Geum.ru

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   52


И хотя торение ни разу не названо в «Наброске» письмом, проти­воречивые требования, на которые предстоит ответить «Волшебному блокноту», уже сформулированы здесь буквально в тех же самых вы­ражениях: «удерживать все, сохраняя способность воспринимать».


Различия в работе торения касаются не только сил, но и мест. И Фрейд уже хочет одновременно мыслить и силу и место. Он первым готов усомниться в описательной ценности этого гипотетического пред­ставления о торения. Разграничение между категориями нейронов «не имеет никакого достоверного основания, по крайней мере в том, что касается морфологии (то есть гистологии)». Оно указывает на топичес­кое описание, которое толком не укладывается во внешнее, знакомое и устроенное пространство, во внешнюю среду естественных наук. Вот почему под рубрикой «биологической точки зрения» «сущностное раз­личие» ( Wesensverschiedenheil) между нейронами «замещается различи­ем среды назначения» (Schicksals-Milieuverschiedenheit): чистые разли-


[260]


чия, различения ситуации, соединения, локализации, структурных отношений, важнее опорных терминов, и для них относительность внешнего и внутреннего — всегда вопрос третейского суда. Мысль о различии не может ни обойтись без топики, ни принять расхожие пред­ставления о пространственном разнесении.


Трудность эта еще больше усугубляется, когда возникает необхо­димость объяснить чистые различия par excellence: различия качества, то есть, для Фрейда, сознания. Нужно дать объяснение «тому, что мы загадочным образом (rätselhaft) осознаем благодаря нашему "созна­нию"». И «поскольку сознание это не знает ничего из того, на чем мы строили до сих пор свои соображения, [теория] должна объяснить и само это незнание». Качества оказываются чистыми различениями: «Сознание дает нам то, что зовется качествами — множество инород­ных (anders) ощущений, чья инаковость (Anders) различается (untershieden wird) по своим отношениям к внешнему миру. В этой инаковости есть серии, сходства и так далее, но по сути нет количеств. Можно задаться вопросом, как рождаются качества, и где рождаются качества».


Ни вовне, ни внутри. Их не может быть во внешнем мире, где фи­зик знает одни количества, «массы в движении и ничего другого». Ни во внутренности психического, то есть памяти, потому что «воспро­изведение и воспоминание» «лишены качества (qualitätslos)». Посколь­ку об отказе от топического представления вопрос не стоит, «нужно найти в себе смелость и допустить существование третьей системы нейронов, своего рода нейронов восприятия, которая возбуждается наряду с прочими в процессе восприятия, но не при воспроизведении, и чьи состояния возбуждения как раз и дают различные качества, то есть сознательные ощущения». Предвосхищая вставной листок волшеб­ного блокнота, стесняющийся этого «жаргона» Фрейд пишет Флиссу (письмо 39, 1-1-96), что вставляет, «втискивает» (schieben) нейроны восприятия (ω) между нейронами φ и ψ.


От подобной дерзости рождается «неслыханная, кажется, труд­ность»: мы только что повстречались с проницаемостью и торением, которые получаются не из количества. Откуда же они тогда берутся? Из чистого времени, из того, что объединяет чистое овременение с разнесением: из периодичности. Только обращение к временности, причем временности прерывистой, периодической, позволяет разре­шить трудность, и надобно тщательно обдумать импликации такого решения. «Я вижу только один выход... До сих пор я рассматривал прохождение количества лишь как перенос количества (Οη) от одно­го нейрона к другому. Однако оно должно иметь и другую характери­стику, временной природы».


Если эта гипотеза прерывности «заходит дальше», как подчерки-


[261]


вает Фрейд, чем чисто «физическое объяснение», через периоды, так происходит потому, что здесь различения, интервалы, прерывистость регистрируются, «усваиваются» без своей количественной опоры. Ней­роны восприятия, «неспособные воспринять количества, усваивают период возбуждения». Различие чистое, опять-таки, и различение меж­ду диастемами. Понятие периода вообще предваряет и обусловливает оппозицию количества и качества, — со всем, чем она управляет. Ведь «ψ-нейроны тоже, конечно, имеют свой период, только он без каче­ства, верней сказать, монотонный». Как мы увидим, прерывность эта будет подхвачена в «Заметке о волшебном блокноте»: как и в «На­броске», это станет последним дерзким прорывом, размыкающим пре­дельную апорию.


В оставшейся части «Набросок» будет целиком зависеть от этой неустанной и все более радикальной апелляции к принципу различе­ния. Под показательной нейрологией, представляющей по своей роли искусственный монтаж, все время онаруживается настойчивый про­ект объяснить психику через разнесение, через топографию следов, через карту торений; проект разместить сознание или качество в про­странстве, структуру и возможность которого необходимо, следова­тельно, переосмыслить; описать «функционирование аппарата» через чистые различия и ситуации, объяснить, как «количество возбужде­ния выражается в ψ через усложнения, а качество — через топику». И природа этой системы различий и этой топографии настолько ориги­нальна, настолько не может позволить себе никаких упущений, что Фрейд без конца должен множить при монтаже своего аппарата «акты смелости», «странные, но неизбежные гипотезы» (по поводу «секретирующих» или «ключевых» нейронов). Когда же он откажется от нейрологии и от анатомических локализаций, топографическая оза­боченность не будет заброшена, а только претерпит некоторую транс­формацию. Тогда на сцену и выступит письмо. След станет граммой; среда торения — шифрованным разнесением.


Оттиск и изначальное восполнение

Спустя несколько недель после отсылки «Наброска» Флиссу, од­ной «трудовой ночью» все элементы системы выстраиваются в «ма­шину». Это еще не пишущая машин(к)а: «Все встало на свои места, колесики приладились друг к другу, впечатление было такое, что это и впрямь машина, и она вот-вот заработает сама по себе»*. Вот-вот: через тридцать лет. Сама по себе: почти что.


* Письмо 32 (20-10-95). Машина: «Три системы нейронов, "свободное" и "связан­ное" состояние количества, первичный и вторичный процессы, главное и компромиссное русла нервной системы, два биологических правила внимания и защиты, призна­ки качества, реальности и мышления, состояние психосексуальной группы, сексуаль­ная обусловленность вытеснения, наконец определяющие факторы сознания как фун­кции восприятия — все это расставилось по местам и встает еще и сейчас. Естествен­но, меня распирает радость. Стоило бы, конечно, подождать с пару недель, прежде чем слать тебе...»


[262]


Проходит немногим больше года, и след начинает превращаться в письмо. В письме 52 (6-12-96) вся система «Наброска» перестраива­ется в абсолютно новом для Фрейда графическом понятийном плане. Неудивительно, что это совпадает с переходом от нейрологического к психическому. Центральное место в этом послании занимают слова «знак» (Zeichen), запись (Niederschrift), переписывание (Umschrift). Здесь не только недвусмысленно определяется сообщение между следом и запозданием (то есть таким настоящим, которое не способно к устро­ению, а изначально перестраивается из «знаков» памяти), но также и назначается место вербальному внутри расслоенной системы письма, причем вербальное нисколько над ней не доминирует: «Как ты зна­ешь, я работаю над гипотезой о том, что наш психический механизм составился в результате напластования различных слоев (Aufeinanderschichtung), иначе говоря материал, фактически присут­ствующий в форме следов-воспоминаний (Erinnerungsspuren), время от времени подвергается переустроению (Umordnung) согласно новым отношениям, переписыванию (Umschrift). Таким образом, существен­но новое в моей теории — это положение, что память присутствует не раз и навсегда, но повторяется, что она излагается (niederlegt) в раз­личного рода знаках... Я не могу сказать, сколько всего этих записей (Niederschriften). По крайней мере, три, скорей всего больше... отдель­ные записи разделяются (не обязательно топически) по своим нейрон­ным носителям... Восприятие. Это нейроны, в которых берет начало восприятие, с ними связывается сознание, но сами по себе они не удер­живают никаких следов события. Ибо сознание и память — взаимоис­ключающие вещи. Знак восприятия: первая запись восприятий; она со­вершенно неспособна достичь сознания и составляется по одновре­менной, мгновенной ассоциации... Бессознательное служит второй записью... Предсознательное. Третья запись, привязанная к вербаль­ным представлениям и соответствующая нашему официальному я... Это вторичное сознание мыслей является с запозданием по времени и скорей всего связано с галлюцинаторным оживлением словесных пред­ставлений».


Таков первый шаг в направлении к «Заметке». Теперь, начиная с «Traumdeutung» (1900), метафора письма захватит проблему психичес­кого аппарата в плане его структуры и одновременно проблему психи-


[263]


ческого текста в тане его материи. Взаимосвязь обеих проблем дол­жна заставить нас быть повнимательней: две серии метафор — текст и машина — в одно и то же время на сцене не появляются.


«Сновидения обычно следуют древними торениями», — говори­лось в «Наброске». Так что топическую, временную и формальную регрессию сновидения впредь надлежит толковать как обратную до­рогу в ландшафты письма. И письмо это — не простое переживание, не отраженное от камня эхо заглушенной вербальности, но литогра­фия прежде слов: метафонетическая, нелингвистическая, алогическая. (Логика повинуется сознанию, или предсознательному, вместилищу словесных представлений; принципу идентичности, основополагаю­щему выражению философии присутствия. «Это было лишь логичес­кое противоречие, а значит не бог весть что», — читаем мы в «Челове­ке волков».) Сновидение переносится в лес письмен, вот почему Traumdeutung, толкование сновидений, в первую очередь, несомнен­но, должно стать чтением и расшифровкой. Перед тем как анализиро­вать сновидения Ирмы, Фрейд углубляется в проблематику метода. Одним из своих легко узнаваемых жестов он противопоставляет так называемой научной психологии старую общедоступную традицию. Как всегда, только затем, чтобы оправдать глубокую народную муд­рость. Конечно, и она заблуждается, когда, следуя «символической» процедуре, трактует содержание сновидения как неразложимую и не­членораздельную целостность, которую достаточно лишь заменить другой, понятной и временами вещей. Но Фрейд почти что принима­ет «другой популярный метод»: «Метод этот можно назвать „расшиф­ровкой" {Chiffriermethode), так как он рассматривает сновидение как своего рода тайнопись (Geheimshrift), в которой каждый знак при по­мощи фиксированного ключа (Schlüssel) может быть заменен другим знаком, чье значение общеизвестно» (G.W., и / iii, p. 102). Отметим ссылку на постоянный код: в этом слабость метода, но в принципе, Фрейд признает его достоинства, считая аналитичным и способным выложить по складам все элементы значения.


Любопытно, какой пример выбрал Фрейд для иллюстрации этого традиционного метода: текст фонетического письма загружен и фун­кционирует как дискретный, особенный, переводимый, непривилеги­рованный элемент в общем письме сновидения. Фонетическое письмо как письмо в письме. Предположим к примеру, говорит Фрейд, что мне приснилось присланное письмо (Brieflepistola), потом похороны. Открываем какой-нибудь Traumbuch, книгу, где переписаны ключи к снам, энциклопедию онирических знаков — тот словник сновидения, который Фрейд сейчас же и отвергнет. Здесь мы узнаем, что послание нужно переводить (übersetzen) как неприятность, похороны — как по­молвку. Таким образом, написанное буквами (litterae) письмо (epistola),


[264]


грамоту, составленную из фонетических знаков, перепись вербально­го дискурса можно переводить невербальным означающим, принад­лежащим, поскольку это определенный аффект, к общему синтаксису онирического письма. Вербальное загружено, и его фонетическая транскрипция опутана — вдали от центра — тонкой паутиной немого


письма.


Затем Фрейд заимствует другой пример у Артемидора Далдианца (II век), автора трактата по толкованию снов. Воспользуемся этим как предлогом и напомним, что в XVIII веке один неизвестный Фрейду английский теолог* уже обращался к Артемидору, и его замысел не­сомненно заслуживает сравнения с фрейдовским. Уорбертон описы­вает систему иероглифов и выделяет в ней — справедливо пли нет, здесь не столь важно — различные структуры (иероглифы в строгом смысле или иероглифы символические, каждая разновидность могла быть куриологической либо тропической, в зависимости от отноше­ния либо аналогии, либо части к целому), которые стоило бы систе­матически сопоставить с рабочими формами сновидения (сгущение, смещение, сверхопределенность). Уорбертон, стараясь привести в апо­логетических целях, в частности, в пику отцу Кирхеру доказательство «глубокой древности этой Нации», избирает для этого пример еги­петской науки, которая черпает все свои ресурсы в иероглифическом письме. Эта наука — Traumdeutung, известная также под именем онейрокритии. В конечном счете речь шла о науке письма в руках жрецов. По верованиям египтян, письмена подарены Богом, которым внуша­ются и грезы. Значит, толкователям только и требовалось, что чер­пать по примеру самих сновидений из общей сокровищницы тропов и куриологий. Там они находили готовый ключ к любому сну, а потом делали вид, что получили его гаданиями. Иероглифический код сам по себе имел ценность Traumbuch'а. Мнимый дар Божий, на деле со­ставленный историей, он сделался общественным достоянием, откуда онирический дискурс черпал и декорации, и текст сновидческой по­становки. Коль скоро сновидение построено как род письма, типы онирического переложения должны были соответствовать сгущени­ям и смещениям, уже осуществленным и зарегистрированным в систе­ме иероглифов. Сновидению остается просто манипулировать элемен-


* Уорбертон, автор «Божественном миссии Моисея». Четвертая часть этого тру­да в 1744 г. была переведена на французский под названием «Опыт о иероглифах Егип­тян, откуда явствуют начало и развитие языка и письменности, древность паук в Египте, и начало почитания животных». Этот труд, о котором мы еще поговорим в другом месте, оказал значительное влияние на современников. Им отмечена вся рефлексия эпохи на предмет языка и знаков. Составители «Энциклопедии», Кондильяк, а через его посредничество и Руссо, охотно черпали в нем вдохновение, заимствуя оттуда, в частности, тему изначально метафорической природы языка.


[265]


тами (στοιχεία, называет их Уорбертон, элементы или буквы), запер­тыми в иероглифической сокровищнице, примерно как письменная речь заимствует ресурсы из письменного языка: «И вопрос в том, ка­ковы основания и правила толкования, из которых исходили онейрокритики, когда, приснись человеку дракон, толкователь уверял его, что сие означает величество; змея — болезнь,., лягушки — самозван­цев». Как тогда поступали герменевты той эпохи? Они советовались с самим письмом: «Ранние снолкователи не были обманщиками или самозванцами, но, подобно первым официальным звездочетам, были суевернее своих ближних, и потому первые делались жертвами соб­ственных заблуждений. Но предположим даже, что были они запис­ные мошенники под стать любому из своих последователей; так и так для первого же представления им нужно было раздобыть подходящий для их промысла товар, а этим никак не могло быть буйное воображе­ние каждого в отдельности человека. Покупатели стали бы искать в основании их отгадываний какую-нибудь известную аналогию, кото­рой придавало бы почтенности долгожительство под сенью тайной премудрости, сами же отгадчики столь же естественно прибегли бы к признаному авторитету, дабы найти опору для своей науки. Но какая еще аналогия, какой же еще авторитет то мог быть, если не символи­ческие иероглифы, уже ставшие тогда чем-то священным и таинствен­ным? Видимо, здесь естественное разрешение нашей трудности. Сим­волическая наука... служила основанием для их толкований».


Здесь вмешивается фрейдовский разрыв. Несомненно, Фрейд ду­мает, что сновидение перемещается подобно первоначальному пись­му, инсценируя слова без своего порабощения ими; несомненно, он имеет в виду модель письма, несводимую к речи и содержащую, как и иероглифика, пиктографические, идеограмматические и фонетические элементы. Но он превращает психическое письмо в настолько изна­чальное изделие, что в сравнении с ним уже письмо, которое, казалось бы, возможно понимать в собственном смысле слова, письмо кодиро­ванное и видимое «в мире», оказывается не более, чем его метафорой. Психическое письмо, например письмо сновидения, которое «следует древними торениями», простой момент в регрессии к письму «первич­ному», не поддается прочтению ни в каком коде. Конечно, оно рабо­тает с массой элементов, которые были кодифицированы в ходе инди­видуальной либо коллективной истории. Но в его операциях, его лек­сике и синтаксисе неустраним чисто идиоматический остаток, который должен нести на себе все бремя толкования в общении между бессоз­нательными. Сновидец изобретает собственную грамматику. Нет ни­какого означающего материала или предварительного текста, исполь­зованием которых он бы ограничился, пусть даже он никогда не лиша­ет себя этого. Вот где сказывается, при всем их интересе,


[266]


ограниченность Chiffriermethoвe и Traumbuch. И обусловлена эта ог­раниченность настолько же общностью и жесткостью кода, насколь­ко и чрезмерным вниманием к содержаииям и недостаточным — к отношениям, ситуациям, процессам и различиям: «Мой метод не так удобен, как метод популярной расшифровки, когда содержание сно­видения переводят с помощью постоянного ключа; я, напротив, готов к тому, что одно и то же сновидение у различных лиц при разных об­стоятельствах может открывать совершенно различные мысли» (р. 109). В другом месте в подкрепление этого утверждения Фрейд счи­тает возможным привлечь китайскую грамоту: «Они [символы снови­дения] часто имеют сразу множество значений, и правильное толко­вание, как в китайском письме, добывается в каждом случае из кон­текста» (р. 358).


Отсутствие какого бы то ни было исчерпывающего и абсолютно непогрешимого кода означает, что в психическом письме, предвеща­ющем тем самым смысл всякого письма вообще, различие между оз­начающим и означаемым никогда не радикально. Бессознательный опыт, еще до сновидения, которое следует древними торениями, не заимствует, но производит собственные означающие, не сотворяет, конечно, их во плоти, зато порождает их значимость. Отныне это, соб­ственно говоря, уже не означающие. И возможность перевода, если и не упраздняется вовсе — ведь теперь опыт непрестанно растягивает дистанцию между точками тождественности или примыкания озна­чающего к означаемому, — все же, как видно, принципиально и ре­шительно ограничивается. Возможно, именно это подмечает — под иным углом зрения — Фрейд в статье «Вытеснение»: «Вытеснение ра­ботает в высшей степени индивидуально·» (G.W., х, р. 252). (Индивиду­альность — ни здесь, ни в первую очередь — не относится к индивиду, но означает индивидуальность каждого «отпрыска вытесненного, у которого может быть своя особая судьба».) Перевод, система перево­да имеют место лишь тогда, когда постоянный код позволяет заме­щать или преобразовывать означающие, сохраняя одно и то же озна­чаемое, всегда присутствующее, несмотря на отсутствие того или ино­го конкретного означающего. Коренная возможность подстановки и замещения, таким образом, молчаливо подразумевается парой озна­чаемое/означающее, а значит, и самим понятием знака. Даже если вслед за Соссюром различать означаемое и означающее лишь как две сто­роны одного листа, это мало что меняет. Изначальное письмо, если таковое имеется, должно производить пространство и тело самого


листа.


Могут сказать: все равно Фрейд только и делает, что переводит. Он верит в общий характер и закрепленность некоторого кода онирического письма: «Познакомившись с необыкновенно расточительным


[267]


применением символики для представления сексуального материала в сновидении, мы неизбежно задаемся вопросом, а не обладает ли боль­шинство этих символов наподобие стенографических "штампов" од­ним и тем же раз и навсегда установленным значением, так что возни­кает даже искушение набросать какой-нибудь новый "снотолковник" по методу расшифровки» (ii/iii, p. 356). И Фрейд действительно никог­да не переставал предлагать коды и правила самого общего характе­ра. А подстановка означающих вообще, кажется, основное занятие психоаналитического толкования. Все так. Но это не мешает Фрейду обозначить существенную ограниченность подобной операции. Точ­нее, двойную ограниченность.


Во-первых, если обратить внимание на словесное выражение, ка­ким оно очерчено в сновидении, можно заметить, что его звучание, само тело выражения, не стирается, не отступает перед означаемым, во всяком случае не дает беспрепятственно в себя проникнуть или пре­ступить себя, как в сознательном дискурсе. Оно выступает само по себе, являя ту действенность, что сулил ему Арто на сцене жестокости. И словесное тело не дает перевести или перенести себя в другой язык. Как раз его перевод и упускает. Опустить тело — это вообще основ­ное, что питает перевод энергией. Если он вновь водружает тело, это уже поэзия. И раз для любой сцены сновидения тело означающего составляет идиому, в этом смысле сновидение непереводимо: «Снови­дение настолько тесно связано с его словесным выражением, что, как справедливо замечает Ференци, в каждом языке есть и свой собствен­ный язык снов. Как правило, сновидение непереводимо на другие язы­ки, да и такая книга, как эта, мне думается, тоже». И это правило дей­ствительно не только для конкретных национальных языков, но a fortiori также для любой индивидуальной грамматики.


С другой стороны, эта как бы горизонтальная невозможность пе­ревода без потерь коренится в другой невозможности — вертикаль­ной. Мы говорим здесь о становлении бессознательных мыслей со­знательными. Если сновидение невозможно перевести на другой язык, объясняется это также и тем, что внутри самого психического аппара­та нет и не может быть отношения простого перевода. Напрасно, уве­ряет Фрейд, говорим мы о переводе или переписывании, когда хотим описать переход бессознательных мыслей через предсознательное в сознание. Здесь опять-таки метафорическое понятие перевода (Übersetzung) или переписывания (Umschrift) опасно не столько своей ссылкой на письмо, сколько тем, что оно предполагает текст уже в наличии, неподвижным, как незыблемое присутствие изваяния, камен­ной стелы или архива, означаемое содержание которого может безо всякого ущерба быть перенесено в стихию другого языка — предсознательного или сознания. Итак, чтобы сохранить верность Фрейду