Geum.ru

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   52


1. Вопреки видимости, деконструкция логоцентризма не является психо­анализом философии.


Эта видимость: анализ исторического вытеснения и подавления письма начиная с Платона. Вытеснение это составляет начало философии как эпистемы, а истины как единства логоса и фоне.


Вытеснение, а не забвение; вытеснение, а не исключение. Вытеснение, по словам Фрейда, не отталкивает, не бежит и не исключает какой-либо внеш­ней силы, оно содержит внутреннее представление, очерчивая внутри самого себя пространство подавления. Здесь вне речи содержалась сила, представля­емая в виде письма — внутреннего и существенного для речи.


Вытеснение безуспешное: на пути к исторической деконструкции. Как раз эта деконструкция нас и интересует: как раз этот неуспех сообщает становле­нию некоторую читаемость, умеряя его историческую смутность. Фрейд пи­шет: «Неудавшееся вытеснение конечно заслужит с пашей стороны большего интереса, нежели то, которое оказалось более или менее успешными и тем самым чаще всего ускользнет от нашего изучения» (G.W., х, р.256).


Симптоматическая форма возвращения вытесненного: метафора пись­ма, преследующая европейский дискурс, и систематические противоречия в онтотеологическом исключении следа. Вытеснение письма как того, что уг­рожает присутствию и господству над отсутствием.


Загадка «чистого и простого» присутствия как удвоения, изначального повторения, автоаффекции, различания. Разграничение между господством над отсутствием как речью и как письмом. Письмо в речи. Галлюцинация как речь и галлюцинация как письмо.


Соотношение между фоне и сознанием. Фрейдовская концепция словес-


[252]


ного представления как предсознательного. Логофоноцентризм — не фило­софское или историческое заблуждение, в которое по случайности патологи­чески впала история философии, Запада, да и всего мира, а скорее необходи­мые, и с необходимостью конечные, движение и структура: история символи­ческой возможности вообще (прежде разграничения между человеком и животным, даже живым и неживым); история различания, история как различание, которая находит свою преимущественную манифестацию в филосо­фии как эпистеме, в европейской форме метафизического или онтологичес­кого проекта, всемирно господствуя над сокрытием, над цензурой вообще текста вообще.


2. Попытка оправдать теоретическую сдержанность, заставляющую ис­пользовать фрейдовские понятия не иначе как в кавычках: все они, без едино­го исключения, принадлежат к истории метафизики, то есть к системе лого-центристского подавления, организованной с целью исключить и принизить, выставить вон и вниз тело письменного следа как дидактическую или техни­ческую метафору, как рабскую материю или экскремент.


Например, логоцентристское подавление не поддается осмыслению ис­ходя из фрейдовского понятия вытеснения; напротив, это подавление позво­ляет понять, как сделалось возможным индивидуальное и начальное вытес­нение в горизонте такой-то культуры и такой-то исторической сопринадлеж­ности.


Почему не идет речи о следовании Юнгу или фрейдовской концепции наследственного мнезического следа. Несомненно, фрейдовский дискурс — его синтаксис или, если угодно, работа — не смешивается с этими по необхо­димости метафизическими и традиционными понятиями. Несомненно, в этой сопринадлежности он не исчерпывается. Свидетельством тому предосторож­ности и «номинализм» Фрейда при обращении с тем, что он называет соглаше­ниями и концептуальными гипотезами. Осмысление различия тоже привязано больше к дискурсу, чем к понятиям. Но исторический и теоретический смысл этих предосторожностей так и не стал предметом фрейдовской рефлексии.


Необходимость необъятной работы по деконструкции сгущенных и от­ложившихся у Фрейда понятий и метафизических высказываний. Метафизи­ческое сообщничество психоанализа и так называемых гуманитарных наук (понятия присутствия, восприятия, действительности и т. д.). Лингвистичес­кий фонологизм.


Необходимость явного вопроса о смысле присутствия вообще; сопостав­ление подходов Хайдеггера и Фрейда. Эпоха присутствия в хайдеггеровском смысле и ее центральная нервюра от Декарта до Гегеля: присутствие как со­знание, самоприсутствие, осмысляемое в оппозиции сознательное/бессозна­тельное. Понятия архе-следа и различания: почему они не являются ни фрей­довскими, ни Хайдеггеревскими.


Различание, предоткрытие онтико-онтологического различения (ср. «О грамматологии», р. 1029) и всех бороздящих фрейдовскую понятийность раз­личий, какими они могут быть организованы (это лишь пример) вокруг раз­личия между «удовольствием» и «реальностью» или выведены отсюда. Раз­личие между принципом удовольствия и принципом реальности, к примеру, не есть исключительно или в первую очередь разграничение, внеположность, но скорее изначальная возможность внутри жизни окольного пути, различа-


[253]


ния как отложенности (Aufschub) и экономики смерти (ср. «Jenseits», G.W., xiii, p. 6).


Различание и тождественность. Различание в экономике тождественно­го. Необходимость изъять понятие следа и различания из совокупности клас­сических понятийных оппозиций. Необходимость понятия архе-следа и вы­черкивания архии. Это вычеркивание, поддерживая читаемость архии, озна­чает отношение мыслимой принадлежности к истории метафизики («О грамматологии», и, р. 32).


Каким образом еще могут представлять угрозу для фрейдовских понятий письма и следа метафизика и позитивизм? О сообщничестве этих двух угроз в дискурсе Фрейда.


Worin die Bahnung sonst besteht, bleibt dahingestellt. В чем еще состоит торенне, остается неясным.


(Набросок научной психологии, 1895)


Наши притязания весьма умеренны: распознать в тексте Фрейда ряд ориентиров и выделить в преддверии систематического продумы­вания те элементы в психоанализе, что лишь с трудом удерживаются в логоцентристском закрытии, ограничивающем не только историю философии, но и движение «гуманитарных наук», особенно опреде­ленного рода лингвистики. Если фрейдовский прорыв несет в себе историческую оригинальность, то получается это отнюдь не от мир­ного сосуществования или теоретического сообщничества с этой лин­гвистикой, по крайней мере в том, что касается ее врожденного фонологизма.


Ведь не случайно Фрейд в решающие моменты своего пути прибе­гает к метафорическим моделям, поставляемым не разговорным язы­ком, не вербальными формами, и даже не фонетическим письмом, а особенной графикой, которая никогда не бывает подчинена, вне или после речи. Знаки, к которым апеллирует Фрейд, не служат транскрип­цией для живой и полной речи, самоприсутствующей и самообладаю­щей. Сказать по правде, и это будет нашей проблемой, Фрейд не про­сто пользуется метафорой нефонетического письма; он не считает удобным применение письменных метафор в дидактических целях. Эта метафорика неустранима по иной причине: возможно, она взамен ос­вещает смысл следа вообще и, как следствие, сочетаясь с ним, смысл письма в расхожем смысле. Фрейд наверняка не применяет метафор, если применение метафор означает известным намекать на неизвест­ное. Настаивая на своей метафорической нагрузке, он наоборот оку­тывает загадочностью то, что известно, как нам думается, под именем письма. Здесь где-то между имплицитным и эксплицитным, возмож­но, происходит неизвестное классической философии движение. На-


[254]


чиная с Платона и Аристотеля для иллюстрации соотношений разума и опыта, восприятия и памяти непрестанно использовались графичес­кие образы. Но доверие к этому непрестанно обеспечивалось смыс­лом известного и привычного термина, а именно, письма. Намечен­ный Фрейдом жест прерывает действие этой гарантии и открывает вопрос нового типа о метафоричности, письме и вообще разнесенно­сти.


Пусть наше прочтение направляется этой метафорической нагруз­кой. В конечном счете она захватит всю совокупность психического. Содержание психики окажется представлено неизгладимо графичес­ким по своей сути текстом. Структура психического аппарата ока­жется представлена машиной письма. Какие вопросы поставят перед нами эти представления? Нас должно волновать не то, является ли какой-то пишущий аппарат, к примеру, описанный в «Заметке о вол­шебном блокноте», хорошей метафорой, чтобы представить функци­онирование психики; а то, какой аппарат следует создать, чтобы пред­ставить психическое письмо, и что означает в плане аппарата и в пла­не психики проецируемая на машину и в ней высвобождаемая имитация чего-то вроде психического письма. Вопрос не в том, прав­да ли, что психика — своего рода текст, но: что такое текст и чем дол­жно быть психическое, чтобы представляться текстом? Ведь если нет ни машины, ни текста без психического истока, нет и психического без текста. Наконец, каким должно быть соотношение между психи­ческим, письмом и разнесением, чтобы обеспечить возможность по­добного метафорического перехода, не только π не прежде всего внутри теоретического дискурса, но и вообще в истории психики, текста и техники?


Торение и различение


От «Наброска» (1895) до «Заметки о волшебном блокноте» ( 1925) наблюдается странная последовательность: разработка проблемати­ки торения все больше и больше соообразует ее с метафорикой пись­менного следа. Первоначальная система следов, действующая по мо­дели, которую Фрейд хотел бы признать естественной и где письмо совершенно отсутствует, переориентируется па такую конфигурацию следов, каковая может быть представлена уже только структурой и функционированием письма. В то же время непрестанно дифференци­руется и изощряет свою оригинальность структурная модель письма, к которой Фрейд обращается тотчас вслед за «Наброском». Самые разные механические модели будут испытываться и отвергаться вплоть до открытия Wunderblock, изумительно сложной машины письма, в которую спроецируется целиком весь психический аппарат. Здесь бу-


[255]


дет представлено решение всех предшествующих затруднений, и «За­метка», в знак упорства, достойного восхищения, очень четко отве­тит на вопросы «Наброска». Каждой своей деталью Wunderblock на­глядно реализует аппарат, который в «Наброске» Фрейд посчитал «на данный момент невообразимым» («Мы не можем на данный момент вообразить себе аппарат способный на выполнение столь сложной опе­рации») и восполнил нейрологической выдумкой, ни схему, ни замы­сел которой он в некотором смысле так никогда и не отвергнет.


В 1895-м вопрос стоял о том, чтобы дать объяснение памяти в сти­ле естественных наук, «предложить психологию, которая будет есте­ственной наукой, то есть представить психические процессы как ко­личественно определенные состояния специфических материальных частиц». А «одной из главных характеристик нервной ткани является память, то есть, в самом общем ключе, способность претерпевать ус­тойчивые изменения под действием одноразовых событий». И «лю­бая заслуживающая внимания психологическая теория должна пред­ложить объяснение "памяти"». Крест подобного объяснения, что и де­лает такого рода аппарат почти невообразимым, — необходимость учитывать одновременно, как это будет сделано тридцать лет спустя в «Заметке», устойчивость следа и девственность приемлющей субстан­ции, гравировку борозд и всегда нетронутую наготу восприимчивой или воспринимающей поверхности, здесь: нейронов. «Посему нейро­ны, как видно, должны поддаваться воздействию, но также оставать­ся неизменными, непредвзятыми (unvoreingenommen)». Отвергнув рас­хожее в то время разграничение между «клетками восприятия» и «клет­ками воспоминания», Фрейд выстраивает гипотезу «контактных решеток» и «торения» (Bahnung), прокладывания пути (Bahn). Что бы ни думать о верности этой гипотезы или разрывах с ней в последую­щем, она замечательна, если рассматривать ее как метафорическую модель, а не просто нейрологическое описание. Торение, проложен­ный, прослеженный путь, открывает путеводную тропу. Что предпо­лагает известное насилие и известное сопротивление взламывающей силе. Дорога должна быть пробита, проломлена, fracta, проторена. И должно быть два рода нейронов: проницаемые нейроны (ф), не оказы­вающие никакого сопротивления и потому не удерживающие ника­ких следов впечатлений, играют роль нейронов восприятия; другие нейроны (ψ) противопоставляют количеству возбуждения контактные решетки и таким образом удерживают впечатанный след: они «поэто­му доставляют возможность представить (darzustellen) память». Пер­вое представление, первая инсценировка памяти. (Darstellung — это представление в поистершемся смысле слова, по также часто и в зна­чении зрительного изображения, а иногда и театрального зрелища. Наш перевод будет меняться в зависимости от модуляций контекста.)


[256]


Только этим последним нейронам Фрейд приписывает психическое качество. Они «носители памяти и значит, вероятно, психических про­цессов вообще». Таким образом, память не просто одно из свойств психики среди прочих, она сама ее сущность. Сопротивление и тем самым открытость торению следа.


Однако если предположить, что Фрейд задумал здесь говорить обязательно на языке полного и наличного количества, если предпо­ложить, как, по крайней мере, кажется на первый взгляд, что он заду­мал пристроиться к простой оппозиции количества и качества (после­днее припасается тогда для чистой прозрачности восприятия без па­мяти), приходится признать, что понятие торения выказывает нетерпимость к такому замыслу. При равенстве сопротивлений торе­нию или эквивалентности сил торения между собой исчезла бы воз­можность предпочтения при выборе маршрутов. Память оказалась бы парализована. Различение между торениями — вот истинный исток памяти, а значит и психики. Только это различение и высвобождает «предпочтение пути» (Wegbevorzugung): «Память представляется (dargestellt) различиями между торениями ψ-нейронов». Поэтому не следует говорить, что торения без различения недостаточно для памя­ти; необходимо уточнить, что вообще нет чистого торения без разли­чения. След как память — не чистое торение, которое всегда можно восстановить в качестве простого присутствия, это неуловимое и не­видимое различие между торениями. Мы, таким образом, уже знаем, что психическая жизнь не есть ни прозрачность смысла, ни смутность силы, но различение в работе сил. Ницше так и говорил.


Что скорее различия, нежели полноты превращают количество в ψυχή и μνήμη, постоянно затем подтверждается в самом «Наброске». Повторение не прибавляет никакого количества наличной силы, ни­какой интенсивности, оно перепечатывает то же самое впечатление: вместе с тем в его власти торить. «Память, иначе говоря продолжаю­щая действовать сила (Macht) опыта, зависит от фактора, который называется количеством впечатления, и от частоты повторения одно­го и того же впечатления». Число повторений, таким образом, при­бавляется к количеству (Qη) возбуждения, и эти два количества отно­сятся к двум совершенно разнородным типам. Есть лишь дискретные повторения, и действуют они как таковые только за счет раздвигаю­щей их диастемы. Наконец, торение может восполнить действующее в настоящий момент количество или прибавиться к нему только пото­му, что оно, конечно, аналогично количеству, но также и совсем дру­гое: «количество может заместить количество плюс проистекающее из него торение». Но не будем торопиться определять это в отношении чистого количества другое как качество: так можно преобразить мнезическую силу в наличное сознание и прозрачное восприятие палич-


[257]


ных качеств. Итак, ни различие между полными количествами, ни за­зор между повторениями идентичного, ни само торение не позволяют мыслить себя в рамках оппозиции количества и качества*. Память отсюда не выводится, она ускользает от хватки «натурализма», точно так же как и «феноменологии».


Все эти различения в производстве следа могут быть перетолкованы как моменты различания. Согласно мотиву, который и дальше не пере­станет управлять фрейдовской мыслью, это движение описывается как усилие жизни, защищающей саму себя, откладывая па потом опасную нагрузку, то есть образуя запас (Vorrat). Угрожающая трата, угрожаю­щее присутствие откладываются с помощью торения или повторения. Разве это уже не тот обходной путь (Aufschub), которым с реальностью устанавливается отношение удовольствия («Jenseits», цит. выше)? Разве это уже не смерть в основании жизни, способной защититься от смерти только ее экономикой — различанием, повторением, запасанием? Ведь повторение не добавляется к первому впечатлению, не привносится из­вне, его возможность уже здесь — в сопротивлении, оказанном в первый раз психическими нейронами. Даже сопротивление невозможно, если изначально не продолжается и не повторяется противоборство сил. За­гадочной становится сама идея первого раза. То, что мы пытаемся здесь выразить, по-видимому, не вступает чуть дальше в противоречие со сло­вами самого Фрейда: «...торение, возможно, есть результат разового (einmaliger) прохождения какого-то большого количества». Даже не пред­полагая, что это утверждение постепенно подводит к проблеме филоге­неза и наследственных торений, все же можно утверждать, что повторе­ние началось, стоило первый раз установить контакт между двумя сила­ми. Жизни уже угрожает исток памяти, которая ее основывает, и торение, которому она противится, взлом, сдержать который она может только его повторяя. Торение ломает — вот почему в «Наброске» Фрейд при­знает привилегию боли. В каком-то смысле не может быть торения без боли в начале, и «в русле боли остаются особенно богатые торения». Но сверх какого-то количества боль, этот угрожающий исток психики, нуж­но, как и смерть, отложить, иначе она может «расстроить» психическую «организацию». Несмотря на загадочность «первого раза» и изначаль-


ного повторения (прежде, конечно же, всякого разграничения между «нор­мальным» и «патологическим» повторением), важно, что Фрейд припи­сывает всю эту работу первичной функции и исключает всякую возмож­ность ее производности. Отнесемся с вниманием к этой непроизводности, даже если она лишь усугубляет трудность понятия «первичности» и вневременности первичного процесса, и пусть даже трудность эта в даль­нейшем должна будет беспрестанно сгущаться. «Здесь почти невольно вспоминается остающееся в силе, несмотря на все видоизменения, изна­чальное стремление системы нейронов, избежать перегруженности коли­чеством (Οη), или уменьшить ее насколько возможно. Под давлением жизненных требований нейронная система была вынуждена приберечь некоторый запас количества. Для этого ей потребовалось увеличить чис­ло своих нейронов, и последние должны были быть непроницаемыми. Теперь она по крайней мере отчасти, избегает заполнения, загрузки ко­личеством (Οη), устанавливая торения. Отсюда видно, что торения слу­жат первичной функции».


Несомненно, жизнь защищается повторением, следом, различани­ем. Но подобная формулировка требует осторожности: нет изначально наличной жизни, которая бы потом принялась защищаться, отклады­ваться, запасать себя в различании. Последнее составляет сущность жизни. Точнее, поскольку различание не сущность, не что-либо, оно не есть жизнь, коль скоро бытие определяется как усия, присутствие, сущ­ность/существование, субстанция или субъект. Прежде чем определять бытие как присутствие, необходимо помыслить жизнь как след. Это единственное условие, при котором можно сказать, что жизнь есть смерть, что повторение и потусторонье принципа удовольствия изна­чальны и соприродны тому, что они преступают. Написав в «Наброс­ке», что «торения служат первичной функции», Фрейд предвосхитил наше удивление от «По ту сторону принципа удовольствия». Он возда­ет должное двойной необходимости: признать различание в самом ис­токе и одновременно зачеркнуть понятие первичности — так что нас уже не удивит «Traumdeutung», где в параграфе о «запаздывании» ( Verspätung) вторичного процесса, первичность определяется как «тео­ретическая функция». Задержка — вот что, оказывается, изначально*.


* Здесь больше чем где-либо, по поводу понятий различия, количества и качества, могло бы настоятельно потребоваться систематическое столкновение Ницше и Фрей­да. Ср. в качестве одного из множества примеров следующий фрагмент из «Nachlass»: «Наше "знание" ограничивается установлением "количеств"; но мы не можем поме­шать себе ощущать эти различия в количестве как качества. Качество есть перспек­тивная истина для нас; но не "в себе"... Когда бы мы десятикратно обострили или притупили свои чувства, мы погибли бы; то есть в связи с тем, что от этого зависит наше существование, мы даже количественные соотношения ощущаем как качества» (Werke, iii, p. 861).


[258]


* Эти понятия изначальных различания и задержки немыслимы под эгидой логи­ки тождественности и даже несовместимы с понятием времени. Сама нелепость, заяв­ляющая о себе в этих терминах, если только она определеным образом организована, позволяет заглянуть мысленно по ту сторону этой логики и этого понятия. Слово за­держка не следует понимать как отношение между двумя «настоящими», нужно избе­жать представления, будто просто в настоящем В происходит то, что должно было бы произойти в («предшествующем») настоящем А. Понятия изначальных «различания» и «задержки» были внушены нам прочтением Гуссерля (Введение в «Происхождение геометрии» (1962), р. 170—171).


[259]


Без этого различание было бы простой передышкой, которую позво­ляет себе сознание, самоприсутствие присутствующего настоящего. Так что откладывание, подразумеваемое различанием, не может означать запаздывания возможного настоящего, отсроченности действия или прерванности восприятия, которые уже возможны, сейчас возможны. Эта возможность делается возможной только благодаря различанию, которое поэтому следует представлять себе безотносительно к како­му-либо расчету или механике решения. Сказать, что оно изначаль­но, — это сразу и перечеркнуть миф о присутствующем начале. Вот почему необходимо понимать «изначальное» вычеркнутым, иначе раз­личание выводилось бы из непочатого истока, из начальной полно­ты. Неначало — вот что изначально.


Тогда, вместо того, чтобы отказываться от понятия «откладыва­ния» следует, быть может, переосмыслить его. Это мы и хотели бы сделать; и возможно это лишь в том случае, если различание опреде­ляется вне всякого телеологического или эсхатологического горизон­та. Что непросто. Заметим мимоходом: понятия Nachträglichkeit и Verspätung, направляющие понятия всей фрейдовской мысли, опреде­ляющие для всех прочих понятий, в «Наброске» уже присутствуют и названы по имени. Неустранимость определенного «с-запаздыванием» — таково, несомненно, открытие Фрейда. И это свое открытие он пускает в ход вместе со всеми следствиями и не только в рамках пси­хоанализа индивида. Подтверждение ему Фрейд надеялся найти в ис­тории культуры. В работе «Моисей и монотеизм» (1937) эффект за­паздывания и последействия распространяется на значительные исто­рические периоды (G.W., xvi, p.238-239). Кроме того, проблема латентности здесь весьма значимым образом связывается с пробле­мой устной и письменной традиций (р. 170 sq.).