Николай Довгай Друзья до гроба
| Вид материала | Документы |
| Выяснение отношений Если друг оказался вдруг Один усатый старый хрыч Глава десятая |
- Николай Довгай Маменькин сыночек, 1601.05kb.
- Николай Довгай Утраченный свет, 1132.05kb.
- Николай Довгай Записки Огурцова, 561.85kb.
- Реферат по философии Философия Н. Г. Чернышевского Общепризнанным лидером шестидесятников, 114.55kb.
- Николай Носов, 220.37kb.
- Глория Му Вернуться по следам, 5794.54kb.
- Личность в истории: Николай, 283.04kb.
- II. Николай Романов личность в истории, 289.05kb.
- Николай Раевский родился 14 сентября 1771 года, в городе Москве. Николай был болезненным, 115.26kb.
- Николай II александрович, 61.14kb.
Выяснение отношений
Петр шагал впереди. За ним двигалась вся остальная братия. Томка с ключами замыкала шествие.
Высоко в небесах раскачивались звезды, и Петру почудилось, что они смеются над ним из Вечности. Он задрал голову и пригрозил им кулаком: «Смеетесь, сволочи!» Таежный Волк и Рубероид, следуя за ним в обнимку с блаженными пьяными рожами, тоже подняли головы, зацепились за чье-то тело и упали. С трудом поднявшись на ноги, друзья увидели распростертое на земле тело Рюмочки.
– На, змея! На! Получай! – злобно вскричал Таежный Волк, пиная носками модных тупорылых туфель безжизненное тело пьяной.
– П-палучай! В н-натуре... – вторил ему милый друг, кружа над падшей женщиной, как черный ворон.
Петр умиленно воздел руки к небу:
– Тише! Ради бога, тише! Не тревожьте ее! Ведь она так сладко спит!
А Томка, запирая дверь, сказала:
– Она каждый божий день здесь валяется. Уже и милиция ее не берет.
Что было потом?
Петр смутно припоминал, как толковал с Баной о чем-то весьма умном и значительном, и глухо намекал ему о своем высшем предназначении. И Бана уверял Петра, что он прекрасно его понимет, так как «шарики у него в голове крутятся, и котелок варит». При этом он высказывался в том смысле, что пить (и эта мысль проходила во всех его рассуждениях красной нитью) – можно и даже нужно! Но только с умом.
Керя повествовал Рубероиду о своей нелегкой судьбе и всячески убеждал своего собеседника в том, что хуже его змеюки уже ни у кого нету. А Рубероид, в свою очередь, признавался милому другу, что ему больше нравятся полные женщины, и горько сожалел о том, что они его не любят. Он также сетовал на то, что у него одно плечо выше другого и «морда кирпича просит». Не смотря на это, ему все же хотелось, чтобы в него влюбилась принцесса.
Время от времени новоиспеченные друзья останавливались, дабы пожать друг другу руки и обняться. И милый друг осыпал поцелуями Волка, и Волк вытирал потной ладонью обслюнявленные щеки.
Ноги Рубероида выписывали замысловатые кренделя, и он все чаще порывался прилечь отдохнуть где-нибудь под забором, а Бана, двигавшийся вслед за ним по весьма сложным траекториям, грозно покрикивал на него: «Всатавай, пьяная рожа, или в рог замочу!»
А потом Бана и Руберод куда-то исчезли. И Петр продолжал толковать о предметах возвышенных, вечных, таких как любовь, женская верность и крушение наивных юношеских иллюзий в этой мерзкой комедии под названием человеческая жизнь. Он пытался объяснить Таежному Волку, как нелегко быть молодым непризнанным гением, обремененным женой и детьми, в условиях нашей гнусной действительности; он обнажал перед другом самые сокровенные тайники своей души, а Керя в ответ лишь радостно потирал руки и пошло гоготал, как надутый гусак
Чего он гогочет, эта дубина, эта мелкая самодовольная козявка? И чего ради он, Петр, распинается перед этим чурбаном?
Таежный Волк вдруг стал ему как-то особенно противен. Каждая складка его одежды, каждое его движение – все в нем стало вызывать отвращение.
Как-то сами собой стали оживать в памяти, казалось, совершенно забытые эпизоды из их детства. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он с папой Шульцем поехал на рыбалку в отцовской лодке. И пока он, Петр, таскал в лодку весла, якорь и прочие снасти, Волк сидел в ней, как Красная Шапочка, ожидая, когда Петр все перенесет. А когда они наловили рыбы, и солнце поднялось уже высоко, Петр предложил Кере искупаться, но тот отказался. Разумеется, Петр искупался и сам, дело было не в том: главное, чувства локтя, чувства товарищества в Кере не было. Он так и остался сидеть в лодке, как мумия, даже штанов и рубахи не снял. Чуть позже, Петр пригласил папу Шульца пообедать, но Шульц заявил, что он, видите ли не хочет, а сам, спустя некоторое время, развернул свой сидор и стал уминать его в гордом одиночестве.
В детские годы Петр почему-то не придал этому слишком большого значения, но сейчас такое жлобское поведение приятеля вдруг начало ужасно оскорблять его. С какой-то пронзительной ясностью Петр увидел (казалось, некая пелена спала у него с глаз), что его приятель глуп, упрям и эгоистичен. У Таежного Волка была мелкая, пошлая натура. Он не был способен пожертвовать собой ради друга. У него никогда не бывало высоких духовных запросов. Волк не умел ценить прекрасное. Он не мог восторгаться стихами, не понимал изящества полевого цветка и прелести осенних дождей.
Таежный Волк был туп и груб, как полено. И Петру захотелось сказать ему об этом, сказать напрямик, по-товарищески, на правах друга, чтобы он смог, наконец, взглянуть на себя трезвыми объективными глазами.
И Петр стал объяснять Таежному Волку, как он глуп, мелочен и эгоистичен; что он – слепой червяк, тупое жвачное животное, которое и само не знает, зачем живет на белом свете...
Но Таежный Волк ничего не понял и только озлился. (Что и требовалось доказать!)
– Ты всегда, всегда был тупым эгоистом,– объяснял товарищу Петр. – Ты всегда жил только для себя, а на друзей тебе было начхать!
– А ты? Ты для кого жил, га? – спорил Волк? – Тоже мне, великая цаца!
– Я, по крайней мере, всегда стремился жить для других, а ты никогда не стремился. Водки выпил, брюхо набил – и доволен. Ты ничтожный, мелкий человек!
– А ты? Ты – крупный?
– Да! Я – крупный!
– Оно и видно...
Петру вдруг захотелось как-то уязвить эту самодовольную козявку.
– Ко-зел! – презрительно сказал он. – Козел в подтяжках!
– Что-о? – грозным тоном переспросил Таежный Волк.
– Что слышал.
– А ну, повтори-и…
– Козел в малиновых подтяжках!
– Смотри, Петек, допрыгаешься… – предостерег Волк.
– Да ну!
– Я не шучу.
– Да ну не может быть! – развеселился Воробьев. – И что ж ты сделаешь? А? Интересно знать.
– А вот потом увидишь...
– И что ж такого я увижу?
– Потом узнаешь,– сказал Волк, гневно насупившись.
– Ой-ой, как страшно! Ну, ты и напугал меня, старик... Я просто весь трясусь от страха.
– Ты лучше не играй с огнем! – снова предостерег Керя. – И мой тебе совет. Лучше отцепись подобру-поздорову.
– Ась? – Петр приставил руку к уху. – Не слышу. Ты, кажется, что-то там вякаешь?
– Да, вякаю!
– Ка-зел... – с глубоким презрением сказал Петр. – Ну, ты, козлина... Ты зачем нацепил эти дурацкие подтяжки, а?
– Да пошел ты!
– И как такие козлы ва-абще рождаются на белый свет? – лишь подивился Петр. – Ты можешь объяснить мне этот феномен природы?
– На,– Керя показал Петру дулю.
– А знаешь,– со снисходительной улыбкой заметил ему на это Петр,– у тебя очень красивый выпуклый лоб. Тебе никто не говорил об этом?
– И что дальше?
– А то, что по такому лобешнику мне будет трудно промахнуться. А у меня кулак,– Петр сунул Кере кулак под нос,– вот, понюхай, чем пахнет.
– Ну, так давай! Давай! За чем же дело встало? – запальчиво вскричал Таежный Волк. – Ну, дай мне в лоб!
– Да если я тебя разочек заметелю – тебя ж потом ни один доктор не склеит,– усмехнулся Воробьев.
– Ну, хорошо! Я тебя оч-чень прошу: заметель, заметель мне разок в мой козлиный лоб!
– Да? В самом деле?
– Ну, я тебя просто умоляю! – Таежный Волк умоляюще сложил у груди руки и, изогнувшись, подставил лоб под удар. – Ну, бей!
– Ну, что ж... раз ты так настаиваешь... Но только учти,– предупредил Петр, тыча Кере кулаком в нос,– я бью два раза. Первый раз – в твой козлиный лобешник. А второй – по крышке гроба.
– Отлично! – обрадовался Керя. – Это же как раз то, что мне и надо! Ну, бей же меня! Бей в мой козлиный лобешник! А там поглядим...
– Что – поглядим?
– А то! Ты видишь эти руки?
– Ну, вижу,– Петр внимательно посмотрел на протянутые к его лицу руки. – И что?
– А то! Сперва ты дашь мне в лоб,– Волк потер руки и радостно загоготал. – Отлично! Но я все равно устою на ногах! А потом я схвачу тебя за горло вот этими стальными руками, брошу на землю и начну топтать ногами!
– Ой-ей! – воскликнул Петр с притворным испугом. – Да что ты говоришь? Меня – топтать ногами? Да неужели?
– Вот именно! Тебя! Ха-ха-ха-ха! – Волк самодовольно потирал ладони. – Главное – это чтоб ты ударил меня первым. Больше мне от тебя ничего не надо. А уж там я тебе покажу кузькину мать!
– Ладно! – вскричал Петр, наливаясь гневным румянцем. – Раз ты такой деловой – давай отойдем немного в сторонку.
– Давай! – возбужденно вскричал Волк. – Давай отойдем немного в сторонку!
– И поговорим, как мужина с мужчиной!
Провал в памяти. Пустота. И затем — слабое мерцание мысли: вроде бы они все петляют по каким-то улицам, подыскивая удобное местечко, где бы схлестнуться, но ни одно из них им так и не подходит. Наконец, они взбираются по крутой деревянной лестнице на высокую гору и занимают боевые позиции на краю обрыва. Здесь друзья исполняют нечто вроде ритуального танца индейского племени Ирокезов, выходящего на тропу войны. Воинственно выпятив грудь и отведя руки за спину, они наскакивают друг на друга, как петухи.
– Ну, дай же, дай мне в лоб! – упрашивает Керя. – Ну, что ж ты меня не ударишь?
– Козел! — презрительно фыркает Петр. – Утри сопли, козлина!
Один раз – и эта деталь особенно врезалась ему в память – Петра качнуло так сильно, что он едва не свалился с горы.
Но он так и не поднял руки на Керю. Таежный Волк тоже не пожелал брать грех на душу и бить первым. Как ни пьяны были приятели, но что-то, светившееся в их сердцах еще с далекой детской поры, удерживало их от бессмысленной драки.
Сколько времени друзья кружили по горе, обмениваясь угрозами? Кто из них оказался благоразумней и прекратил ссору?
Следующая сценка из их похождений, осевшая в памяти Петра Воробьева, была сценкой братания.
Тускло светит луна; мутным светом горят уличные фонари. Друзья стоят у телефона-автомата. Искореженный кабель с оборванной трубкой безжизненно свисает с телефонной коробки – отсюда уже никому нельзя позвонить.
– Ты мне друг? – спрашивает Петр, крепко сжимая руку Таежного Волка.
– Друг,– отвечает Волк дрожащим голосом. – Я твой самый лучший друг!
– И я тебе друг! – уверяет Петр. – Я твой друг до самого гроба! Если тебя кто-нибудь тронет – ты только скажи мне: я ему за тебя глотку перегрызу!
Таежный Волк с глубоким чувством трясет руку Воробьева. Глаза Волка увлажняются и он похлопывает приятеля по плечу. Петр безмолвно приникает головой к братской груди папы Шульца и обнимает его за шею. По щекам друзей катятся скупые мужские слезы...
Свое примирение приятели намереваются ознаменовать еще одной бутылкой какой-нибудь бормотухи, но в связи с тем, что магазины уже закрыты, принимается альтернативное решение: идти к бабе Тоне.
Улочки сонного города оглашаются пением верных друзей:
Если друг оказался вдруг,
И не друг и не враг, а так...
Затем в их исполнении звучит еще несколько популярных песен Высоцкого, после чего друзья приступают к лирической тематике: «Любовь нечаянно нагрянет», – «Ой ты рожь!», – «Пропала собака по кличке Дружок». Оканчивают свой концерт певцы довольно фривольной песенкой:
Один усатый старый хрыч
Разлегся на дроге
И всем показывал он нам
Свои хуждые ноги,
И кое-что еще...
В песенке не менее десяти куплетов и, вполне возможно, друзьям удалось бы пропеть ее до конца, если бы путь им не преградила траншея. Но обе стороны ее возвышались гребни свежевырытой земли, метрах в пяти виднелся деревянный мостик, и по нему можно было без всяких затруднений перейти на другую сторону улицы. Но друзья не пожелали воспользоваться мостиком. Они решили взять препятствие с ходу.
Первым взял старт Петр. Он разогнался, взбежал на гребень и, с силой оттолкнувшись от земли, перелетел на вершину противоположного гребня.
Вторым номером шел Таежный Волк. Разбег у него был несколько тяжеловат: спортсмен бежал широкими грузными шагами, сильно наклонив корпус и размахивая длинными руками, как конькобежец. Впрочем, он тоже неплохо сиганул и долетел почти до той же отметки, что и Петр, но у вершины гребня потерял равновесие, всплеснул руками и с проклятиями скатился по склону. Логическим завершением этого прыжка явилось громкое бульканье, вызванное падением прыгуна в траншею с водой.
Следующий фрагмент их одиссеи, осевший в памяти поэта, был уже совсем мистического свойства.
Петру все чудится, что они стучат в калитку бабы Тони, и собаки в соседских дворах сатанеют от злобного лая. Слышен скрип открываемой калитки и грубый голос хозяйки:
– Хто тама?
– Свои! – кричит Петр. – Открывай!
Баба Тоня отворяет калитку. На ней белая ночная рубаха, волосы распущены, как у ведьмы; лицо сонное, измятое.
– Баба Тоня,– громким заплетающимся языком толкует ей Петр, вынимая из кармана рубль. – Вот. Налей нам бухнуть.
– Тише вы, придурки,– строго говорит баба Тоня. – Чего разорались?
Еще ему запомнился толстый палец торговки самогоном, который она загнула в стакан, наливая свое зелье. Петр сурово заметил ей:
– Баба Тоня, вынь палец из стакана!
Она ответила:
– Смотри, паразит, с какими фокусами. Давай пей, не умничай!
Потом они снова бродили по вечерним улицам. И Серегу порядочно развезло, и он блевал у какого-то забора, схватившись обеими руками за грудь. В память врезалось красное лицо друга с выпученными глазами, налитыми кровью и слезами, и вздувшиеся вены на его шее.
Глава десятая