Alexander Livergant Boris Kapustin, Frances Pinter, Andrei Poletaev, Irina Savelieva, Lorina Repina, Alexei Rutkevich, Alexander Filippov рассел бертран p 24 исследование

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 24

ГЛАВА VII

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ПОДРОБНОСТИ

Слов А, о которых пойдет речь в этой главе, таковы, что их значение связано с говорящим. Таковы слова: это, то, я, ты, здесь, там, сейчас, тогда, прошлое, настоящее, будущее. Время в глаголах также должно быть включено в этот список. Не только фраза «мне жарко», но также «Джону жарко» имеет только тогда определенное значение, когда известно время произнесения данного утверждения. То же самое применимо к фразе «Джону было жарко», которая означает, что «ощущение жара¹ Джоном предшествовало текущему моменту», и так изменяет свое значение вместе с изменением настоящего времени на прошедшее.

Все эгоцентрические слова могут быть определены в терминах «этого». Так, «я» означает «биографию этого»; «здесь» означает «место этого», «сейчас» означает «время этого» и т. д. Мы можем, следовательно, ограничить наше исследование «этим». Вряд ли так же легко взять в качестве фундаментальных другие эгоцентрические слова, а затем определить «это» в их терминах. Возможно, если дать имя для «я-сейчас» как противоположного «я-тогда», то такое имя может заменить «это»; но ни одно слово обычной речи не выглядит способным заменить его.

¹В оригинале — придуманное автором слово «hotness», которое буквально означает «жаркость», но по смыслу соответствует ощущению жара. — Прим. перев.

117

Эгоцентрические подробности

Прежде чем приступить к более трудным вопросам, давайте убедимся, что ни одна эгоцентрическая подробность не входит в язык физики. Физики рассматривают пространство-время беспристрастно, как мог бы его рассматривать Бог; не существует как в восприятии, пространственно-временной области, которая была бы особенно теплой, близкой и яркой, окруженной по всем направлениям постепенно возрастающей темнотой. Физик не скажет: «Я вижу стол», но, подобно Нейрату¹ или Ю. Цезарю: «Отто видел стол»; он не скажет: «Сейчас видно метеор», но скажет: «Метеор было видно в 8 часов 43 мин. по Гринвичу», и в этом утверждении слово «было» предполагается не содержащим грамматического времени. Нет вопроса о том, что нементальный мир может быть полностью описан без употребления эгоцентрических слов. Но определенно и большая часть того, что желает сказать психология, тоже может быть сказана без них. Есть ли в таком случае какая-нибудь нужда в этих словах? Или все может быть сказано без них? Этот вопрос — нелегкий вопрос.

Прежде чем мы сможем его исследовать, нам требуется по возможности установить, что подразумевается под словом «это» и почему эгоцентрические подробности были признаны пригодными.

Слово «это» предстает как имеющее признаки собственного имени в том смысле, что попросту обозначает объект, ни в какой мере не характеризуя его. Можно было бы подумать, что «это» приписывает объекту свойство направленности на него внимания, но думать так было бы ошибкой: многие объекты во многих случаях привлекают внимание, но в каждом случае только один из них представляет это. Можно сказать: «это» означает «объект этого акта внимания», но, очевидно, данное выражение не является определением. «Это» является именем, которое мы даем объекту, попавшему в сферу нашего внимания, но мы не можем определить «это» как «объект, к которому сейчас привлечено мое внимание», поскольку «я» и «сейчас» включают в себя «это»².

¹ См. гл. X.

² Если взять «я-сейчас» как фундаментальное, возникнут те же самые проблемы, что и в отношении «этого».

118

Эгоцентрические подробности

Слово «это» не означает: «То, что является общим у всех объектов, успешно называется "этим"», поскольку в каждом случае, когда слово «это» используется, существует только один объект, к которому оно применяется. «Это», очевидно, является собственным именем, которое применяется к различным объектам в каждом из двух случаев, когда оно применяется, и тем не менее никогда не бывает двусмысленным. Оно непохоже на имя «Смит», которое применяется ко многим объектам, но всегда к каждому из них в отдельности; имя «это» применимо только к одному объекту в некоторый момент времени, и когда оно начинает применяться к новому объекту, оно утрачивает приложимость к старому.

Мы можем сформулировать нашу проблему следующим образом. Слово «это» является таким словом, которое имеет, β некотором смысле, константное значение. Но если истолковывать его как обычное имя, оно не может иметь ни в каком смысле константное значение, поскольку имя означает просто то, что оно обозначает, а обозначенное «этим» непрерывно изменяется. С другой стороны, мы истолковываем «это» как скрытую дескрипцию, например, как «объект внимания». Тогда «это» будет применяться ко всему тому, что всегда является «этим», хотя на самом деле данное местоимение никогда не применяется более чем к одной вещи в любой момент времени. Любая попытка избежать подобных нежелательных обобщений включает тайное повторное введение «этого» в определяющее выражение.

(Существует тем не менее другая проблема с «этим», которая связана с субъектом собственных имен и, на первый взгляд, бросает тень на выводы предыдущей главы. Если мы посмотрим одновременно на два пятна данного цвета, мы скажем: «Это и то в точности совпадают по цвету». У нас нет никаких сомнений, что одно из них является этим, а другое — тем; ничто не убедит нас, что два объекта являются одним. Но здесь, однако, заключена головоломка, которая легко разгадывается. То, что мы видим, не просто пятно цвета, но пятно в заданном визуальном направлении. Если «это» подразумевает «пятно в таком-то направле-

119

Эгоцентрические подробности

нии», а «то» — «пятно в таком-то другом направлении», эти два комплекса оказываются различными, и нет никаких оснований полагать, что сам по себе цвет оказывается двояким.)

Итак, является «это» именем, дескрипцией или общим понятием? Любой из ответов вызывает возражения.

Если мы относим «это» к именам, мы остаемся с проблемой объяснения, на основе какого принципа мы решаем, что конкретно «это» именует в различных случаях. Существует много мужчин, носящих имя «Смит», но они не обладают никаким свойством «смитности»; в каждом случае мужчина получил такое имя произвольно, по соглашению. (Правда, имена обычно наследуют, но имя может быть присвоено и односторонним решением. Имя человека представляет нечто законное, чем он публично заявляет о своем желании так называться.) Но непроизвольное соглашение ведет нас к тому, чтобы называть вещь «этим», когда мы захотим, или же прекращать называть ее так в последующих | случаях, когда опять будем упоминать данную вещь. В описанном отношении слово «это» отличается от обычных собственных имен.

Похожие трудности возникают, если считать «это» дескрипцией. Она> конечно, может значить «то, что я отмечаю сейчас», но подобное понимание только переносит проблему на «я-сейчас». Мы согласны выбрать «это» в качестве фундаментальной эгоцентрической подробности, поскольку любое другое решение оставит нас точно с теми же проблемами. Ни одна дескрипция, не включающая каких-либо эгоцентрических подробностей, не могла бы иметь особого свойства «этого», а именно быть приложи-мой в каждом случае ее употребления только к одной вещи, а к различным вещам — только в различных ситуациях.

В точности такие же возражения выдвигаются против попытки определить «это» как общее понятие. Если «это» является общим понятием, оно имеет примеры, каждый из которых всегда является его примером, а не только в один какой-нибудь момент. Очевидно, что общее понятие для «этого» имеется, а именно

120

Эгоцентрические подробности

«объект внимания», но требуется кое-что еще кроме общего понятия для обеспечения временной неповторимости «этого».

Может показаться, что в чисто физическом мире не найти никаких эгоцентрических подробностей. Но подобная мысль не является точным выражением истины хотя бы потому, что в чисто физическом мире вообще не бывает слов. Подлинная же истинность заключается в том, что «это» зависит от отношения пользователя словом к объекту, для которого предназначено данное слово. Я не хочу вводить на рассмотрение «разум». Может быть сконструирована машина, которая использовала бы слово «это» корректно; она могла бы говорить: «это — красное», «это — голубое», «это — полицейский» в подходящих ситуациях. В случае подобной машины слово «это» является бесполезным дополнением к последующему слову или словам; машина может быть сконструирована и так, чтобы сказать: «абракадабра — красная», «абракадабра — голубая» и т. д. Если бы наша машина сказала позже, что «то было красным», она бы приблизилась к емкости человеческой речи.

Давайте предположим, что наша машина обладает этой дополнительной емкостью. Предположим, далее, что красный цвет, падающий на нее, приводит в действие механизм, который заставляет вначале сказать: «это — красное», а затем, после завершения различных внутренних процессов, «то было красным». Мы можем описать обстоятельства, при которых машина говорит «это», а при каких «то»; она говорит «это», когда вначале внешняя причина действует на нее, и говорит «то», когда начальный эффект привел к определенным дополнительным процессам в машине. Мы уже знакомы с автоматами, которые играют в гольф за опущенную монету; монета запускает процесс, который продолжается определенное время. Очевидно, было бы возможным для процесса начинаться с того, что машина говорила бы: «Это — пенни», а заканчиваться фразой: «То был пенни». Нам думается, что рассмотрение такой искусной игрушки позволит устранить посторонние проблемы.

121

Эгоцентрические подробности

Работа машины позволяет описать обстоятельства, при которых люди говорят «это есть» или «то было». Словесная реакция на стимул может быт непосредственной или отсроченной. Когда она непосредственная, центростремительные токи текут в мозг и оттуда продолжаются в афферентных нервах, пока не подействуют на соответствующие мышцы и не произведут предложение, начинающееся с «этого». Когда же реакция отсроченная, афферентный импульс поступает в некоторый источник и продуцирует эфферентный импульс только в ответ на некоторый новый стимул. Эфферентный импульс в этом случае не является в точности таким же, как в предыдущем, и продуцирует слегка другое предложение, а именно такое, которое начинается словами «то было».

Мы возвращаемся к минимальной и другим причинным цепочкам. Минимальная причинная цепочка в этой связи — самая короткая возможная цепочка из стимулов за пределами мозга, ведущая к словесному ответу. Другие причинные цепочки всегда включают какие-нибудь дополнительные стимулы, вызывающие отложенный эффект предшествующего стимула, который выпускает на волю и производит отсроченный словесный ответ. В случае минимальной причинной цепочки мы говорим: «Это есть», а в случае более длинной говорим: «То было». Все это, конечно, слишком схематично, чтобы относиться к подлинной психологии, но кажется достаточным, чтобы решить наши трудности с принципом рассмотрения эгоцентрических подробностей.

Давайте расширим это утверждение. Когда бы мы ни произносили слово «кошка», мы делаем так — вообще говоря — потому, что кошка воспринимается или воспринималась нами. (Ограничения на это утверждение могут не приниматься во внимание). Если мы поступаем так, потому что кошка была воспринята, этот прошлый факт не составляет всей причины нашего произнесения слова «кошка»; должны быть также и сиюминутные стимулы. Итак, восприятие и воспоминание, которые используют слово «кошка», не являются результатами в точности сходных причин. У человека с подходящим образом развитыми языковыми привычками действия также не будут в точности похожими; дей-

122

Эгоцентрические подробности

ствие восприятия начинается со слов «это есть», а действие воспоминания — со слов «то было».

Итак, различие между предложением, начинающимся со слов «это есть» и тем, что начинается со слов «то было», лежит не в их значении, но в их причинной обусловленности. Два таких предложения, как «Декларация независимости была принята в 1776 г.», произнесенное нами, и «Декларация независимости принимается в этом, 1776 г.», которое мог бы произнести Джеф-ферсон, имеют в точности одно и то же значение, но из первого следует косвенная причинная обусловленность, в то время как последнее обусловлено настолько непосредственно, насколько это возможно.

Позволительно возразить, что многие утверждения о настоящем в той же мере опосредованы, что и утверждения о прошлом. Если мы говорим «Финляндия подвергается нападению», мы поступаем так, во-первых, потому, что мы помним прочитанное в газете, а во-вторых, мы приходим к выводу, что нападение, очевидно, не прекратилось за последние несколько часов. Но такое употребление настоящего времени оказывается производным и выводным, включающим причинные законы, посредством которых знание о настоящем получают из знания о прошлом. Такое «настоящее», какое здесь используется, не является «настоящим» в психологическом смысле; оно не представляет собой чего-то «представленного на рассмотрение». Это «настоящее» понимается в физическом смысле, то есть как нечто такое, что в физическом времени является современником психологического «настоящего». «Настоящее» и «прошедшее» являются первичными психологическими терминами в том смысле, что включают различные причинные связи между говорящим и тем, что он говорит; любое другое употребление этих терминов определимо в терминах первичного их употребления.

Объясняет ли изложенная теория употребление слова «я»? Мы сказали в начале данной главы, что «я» может быть определено в терминах «этого»: «я» является биографией, к которой принадлежит «это». Но хотя мы и объяснили употребление слова «это»

123

Эгоцентрические подробности

лишь благодаря тому, что лишили данное слово всяческого значения в изоляции, само по себе. Следовательно, мы не можем быть уверены, что предложенное выше определение «я» имеет смысл отстаивать.

Если наша теория «этого» правильная, мы имеем дело со словом, в котором не нуждается полное описание мира. Мы желаем доказать, что те же самые выводы справедливы в отношении «я» и других эгоцентрических слов.

Слово «я», коль скоро оно прилагается к чему-то, что продол- «. жает существовать определенный период времени, может быть выведено из фразы «Я-сейчас», упорядочивающей события, связанные с «Я-сейчас» определенными причинными связями. Фраза, которую следует рассматривать, это «я есть», которая может быть заменена фразой «Я-сейчас есть», где связка «есть» может считаться вневременной.

Очевидно, что связь между «я-сейчас» и «это» очень тесная. «Я-сейчас» обозначает множество событий, а именно все те события, которые происходят со мной в данный момент. «Это» обозначает некоторое из этих событий. «Я», как противостоящее «я-сейчас», может быть определено причинной связью с «этим», точно так же, как с «я-сейчас»; ведь мы можем обозначать как «это» только нечто, испытываемое нами в настоящий момент.

По причинам, которые станут более понятными в следующих главах, мы полагаем, что фраза «Я есть» может быть всегда заменена фразой «Это есть», или наоборот. Какая из этих двух фраз используется нами, зависит от случая или пристрастия. Мы предпочитаем говорить «Мне жарко», а не «Вот это — жара», если нам « стало жарко от тренировки, а не от окружающей температуры. Ц Но когда мы идем в машинную часть корабля, мы произносим фразу: «Уф! Здесь жарко», которая (грубо говоря) эквивалентна фразе «Вот это жара». Мы говорим: «Это — кошка», и намерены сделать высказывание о чем-то, что не просто часть нашей собственной биографии. Но если слово «это» применяется так, как задумано, к чему-то, что непосредственно испытываем, возможно применять данное слово только к нашему собственному вос-

124

Эгоцентрические подробности

приятию кошки, но не к кошке как объекту внешнего мира. Так что мы должны говорить: не «Это — кошка», а «Это — такой результат восприятия, который ассоциируется нами с кошками», или «это — результат восприятия кошки». Данная фраза, в свою очередь, может быть заменена на фразу: «Я-воспринимающий кошку», которая характеризует наше состояние и является истинной в точности в тех же случаях, в которых мы испытываем искушение (грубо говоря) сказать: «Это — кошка», и в которых мы оправданно говорим: «Это — результат восприятия кошки». Что мы непосредственно знаем, когда говорим: «Это — кошка», является нашим состоянием, жара.

Итак, в каждом утверждении, содержащем «это», мы можем подставить «что я-сейчас отмечаю», и в каждом утверждении, содержащем «я-сейчас», можно подставить «что сосуществует с этим».

Отсюда следует: что может быть сказано об «этом», в равной степени применяется к «я-сейчас»; что отличает «я-сейчас» от собственного имени ни в коей мере не устанавливается предложением, содержащим «я-сейчас»; это различие представляет собой только выражение причинной связи между тем, что сообщается, и процессом его сообщения.

Слово «вы» включает другие трудности, чем рассмотренные характеристики эгоцентрических подробностей; эти трудности будут рассмотрены в последующих главах. В той мере, в какой это касается наших настоящих проблем, достаточно отметить, что «вы» всегда определено отношением к некоторому результату восприятия в настоящем, который в данный момент является «этим». В итоге объяснение «этого» также объясняет «вы» настолько, насколько объясняемые трудности относятся к трудностям с эгоцентрическими подробностями.

Все сказанное, насколько мы можем судить, решает проблему эгоцентрических подробностей и показывает, что они не нужны в какой-либо части описания мира, будь то физического или психического.

125

Эгоцентрические подробности

ЗАМЕЧАНИЕ. Профессор Рейхенбах любезно позволил мне ознакомиться с его неопубликованной трактовкой «эгоцентрических подробностей». Он подходит к проблеме несколько по-иному, но я не думаю, что его и моя теории находятся в отношении противоречия — они скорее дополняют друг друга.

126

ГЛАВА VIII

ВОСПРИЯТИЕ И ЗНАНИЕ

Слово «восприятие» — одно из тех, которое философы античной эпохи использовали некритически, с позиций здравого смысла. Теэтет, когда Сократ спрашивает его об определении «знания», предполагает, что знание — это восприятие. Сократ убеждает его отказаться от этого определения, главным образом потому, что воспринимаемое является преходящим, в то время как знание должно быть о чем-то вечном; но он не ставит вопрос о том, чтобы мыслить событие восприятия как отношение между субъектом и объектом. Здравому смыслу кажется очевидным, что мы воспринимаем «вещи», во всяком случае видя их и притрагиваясь к ним. Зрение может иногда обмаИътватъ, как в случае с кинжалом Макбета, но осязание — никогда. «Объект», в моем понимании, означает этимологически нечто выделенное: если я натыкаюсь в темноте на столб, я убежден, что воспринимаю «объект», а не переживаю внутренний опыт. Это как раз тот взгляд, который подразумевается в опровержении д-ром Джонсоном Беркли.

Данная теория восприятия, основанная на требованиях здравого смысла, вызывала возражения с различных точек зрения. Картезианцы отрицали взаимодействие между сознанием и материей и поэтому не могли признать, что когда мое тело натыкается на столб, это физическое событие выступает причиной ментального события, которое мы называем «восприятием столба». С позиций картезианского учения было естественным принять или психологический параллелизм, или доктрину Мальбранша, согласно кото-

127

Восприятие и знание

рой мы видим все вещи в Боге, или Лейбницевы монады, которые подвержены сходным, но одновременно систематически различным иллюзиям, называемым «отражение Вселенной». Во все этих системах, однако, чувствуется что-то фантастическое, и только философы, долго приучавшиеся к абсурду, могли поверить в них.

Гораздо более серьезной критике теория здравого смысла в отношении восприятия была подвергнута в науке через призму изучения причин ощущений. Основным итогом этих нападок на мнения означенных философов стала доктрина Локка, согласно которой вторичные качества являются субъективными. Отказ Беркли от материи был вызван в том числе, хотя и не главным образом, научными теориями света и звука. У последующих британских эмпиристов научная трансформация доктрины здравого смысла приобретает все более важное значение. Определение Дж. Ст. Миллем «материи» как «постоянной возможности ощущений» — результат комбинации научных взглядов с взглядами Беркли. Такова же доктрина материалистов, санкционированная в СССР авторитетом Ленина, согласно которой «материя» является «причиной ощущений».

Чтобы стало ясно, что наука может сказать по обсуждаемому вопросу, важно для начала забыть о берклианской метафизике, к которой, как одни надеются, а другие опасаются, справедливо или нет, могут привести выше упомянутые разногласия. Давайте иметь в виду, что мы с самого начала различали два вида теории познания. Одна — инспирированная картезианским сомнением и поисками того, что сомнению не подлежит. Другая — той областью науки, в которой, принимая все установленное наукой, мы ищем определение событий, которые могут быть названы познавательными актами, и отношение к другим событиям, которые делают их таковыми. Давайте на минуту примем второй вид теории познания и исследуем те события, которые здравый смысл рассматривает как «восприятия», с намерением установить, являются ли они познавательными актами, если нет, как они связаны с нашим опытным знанием действительности. В этом исследовании мы предполагаем, что мир таков, каким он представляется науке, пока не задаваясь вопросом, оправданы ли наши предположения.

128

Восприятие и знание

Начнем с астрономического объекта, скажем, с Солнца. Мы располагаем множеством экспериментов, которые называем «видением Солнца»; имеется также, согласно астрономии, большая глыба раскаленной материи, являющаяся Солнцем. Каково отношение этой глыбы к одному из событий, называемых «видением Солнца»? Причинное отношение здесь таково: в каждый момент большое число атомов Солнца излучает энергию в форме световых волн или квантов света, которые преодолевают пространство между Солнцем и глазом в течение приблизительно восьми минут. Когда они достигают глаза, их энергия превращается в два новых вида: процессы в палочках и колбочках сетчатки, приводящие к возбуждению, которое передается по зрительному нерву, затем что-то (никто не знает, что именно) происходит в соответствующей области мозга, и затем мы «видим Солнце». Таково понимание причинного отношения между Солнцем и «видением Солнца». Но мы хотим знать, имеется какое-либо сходство между Солнцем и «видением Солнца» или же нет; ведь только в случае сходства последнее может быть источником знания о первом.

Согласно нашему некритическому пониманию науки, мы обнаруживаем, что имеется важное сходство между Солнцем и «видением Солнца». Например, Солнце выглядит круглым и является круглым. На самом деле это сходство не столь сильное, как кажется, поскольку Солнце выглядит круглым в моем визуальном пространстве, а является круглым в физическом пространстве. Тем не менее сходство может быть ясно установлено. Определение круглости одинаково как в одном пространстве, так и в другом, и определенные отношения, такие как непрерывность, общие для физического и визуального пространства.

Итак: если мы видим пятна на Солнце, то они являются пятнами на Солнце. В свете вышеизложенного, пятна на астрономическом Солнце имеют, грубо говоря, ту же форму, что и пятна на видимом Солнце. Более того, видимое Солнце палит, и астрономическое Солнце имеет соответствующее свойство, контрастирующее с окружающей областью физического пространства.

Имеются, однако, ограничения в подобии видимого и астрономического Солнца. Во время частичного солнечного затмения Сол-

129

Восприятие и знание

нце выглядит как полумесяц, но остается таким же круглым, как обычно. Скосив глаза, мы можем увидеть два Солнца, но не создать два «реальных» Солнца. Однако все подобные ситуации могут детально исследоваться, так что не возникнет трудности с сохранением принятого принципа.

Я начал с астрономических объектов по причине их простоты ввиду воспринимаемости, понимаемой только в одном смысле. А теперь давайте рассмотрим обычные земные объекты. Давайте, как и Беркли, рассматривать дерево, хотя можно было бы рассмотреть и что-нибудь другое. Если говорить о зрении, все сказанное о Солнце можно отнести и к дереву, кроме разве того, что свет, посредством которого мы его видим, является отраженным; таким образом, дерево не видимо за исключением тех случаев, когда на него падает солнечный свет, воздействует световая вспышка или искусственное освещение. Но дерево можно также потрогать, услышать, понюхать и попробовать на вкус.

Когда мысленно трогаешь дерево, определенные электроны пальца настолько близко соприкасаются с электронами дерева, что возникают значительные силы отталкивания; они порождают возбуждение, распространяющееся из пальцев по нервам в мозг, где оно создает эффект неизвестной природы, в конечном счете вызывающий ощущение прикосновения. Здесь снова приходится задаться вопросом: каково сходство между ощущением прикосновения и частью дерева, к которой, как я воображаю, прикасается палец?

Существуют характеристики касания: твердость и мягкость, шершавость и гладкость, которые соответствуют характеристикам объекта прикосновения. Ощупывая объект со всех сторон, можно определить его форму, так же как и видя его; «действительная» форма одинакова для человека, видящего ее, и для человека, который слеп и может только ее осязать. Говоря «одинакова», мы и подразумеваем одинаковость: нет никакого различия между физическим пространством, выводимым из зрения и выводимым из прикосновения, кроме степени детализации.

Помимо формы существует местоположение. Объект, к которому прикасаешься, но который не видишь, может находиться над

130

Восприятие и знание

головой, под ногами или на любой высоте; он может находиться на расстоянии вытянутой руки, касаться лица или пребывать в любом из положений относительно моего тела. В каждом из этих случаев имеется сходство между моими ощущениями и свойствами физического объекта.

Нет необходимости рассматривать слух, запах и вкус, поскольку к ним применимы те же самые соображения.

Вышеприведенный обзор основывается на догматическом принятии физики и физиологии. Прежде чем покончить с удобным догматизмом, следует кое-что добавить. Ощущения, вызванные внешними объектами, являются событиями, подобно любым другим, и не имеют характеристик, которые мы связываем со словами «познавательный акт». Этот факт должен быть согласован с точкой зрения здравого смысла, согласно которой существуют события, называемые восприятиями, посредством которых мы составляем полные впечатления об объектах. Откажемся мы полностью от этой точки зрения здравого смысла или сохраним ее, превращая воспринимаемый объект в нечто совсем отличное (кроме упомянутого выше сходства образа и объекта) от физического объекта? Прежде чем рассматривать этот вопрос, следует изучить психологическое различие между «ощущением» и «восприятием». «Восприятие» здесь является просто определенного рода событием, возникающим из возбуждения (нервной системы) и не предполагающим какого-либо познавательного статуса.

В нашей психологической реакции на чувственное возбуждение присутствуют два теоретически различимых элемента. Первый, который обязан собственно возбуждению, второй — его привычным сопутствующим обстоятельствам. Зрительное ощущение никогда не существует само по себе: другие ощущения также возбуждаются в силу устоявшейся привычки. Когда видим кошку, мы ожидаем от нее мяуканья, ощущения мягкости, кошачьих повадок; если данный объект лает, или на ощупь, как камень, или движется, как медведь, мы испытываем сильный шок от такого сюрприза. Такова же наша вера в то, что мы видим «объекты», а не только имеем зрительные ощущения. Если рассматривать не только психологию

131

Восприятие и знание

человека, но и зоопсихологию, невозможно объяснить это наполнение ощущений исключительно устоявшейся привычкой; некоторые из них, кажется, являются безусловными рефлексами. Это проявляется, например, в способности цыпленка клевать зерна без предварительного обучения координации клюва с глазом. Дилемма выработанной привычки против безусловного рефлекса является, однако, не очень важной в данном случае; действительно важ-но то, что ощущения сопровождаются спонтанными образами и ожиданиями их привычных сопровождений.

Когда имеется опыт, называемый «видением кошки», имеется посылка причинной цепочки, аналогичной той, которая рассматривалась в связи с «видением Солнца». Если опыт соответствует действительности, эта причинная цепочка, обозреваемая в обратном направлении, достигает в некотором звене кошки. (Я все еще догматически допускаю истинность физики.) Но очевидно, что если в любом звене данной цепочки событие (световые волны, колебание палочек и колбочек, возбуждение зрительного нерва или мозга), которое обычно имеет свой источник в кошке, может быть вьтз-вано к жизни другим способом, мы получим тот же самый опыт, называемый «видением кошки», в отсутствие какой-либо кошки. Пусть читатель вспомнит, что речь идет о науке, а не о философии. Я имею в виду такие вещи, как зеркальное отображение предмета, эффект удара по глазам, вызывающий видение искр, наконец, церебральные возмущения любого рода, которые могут стать причиной «видения кошки» во сне. Можно схематически изложить предмет обсуждения следующим образом. Некоторый опыт E (например, визуальная суть того, что мы называем «видением кошки») обычно тесно связан в нашей прошлой жизни с другим опытом. Отсюда, по устоявшейся привычке, опыт E теперь сопровождается тем, что Юм назвал бы «идеями», но мы предпочитаем называть «ожиданиями», которые, возможно, являются исключительно со-стояниями тела. В любом случае эти ощущения заслуживают того, чтобы быть назваными «мнениями», как будет обнаружено позже, когда перейдем к анализу мнений. Таким образом, хотя сенсорный центр не является познающим, его ассоциативное сопровождение,

132

Восприятие и знание

будучи мнением, следует классифицировать как познавательный акт (включая возможные ошибочные мнения в нашей голове). Если данный взгляд выглядит странным, так только потому, что мы имеем склонность понимать мнения в чрезмерно интеллектуальной манере.

Мне не нравится употреблять слово «восприятие» для суммарного опыта, состоящего из чувственного ядра, дополненного ожиданиями, поскольку слово «восприятие» слишком сильно предполагает истинность вовлеченных в этот процесс мнений. Поэтому будем употреблять выражение «перцептивный опыт». Итак, всякий раз, когда я думаю, что вижу кошку, я имею перцептивный опыт «видения кошки», даже если в этом случае кошка физически отсутствует.

Поскольку расширение ощущения до перцептивного опыта есть дело привычки, то в моем прошлом, как оказывается, обычно уже осуществлены те расстановки [событий], которые допускаются перцептивным опытом. Короче говоря (и все еще основываясь на физике), до сих пор, когда я имел «видение кошки», обычно существовала увиденная кошка, поскольку если бы ее не было, я бы не приобрел привычек, которыми обладаю. Следовательно, на основе здравого смысла у нас имеются индуктивные основания утверждать, что когда мы «видим кошку», эта кошка, вероятно, существует. Мы не можем выйти за пределы вероятности утверждения, поскольку нам известно, что временами люди видят кошек там, где их нет, например во сне. И возможность перцептивных опытов как результатов чувственных возбуждений целиком зависит от того факта, что мы живем в мире, в котором объекты обладают определенной устойчивостью и, кроме того, входят в природные виды. Эти предметы зависят от температуры. Такова, без сомнения, возможность жизни. «Опыт», без сомнения, зависит оттого, что мы имеем более-менее устойчивое тело. «Дух» в этимологическом значении (например, движущаяся газообразная среда) не имеет физической устойчивости, требуемой для опыта или выработки привычек.

Подведем итог этой части дискуссии: в нашей окружающей среде часто случается так, что события образуют пучки; подобные пучки отличают кошку от предметов другого рода. На любой из

133

Восприятие и знание

наших органов чувств может подействовать возбуждение, возникающее из определенных характеристик подобного пучка. Предположим, что возбуждение зрительное. Тогда физика позволяет сделать вывод, что свет определенной частоты пришел от объекта в наши глаза. Индукция позволяет нам сделать вывод, что этот свет, который, предположим, выглядит как кошка, возможно, исходит из области, в которой присутствуют и другие характеристики кошки. По сути, мы можем проверить данную гипотезу экспериментально: можно коснуться кошки и поднять ее за хвост, чтобы увидеть, как она замяукает. Обычно такой опыт оказывается успешным; если же нет, его отрицательный результат легко истолковывается без изменения физических законов. (В этом смысле физика превосходит здравый смысл и пренебрегает им.) Но вся эта тщательно проделанная работа индукции, пока она относится скорее к здравому смыслу, чем к науке, выполняется спонтанно, по привычке, которая попросту превращает ощущение в перцептивный опыт. Вообще говоря, перцептивный опыт является догматической верой в то, что физика и индукция считают вероятным; эта вера ошибочна в своем догматизме, однако обычно права в своем содержании.

Из вышесказанного следует, что в любом перцептивном опыте чувственное ядро обладает более высокой ценностью для умозаключений, чем все остальное. Мы можем видеть кошку, или слышать ее мяуканье, или ощущать ее мех в темноте. Во всех подобных случаях мы имеем перцептивный опыт кошки, но первый из названных — зрительный опыт, второй — слуховой, третий — тактильный. Чтобы вывести из нашего зрительного опыта частоту световых волн на поверхности кошки, нам необходимы (если только мы не спим и наше зрение нормальное) только законы физики; но чтобы вывести другие характеристики кошки, нам необходим еще опыт того, что объекты, имеющие такие цветные формы, более склонны мяукать, чем лаять. В то время как ни один вывод из перцептивного опыта не является полностью достоверным, вывод из чувственного ядра более вероятен, чем из других частей перцептивного опыта. Он может отвергаться только теми, кто желает отвергнуть физику или психологию.

134

Восприятие и знание

Перейдем теперь к слегка иной теме, а именно поговорим об отношении перцептивного опыта к нашему знанию реальной действительности. То, что такое отношение имеет место, с очевидностью вытекает из различия между нашим знанием опытного прошлого и настоящего, с одной стороны, и нашим знанием будущего и внеопытного прошлого и настоящего — с другой. Нам известно, что Цезарь был убит, но пока данное событие не произошло, оно не было известно. Оно стало известным благодаря свидетельствам глаз, воспринимавших его; оно известно нам из высказываний, которые мы находим в книгах по истории. Иногда нам известны будущие факты, например даты затмений; но подобное знание индуктивно выводится из знания, прямо основанного на результатах восприятия, так что оно менее надежно, чем то знание, на котором основывается. Все наше знание реальной действительности (например, все то знание, в котором содержится указание на положение во времени) причинно зависит от перцептивного опыта и включает в себя хотя бы одну посылку, относящуюся к настоящему или прошлому. Но хотя это и очевидно, логическое отношение эмпирического знания к перцептивному опыту ни в коей мере не устанавливается легко.

Имеется ряд философских школ — особенно гегельянцы и инструменталисты, — которые полностью отрицают различие между чувственными данными и тем, что из них выводится. Они утверждают, что во всем нашем знании присутствует выводное содержание, что знание представляет органическое целое, а проверка истинности — скорее установление согласованности знаний, чем их соответствия «фактам». Я не отрицаю элементов истины в подобных взглядах, но мне представляется, что если истина берется как целое, невозможно уточнить ту роль, которая принадлежит в знании восприятию. Совершенно очевидно, что перцептивный опыт, попавший в сферу моего внимания, либо несет новое знание, которое невозможно вывести из старого знания, либо, по крайней мере, как в случае с затмением, обеспечивает большую достоверность знания, чем та, которая могла быть получена выводным путем. На это инструменталист отвечает, что любое высказывание о

135

Восприятие и знание

новом знании, полученном из восприятия, всегда является интерпретацией, основанной на принятых теориях, и может нуждаться в последующей коррекции, если указанные теории окажутся несостоятельными. Например, если мы говорим: «смотрите, затмение Луны», то используем наши астрономические знания для интерпретации того, что видим. Согласно инструменталисту/ не сущест- Ш вует слов, которые не заключали бы в себе теорий или гипотез, так ц что голые факты восприятия никогда невыразимы. . |

Я полагаю, что данный взгляд недооценивает плодотворность | анализа. Бесспорно, наши повседневные интерпретации перцеп- | тивного опыта, и даже все обычные слова, основаны на теориях. | Но нет ничего невозможного в том, чтобы свести на нет элемент f интерпретации или изобрести искусственный язык, минимально t зависящий от теории. Этим путем можно асимптотически достичь | чистой чувственной данности. То, что должна существовать, как | мы полагаем, чистая чувственная данность, логически неоспори- | мое следствие факта, что восприятие дает начало новым знаниям. Например, предположим, что я располагал считавшейся до сих пор надежной группой теорий, но теперь чувствую, что кое-что в этих теориях ошибочно. В этом случае обязательно существует нечто, невыводимое из упомянутых теорий, и это нечто является I новой чувственной данностью в моих знаниях о действительности, поскольку под «данностью» подразумевается просто фрагмент | знаний, который невыводим. Отказаться от так понимаемой дан- I ности, как мне кажется, возможно только в гегелевском панло- | гизме. I

л

Вопрос о чувственной данности был смешан (ошибочно, как я полагаю) с вопросом о достоверности знаний. Существенной особенностью данности является то, что она невыводная. Но эта мысль не может быть истинной, и мы не ощущаем уверенности в том, что она истинна. Наиболее очевидный пример — память. Известно, что память подвержена ошибкам; тем не менее существует много вещей, в которые мы верим, хотя и не в полной мере, исключительно на основе памяти. Другой пример мы получаем из смутных восприятий. Предположим, вы слышите звук, который постепенно от-

136

Восприятие и знание

даляется, например, звук улетающего самолета. Одно время вы уверены, что слышите его, но позднее вы уже уверены, что не слышите его. В некоторые промежуточные моменты времени вы полагаете, что еще слышите звук, но не можете быть в этом уверены; в эти моменты вы имеете ненадежные чувственные данные. Я готов допустить, что все данные обладают некоторой ненадежностью и должны быть подтверждены, если возможно, другими данными. Однако если эти самые другие данные не обладают какой-либо степенью независимым образом приобретенного доверия, они не могут подтвердить исходные данные.

Однако следует принять во внимание одно различие. Несмотря на мою убежденность, что ни одно выраженное в словах высказывание не может быть признано полностью бесспорным, все же возможно определить класс утверждений, которые непременно истинные; проблема лишь в том, к какому из названных классов принадлежит интересующее нас суждение. Для многих целей бывает удобным определить класс истинных посылок, но если поступать так, мы никогда не сможем быть уверены, что данное утверждение принадлежит именно к этому классу посылок.

Я, следовательно, допускаю существование данных в смысле суждений, несомненность которых не вытекает полностью из их логических связей с другими суждениями. Я не признаю того, что действительные данные, которые можем получить, всегда полностью надежны, но также и того, что суждения, выражающие данность, не могут быть следствием других принятых суждений. Последний случай имеет место тогда, когда мы наблюдаем предсказанное затмение. Но если суждение о конкретной реальной действительности является выводным, всегда среди посылок должны быть другие сообщения о действительности, из которых общий закон получен индуктивно. Следовательно, невозможно, чтобы все наше знание реальности имело выводную природу.

Вопрос о том, как получить из чувственного опыта суждения, являющиеся посылками эмпирического знания — это трудный и сложный вопрос, но фундаментальный для любой эмпирической теории познания.

137

Восприятие и знание

Теперь нам следует изучить вопрос значительной важности, а именно какова роль эгоцентрических подробностей в суждениях восприятия. Прежде всего, можно изложить суть проблемы, кото« рая заключается в следующем. Мы видели в гл. VII, что идеалом науки является обходиться без эгоцентрических подробностей, и казалось, из дискуссий в той главе, что этот идеал достижим. Если — так, должно существовать эмпирическое безличное знание, и два человека, скажем, полагающих, что водород является легчайшим из химических элементов, возможно верят в одно и то же суждение. С другой стороны, если все эмпирические слова, строго говоря, определены в терминах эгоцентрических подробностей, тогда, поскольку никакие два человека не могут придать одно и то же значение одним и тем же эгоцентрическим словам, они не могут придать одно и то же значение каким бы то ни было эмпирическим словам, так что не существует никаких эмпирических суждений, в которые могли бы верить сразу оба человека. В поддержку этого неприятного результата может быть тем не менее сказано много. Наш эмпирический словарь опирается на слова, имеющие остенсив-ные определения, а остенсивное определение состоит из серии актов восприятия, порождающих привычку. Когда овладели этим словарем, именно восприятие дает первичное знание действительности, на котором основывается наука. Так что перцептивное знание, на первый взгляд, требует эгоцентрических слов в своем языковом выражении. Этот аргумент следует теперь тщательно исследовать.

Давайте начнем прежде всего со «значения» и для иллюстративных целей возьмем слово «горячий». Допустим схематическое упрощение в опыте, посредством которого выучили значение этого слова в детстве. Предположим, в детской имелся открытый огонь, и каждый раз, когда я к нему приближался, кто-то говорил: «Горячо»; это же слово использовалось, когда я страдал от жары в солнечный день и когда случайно пролил на себя горячий чай. В результате я произношу слово «горячий» всякий раз, когда регистрирую ощущения определенного рода. До сих пор мы имели дело только с причинным законом: определенные состояния тела приводили к определенным звукам. Легко можно было бы сконструи-

138

Восприятие и знание

роватъ машину, которая говорила бы «горячо», когда нагревалась бы до определенной температуры. Но это не принципиальный момент. Что действительно важно для нас, так это то, что данное изначальное использование слова «горячий» содержит отличительные характеристики эгоцентрических подробностей, а именно (процитируем гл. VII) это слово «зависит от отношения пользователя словом к объекту, с которым слово связано». В результате обсуждения объектных слов нами было установлено, что в изначальном использовании таких слов они являются суждениями восприятия: то, что мы сперва выражаем возгласом «горячо!», мы впоследствии выражаем суждением: «Это — горячее» или «Мне жарко». Значит, каждое объектное слово, в его изначальном употреблении, содержит неявную эгоцентричность, которая при дальнейшем развитии речи превращается в явную.

Но когда мы приступаем к строгому рассмотрению значений слов, мы видим, что эгоцентричность не является частью того значения слова «горячий», которое существует в развитом языке. Слово «горячий» означает теперь только характеристику событий, которые, если события подходящим образом связаны с нами, становится причиной нашего произнесения слова «горячий». В переходе от восклицания «горячо!» к «это — горячее» нами осуществляется анализ: качество «горячий» освобождается от эгоцентрич-ности, и прошлый неявный эгоцентрический элемент превращается в явный посредством слов «это есть». Итак, в развитом языке объектные слова, такие как «горячий», «красный», «гладкий» и т. п., не являются эгоцентрическими.

Однако сказанное еще не дает решения вопроса об эгоцентрическом элементе в суждениях восприятия. Вопрос заключается в следующем: можно ли выразить, что мы знаем, когда мы делаем подобные суждения, не употребляя выражений «это» или «я-сей-час»? Если это невозможно, теория собственных имен, предложенная в главе VI, должна быть отвергнута.

Суждения восприятия, на первый взгляд, бывают двух видов. Глядя на огонь, можно сказать: «Это — горячее» и «Это — яркое»; такие суждения относятся к первому виду. Но можно также ска-

139

Восприятие и знание

зать: «Чувство жара и яркости сосуществуют»; такое суждение относится ко второму виду. Когда бы мы ни сказали «это — А, это — В, это — Сит. д.», где «Л», «5», «С»... — имена качеств, мы можем также сказать «А, В, С,., сосуществуют». Но в последнем суждении пространственно-временная неповторимость «этого» теряется; мы не можем больше говорить об этом случае и, как видно из данного суждения, может быть много случаев, в которых Л В, С,··· сосуществуют.

Если мы намерены сохранить теорию главы VI, мы обязаны сказать, что «это» является именем пучка сосуществующих качеств (с ограничениями, объясненными в главе VU), и если наши качества удачно выбраны или достаточно многочисленны, пучок в целом встречается лишь однажды. Он не участвует в тех пространственных и временных отношениях, которые, как мы полагаем, ведут к разнообразию, такому как «раньше», «над», справа от» и т. д. Если данную теорию можно поддержать, эгоцентричность в таких суждениях, как «это — горячее», содержится не в том, что известно, а в причинной обусловленности наших знаний и в словах, посредством которых мы ее выражаем. Слово «это» может быть заменено чем-нибудь, что является именем в строгом смысле, скажем, «IV», обозначая этим цельный комплекс качеств, который конституирует все, что я сейчас испытываю. Когда я говорю «это — горячее», утверждается безличная истинность, затем данная фраза может быть переведена словами «горячесть является частью W». В этой форме то, что мною было получено из восприятия, уже готово для присоединения к безличной науке.

Примем мы данный взгляд или отвергнем его, нас ожидают серьезные трудности. Давайте исследуем сперва те, что возникают в первом случае.

Существуют, для начала, определенные трудности с пространством-временем. Они рассматривались в главе VI, и я предположу, что мы успешно избавились от них.

Более серьезным выглядит кажущееся следствие, что все суждения восприятия являются аналитическими. Если «If» — имя целого, состоящего из пучка качеств, и «это — горячее» говорит толь-

140

Восприятие и знание

ко то, что «чувство жара» является одним из качеств, составляющих W, тогда, поскольку «й» определено, суждение «Это — горячее» становится аналогичным таким суждениям, как «Разумные животные суть животные» или «Шестиугольники суть многоугольники». Но этот взгляд — нелепость, так как он уничтожает различие между эмпирическим и логическим знанием и не позволяет уточнить ту роль, которую опыт играет в эмпирическом знании.

Единственный ответ — сказать, что хотя «И» фактически является именем определенного пучка качеств, когда мы даем имя, нам неизвестно, какие качества конституируют W. Другими словами, мы должны предположить, что можем воспринимать, именовать и распознавать целое, не зная его конституент. В этом случае данность, которая появляется в качестве субъекта суждения восприятия, является комплексным целым, комплексность которого необязательно воспринимается. Суждение восприятия всегда является суждением анализа, но не аналитическим суждением. В нем, например, говорится, что «целое W и качество Q связаны как целое с частью», где W и 0 заданы независимо. Их «данность» входит в причинную обусловленность того, что мы знаем, и в словесное выражение, если используем слово «это», но не в словесное выражение формы «Q является частью W».

Рассмотренная теория имеет следствием то, что мы не можем выразить наше знание без имен для сложных целых, а также то, что мы можем быть осведомлены о сложных целых, не зная, из каких конституент они состоят. Я вернусь к этому вопросу в главе XXIV, где будет дано обоснование принятию такого взгляда на целое, какого требует наша нынешняя теория.

Сделаем условное заключение, что трудности принятия нашей нынешней теории не являются непреодолимыми.

А теперь давайте исследуем трудности, связанные с отказом от нынешней теории.

Если мы ее отвергнем, мы принимаем или «это» или «я-сейчас» как необходимые конституенты суждений восприятия. Допустим, что мы придерживаемся выбора «этого». Аргумент будет в точности тем же в случае альтернативного решения.

141

Восприятие и знание

Трудность, которая при атом возникает, связана не с эгоцентрическими подробностями, а с «субстанцией». Если я допускаю суждения формы: «Это — горячее», где «это» не обозначает пучок качеств, тогда «это» становится именем чего-то, что просто субъект предиката и что не служит никаким целям, кроме того, что предикаты «пребывают» в нем. Все суждения формы «Это — горячее», как предполагается, должны быть синтетическими, так что «этим» не определяется, когда все его предикаты перечислены. Если бы было иначе, «это» было бы излишним, и мы могли бы вернуться к теории, согласно которой «это» обозначает пучок качеств (которые в этом случае не будут более предикатами синтетически). Следовательно, мы должны допустить, что этот и тот (курсив мой — Е. Л.) могут содержать строго одни и те же предикаты. Истинное тождество неразличимых станет просто удачным случаем, а «тождество» — неопределимым. Более того, может случиться так, что этот и тот (курсив мой — Е. Л.) окажутся не тождественными, хотя невозможно вообразить никаких свидетельств этому. Станет невозможным счет, ведь если α и Ъ неразличимы, мы даем им одно и то же имя, и любое действие, в котором мы учитываем одно из них, необходимо должно быть также действием, в котором учитывается другое. Ясно поэтому, что если будет понятие тождества, которое позволит неразличимым не быть тождественными, такое понятие никогда не сможет применяться и иметь какое-либо отношение к нашим знаниям. Таким образом, нам следует предпочесть теорию, которая не требует всего только что высказанного.

Поэтому я подвожу итог: теория собственных имен, развитая в главе VI, должна быть поддержана, а все знания, выраженные с помощью эгоцентрических подробностей, могут быть выражены без их использования.

142

Blog

Alexander Livergant Boris Kapustin, Frances Pinter, Andrei Poletaev, Irina Savelieva, Lorina Repina, Alexei Rutkevich, Alexander Filippov рассел бертран p 24 исследование