Geum.ru

Название : " Проклятые "

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16

Проклятые


Название: " Проклятые "

Автор: Александра-_К

Бета: Shuurey

Фэндом: Ориджинал

Жанр: слэш, романс, ангст.

Пейринг: м/м

Рейтинг: NC-17

Размер: Макси

Размещение: только с моего разрешения

Саммари: каждый несет на себе свое проклятие. И любовь - одно из них. Или нет?


Глава первая

Проклятие у каждого свое


Грегор


…Он попал ко мне через полгода после моего побега, всегда казавшегося мне странным. Мои молодцы постарались – когда пленника притащили в замок, он был без сознания, поперек лба – рана от удара палашом, кровь заливала лицо. Но не узнать его было невозможно. Конечно, ребята стащили с его пальцев перстни, сорвали рыцарскую цепь, похоже, еще какие-то цацки нашли своих новых хозяев, но оружие с родовым гербом – это уже мое, и никто на подобное покуситься не рискнул. Научены уже были. И не один раз научены. Поэтому я просто отбросил окровавленные волосы с его лба, чтобы рассмотреть рану. Поверхностная, похоже, удар больше оглушил, чем покалечил. А вот плечо и грудь разрублены серьезно, какими-то тряпками его перетянули, но кровь продолжала сочиться. Ну уж нет, никак нельзя позволить ему умереть – слишком большой у меня счет к нему. Ну да, да, лекарь у меня – один из лучших в крае. И он имеет процент от каждой нашей добычи. Ребята поворчали, но когда он повытянул пару-тройку со смертного рубежа, притихли. Вот теперь уже вопросы к нему.

– Выживет, хотя крови потерял много… Он богат, можно будет попросить выкуп за него?

Ну, как сказать,богат ли он… Возможно, за его белесую голову родители отдадут очень большую сумму, но у меня к нему другой счет. Почти год чувствовать себя загнанной лисой, не имеющей ни одного шанса на спасение, попасться в ловушку, стать игрушкой надменного ублюдка, желающего выслужиться, чудом бежать, – за все за это он заплатит. Потом. А пока… Даже не в подземелье его – в подвальную комнату с решетками. Если честно, подземелья и бряцающие цепями призраки – не по мне, дурацкая забава выскочек. Если хочешь – убивай сразу, хочешь выкуп – не мори пленника. А так… Зачем издеваться зря? Денег за это никто не заплатит…

Я помнил о нем постоянно, хотел ворваться в его каморку, увидеть страх на красивом надменном лице, страх и беспомощность. А потом… Потом сделать с ним то, что он творил со мной в течение трех месяцев плена… Каждый раз я сопротивлялся до последнего, бился с ним, хотя силы были неравны, выворачивал руки в оковах, и получал он меня только после того, как я в очередной раз от побоев терял сознание.К акое удовольствие ему доставляло каждый раз терзать бесчувственное тело – не знаю, но ту муку осознания себя после всего этого, ощущение омерзения и слабости, словно я – беспомощная селянка, а не воин, я никогда не забуду. Мои ребята об этом не знают. Об этом знаем только я и он. Сейчас. Мои тюремщики уже получили свое. С расплатой я никогда не тяну…

– После удара он ослеп…

Горбун мрачно смотрит на меня. Мы все – отверженные в той или иной мере. Незаконный рыцарский сын с косой полосой на гербе, крестьянские парни, обученные воинской премудрости, уродливый лекарь с тонкими чувствительными пальцами, сожженными на допросах в монастыре.

– Не понимаю…

– Он не видит со дня боя. Не понимает, где он. Поскольку вы мне не сказали, как с ним обращаться, я не говорил ему ничего.

– Вот как…

Ну, вот не надо, не надо мне говорить про рыцарскую честь, уважение к плененному противнику. Моя честь уже давным-давно прибита к воротам моего замка кровавыми гвоздями, а про уважение могу много чего рассказать. Оруженосец-бастард – он бессловесный, но не слепой или глухой.

Ну что ж, тем веселее будет забава.

– Эй, он как сейчас – разговор с пристрастием перенесет?

Лекарь ворчит:

– Да перенести-то перенесет, но стоило ли возиться с его ранами, если вы горите желанием совершить над ним свой суд?

Он может так говорить, он вообще может говорить все, что угодно. Потому что своими уродливыми, бесцветными, прозрачными от ожогов руками он сумел выволочь меня из бездны Ада, куда я вовсе уже канул после встречи с одним таким же вот, как этот, светлокудрый. А вот потом у противника моего такого чудотворца не было. Впрочем, не уверен, что можно помочь обезглавленному. Ладно, это все для очередной баллады про меня.

– Пойди, погуляй пару часов. Или отоспись – поди, сидел с ним и ночами?

– Сидел, конечно. Жалко же такую красоту. Ладно, пойду сосну. Ты уж его вовсе не замордуй – а то ведь потом опять не спать.

– Не бойсь, не замордую… Точнее, не сегодня…

– Ну-ну…

Дорогая ткань лекарского балахона зашуршала по полу, как змеиная шкура. А как же… Он любит только очень дорогое и редкое, по-моему, так он пытается хоть как-то спрятать свое уродливое тело. Кстати говоря, лицом-то он был очень пригож… Судя по тому, что осталось после обучения добрых монахов.

– Ну, здравствуй!

Клянусь, что такого удовольствия я не получал очень давно. Стоило взглянуть в его напряженное от ожидания лицо и незрячие глаза, полыхнувшие ужасом, когда он услышал и узнал мой голос.

– Божьи жернова мелют медленно, но иногда их можно подтолкнуть… Ты так не считаешь?

Первый шок от узнавания прошел, белое лицо надменно кривится, он прикусывает губы. Ну конечно, кто мы такие для голубой крови, чтобы с нами разговаривать? Мы должны лишь понимать приказания. Да только тут-то приказываю я!

Я подхожу ближе, присаживаюсь на край ложа. Вообще говоря,в эту комнату я поместил его не зря – кровать здесь удобная и для выздоровления раненого, и для любви… И для насилия тоже. Я не хочу вспоминать то, что было полгода назад. Но он-то ведь не девчонка, и вид его голого тела вряд ли вызовет у меня приступ желания. А мне-то более всего хочется сейчас унизить его, заставить испытать то, что испытывал я. И было бы совсем хорошо, если бы это гордяцкое высокомерие мучилось бы потом еще и оттого, что взял его тот, кого он грязью-то под ногами и то не считал.

Поэтому меховое одеяло – в сторону, м-да, на что только соблазняюсь – одна белоснежная кожа да графские кости. Да еще и в повязках весь. Ничего, было бы желание… Нуу, можно и девчонку из деревни на его месте представить… Вроде, помогло…

– Ты унижаешь себя подобным!

Губы – белее белого, глаза неподвижные – он не может отыскать меня взглядом, он может только слышать и осязать. Ничего, милый, сейчас ты начнешь осязать и ощущать в полной мере. Все, что ощущал я… Мера – за меру, кровь за кровь, жизнь за жизнь! Что, не знал о таком рыцарском девизе? Ну, все впереди, мой высокопородный друг!!!

– Нееет!!!!

Его крик отражается эхом от потолка комнаты. Ну-ну, а вот орешь-то ты зря, здесь никто тебя не услышит, мой невинный мальчик!

Я грубо переворачиваю его на живот, он пытается вырваться, но силы явно неравны, да еще и руки я держу ему так, что боль от движений должна быть невыносимой. Он рвется уже из последних сил, еще надеясь, что я все-таки не смогу… Смогу. После того, что ты делал со мной, тварь породистая, я много чего смогу.

Как же мерзостно все это – грубый пролом между тощих мужских ягодиц, отчаянная дрожь его тела – боль от проникновения невыносимая. Правда, чтобы не покалечиться самому, я успел смазать вход в его тело лампадным маслом – не знаю уж, зачем оно было лекарю – вроде бы молитвы над ранеными не читает. Он только судорожно хрипит, пытаясь вырваться из-под меня, уйти от дичайшей боли, раздирающей все тело. Что, милый, понял теперь, каково было мне? Что, наразвлекался тогда? А теперь – моя очередь!

Его тело обмякает – потерял сознание от боли. Ну вот, а я не могу кончить. Просто потому, что… Просто потому, что меня от этого тошнит. Приходится выйти из окровавленного отверстия и закончить все рукой. Не впервой, конечно, в лесу и дерево – девка, но довольно противно все это. Тошнотно противно. И торжества удовлетворения я не испытываю. Переворачиваю его на спину – еще не хватало, чтобы задохнулся. Чтобы сдох быстро. Если мне противно до тошнотиков, это не значит, что я простил или забыл. «И аз воздам…» Да…

– Ну, молодец! Я же просил сильно не мордовать!

Вот как раз моего уродца здесь и не хватало.

– Штаны-то надень! Меня этим не удивить, а вот тебе я бы посоветовал вымыться сразу – мало ли что. Еще не хватало, чтобы конец отвалился!

А, чтоб тебя! Язычок-то у университетского мученика – как бритва.

– Ты заткнешься или нет? Пожалел палача?

– Нет. Человека…

Да-да, такие же человеки тебе раздробили пальцы и жгли их свечами, чтобы добиться признания в том, что знаешься с нечистой силой. И если бы я тогда не поперся освобождать пару моих придурков, ввалившихся по пьянке прямо в объятия королевской стражи, то тебя бы выпрямили раз и навсегда, поставив горбом к прямой стенке.

Горбун поворачивает ко мне тонкий профиль. Похоже, он прочитал мои мысли. Он вообще такой… Двуликий и странный. Вот сейчас он глядит на меня укоряюще ярко-синим глазом на нежном лице с правильными чертами и легким детским румянцем на бархатистой щеке. А вот поворачивается ко мне другой стороной лица…

Эти суки жгли его факелом. Черты лица стянуты рубцами, как оплавленный в печи металл, полусгоревшее веко чуть прикрывает яростное синее свечение второго глаза. Я знаю, что он не видит им, хотя мое тонкокостное чудовище это тщательно скрывает.

– Тебе не идут подобные поступки!

Ну,тебя еще мне не хватало в качестве моралиста. Или это как-то еще называется? Не помню… Забыл.

– Ладно, вылечи его для меня до завтра! Сможешь?

Тонкие брови надменно приподнимаются, он опять интуитивно поворачивается ко мне неизуродованной стороной лица…

– Смогу, конечно. Но жалко будет, если мой труд пропадет втуне…

– Не, милааай, – тяну я на деревенский манер, – труды твои не похерятся, потому как мне он сильно нужон живой и здоровый, и надолго. Красивый мальчик-то, сам же видишь!

Ох, зачем же я сказал-то это! Лицо горбатика словно дымкой заволакивает, зачем же напомнил о его уродстве? Все мы уроды в этом замке, нелюди и выродки. Но он-то изо всех нас пострадал безвинно.

– Ладно, все-таки ты его вылечи, хорошо?

– Договорились… А ты не забудь хорошенько оттереться настойкой календулы, а то еще подцепишь не пойми что!

– Да ладно, все равно ведь вылечишь, сын Галена!

Это я помню, был такой римский придурок, обезьян резал, гладиаторов лечил. И императора. Как и наш лекарь Аларих, – был лекарем проклятых.

Горбун поворачивается обожженной половиной лица:

– Не все можно излечить. Вот душа, например, вовсе не лечится. И ты это скоро поймешь…

– Не каркай, моя опора и лекарь. У проклятых души нет вовсе. Забыл?

– Дурак ты, хоть и высокородный!

Ага-ага, высокородный – с одного боку, как твое лицо кажется лицом принца. А с другой стороны – назём.

Застонал и зашевелился пленник. Ал сердито и обвиняющее смотрит на меня. Самое лучшее сейчас – просто смыться из комнатенки, оставив надменную родовитую суку наедине с его болью и муками уязвленной гордости. И обеспечив бессонную ночь горбуну…


Эйвин.


…Я всегда ненавидел таких, как он. Дело полукровки, рожденного по прихоти владельца рабыни – молчать всю жизнь и покорно подчиняться тем, кто выше по рождению. Но его отец допустил много промахов, один из которых заключался в том, что он дал сыну герб с косой полосой и передал дикую свою гордыню. А от дикарки-матери откуда-то с Востока он унаследовал жуткое спокойное терпение и безумную мстительность. Если бы его голову пригнули к земле раньше, может , и не появился бы на свет Бастард. Но вот не пригнули…

– Эйвин, познакомься, это Грегор, младший сын нашего дорогого друга!

Матушка, как всегда, – святая наивность. Я вижу перекошенное гневом лицо отца – он никак не ожидал, что наш сосед притащит с собой в наш дом порождение своей похоти. Мальчишка чувствует что-то и угрюмо глядит на меня карими глазами. Не наш, чужой, выродок… Среди беловолосых и светлоглазых детей порождение греха выглядит как вороненок в стае голубей. Правда, волосы у него не совсем черные – все-таки кровь белого человека перебила дурную кровь смуглянки, но даже кожа кажется грязной – она значительно темнее, чем у всех нас. Моя младшая сестра прячется за мою спину. Впрочем, Элеонора всегда была дурой и трусихой.

– Ну, дети, поиграйте пока, а мы пойдем поговорим. Во взрослые разговоры вам пока рано влезать.

Да-да, как раз поиграем. И игрушка отличная – живая добыча. Можно устроить загонную охоту – пугнуть его хорошенько и погнать в сторону леса. Мои верные вассалы уже готовы к подобному и ждут сигнала. Я замахиваюсь на него своим мечом. Он боевой и наточен правильно. Отец всегда говорил, что в нашем краю с деревянным долго не проживешь. Да вот только проклятый ублюдок не побежал. Рванул на себя растерявшуюся сестричку и выставил ее живым щитом против нас. Я едва сумел удержать удар, у ревущей от ужаса принцессы только отсек одну косу. Элеонора заорала так, будто ей отрубили голову. Прибежали взрослые. Поняв, в чем дело, папаша Грегора, не говоря худого слова, схватил яростно кусающегося сына за плечо и поволок в сторону конюшни, я с удовольствием слушал свист кнута в тишине. Выблядок молчал как мертвый, хотя добрый отец, похоже, распалился не на шутку. Кнут свистел все чаще. Добрая моя маменька утешала вопящую, как шуты на ярмарке, сестрицу, а отец, видимо, соотносил силу ударов и их количество, правильно считая, что урон семейной чести может быть смыт только такой жестокостью. Наконец, он, видимо, решил, что урон погашен полностью. И двинулся неторопливо к конюшне – прекращать издевательство. Вскоре послышался его успокаивающий голос, он снисходительно выговаривал отцу Грегора за излишнюю горячность. В ответ – жуткое проклятие, произнесенное тяжелым голосом бывшего крестоносца и звук пощечины. Лязг мечей, мгновенно выхваченных из ножен двумя взрослыми соперниками. Мы замерли. Отряд отца был в городе, и в доме оставались только слуги. Старшие братья уехали на охоту утром. Никто не предполагал, что возможно такое. Бой длился недолго. Наступившая тишина оглушала. Из ворот конюшни вышел отец, шатающийся, но живой. Грегора вытащили без сознания, положили на телегу рядом с остывающим трупом его отца и вместе с приехавшими с ним несколькими слугами вышвырнули за ворота. Через месяц отец присоединил владения своего погибшего соседа к нашим. Оспаривать права в королевском суде никто не пришел. Законных наследников не было, а рабыня вместе с волчонком исчезла в неизвестном направлении. Отец вздохнул с облегчением. Косые взгляды при дворе его мало волновали. У кого не хватает сил бороться за выживание, того неминуемо съедят. Закон жизни, как любил говорить батюшка. Пара десятин пахотной земли, прирезанные к соседнему монастырю, успокоили и сердце матушки.

А вот проклятие, привезенное воином из Святой Земли, осталось. Тогда мы о нем даже и не думали. Только когда из шести моих братьев в живых через три года остался только один, и родители поняли, что гибнут они, достигая двадцатилетнего возраста, от странных причин, отец понял, ЧТО ИМЕННО пожелал ему покойник. Попытки как-то замолить или повернуть проклятие вспять результата не дали. Сейчас я остался один. Тогда я думал, что, даже если проклятие сработает, произойдет это нескоро – только через два года.

В слабой надежде, что подальше от дома ненависть покойника не будет так фатальна, родители отправили меня на военную службу. Так я и попал в дальний гарнизон, охранять покой богом забытой провинции. А нарушал его покой Бастард со своим отрядом. Иногда было даже смешно смотреть, какой переполох возникал, если становилось известно, что Бастард присмотрел добычу в городке. Пожар в курятнике, да и только… Я гонялся за ним едва не год, пока не подловил его на рыцарской чести – можно подумать, ублюдок что-то в ней понимает. Но, тем не менее, он пришел спасать своих людей от казни, впрочем, он всегда так делал. Правда, для драматизации я еще и пригрозил сжечь одну деревеньку. И сжег, несмотря на то, что владелец тех земель подал в суд за самоуправство – вроде как собственность не надо было уничтожать.З ато Бастарда и часть его банды я захватил. И онемел, когда рассмотрел яростно бьющееся в полном молчании грязное окровавленное существо.

– Грегор? – вопрос вырвался у меня сам собой.

Бастард поднял голову и всмотрелся в мое лицо.По тому, как в мутных после удара по голове глазах цвета старого меда вспыхнула ненависть, он узнал меня. Рассеченные губы цинично скривились, и он дословно повторил то проклятие, которое сгубило наш род. Милосердное забытье пришло к нему нескоро, и горе от смерти моих старших братьев и мой животный страх перед предопределением я сумел вколотить в его тело рваными рубцами от плети…

А потом… Потом я очень долго думал, чем я могу сломить существо, мало боящееся боли и смерти, дошедшее в своей жизни до предела, за которым ему не важна и сама жизнь. Не имеющему привязанностей… Мне много чего стало известно о нем за этот год… Ценящему, пожалуй, только одобрение своих людей и … честь. Воинскую и рыцарскую. Ну вот этой-то малости его и можно лишить. Интересно, захочет ли он жить после этого?

Я никогда не прощу себе того скоропалительного решения. И трех месяцев насилия над ним – не прощу. Он остался жить после того, что я творил с ним, движимый ненавистью, хотя, по большому счету – он имел право меня ненавидеть, а я – нет. Несмотря на проклятие его отца. Потому что это мы убили и обездолили,а не он. Мера за меру, кровь за кровь, жизнь за жизнь! Я превысил меру его наказания. И поплатился. Но только понял это очень поздно…

А жить он поначалу не хотел, это да. Вытаскивали из петли несколько раз, правда, потом я приходил к нему еще чаще, и он понял, что это ответ на его попытки выскочить из-под моей власти. Отказывался от еды и воды. Я стал приходить два раза в день. И тогда я впервые разглядел ужас в его глазах. Похоже, желание жить и сохранить свою честь его не покинуло.Н о вот для меня… Он стал как наркотик. Я не мог уже без его диких выкриков, проклятий, бешеного сопротивления – он не играл со мной, он по-прежнему люто ненавидел. А мне хотелось испытать подобные ощущения еще и еще раз. Мне безумно нравились моменты, когда он приходил в себя после свершившегося, когда глаза становились разумными, а тело еще дрожало в ответе на принесенную мною боль. Беспомощность и отчаяние в переливающихся янтарным светом глазах.Р осинки слез на длинных черных ресницах. Его ругательства и угрозы, когда он начинал различать мое лицо…

А потом… Потом появились первые признаки действия проклятия. Или я ошибся со сроками начала его действия, или то, что я мучил его ублюдка, активировало ненависть покойника раньше, – я не знаю. Впервые это произошло на его глазах, я не сразу и сам-то понял, что это, когда меня вывернуло кровью к его ногам. Я еще только начинал забавляться. Грегор брезгливо подобрал ноги, как чопорная старая дева, и насмешливо посмотрел на меня:

-Перепил, что ли, вчера?

Тяжелый удар лишил его чувств, вот тут-то обычно и начиналась моя забава, но мне было худо, так худо, что я не рад был, что вообще пришел к нему. И я ушел. И всю ночь простоял на коленях в часовне, умоляя Богородицу хотя бы немного облегчить мою участь. О смерти я ее просил, о своей немедленной смерти, чтобы не дрожать в ужасе, ожидая неизбежного конца. Это потом уже понял, что просил не ту и не то. Конечно, молния меня не испепелила. Единственное, что я понял из своего ночного бдения – если я не позабочусь о Грегоре сейчас, пока он был в моей власти, королевский суд покарает его смертью, как только он попадет туда. Это мне удавалось отбрехиваться почти три месяца, объясняя свою нерадивость отдаленностью тюрьмы, его ранениями. А смерти я его сейчас не хотел. На дне души билась мерзкая трусливая мыслишка – а что, если я спасу ему жизнь, и проклятие остановится хотя бы на мне? Впрочем, то, что свершилось, уже свершилось, и другого нам дано просто не было.

Поэтому, в очередной раз наигравшись со своей жертвой, я оставил камеру незапертой, отомкнув наручники на его запястьях. Рядом же случайно оказались брошены старые тряпки моего садовника. Утром доложили, что Бастард бежал, предварительно убив троих тюремщиков, тех, кто помогал мне в забавах. Ничего удивительного в этом усмотрено не было, ублюдок еще раз подтвердил свою репутацию неуловимого. А я торжественно прилюдно принес обет Деве Марии, что поймаю его и возложу его голову к ее алтарю. Больно надо было Богоматери разбирать наши людские дрязги…

Я всегда ненавидел его и сейчас ненавижу не меньше. То, что он сделал со мной – лишь капля в море моей ненависти. Но, по большому счету, это всего лишь малый отголосок его боли, его позора…


Тюрьма.


Пленник слабо застонал и попытался повернуться. Ледяная рука твердо сжала его запястье:

– Мой господин, я бы не советовал вам двигаться. Сейчас я дам отвар для уменьшения боли и осмотрю вашу спину…

«Надо же, какой деликатный! После того, как твой ублюдок-хозяин разворотил меня всего!»

– Кто ты?

– Лекарь…

– Вот как, у ублюдка есть лекарь? Не слыхал…

«Слыхал, слыхал. Тот, что колдовством заставляет подниматься мертвых из могилы! Впрочем, мне сейчас все равно, будь даже ты самим дьяволом, сделай же что-нибудь, чтобы мучительная раздирающая боль хотя бы ослабела!»

Ледяной звонкий голос с ясным чистым отвращением спокойно отвечает:

– Господин, сейчас в моих силах сделать вам настолько больно, что то, что вы испытали до этого, покажется детской забавой. Поэтому ради вашего же блага прошу не оскорблять ни моего господина, ни меня…

– Ты … !

Шероховатые, слабые с виду пальцы лишь чуть сильнее прижимаются к запястью пленника, но возникает такая боль, что сжатый кулак сам собой разжимается. Тут же ослабевает давление на точки на руке.

– Хорошо… – Более всего хочется плюнуть на этот мальчишеский голос. Тоже умник, придумал себе – скрыть свое лицо в непроглядной тьме.

– Ну вот, а сейчас вам надо выпить это…

Сильные умелые руки осторожно приподнимают голову Эйвина, да только от такого невинного движения боль столь невыносимая, что пленник только коротко стонет. Еще немного – и, наплевав на сословную гордость и гонор, начнет уже орать от боли.

Недовольное:

– Господи, помилуй, ну как же надо было измордовать парня, ведь просил – полегче! – И тут же, вовсе другим тоном, с чистым аристократическим произношением: – Немного потерпите, господин, еще совсем немного осталось. Сейчас станет легче.

«Еретик проклятый, колдун чертов! Сколько можно мучить-то? Сколько же еще терпеть-то? »

– Ну вот, – тягучая жидкость медленно стекает по губам, холодя их. – Сейчас станет хорошо…

Еще бы. Темнота кругом расцвечивается яркими цветными райскими птицами, садящимися на ветки странных деревьев. Откуда-то доносится женское пение. Вот они, совсем близко – черноволосые, смуглые, с глазами, как у Бастарда, окружают ложе и смеются, бесстыдно рассматривая нагое тело пленника. Это гурии? Почему?..

Тихий смех откуда-то со стороны:

– Ну, у вас и воображение, господин! Это был опиум. Но я не думал, что видения будут такими яркими. А теперь я помогу вам повернуться и осмотрю…

Пленник тихо вздыхает – ему так хорошо сейчас среди черноглазых шалуний, не хочется что-либо менять…

– Ну-ка, ну-ка, а повернуться все-таки надо…

«Ну да, повернуться и показать красоткам разодранный твоим Бастардом зад и спину. Были бы достойные раны!»

Лукавый смешок в ответ:

– Относительно достоинства ран вы правы, конечно!

«Раб совсем страх потерял, он говорит со мной, как равный!»

Голос лекаря мгновенно леденеет и наливается скрытой угрозой:

- У нашего господина есть верные слуги и друзья, а вот рабов нет! Я прошу вас это запомнить…

Грубое ругательство – последнее, что выкрикивает молодой граф перед тем, как окончательно провалиться в бездну беспамятства.

– Ну, может, так и лучше будет. – Лекарь всегда был бесконечно благоразумен…


Аларих.


Сколько я себя помню – я все время кому-то что-то доказывал. Мои родители отчаялись уже обуздать меня – самого безголового забияку на всей нашей улице, а приходил я каждый вечер со свежими синяками и ссадинами, а то и посерьезнее. Отец, в очередной раз походя читая мне мораль о необходимости жить со всеми в мире, с тяжким вздохом разворачивал свой поясок с травами и инструментами и начинал залечивать мои боевые ранения. Со временем мелкие повреждения я научился излечивать и сам. Вот только когда в двенадцать лет, опять доказывая, что я самый сильный и храбрый на нашей улице, я сорвался со скалы, потянувшись за гнездом чайки,и пролежал несколько часов на холодном мокром песке – пока мои приятели добежали до городка, пока нашли повозку и лошадь, – я понял,что в этом мире не все происходит по моему желанию. Мама долго молила Богоматерь Ассизскую-чудотворную, чтобы я выжил, чтобы смог встать и пойти. Мать Бога, видимо, пожалела мою бедную мамочку, и я смог встать, и ноги начали шевелиться, хотя пролежал до этого долго без движения и часто слышал, как отец утешал плачущую маму:

-На все божья воля и наши силы, нужно просто время,чтобы он излечился…

Но пути господни неисповедимы. Ноги-то стали двигаться, а вот спина… Я продолжал расти, росли руки и ноги, а позвоночник скрючивался, не умея выдержать возрастающий вес тела. В одно мгновение из отчаянного забияки и драчуна, известного на весь город, я превратился в беспомощного калеку. Не совсем беспомощного, конечно, но карьера военного, о которой я так мечтал, стала не для меня. Впрочем, отец утешал меня тем, что я смогу выучиться на лекаря.

Семья-то бедной не была,и отец, подкопив денег, решил побаловать дитя малое, последнее, неразумное: меня отправили учиться в Болонский университет. От городишки, где я жил, это было далековато, но дело того стоило. Мой полулекарь-полуконовал, как батюшка называл себя в порыве самоуничижения, даже мечтать о таком не мог.

– Твоя болезнь не помешает лечить людей, а то, что ты выучишься среди высокомудрых профессоров и своих новых товарищей, даст возможность в будущем занять хорошую должность у какого-нибудь вельможи и жить припеваючи…

Что же ему было говорить – что его сын останется калекой навсегда и навряд ли сможет создать свою семью? Они до сих пор свято верят, что я живу в богатом замке далеко на Севере и как сыр в масле катаюсь. Деньги я передаю с малейшей оказией – я хочу, чтобы они ни в чем не нуждались. Грегор дает мне так много, что в нищем городишке мой батюшка стал едва ли не самым богатым и почтенным горожанином.

По окончании университета я никак не смог найти себе покровителя, который бы смог вытерпеть мой острый язык и ворчливый характер. И я решил странствовать. Мечтал найти город, где осел бы навсегда, помогал бы людям. И была совершенно запредельная мечта – добраться до великих книг, заключенных в монастырях, спрятанных от чужого взгляда, прочитать их, попробовать разгадать секреты великих врачевателей древности. Тогда казалось, что это возможно. С парой таких же, как я, сумасшедших, мы решили добраться до северных земель и поискать в их крепостях. Там было слишком далеко от ревнивых взглядов фанатиков, уничтожавших фолианты языческой древности. И еще… Тогда я нашел себе Учителя, такого, о котором всегда мечтал… Ну кто, кто, кто мог знать, что он будет обвинен в ереси, а я, как его ученик, буду приговорен к заключению в тюрьме. А до этого добрые монахи на следствии немало позабавились на мой счет, пытаясь заставить оговорить учителя и самого себя. Я бы сдох в этой проклятой тюрьме, если бы господин мой Грегор не устроил налет на конвой, перевозивший его людей из одной темницы в другую. Я тогда вообще мало что соображал от бесконечной боли, но до сих пор помню сильные руки, осторожно приподнявшие меня над досками пола повозки. И бешеный блеск черных глаз из-за скрывающего лицо забрала, и голос, который тогда показался мне голосом архангела с небес:

– Забираем его с собой! Трупы и повозки – сжечь!

И дни непрерывной боли потом, долгие дни. Лицо было сожжено и говорить я не мог. И он лечил меня по своему невежеству и своему разумению. Смешно потом было вспоминать, как он наматывал на ожоги медовые повязки и пытался шутить:

– Мой сладенький!

Это при том, что в то время на мне живого места не было. Он был очень терпелив, господин мой Грегор.

И он никогда не давал понять, что ему противно от вида моего уродливого тела, от прикосновений растерзанных пальцев.

Он был очень терпелив. И добр ко мне. И еще… Когда ему удалось срастить мои пальцы, оказалось, что сделал он все не так, и обожженные части пальцев правой руки срослись, превратив чуткие поверхности в одну жуткую лапу, напоминающую лягушачью. Я уже достаточно хорошо соображал тогда, и вынес единственное решение: надо будет рассекать эти перепонки. Иначе рука работать не сможет никогда. Я даже ложку не смогу держать, не то что оружие.

Грегор пожал плечами:

– Мой сладенький, да ты от боли свихнешься! Я ведь могу только опоить тебя вином – связи с городом не будет еще долго, мы сильно накуролесили там недавно. И заслоны стоят такие, что не пробиться. Может, погодить немного?

– Нет…

Он напоил меня вином и рассекал грубую сросшуюся кожу своим кинжалом, а я молчал из последних сил, исходя безмолвным криком и слезами. Прикусывая раз за разом кожу на губах, считая приступы боли и сколько их еще остается. Слушая его непрерывные ругательства. Похоже, ему тоже было больно и страшно, так же, как и мне… И я получил совершенно неожиданную награду от него – закончив, наконец, перевязав кровоточащие мои обрубочки, он наклонился надо мной очень низко и тихо шепнул:

– А ты сильный, мальчик-завоеватель, Аларих!

И поцеловал меня в окровавленные губы. А я от ужаса и неожиданности вцепился в его губы зубами, прокусил их, передавая часть моей боли ему. Чтобы знал. И он тогда меня не оттолкнул, дождался, пока я сам не ослабею и не оставлю его. И просидел возле меня всю ночь, просто, чтобы я не боялся.

И я начал служить ему, моему божеству, моему архангелу. Нет, доброго слова он от меня и попервости не слыхал: язык мой – враг мой, но на все мои язвительные замечания он просто смеялся, не сильно обращая внимание на подобное.

И то, что мне удалось через полгода выходить его после тяжелейшего боя, когда он представлял собой груду мяса, это только малая часть моего долга ему.

Иногда я раздеваюсь перед темной глубиной зеркала, рассматриваю свое тело. Неживая белая кожа обтягивает уродливый костяк, похожий на силуэт древнего дракона; длинные пальцы, покрытые шрамами, пытаются спрятать перекошенные ключицы и выпрямить шею. Бархатная кожа на лице с одной стороны, другой стороной я никогда к зеркалу не поворачиваюсь. Только длинные вьющиеся каштановые волосы смягчают мое безобразие. Иногда мне хочется разбить ледяную поверхность, так откровенно отражающую мое уродство. Но я не смею. Чтобы не обольщаться, чтобы не питать напрасные надежды. Чтобы не умолять моего холодного архангела хотя бы о крошечной капельке нежности.

Он благодарен за возвращенную ему жизнь. Он задаривает меня дорогими подарками, неосознанно пытаясь смягчить мое несовершенство. Он дал мне ощущение покоя и защищенности, и это – в самом логове разбойников. Пока он жив, буду жить и я… Я давно так решил. Сколько же я с ним рядом? Да, три года сравнялось на прошлое Вознесение.

Я один во всем замке знаю, каким он вернулся полгода назад, чудом вырвавшись из плена. Мы дважды пытались его освободить, но молодой граф держал свою добычу крепко, как молодой орел. Когда он появился на дороге к замку, полуголый, измученный, грязный, голодный, его не сразу узнали, едва не пристрелили.

И потом… Я сидел возле него бесконечные ночи, пытаясь разогнать его страх перед засыпанием. Жуткий беспредельный страх, который не давал ему дышать, не давал жить. Страх, который не дал ему поверить сразу даже мне. Только потом я понял, в чем дело. Для него это было просто безумным стыдом. Даже не говорить о подобном, просто дать мне увидеть его повреждения. А это было необходимо – спина вся была покрыта ранами. Следы от плетей, что ли… Не знаю. Тогда все его тело представляло сплошную рану, он не мог лежать долго, все время крутился. И я читал ему нараспев любовные баллады на латинском языке, пытаясь успокоить. По-моему, латыни он не знал, но ритмичные звуки его явно успокаивали, он притихал ненадолго. Курились травяные свечи, слабый свет исходил от ароматического светильника. Вот уж порадовались бы мои мучители – ведовство да и только. Но ведовство помогло – он начал засыпать. Сначала на краткие мгновения, пробуждаясь и торопливо ища мою руку, словно защиту от морока. Потом на более долгие минуты, потом он начал спать почти всю ночь, продолжая сжимать мои пальцы. Он пошутил тогда:

– Не проще ли тебе переселиться на мое ложе, Ал? Чтобы я был уверен,что ты меня не бросишь?

Если бы я был красив, как прежде, как в двенадцать лет, когда произошло несчастье…

– Если хочешь, я перейду, конечно, но, мой господин, смысл спать с острым шилом – я же могу поранить вас своим горбом!

Я даже сумел засмеяться. Он долго смотрел на меня, потом прошептал почти беззвучно:

– Дурак!

…И вот теперь я воочию вижу того, кто растерзал его тело, того, кто сжег его душу. И вижу прекрасное правильное лицо с тонким изящным носом, нежную кожу, легкие морщинки вокруг огромных ясных светло-серых глаз. Длинные ресницы бросают тень на безупречную кожу скул. Он спит. После того,как я дал ему дорогущее восточное средство от боли, он заснул спокойно, как младенец. Красивые руки аккуратно выставлены из-под одеяла. Несмотря на все перенесенные мучения, он прекрасен. Молодой граф Эйвин. Ради пленения которого господин поднял все свои отряды даже в дальних деревнях. Он-то считает, что его сердце сжигает ненависть и жажда мести. А я увидел дикое выражение темных глаз господина после того, как я сказал, что пленник ослеп от удара. Казалось бы, он должен был испытывать разочарование, а я увидел отсвет боли, перенесенной его мучителем. Я слишком хорошо его знаю, чтобы ошибиться. И сейчас, когда никто меня не видит и не слышит, мне хочется выть от боли… Сжигающей боли ревности.


Тюрьма.


Утро расставило все на свои места. Лучи солнца, пробившись сквозь решетки, легли на веки спящего, и раненый капризно нахмурился и попытался перевернуться на бок. А вот этого делать было бы не надо. Коротко вскрикнув, пленник открыл глаза. Непроглядная тьма окружала его. Странно. Он мог поклясться, что на лицо упали горячие лучи. Но нет. Таким сильным был удар по голове, что сознание мутится до сих пор?

– Эй, лекарь! – голос слушается с трудом, но спокойное дыхание рядом прерывается, и следует сонный ответ:

– Что желает господин?

– Сейчас утро или еще ночь? Почему так темно? Повязки на глазах ведь нет?

Холодные льдинки подрагивают во внешне почтительном голосе:

– Повязки нет, господин. Сейчас утро.

– Но почему так темно?

Довольно долгое молчание. Потом равнодушный ответ:

– Я боюсь, что это последствия ранения в голову, господин.