Geum.ru

Михаил Мухамеджанов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   47

Наконец, в зале погас свет, оркестр перестал настраивать инструменты, дирижер взмахнул палочкой и зазвучали первые аккорды увертюры к бессмертному произведению Верди. Отбросив от себя все земное и суетное, душа Ибрагима стала растворяться в музыке.

Не успел он почувствовать первые мгновения блаженства, как какой-то странный, неприятный звук заставил его вздрогнуть. Повернув голову в сторону тетушки, он оторопел. Подложив под голову кулачок, она сладко спала в удобном театральном кресле и громко всхрапывала.

Ему стало грустно и обидно. Он так старался, а она так и осталась равнодушной к опере. Первые звуки серьезной музыки ее усыпили, несмотря на то, что даже дети притихли в зале, ожидая чего-то необыкновенного и величественного.

«Что же, может так, даже лучше. По крайней мере, не будет мешать остальным», - подумал он и скоро снова был там, не сцене.

Через какое-то время, случайно повернув голову в сторону тетушки, он снова застыл от удивления. Оказывается, она уже не храпела, а внимательно следила за ходом спектакля. Это его обрадовало. Наконец-то свершилось то, о чем он так мечтал. Он с нежностью положил ладонь на ее руку и попытался поделиться восхищением от удивительной, обворожительной музыки. Она же этого даже не заметила, продолжая напряженно вглядываться и вслушиваться в происходящее на сцене.

Все три акта она молча просидела, не отрывая от сцены напряженного взгляда, изредка что-то тихо бормоча себе под нос и покусывая губы. Что удивительно, она ни разу не открыла рта для комментариев. Продолжала она молчать и во время антракта, задумчиво гуляя по фойе, рассеянно отвечая на приветствия и вопросы горожан. Казалось, она вся была полностью поглощена событиями, происходившими там, на Кипре.

И вот наступил последний, четвертый акт. Отелло вошел в комнату Дездемоны, чтобы совершить задуманное злодеяние. Согласно сюжету, он должен был долго любоваться невинной красотой своей супруги. И как только он пропел свою первую фразу, неожиданно из зала прозвучал громкий голос.

- Давай, «сволощ», быстро дэлай свой нехорощий дэл! – громко, по-русски в сердцах крикнула тетушка.

Тенор поперхнулся, но продолжал свою арию. Сказывался профессионализм с умением держаться в любых ситуациях. Музыка тоже помогла сгладить секундное замешательство.

- Ты, «зараз»! – настойчиво продолжала допытываться тетушка. – Душит будищ, нэт?

На этот раз артист с честью проигнорировал реплику, а к тетушке устремились сразу три женщины - капельдинеры. Ибрагим, немного пришедший в себя от минутного шока, вместе с ними попытался уговорить ее угомониться.

Ее это не только не остановило, но и подтолкнуло к решительным действиям. Выдержав дружный натиск защитниц Мельпомены, обозвав их «заразами», она встала, быстро спустилась в партер из ложи бенуара, куда ее посадили, как почетную гостью, и решительно направилась к сцене. Теперь за ней бежали уже пять служительниц Мельпомены в надежде спасти спектакль, которых, в свою очередь, уже пытались остановить зрительницы партера.

Зал оживился. В него стали быстро перетекать страсти, еще минуту назад бушевавшие на сцене. Женщины, сразу же разделившие мнение влиятельной соотечественницы, шумно выказывали свою поддержку. Дети, получившие негласное разрешение шуметь, начали носиться по рядам, бросаясь друг в друга фантиками от конфет. Любители, призывая к порядку, громко выражали свое негодование. Зал стал на них огрызаться. Слышалась речь на нескольких языках и наречиях, сказывалась многонациональность города. По крайней мере, переругивались сразу на пяти языках, из которых превалировал русский. Страсти на сцене уже больше никого не волновали.

Остановившись перед оркестровой ямой, не обращая внимания на защитников спектакля, тетушка снова стала громко излагать свою точку зрения по поводу отвратительных действий Венецианского мавра, обращаясь непосредственно к нему:

- Щто ты сволищ такой?.. Мущин ты, нэт?.. Какой ты мущин?! Мало, ты блеещ, как баран, тэбе еще рещительност нэт ни капля. Сколко мощно мущит нещасный щенщин? Тэбе хот капля страданий ест? Паразит!


Понятно, что тетушкин русский язык оставлял желать лучшего. Она его не очень любила, потому и не прикладывала усилий для изучения. В то же время она понимала, что без него не обойтись, особенно тогда, когда требовались понятные, быстро доходчивые слова для русского человека, а подчас и для своих – таджиков или узбеков.

Таджикский и узбекский языки, в отличие от русского, практически не содержали бранных слов, особенно таких, которыми, как говорится, можно было с чувством и от души послать далеко и надолго. Поэтому тетушка с удовольствием использовала русские ругательства, но ее словарный запас ограничивался всего тремя словами.

Интересно было их происхождение. Выражения «паразит» и «зараза», или как она говорила – «зараз», были подцеплены еще в юности, когда в Туркестане свирепствовали холера и тиф. У нее все это ассоциировалось с чем-то грязным, мерзким и немощным. Можно сказать, что, обругивая кого-то ими, она выражала презрение к несостоятельности, нерешительности и нечистоплотности поступков.

Слово «сволочь» появилось позже и имело еще более анекдотичную подоплеку.

Фраза: «Су алыб ич!» - переводится с узбекского, как - бери воду и пей. Однажды узнав, что она созвучна крепкому русскому ругательству, тетушка долго смеялась, удивляясь, что в ней такого обидного? Потом смеялись все остальные, слыша, как она ее произносит, но, как оказалось, совсем напрасно. Ругательство ей понравилось, и тоже было взято на вооружение. Причем, надолго и всерьез. Именно оно стало самым грозным и страшным, ассоциируясь в ее сознании, как «Захлебнись!».

Все эти три бранных выражения стали использоваться довольно часто, можно сказать, сделались самыми любимыми. В них она вкладывала все накопившееся озлобление и ненависть. Остальные, более крепкие, так и не прижились, несмотря на то, что этого требовала ее широкая и неуемная натура. Некоторыми она не желала осквернять язык, над какими-то откровенно смеялась сама, а остальные произносила или раскритиковывала так, что смеялись остальные.

Когда Ибрагим представил ей о более-менее литературный, разрешенный даже цензурой список бранных фраз, она никак не могла понять, в чем их смысл, а заучивать и произносить их, «как попугай», не желала. Например, фраза: «Катись колбасой!» вызвала у нее недоумение, как можно куда-то катиться, да еще дефицитным продуктом питания? В других фразах: «Шел бы ты лесом!», «Иди ты в баню!» она никак не могла отыскать ничего обидного. Что такого ругательного в том, если человеку указали, куда ему идти, да еще порекомендовали помыться в бане?

Увидев, что мавр не отреагировал на ее грозные, сказанные от души реплики, она в нерешительности остановилась, немного пожалев о том, что не выучила более крепкие, доходчивые до русского человека фразы, обернулась к залу и, ища поддержки, по-таджикски обратилась к землякам:

- У этих неверных совсем повывелись мужчины. Они же и убить, как нужно, не могут. Этот «паразит» наслушался советов другого паразита, нет не паразита, а самой настоящей сволочи, и теперь решил убить свою, хоть и дурную, но все-таки невинную жену. Так чего же он тянет? Убил бы ее, потом - себя и кончил дело. Так нет же!.. Страдает, мучается, эгоист! Никакой ответственности перед своим Богом и людьми! А мы и она – страдай, мучайся, смотри на его сопли! Она, конечно, сама хороша – «зараза»! Нечего строить глазки и душевно беседовать с друзьями мужа! Правда, его друг тоже «паразит», заводит любовные игры с замужними женщинами! Короче, они тут все хороши, потому и дошли до такой развратной жизни. Смотришь на это, хочется плеваться и возмущаться до глубины души. Вот, что стоит их вера!? Одни развратные мысли, никакой чести, даже о долге забыли. И все-таки жалко их, особенно эту дурочку. Она хоть и показывает всему свету свои прелести, но добрая и наивная. «Зараза», хоть бы детей постеснялась!.. В постели лежит голая перед мужчинами!.. Хвала Аллаху, здесь одни неверные и их немного! Вздумали нас, честных, порядочных женщин поучать, как себя прилично вести! Еще интеллигентами себя считают, несчастные очкарики. Слышите, женщины, как они злобно ворчат и ругаются. Хоть бы нас постеснялись, паразиты! А эти бездетные и обиженные Аллахом старые девы! Неужели эти заразы не видят, какое злодейство совершается на их глазах? Ни капли сострадания, не говоря уже о женской солидарности! Совсем ум и совесть потеряли!

С каждой ее фразой оживление и страсти нарастали. Теперь уже все добропорядочные матроны города полностью разделили мнение своей уважаемой соотечественницы и дружно встали на защиту невинной Дездемоны, вымещая всю свою ненависть и негодование на небольшой, распыленной по залу кучке любителей оперы, особенно мужчинах, которые, как им казалось, призывая к порядку, помогали «Отелло» творить злодеяние. Еще большую ненависть своими действиями вызывали работники театра, которые уже пытались призвать на помощь милицию. К сцене отчаянно пыталась прорваться вся администрация вместе со всеми служащими, среди которых мелькали три милиционера, но добраться до тетушки было уже невозможно. Возмущенные горожанки полностью перегородили все проходы в зале и были полны решимости.

Обескураженный мавр продолжал петь свою партию, скосив тревожный взгляд в зал. Туда же с такой же тревогой поглядывала чуть приоткрытыми, полными ужаса глазами еще не задушенная, притворяющаяся спящей Дездемона. Оркестр тоже продолжал играть. Сцена пока еще стойко держалась, а напрасно.

Если бы опустился занавес, может быть, все бы на этом и закончилось. Но этого не происходило, и это, как впоследствии, оказалось, явилось только началом нового представления уже по новому, тетушкиному сценарию.

Увидев, что ее слова находят отклик у жительниц, она снова продолжила свои решительные действия. Предположив, что необходимо остановить оркестр, который, как ей казалось, мешал разобраться со слюнтяем – мавром, она подошла к оркестровой яме и несколько раз громко постучала ногой в переборку, отделяющую оркестр от зрителя. Дирижер, не обращая внимания на нее и страсти, кипевшие в зале, вдохновенно продолжал взмахивать палочкой. Тогда она перегнулась через валик, опоясывающий оркестровую яму, и отвесила ему звонкую оплеуху.

- Защем помогат этот сволищ? – строго спросила она ошарашенного лауреата нескольких международных конкурсов и заслуженного деятеля искусств. – Тоще нэ мущин ты? Тоще паразит! Брос этот глупост, буд мущин! Сэлэдущий раз слушай щенщин! Прошу прощений, дорогой!

В оркестре, естественно, произошло замешательство, звуки музыки стали стихать, уступая место нарастающему шуму в зале. Кто-то, наконец, догадался включить свет. Яркие люстры осветили совершенно невообразимую картину.

Работники театра вместе с администрацией отважно, но совершенно безнадежно пытались вырваться из цепких рук возмущенных горожанок, которые выливали на их головы проклятья и угрозы. Хорошо еще, что их не били и не рвали на них одежду, как на нескольких несчастных мужиках, загнанных в разные укромные углы. Причем, даже вырвавшись, они бы не смогли сделать и шага, все проходы были плотно забиты разъяренной людской массой.

Милиционеры, которых в зале было уже семеро, действовали не так решительно и дружно. В их планы не входило ввязываться в эту свалку и останавливать толпу из женщин и детей, многие из которых были супругами весьма уважаемых, влиятельных жителей города, не говоря уже о том, кем являлась сама зачинщица этого сражения. Сделай они хоть одно замечание или попытку кого-нибудь одернуть, и на этом их милицейская карьера, а может быть, даже и жизнь в этом городе были бы бесславно закончены. Сделать замечание или наказать свою жену-мусульманку мог только муж, поэтому страсти и шум продолжали набирать обороты.

Как ни странно, до сцены еще не добрались. От возмущенных зрительниц ее пока еще спасала оркестровая яма, где ошалевшие музыканты пытались привести в чувство дирижера. По мере нарастания шума в зале, площадь сцены быстро наполнялась артистами и работниками гастролирующего театра, решившими утолить свое любопытство.

Их оказалось довольно много. В сегодняшнем спектакле была задействована почти вся многочисленная труппа. В результате у двух служебных, узких и неудобных проходов на сцену образовались довольно длинные очереди. Отстояв их, а так же преодолев крутые лесенки и узкий выход, любопытствующие вливались в огромную, окаменевшую толпу, которая, превратившись в зрителя, с недоумением и тревогой взирала на зрительный зал. Зрелище было поистине потрясающим.

Зал бушевал, чем-то отдаленным напоминая народные волнения в Мариинском театре времен Великой октябрьской социалистической революции, отраженные в таких бессмертных советских кинокартинах, как «Ленин в Октябре» или «Депутат Балтики». Не хватало только революционных матросов, солдат со штыками и женщин в красных косынках. Вместо этого весь зал мелькал цветастыми национальными атласными нарядами и такими же красочными тюбетейками, что придавало зрелищу свой национальный колорит, неповторимость и самобытность. Вероятно, за такую постановку «обеими руками» схватился бы любой театр, которому она, несомненно, принесла бы невиданный, оглушительный успех. Накал страстей в зале уже полностью перекрыл страсти, бушевавшие в бессмертной пьесе Шекспира.

Одержав сокрушительную победу над администрацией и их «прихвостнями», темпераментные, страстные восточные красавицы, наконец-то, обратили внимание на сцену. Молчаливый, удивленно застывший монолит из артистов вызвал у них недоумение.

«Заварили, можно сказать, всю эту кашу, и теперь спокойно наблюдают за тем, как они, благородные матери семейств борются за жизнь несчастной невинной дурочки, которая голая лежит в кровати перед всем миром и не знает, какое злодеяние задумал ее любимый муж, - выражали их горящие ненавистью глаза. - Нет! Так дело не пойдет! Сейчас, голубчики, доберемся и до вас!»

На сцене это поняли. Из толпы выделились актеры, исполняющие ведущие роли, вместе с руководством спектакля посовещались у кровати Дездемоны и решили попробовать как-то разрядить создавшуюся обстановку. Эту нелегкую миссию поручили одному из самых уважаемых актеров, исполнявшему роль Яго. Как-никак, он был заслуженным артистом, депутатом горсовета, прекрасным семьянином и активным общественником. Если бы они только предполагали, что из этого получится?

«Яго» подошел к микрофону, поборол в себе волнение и громким, хорошо поставленным голосом произнес:

- Дорогие и уважаемые женщины! Огромное вам спасибо за такой радушный прием, горячее участие и сострадание к героям великой, бессмертной драмы! Мы, актеры и все, кто принимал участие в спектакле, глубоко тронуты вашими чувствами! Позвольте мне лично…

Договорить ему не позволили. Поднялся такой шум, прерываемый топотом ног и свистом, что полностью заглушил даже мощные динамики театра. А еще он увидел, как огромная толпа горожанок, возглавляемая своей предводительницей, обогнув с двух сторон оркестровую яму, устремилась на сцену, намереваясь добраться именно до него, о чем свидетельствовали их горящие ненавистью черные восточные очи.

- Вот он, самый нехорощий, проклят Аллахом, сволищ! – слышался громкий, грозный, не предвещающий ничего хорошего тетушкин крич, которая, приподняв полу своего шикарного панбархатного вечернего платья, стала взбираться по ступенькам боковой лестницы. – Ми тэбе и всем твой самий нехорощий заблюдател показат, как губит несщасный, невинный щенщин!

На какое-то мгновение Яго и «наблюдатели» застыли, с ужасом наблюдая, как женская лавина немного приостановила свой неудержимый поток сразу на обеих лестницах, что было вызвано тем, что предводительница с трудом преодолела крутые ступеньки. Наконец ей помогли, и она сделала первый шаг по сцене. Лавина из восточных красавиц снова начала свое движение, а несчастный злодей с растерянной улыбкой начал отступать вглубь сцены. Остальная труппа последовала его примеру и бросилась врассыпную. Никто же не знал, кто из них окажется самым «нехороший заблюдатель»?

«Отелло», побледневший так, что это стало видно даже сквозь черный, плотный грим, быстро отступил за кровать сценической супруги. «Кассио», «Лодовико» и «Родериго», короткими перебежками, прячась друг за друга, быстро удалялись в толпу «солдат, матросов Венецианской республики и жителей Кипра», которые уже дружно осаждали оба служебных выхода со сцены. Сбив с ног режиссера и предшественника мавра «Монтано», «Герольд» и «Эмилия», бывшие в жизни настоящими супругами, крепко схватили друг друга за руки, чуть-чуть пометались и устремились к очереди в левый, более свободный выход. У правого творилось что-то невообразимое. Чтобы исчезнуть со сцены, нужно было перепрыгнуть или затоптать уже приличную кучу окончательно попадавших тел. Всю труппу охватила паника, как на тонущем корабле, и только одна Дездемона, соскочив с кровати, смело бросилась навстречу тетушке.

- Уважаемая, апа! – вскрикнула она на плохом таджикском языке, пытаясь состроить на лице что-то вроде улыбки. - Спасибо огромное за такое сердечное участие, но не нужно так переживать! Мы же всего лишь артисты. Мы не желали сделать вам ничего дурного!

Стало понятно, почему именно она стала на защиту своей труппы. Оказалась, что она немного знакома с таджикским языком и, видимо, поняла смысл пламенной речи тетушки.

- Уйди, «зараз», надень что-нибудь на себя! Стыдно, кругом мужчины, дети, а ты скачешь по белу свету в одной ночной рубашке! – ответила ей та по-таджикски, немного удивленная и остановленная тем, что Дездемона еще и знает ее язык. Затем мгновенно поборола мимолетную растерянность, вежливо отстранила актрису и снова решительно направилась к главному злодею.

Тот уже оттянул спиной последний плотный занавес с висящими на нем декорациями, прижав его к самой стене так, что перекрыл проход за сценой. Дергаясь вместе с занавесом от попыток артистов перебежать из правой стороны к более свободному, левому выходу, он немигающими, полными ужаса глазами вглядывался в наполненные мстительной жестокостью лица горожанок и готовился к самому худшему.

Как только расстояние между ним и толпой сократилось до двух метров, несчастный закрыл глаза, сполз на пол, инстинктивно закрыл голову руками и понял, что сейчас его начнут терзать. Ждать помощи было неоткуда. Он видел, как администрация театра вместе с милицией повержена в неравном бою в зале, а вся труппа театра расступилась перед этими неистовыми восточными фуриями, отхлынув от него, как от чумного.

Неожиданно он услышал надрывный, мальчишеский голос, что-то кричащий на таджикском языке. Осторожно приоткрыв глаза, он увидел спину невысокого таджикского мальчугана, вставшего между ним и толпой женщин.

Этим мальчишкой и его спасителем оказался Ибрагим, до этого момента сидевший в ложе бенуара и горько ревевший над тем, что устроила тетушка. Ему было горько и обидно, что всегда добрая, мудрая и справедливая, она оказалась такой злой и неблагодарной. Увидев, что она собирается и в самом деле расправиться с артистом, он вскочил и быстро устремился за ней на сцену.

- Тетушка! – кричал он, не прекращая плакать. – Что вы делаете?.. Это же артисты!.. В чем они виноваты?.. Один автор написал пьесу, другой - прекрасную музыку к ней. Но они давно умерли, а эти люди решили показать вам их творение. Вместо того чтобы благодарить, вы их оскорбляете, хотите даже бить. Вам не стыдно?..

- Отойди, мальчик! – строго сказала тетушка. – Не нужно защищать негодяя! Видишь, он чуть не дождался смерти невинной женщины. Хорошо я помешала…

- Тетушка, вы в своем уме? – прервал ее Ибрагим, мгновенно прекратив плакать, медленно опустил голову и, сверля ее пронзающим, наполненным холодной злобой взглядом, сквозь зубы тихо и ясно прошипел – Только попробуйте подойти!

Тут до нее, наконец, стало доходить, что она делает что-то не так. Однажды она уже видела эти ненавидящие, немигающие глаза племянника и поняла, что он не шутит. Все это мгновенно ее остудило. Улыбнувшись ему чуть виноватой улыбкой, она осторожно его отстранила, весело кивнула застывшей в замешательстве толпе соотечественниц, сделала лицо жизнерадостным, подошла к сидящему на полу артисту и протянула ему руку.

- Мене так хочу благодарит вас прекрасный игра! – радостно сообщила она ошарашенному «Яго» и, показывая рукой на остальных женщин, добавила. – Болшой спасибо, товарищ артиста! Ми все благодарит вас всей душа, всей сердце! Ошен хороший игра, ошен хороший, щизненый, правда!

Затем она подошла ближе, схватила его за руку, дернула так, что он вскочил, как ужаленный, отряхнула, дружески похлопала по спине и подтолкнула в толпу горожанок.

Те тоже, поборов в себе минутное замешательство, натянули на себя радостные улыбки и последовали ее примеру. Еще до конца не отошедший от ужаса, актер с благодарностью принимал их поздравления, растерянно улыбался, а по его щекам скатывались мужские, не слишком скупые для этого случая слезы. Он все еще не мог поверить, что этот кошмар, наконец-то, закончился.

Еще не успевшие добраться до выхода актеры, кто с удивлением, кто с недоверием, а кто и с еще не успевшим рассеяться ужасом в глазах взирали на эту сцену. Во всяком случае, они тоже начинали понимать, что все неприятности, если их только можно было так назвать, остались позади.

Между тем, триумфальное шествие тетушки продолжалось. Она решительно направилась к «Отелло» и так же радостно пожала ему руку.

- Молодес, тоше хороший игра! – сказала она ему, с лукавой улыбкой поглядывая на Дездемону. – Толко другой раз души быстро! Зачем мучит несщасный щенщин? Она лубит толко тэбе.

Затем она выхватила из толпы артистов еще не успевших удалиться «Герольда» с «Эмилией», подвела их к рампе и, обернувшись вполоборота к остальным артистам, громко захлопала в ладоши.

Зал, как по команде, мгновенно успокоился и дружно зааплодировал. Через мгновение его сотрясали бурные и продолжительные овации. Оба спектакля: и труппы Челябинского театра, и тетушкин прошли с оглушительным успехом. Публика была в восторге и не жалела своих ладоней. Измученная, но довольная администрация громко аплодировала вместе с такими же истерзанными любителями. Пришедшие в себя артисты низко кланялись и улыбались счастливыми улыбками. Кланялись и улыбались даже те главные герои, кого с трудом вернули на сцену.