Николай Довгай Друзья до гроба
| Вид материала | Документы |
- Николай Довгай Маменькин сыночек, 1601.05kb.
- Николай Довгай Утраченный свет, 1132.05kb.
- Николай Довгай Записки Огурцова, 561.85kb.
- Реферат по философии Философия Н. Г. Чернышевского Общепризнанным лидером шестидесятников, 114.55kb.
- Николай Носов, 220.37kb.
- Глория Му Вернуться по следам, 5794.54kb.
- Личность в истории: Николай, 283.04kb.
- II. Николай Романов личность в истории, 289.05kb.
- Николай Раевский родился 14 сентября 1771 года, в городе Москве. Николай был болезненным, 115.26kb.
- Николай II александрович, 61.14kb.
Спирт – серьезный товарищ
– Стихи?
Вот это номер! Папа Щульц недоверчиво посмотрел на друга.
– Да, стихи! И, между нами, девочками, говоря,– довольно таки недурные стихи,– прихвастнул Петр. – Моя «Баллада о лошади» – это жемчужина современной поэзии.
– Иди ты!
– Сереня, но только это – строго между нами!
Петр поднялся из-за стола. Он пошатнулся. Покашлял в кулак.
– Вот, слушай.
Поэт театральным жестом взметнул руку к потолку и стал декламировать тягучим набатным голосом:
Лошадь в стойле стояла
Сено жевала, фырчала,
Лениво хвостом мотыляла
И тихо о чем-то вздыхала...
Тускло впалый бок отсвечивал...
Морда лошадиная скалилась жалобно.
Глаза смотрели по-человечьи,
С грустью собачьей...
А зубы, длинные и желтые,
Обнажались в ее старческом рту,
Когда лошадь задумчиво
Приподнимала верхнюю губу...
И уши, такие чуткие,
Торчали из ее головы.
И было в них что-то трогательное.
Но что? Не знаю… Увы!
А хвост мотался из стороны в сторону,
Гоняя жужжащих мух.
И лошадь сипела и дергалась,
Не в силах сносить адских мук.
Она одиноко стояла
На земляном полу,
И даже не подозревала,
Что жизнь ее катится к концу
То была старая лошадь,
Простуженная на ветру.
То была больная лошадь,
Проснувшаяся поутру...
Той длинной осенней ночью,
Была лошаденка чуть жива.
У ней болели зубы,
И левая задняя нога...
И ноздри шевелились так жалобно
На ее мокром носу,
Когда лошадь стонала
От острой боли в левом боку...
А мухи кружили, кружили
И лезли под рыжий хвост!
И было ей больно и горестно
И было обидно до слез!
Зачем, ах, зачем жизнь прожита?
Вот в чем общелошадиный вопрос!
Затем, чтоб таскать повозки,
Иль в стойле жевать овес?
Уж утро встает над конюшнею...
Бледный брезжит рассвет.
Новый день занимается,
А сил для работы уж нет...
И лошадь веки смежила,
Поплыла в сверкающий мир.
Она, молодая, красивая,
Стоит на лугу средь кобыл...
– Ну, и так далее,– сказал Петр. – Всего 12 песен! Ну, чо скажешь?
– Почти как у Пушкина,– определил Керя.
Петр покраснел от удовольствия.
– А тебя уже где-то печатали?
Лицо поэта болезненно перекосилось:
– Пока что нет.
– Но ты уже пытался где-нибудь тиснуться?
Друг обречено махнул рукой:
– А... дохлый номер! Ходил тут к одним...
– И чо?
– А чо... Сидят в своем болоте и дуются от важности...
Он потянулся к бутылке, но увидел, что та пуста.
– Ты понимаешь, старина... весь фокус-покус в том, что им не нужны таланты!
– То есть как это – не нужны? – Керя был крайне удивлен.
Петр лишь улыбнулся его наивности:
– А так! Талант должен ниспровергать авторитеты! Он должен петь чистым звонким голосом. Как соловей! А кому это понравится, если ты вдруг запоешь, как соловей? Рутинерам, которые, не имея в груди искры божьей, рабски копируют отжившие формы?
Он с ядовитым смешком помахал пальцем:
– Э, нет! (Керя заметил, как у друга нервно дернулась щека). В нашем литературном болоте разрешено только квакать. Причем, как можно тише и противней. Иначе – сожрут!
– Так, так... – Керя задумчиво почесал затылок. – Выходит, тебе не удалось протолкнуться?
– А как? – возбужденно вскричал Петр. – Скажи мне, Серый, как? Ведь для того, чтобы засветиться, я должен написать что-нибудь серое и бездарное. Причем, по строго установленному шаблону! И затем получить одобрямс от нашего главного болотного кулика. А без его одобрямса – ни-ни! А я... – Петр застучал пальцами по груди,– я, волей Божею, поэт! Они же меня за версту чуют!
– Ну, а в журналы? Ты не пробовал посылать?
– Да, пробовал пару раз...
– И чо?
– А чо... И они меня тоже послали... Так вежливо, знаешь, на фирменных бланках... Мол, ваше произведение, к сожалению, незрело... Советуем побольше читать Пушкина, Некрасова... А я не Пушкин и не Некрасов! Я – Петр Васильевич Воробьев! Можешь ты это догнать?
– Могу,– кивнул Керя с важным видом.
– Эх, старина... – простонал Петр. – Ты знаешь, иной раз так хочется взять в руки такой большущий валун и кинуть его в наше стоячее болото! Да так, чтоб брызги поднялись аж до небес!
Он помолчал, ероша волосы.
– Ведь как мы живем, а? Скажи, как? Утром встал, точно робот, и погнал на работу. Пришел с работы, поцапался с женой и лег спать. А утром вскочил – и снова погнал по кругу. И так изо дня в день! Изо дня в день! А ведь для того, чтобы жить полнокровной, насыщенной жизнью, нужны свобода, свежие впечатления, общение с интересными людьми... А где у нас все это? Где? Ну, вот забалабасили мы с тобой полкило водяры и сидим, калякаем... Ты смотришь на мою пьяную рожу, а я – на твою. Вот тебе и общение с интересными людьми, и свежие впечатления ... Да посади в наше болото Пушкина на пару с Байроном – они же и не пикнут!
– Ну, а жена? – вдруг бухнул Волк.
– Чо жена?
– Ну, она-то как? Буром не прет? Ведь поэт в семье,– рассудительно заметил Таежный Волк,– такому, знаешь, тоже не позавидуешь...
– Э... чо с нее взять... – досадливый взмах руки. – Говорит, для того, чтобы выйти на чистую воду, надо садиться за весла и грести, а не бока на диване отдавливать. Как будто писать стихи – это картошку копать!
Поэт в раздражении поднялся из-за стола:
Мой звездный час —
В хитросплетенье слов.
Моя дорога
Стелется туманом...
Иду по ней –
За поворотом поворот,
Роняет месяц слезы
По карманам...
– Твои?
– Мои... – Петр усмехнулся той особенной усмешкой, которой могут усмехаться лишь непризнанные гении. – Или, например, такое:
Равнодушно смотрю я на женщин...
Одной больше, одной меньше...
Я на женщин гляжу равнодушно.
Ну чего вам, бабоньки нужно?
Папа Шульц загоготал, довольно потира руки.
– А ты говоришь: Пушкин, Есенин... А я, Петр Васильевич Воробьев… А, короче!
Поэт в сердцах махнул рукой и, встав, направился к буфету.
– Тут у меня в загашнике где-то был цуцик,– пояснил Петр, погруженный в свои невеселые думы. – Сейчас мы его с тобой по такому поводу треснем!
Он взял с полочки двухсотграммовую бутылочку для детского питания. В ней было граммов сто светлой жидкости.
– Ты понимаешь, старина, – сказал Петр, задумчиво помахивая у груди «цуциком»,– к поэту нельзя подходить с обычной меркой. Это – люди особого склада души...
С этими словами он откупорил бутылочку и разлил ее содержимое в стаканы.
– Поэт все время на гранях. Он может радоваться, словно дитя, любому пустяку: солнечному зайчику или полевому цветку, например... и в тоже время страдать из-за таких мелочей, которым простой человек не придаст никакого значения.
Тут Петр подошел к крану и набрал воды в кружку.
– Поэт – это особое, тонко ранимое существо,– ставя кружку на стол, пояснил он серому Волку. – Он может тебе улыбаться – а внутренне переживать мировые катаклизмы...
Друг бросил жадный взгляд на стаканы.
– А это чо?
– Спирт.
Керя взял кружку с водой.
– Поэт живет в своем, особенном мире... – вновь начал Петр и вдруг вскричал, накрывая стакан приятеля ладонью. – Тпрру, старина! Ты чо делаешь?
– Разбавляю водой,– недоуменно сказал папа Шульц. – А чо?
– Зачем?
– Так ведь пожечь все можно внутри!
– Никогда не пожжешь! – убежденно сказал Петр. – Надо только уметь грамотно пить.
– А я как пью?
– Как дилетант.
И Петр, отвлекшись от высоких разговоров о литературе, стал пояснять приятелю, как правильно пить спирт:
– Смотри,– наставлял он друга,– сперва берешь в рот небольшой глоток воды. Потом делаешь что? А? Вопрос на засыпку: вдох – или выдох?
– Вдох, конечно,– сказал папа Шульц.
– Ха-ха! Мальчишка! Как ты безграмотно пьешь! Вот что значит голая практика без серьезной теоретической подготовки! Выдох! Запомни это, и заруби на всю жизнь на своем сизом носу! Это – азы, которые обязан знать каждый уважающий себя интеллигент. Затем, не дыша, пьешь спирт. Вода идет первой и смачивает тебе кишки, так что обжечься практически невозможно. Но не дай тебе Бог хапануть в этот момент воздуха! Тогда все! Ты пропал! Затем, не дыша, делаешь еще один глоточек воды. И все, можешь дышать.
Он взял в одну руку стакан со спиртом, а в другую – кружку с водой.
– Меня, кстати, этой методе один исключительно компетентный в этих областях мужик научил,– пояснил Петр.– Жаль только, что рано загнулся... Прикидываешь, день чувака на работе нет, другой, третий.. Приходят к нему с работы домой – а он один жил, жинка с детьми от него ушла – а он тю-тю, уже посинел...
– Ну, что ж, все там будем,– философски заметил Волк.
– Вот именно,– сказал Петр. – И гении, и графоманы... Никого не минет чаша сия!
Он поднял стакан с добродушной улыбкой:
– Смотри и учись, сынок, пока я живой!
Пил Петр намеренно не спеша, акцентируя внимание друга на узловых моментах своей методы. Получив наглядный урок, выпил спирт и папа Шульц.
– Ну как?
– Нормал!
– Вот видишь. Такое ощущение, словно ты испил живой водицы… А пить эту разбавленную муть... Фи! Это как же надо себя не уважать...
До сих пор все шло как по маслу: Петр облегчал душу перед своим закадычным другом; друг, в свою очередь, обнажал душу перед Петром; за столом царила атмосфера полнейшего взаимопонимания.
Приятели чувствовали необыкновенный прилив сил; никогда, никогда еще им не было так хорошо, никогда мысли их не работали с такой удивительной ясностью – прямо берись за перо и пиши роман!
Однако Настя, сидя в своей комнате, уже давно почуяла неладное. Таежный Волк не внушал ей доверия. Ей были не по душе его воровато бегающие глазки, его крикливые брючки с подтяжками и самодовольный хохот. Меньше всего ей хотелось бы видеть своего безвольного мужа в компании с таким человеком.
«Неужели он снова напьется?» – с тревогой думала она, отчетливо слыша сквозь тонкие, неплотно закрытые двери громкие разглагольствования захмелевших мужчин.– И опять выкинет какое-нибудь коленце? А давно ли он стоял перед ней на коленях и слезно клялся, что это – в последний раз?»
– …Лично я ни на какие коньяки не променяю! – проповедовал Петр. – А уж тем более на бормотуху. Та действует предательски, как неверная жена: обволакивает, обволакивает – так что толком и не поймешь, когда ты выпал в осадок. Наутро голова – как чушка, а морда словно отлита из бронзы. А спирт – эт-та серьезный товарищ. Этот сразу по голове, как обухом – бабах – и ты в офсайде!
Прошло еще минут пять – и Петр принес на кухню гитару. Взяв несколько вступительных аккордов, он с надрывом запел:
Я к ногам твоим припал, милая моя.
Я любви твоей искал, милая моя
Ты ж меня не пощадила, милая моя
Сердце нежное разбила, милая моя.
По ковру ступили ножки, милая моя.
В кровь изранила ты ножки, милая моя.
Гибкий стан к ковру склоняет, милая моя.
И осколки собирает, милая моя.
Но не склеить уж осколков, милая моя.
Сердца нежного осколков, милая моя.
И заплакала так горько, милая моя!
Утри слезы, моя зорька, милая моя.
Друга нежного прости ты, милая моя.
И впредь ножки береги ты, милая моя.
После этой песни (заметим в скобках, что ее автором был сам исполнитель) Петр почувствовал, что весь свет перевернулся в его глазах.
Был летний вечер, и все так же ласково светило солнце. И тихо отмеряли время жизни настенные часы...
И вот из души Петра поползла горечь. Его охватила обида; и злоба, и разочарование, и сатанинская гордыня непонятого, как ему казалось, и оскорбленного в своих лучших чувствах человека, омрачила его ум.
Без четверти семь, бард отложил гитару и сказал, тревожно растирая грудь:
– Старик, ты знаешь, что-то у меня такое настроение мерзкое... Давай еще вмажем!
– Я не прочь! – откликнулся верный товарищ.
– Так что, двинули?
– Пошли. Твоя, наверное, съест тебя без соли?
– Что? – багровея, вскричал Петр. – Жена! Жона-а!
Супруга явилась пред «светлые очи» мужа.
Покоритель тайги вышел из-за стола. Он стоял, заложив пальцы за подтяжки и слегка пошатывался. На его раскрасневшемся лице блуждала глуповатая самодовольная улыбка.
– Жена... – вкрадчиво заговорил Петр, сверля супругу злыми красными глазами. – Я, кажется, уже говорил тебе, что вот этот Волк – мой самый лучший друг... Друг! Можешь ли ты понять значение этого слова? Но он, видишь ли, сомневается в том, что я могу прошвырнуться с ним по вечернему Бродвею... Так вот, я хотел бы узнать твое мнение... Как ты считаешь, имею я право прошвырнуться по Броду со своим с-самым наилучшим дружаней, или не имею? Мне, собственно говоря, твое мнение важно.
Укоризненный взгляд жены взбесил мужа. На его щеках проступили мертвенно-желтые пятна, и он стал похож на разъяренного быка. Гриша, предчувствуя недоброе, выбежал из комнаты и прильнул к материнской ноге. Мальчик смотрел на отца исподлобья хмурым настороженным взглядом.
– А ты чего явился сюда, защитник? – злобно зарычал на сына отец. – Не бойся... Никто твою драгоценную мамочку не обидит...
Он снова метнул враждебный взгляд на жену:
– Ну, что молчишь? Или язык проглотила?
Губы Насти дрогнули.
– Ну что ж! – вскричал Петр. – Что ж! Отлично! Не хочешь отпустить меня по-доброму – тогда возьми цепь и прикуй к своей юбке! Ведь ты же этого добиваешься? А? Этого? Скажи?
Жена продолжала смотреть на него укоризненным взглядом. Лицо Петра исказила гневная гримаса.
– Ну, что молчишь? Мы уходим!
– Куда?
– А... заговорила... Когда мужчина уходит из дому – ты должна молчать. Когда же он задает тебе вопросы – ты должна отвечать. Идем, Сереня!
– Петя,– сказала Настя с робкой улыбкой. – А, может быть, ты лучше ляжешь, поспишь?
– Что-о? Спать! Ха-ха! С чего это тебе взбрело в голову, глупая женщина? Я не хочу спать!
– Ты скоро вернешься?
– Женщина... – зашипел Петр. – Ты... должна... молчать!
Он наставительно приподнял палец, явно рисуясь перед Керей:
– Запомни это! Ты должна молчать, когда мужчина уходит из дому!
Глава седьмая