мало. Был чрезвычайно моложав - стройный и подвижный, ни седых волос, ни лысины, ни морщин. Только лицо его приобрело особое спокойно-благостное выражение и стало напоминать иконописные лики. Но его ласковая, легкая, иногда слегка лукавая улыбка была все та же.

Казалось, время мало касалось его. Казалось, он проживет еще долгие годы счастливой старости.


В предпоследний раз я встретилась с Борисом Константиновичем на свадьбе молодого литературоведа Ренэ Герра с русской девушкой Екатериной Андреевной Зербино.

На приеме после венчания, устроенном в морском собрании, я сидела рядом с Борисом Константиновичем. Он был очень весел, оживлен, пил шампанское за здоровье молодых и не торопился домой.

- А как это у вас о старости? - неожиданно спросил он меня. - В вашем стихотворении в «Новом журнале»? - Если помните - прочтите. И я прочла:


Ведь старость - светлый вечер жизни -

Несет с собою лампу Аладдина

Рассеивая скуку темных будней, •

Все превращая в торжество.


Он внимательно выслушал меня и медленно повторил:

- Ведь старость - светлый вечер жизни ... Но редко кто понимает, что старость хороша ... Даже очень хороша.


О горьком жребии эмигрантских писателей вспоминать тяжело и больно. То сплошной перечень имен преждевременно ушедших, погибших в газовых камерах нацистов или кончивших свои дни в унизительной бедности, бедности, которой не удалось даже нашему Нобелевскому лауреату Бунину.

Все они, кроме превратившихся из русских писателей в иностранных, чувствуют себя непризнанными, непонятыми, несчастными и оскорбленными жизнью.

Исключение - с моей точки зрения - составлял только Борис Константинович Зайцев.

Теперь, когда смерть уже потушила свечу, освещавшую страницы его жизни, - как говорил когда-то Лев Толстой, - я с полным убеждением называю Бориса Константиновича счастливым.

Ведь был ли человек счастлив или нет, возможно судить лишь после его смерти.

Всего за несколько дней своей кончины Борис Константинович был весел, спокоен, бодр, и никому из навещавших его и в голову не приходило, что это их последнее прощальное свидание с ним.

Скончался он легко. Смерть, как и жизнь, была к нему благосклонна. Но, - возразят мне, - как вы можете утверждать, что Зайцев был счастлив? Ведь и он пережил все ужасы революции, ведь и он узнал тяжести и горести изгнания, и он на себе испытал, «как горек хлеб и как круты ступени» в эмиграции. К тому же, его горячо любимая жена пролежала полупарализованная восемь лет перед своей смертью. Какое уж тут счастье?

И все же, настаиваю, Борис Константинович был счастлив.

Конечно, и на его долю выпало немало «хождений по мукам», но он ходил по ним легкой поступью, с светлым лицом, сердцем, полным любви и веры, не проклиная, не ненавидя никого бунинской «собачьей ненавистью», перенося все страдания, как ниспосланное испытание.

Он как будто «попирал скудные законы бытия» и умел в самые темные дни своей жизни оставаться благостным и кротким, и не роптать на Бога.

То счастье, о котором я говорю, было, главным образом, в нем самом. Возможно, что другой на его месте не сумел бы его сохранить, растерял бы его на всех горестных этапах жизненного пути и достиг бы конца безнадежным, усталым, озлобленным и несчастным, никому не простив, никому не веря и ни на что не надеясь.

(И.Одоевцева. а берегах Сены. М., 1989)


З.Н. Шаховская

Б. К. ЗАЙЦЕВ


Первые редкие встречи до войны с Борисом Константиновичем и Верой Алексеевной бывали у меня или после литургии у церковной ограды, или на премьерах русских пьес и балетов, да еще на писательских балах.

На первый взгляд все тут было другое и даже обратное, чем у Буниных. Там вечно кипящий Иван Алексеевич, а Вера Николаевна образ безмятежности,— у Зайцевых тишина идет от писателя, а Вера Алексеевна вулкан, поток и знаток крепких русских выражений. Но близко я их в те времена не знала, и так как-то случилось, что только в начале пятидесятых годов зашла я их навестить.

Жили Зайцевы тогда в Булони, жизнерадостная и подвижная Вера Алексеевна лежала парализованная, Борис Константинович с истинным христианским смирением нес подвиг любви и терпения. Нечто подвижническое было тогда в нем. Писать же не переставал, и в скромной комнате, где перед иконами сияла лампада, работал он, окруженный книгами и фотографиями. Нужды не было, и дочь, и зять об этом позаботились, но все, что пришлось перенести Борису Константиновичу за эти долгие месяцы, ухаживая за своей некогда веселой, говорливой, пылкой, теперь беспомощной женой, можно себе представить. Ропота не было, была одна покорность воле Божией и верность любви.

Вера Алексеевна умерла вскоре после того, как Зайцевы переехали в прелестный особнячок в Пасси, нанятый позднее Соллогубами. Дом этот стал скоро маяком литературной, да и общественной жизни русского Парижа, цвело в нем истинное московское радушие. Там без конфликтов встречались три поколения. Внуки Бориса Константиновича были, да и остались, деятельными в РСХД. Их друзья, друзья их родителей и современники Бориса Константиновича частенько наполняли этот примечательный дом, где Духа не угасали. Прекрасен был закат честнейшего русского писателя, ставшего к этому времени патриархом русской литературы, старейшим ее представителем и в Зарубежье, и в СССР, где все больше интересовались.

Борис Константинович продолжал писать. Писал и в «Русской мысли», длинные отрывки из своих воспоминаний, почти до дня своей кончины. С радостью принимал он у себя приезжих советских писателей — Паустовского и более молодых, ему менее понятных. Председательствовал и сам выступал на собраниях писателей и журналистов в зале русской консерватории, ум оставался ясным, чтение четким. Несмотря на свой преклонный возраст, был чрезвычайно чувствителен к тому, что о нем и о его творчестве писали, — слабость, присущая большинству литераторов. Борис Константинович так себя мыслил «русским», что почти полвека живя во Франции, по-французски так и не гово­рил. Знал все же достаточно, чтобы переводить такого стилистически трудного писателя, как Флобер, а вот говорить не старался. Конечно, новые формы литературы, новые темы ее остались Зайцеву чужды. И тут лично моя позиция была затруднительна. Покойный редактор «Р. М.», С. А. Водов, интересуясь эмиграционными делами, политикой и церков­ными вопросами, к литературе художественной интереса не имея, поручил Борису Константиновичу вести этот отдел в газете. Понятно, продолжал он его вести и когда я стала ее редактором. Так и приходилось мне, вопреки моему суждению, печатать рассказы, а особенно стихи его «протеже» и протаскивать «конфликтно» кое-какой лирический или литературный материал. Маститый цензор был очень внимаnелен и иногда мне звонил: «Что-то мне кажется, что эти стихи прошли без моей „визы"».

Почерк его оставался до конца четким, и, конечно, вопреки нашим правилам, мы посылали ему его гранки для кор­ректуры.


80-летие его мы отпраздновали во французском ПЕН-клубе — одна его книга «Золотой узор» была издана по-французски в изд. Ашет.

А 85-летие было отпраздновано уже совсем по-русски, банкетом в Доме русского воина, в залах, переполненных до отказа друзьями и почитателями. Были тут и иностранные современники, и старые друзья Бориса Константиновича. Проф. Пьер Паскаль и проф. Ле Гатто — не иностран­цы, ибо «Россией крещены» по долголетней работе о ней, один во Франции, другой в Италии,— и французские литературоведы, и Вера Греч, и Павлов, и Софья Прегель — всех не перечислишь. Речей тоже было много, не без русской велеречивости и былинного эпоса. И вот тут-то — как редактор «Русской мысли» я сидела направо от юбиляра — пока один из лирических панегириков был нами выслушиваем, «о безмятежной брачной жизни и серафической незлобливости юбиляра», Борис Константинович, со вкусом попивавший всегда им ценимое красное винцо, мне прошептал: «Ну, положим, всякое бывало, нередко с Верой и ссорились», а затем: «Еще как приходилось сердиться», что меня восхитило. Зайцев отказывался быть «нечеловеческим человеком».

Новейших писателей и поэтов, зарубежных и живущих в СССР, он понять не мог, да и не старался, творчество их казалось ему нарочитым, надуманным. И мысли их, и стиль были ему чужды. Сам Зайцев считал себя импрессио­нистом, все же придавая этому определению иное значение, мне кажется, чем французские импрессионисты.

В тихости его была и непреклонность, оттуда его размолвка с Бердяевым — который, впрочем, судя по тому, что Б. К. написал, никогда не был ему близким,— и с Буниным, с которым его связывало, вопреки разности темперамента, их общее русское прошлое и верная дружба их жен — Веры Зайцевой и Веры Буниной.

Победа СССР в 1945 году была для Зайцева не русской победой, т. к. не могла послужить возрождению России и освобождению ее народа, и всякое заигрывание или кокетничанье с советскими властями было для него неприемлемо. Все же o своих современниках пишет он в своих воспоминаниях мягко, хотя своих позиций не сдает.

Незадолго до смерти Б. К. Соллогубы переехали с ним из особнячка на новую квартиру. Он с сожалением расстался с прежним домом и садиком, где по праздникам пили чай с гостями. Но и новая комната сразу стала его «писательской», и по-прежнему приходили самые разные люди, с таким радушием им принимаемые. «Последний человек, знав­ший живого Чехова»,— сказало о нем французское радио­телевидение.

Тихие блики Голубой Звезды сияют над творчеством и над жизнью Бориса Константиновича. Из всех, о ком я пишу в этой книге, только ему Бог послал ясную, мирную старость, окруженную любовью близких. Умер он блаженно, без страданий, уже в беспамятстве, что-то напевая, Господом вознагражденный за то, что смолоду вверил ему свою жизнь.

(З.Н. Шаховская. Из книги «Отражения» М.,1989)


Н.Н. Берберова

Из книги «Курсив мой»


…В бедности Зайцевых были и достоинство и даже какая-то веселость. Здесь тоже, как и в жизни Алексея Михайловича Ремизова, царила Она, а не он, - Она была ведущей жизненной силой, олицетворением двойной энергии, но, в противоположность Серафиме Павловне, Она была силой благой, разумной, теплой, неисчерпаемой в своей жадности к людям и жизни, полной женственной мудрости и иронии.

Я спросила ее как-то: почему она не пишет? И она, смеясь сказала, что ей «и без того хорошо. Книги интересны, но люди интереснее», - говорила она, и я соглашаюсь с ней - и тогда, и теперь соглашаюсь. А среди людей она сама была одной из самых своеобразных и неожиданных, одной из самых живых среди живых.

Она всегда ему что-то рассказывала, занятное по утрам, еще до кофе, когда – много лет спустя – они оба, Борис и Вера, жили у меня в Лонгшене (летом 1947 года), и я слышала, как наверху она, причесываясь и умываясь, делилась с ним – важным и неважным, мелким и глубоким, смешным и серьезным, умолкая на время, чтобы вычистить зубы и выполоскать рот. Все вокруг возбуждало ее любопытство, до всего ей было дело, на все она реагировала, весь мир был частью ее собственной жизни. Иногда на нее находила грусть, она тосковала по близким, живым в Москве и мертвым, с которыми жала свидания. «Что ж тосковать, - говорила я, - если ты знаешь, что будет свидание?» - «Ах, фон Корен (она называла меня именем героя чеховской «Дуэли») хорошо тебе рубить с плеча. Кто не с нами – тот против нас. Все это не так просто».

Они любили друг друга долго, нежно, страстно, и хоть «измены», вероятно, и бывали (у живых людей как им не быть?), но они проходили, а любовь между ними все жила, и это она делала их более живыми. Они непрестанно жили друг другом. И когда Веру в 1957 году разбил паралич (ей тогда было около восьмидесяти), то она еще много лет жила в параличе – просто потому, что он был с ней, неотступно ходил за ней, держал ее своей любовью ( а она держала его).


Он сорок лет называл меня Нинон, и у меня сохранилось около 120-ти писем от них обоих. Почти все они начинаются «Дорогая Нинон!», и почти в каждом он сам себе удивляется: как это ему удалось написать мне четыре страницы (или две? Над собою – усмешка: «Вот все лежу на боку»), перед другими восхищение, смешанное с ужасом: в город ездит каждый день, автомобилем правит! Встает в семь! Восхищение, смешанной с ужасом, перед Верой: борщ сварила вовремя! Перед Наташей (дочерью) – как это она все успевает (муж и два сына). И Вера, и Наташа приблизил к нему мир: он оказался не стоящим на месте, а текучим и летучим. И все это было сделано через любовь. Вообще самое главное, что было в доме( в маленькой квартире, где они жили более тридцати лет), - это не вещи, не предметы – здесь не было ни радио, ни пишущей машинки, ни электрических приспособлений, ни музыкальных инструментов, ни картин, ни ковров, самое главное, единственно главное – здесь была любовь.

Я увидела их всех троих впервые еще в Москве, перед нашим отъездом в Берлин в 1922 году. Борис был худ и слаб после сыпняка, а Вера увязывала баулы, чтобы ехать за границу его подкормить («спасибо Анатолию Васильевичу»). Наташе тогда было лет десять, и у нее, как всякий знает, кто читал его романы и рассказы, были белые льняные косички; эта бледная девочка с косичками проходит во многих его книгах. Она знала, где что выдают и сколько что стоит, и не имела целых чулок и кроме советского быта первых лет коммунизма, другого не знала. В Берлине мы поселились у фрау Паули в комнатах, которые до того занимали они (до переезда в Крампе). И в Париж мы приехали по их следам. Мы видались часто. Он приходил иногда и на Монпарнас. Несмотря на то, что они тесно были связаны друг с другом в течение шестидесяти лет, они не были одним существом, и я больше любила бывать с каждым из них порознь. Как бы ни были близки два человека, я очень часто игнорирую это единство и готова брать каждого в отдельности. Во время войны, когда все вокруг них в Биянкуре было разбомблено, мы одно время жили вместе, в чужой квартире, в Париже, недалеко от Шан- де - Марс, и там «вместе дрожали», как говорила Вера, под бомбами.

И они были опять около меня на вокзале Сент – Лазар, когда я уезжала в США в 1950 году Она была взволнована: «Забудешь нас, если тебе будет хорошо в Америке, забудешь нас! Еще замуж там выйдешь. Пусть тебе будет хорошо, только не забудь нас». Он отвел меня в сторону , мы пошли в конец платформы. «Обещайте мне, - сказал он, серьезно глядя на меня, - никогда не обижать Бога». «Боря, - вскричала я, - да он сам всех обижает!» Он покачал головой печально и осудительно. Он знал, как и я, что здесь начинается наше с ним расхождение, которое не может быть остановлено никакими компромиссами. И сколько я ни уверяла себя, я не могла отделаться от мысли, что он это требует от меня, боясь, что я поколеблю чью-то веру, а, может быть, и его собственную.

Потом он перекрестил меня трижды, сказав: «Так у нас, калуцких, принято». И Вера тоже перекрестила меня. «Греши в меру», - шепнула она мне на ухо со своей всегдашней милой иронией, под которой бежало серьезное и глубокое. А через десять лет я вернулась в Париж. Она, разбитая параличом, лежала на диване, под образами, где горела лампада, смотрела на меня блестящими радостными глазами и говорила, с трудом ворочая языком, отчего получалось как-то простонародно:

-Бабка… Совсем дурой стала… забываю… как город-то называется?... Нью-Йорк.

- Живешь… А я вот… ни рук… ни ног… Боря святой, за мной ходит… не отпускает… любовью держит… Бабку свою держит любовью, говорю, Боря, слышишь? Скажи ей!

Говорить ничего не надо было, все было понятно без слов: он ее держал подле себя тогда три года, а всего – восемь лет. А она – его.


В последний раз я увидела его еще через пять лет в 1965 году, когда снова приехала в Париж. Ее уже не было. После восьми лет паралича она умерла, и он, сойдя с лестницы и подойдя ко мне, разрыдался. Потом он говорил мне, сидя у себя в комнате, что ему тоскливо и что жизнь молодых до него больше не доходит, что он стал слаб, плохо слышит, спрашивал, замечаю лия это и нужен ли ему слуховой аппарат? Ему не только утомительно было слушать разговоры в столовой, когда говорили несколько человек, но, сказал мне, что ему даже трудно смотреть, как двигаются энергичные, живые люди. Я простилась с ним в сентябре, теплым парижским вечером, и Наташа (дочь его) пошла меня провожать в метро. Теперь она была матерью двух взрослых сыновей, - всей семьей они окружили Бориса заботой и любовью. Когда мы с ней говорили о нем, мы всегда называли его «папенькой».

Я сказала:

- Когда я уезжала пять лет тому назад, я знала, что опять увижу его. А теперь я в этом сомневаюсь.

Она ответила:

- Я тоже.

О его «мягкости» было сказано и написано немало, об «акварельности» его писаний и о «теплоте» его отношения к современникам. Но это не совсем справдливо: его дружба с Буниным оборвалась после посещения Буниным советского посла, его дружба с Тэффи дала глубокую трещину после какого-то недоразумения («кого куда посадили») не по его, но по ее вине. К Ремизову под конец его жизни он относился холодно, с Шмелевым его развела политика во время немецкой оккупации. Конец многолетних (и драгоценных для него) отношений с Буниным (50 лет!) очень мучили его. Он в конце концов решил забыть и простить его визит в советское посольство и питье за здоровье Сталина, простить – но не понять! Он сделал шаг к нему (через В.Н. Бунину), на том основании, что «мы люди, старые, Иван, нас осталось мало…», но встретил такой жестокий и грубый отпор, что даже растерялся. Борис писал мне мельком об этом еще в 1948 году:

«Иван был очень болен (воспаление легких). Но выходили. Завтра его именины. Хочу написать Ивану, что желаю ему доброго здравия… Больше ничего не напишется… Но на сердце все же грустно, что так недалека уж вечная разлука и в конце жизни так разошлись».

«Бог с ним», _ говорил Борис, но это не значило «ну и забудем его», это значило на его языке «Бог да будет с ним», с его душой, которая к концу жизни так ожесточилась и так отравилась злобой против мира, цветущего своей красотой, против людей, здоровых и далеких от смерти, в то время, как он сам, Бунин, уже видит свой конец, отвратительный ему и непонятный, страшный и мерзкий, «венчающий» его «необыкновенную» жизнь.

(Н.Берберова. Из книги «Курсив мой» М., 1990)

2. Итоговое задание
   

Напишите сочинение в одном из жанров (по выбору):

А) Статья в библиографический словарь о Б.К. Зайцеве;

Б) Предисловие к сборнику рассказов Б.К. Зайцева;

В) Мое открытие Б.К. Зайцева. Сочинение-рассуждение.