Geum.ru

Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 23-24 апреля 2003 г. Нижний Новгород: изд-во ннгу, 2003

Вид материалаСборник статей
М.Ю. Гапеенкова (Нижний Новгород) Тема россии в поэзии Георгия Иванова
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   28

М.Ю. Гапеенкова (Нижний Новгород)

Тема россии в поэзии Георгия Иванова


Многие современники Георгия Иванова, жившие, как и он, в атмосфере постоянной тоски по России, отмечали, что он переживал изгнание с особенной остротой и болью. По словам Ирины Одоевцевой, эмиграция вылилась для него «в настоящее человеческое горе»;1 в «земное хожденье по мукам»,2 по его собственным словам. Он тяжело переживал не только утрату России, но и охватившие ее страдания, гибель. В его поэзии неизменно живут два чувства, причиняющие боль, которую еще усиливает их близость – надежда на возвращение, от которой поэт не в силах отказаться, и сознание непоправимости трагедии:

Россия счастие. Россия свет.

А, может быть, России вовсе нет.

…И нет ни Петербурга, ни Кремля –

Одни снега, снега, поля, поля…

…Снега, снега, снега… А ночь темна,

И никогда не кончится она.

Для большинства эмигрантов Россия в самом деле составляла счастье и свет, пусть и безвозвратно утраченные. У них, по словам самого Георгия Иванова, «не осталось ничего, кроме русского прошлого и опирающейся на это прошлое надежды на будущее», поэтому предположение «А, может быть, России вовсе нет» могло продиктовать только предельное отчаяние, охватывавшее сознание поэта при понимании того, что стало с Россией, в которой когда-то были Пушкин, закат над Невой, Петербург… Георгий Иванов настойчиво, вплоть до своей последней книги, возвращался к этому образу катастрофы, разразившейся над Россией, – к всеобщей гибели, лагерям, заполнившим страну, как говорил он сам, к «бесконечной, неизмеримой глубине всяческих русских страданий».3

Со всей отчетливостью эта его боль выразилась в стихотворении «Хорошо, что нет Царя…», которое показывает, как остро Георгий Иванов чувствовал всю глубину русской трагедии – трагедии убийства Николая II, потери самого имени России, отречения от Бога. Более того, он видел во всем этом не социальный или политический акт, но какое-то бесчеловечное, по самой природе своей не-человеческое зло, которое затопило, замучило Россию. Те, кто считает это стихотворение нигилистическим, как справедливо заметил В. Марков,4 не слышат его интонации. А в нем звучат боль и горечь. Но не только эта интонация, не только слово «Царь», написанное с большой буквы, как это принято в русской православной традиции, говорят о том, что «Хорошо», которые повторяет Георгий Иванов, относятся к чуждой ему позиции. В контексте стихотворения и особенно в контексте всей эмигрантской поэзии Георгия Иванова они становятся вопросом, который он задаст спустя несколько лет в другом стихотворении: «Что ж, дорогие мои современники, / Весело вам?». Этот упрек слышится и в стихотворении «Хорошо, что нет Царя…», он становится очевидным уже во второй строфе, описывающей то, что осталось России, когда она утратила Бога, свое имя, своего Царя:

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

В эти образы холодной вечности, ледяных звезд Георгий Иванов неизменно заключал мысль о хаотическом начале бытия, направленном на то, чтобы уничтожить все человеческое, и проявившем себя в России с такой пугающей силой. Именно то, что в России стало «так черно и так мертво, /Что мертвее быть не может / И чернее не бывать»; что она дошла до пределов страдания, до предела гибели, и причиняло Георгию Иванову боль. И эта боль еще усиливалась пониманием того, что этому горю никто не в силах помочь и, может быть, сознанием вины, которое звучит и в других стихотворениях Георгия Иванова.

Это сознание трагедии было тем мучительнее, что для Георгия Иванова, как и для большинства людей его круга, она была неожиданной. Только когда «история, вдребезги, ударом красноармейского сапога»5 разбила всю русскую культуру, все основы русской жизни, поэту ясно представилось, что там, где «…еще недавно было все, что надо, – / Липы и дорожки векового сада, / Там грустил Тургенев…», сделалось вдруг «так черно и так мертво, /Что мертвее быть не может / И чернее не бывать». Трудно было сохранить надежду на возвращение, вообще на будущее, когда так несомненно открылось, что, как писал Георгий Иванов в рассказе «Мертвая голова», «что-то в мире сломалось, и исправить нельзя».6 Георгий Иванов, действительно, временами отчаивался, как это видно, например, из стихотворения «Торжественно кончается весна…»:

…Узнает ли когда-нибудь она,

Моя невероятная страна,

Что было солью каторжной земли?

А впрочем, соли всюду грош цена:

Просыпали – метелкой подмели.

И все же, вопреки угрожающей России окончательной гибели, вопреки успеху большевиков, вопреки, наконец, собственным опасениям, что на смену большевизму придет новое, пусть враждебное ему, но все-таки зло, – вопреки всему этому Георгий Иванов надеялся, что, в конце концов, «будет, может быть, просто: рухнут большевики – и первое, что сделают русские люди, – это улыбнутся друг другу, вот так, от души. Потом, разумеется, начнутся распри. Но главное, за что вы боитесь, уже будет спасено».7 Эта надежда на будущее России поддерживала в душе Георгия Иванова надежду на возвращение, которая всякий раз еще укреплялась при воспоминании о Петербурге, бесконечно любимом Георгием Ивановым «волшебном» городе. Горечь этой утраты не могли притупить ни почти сорок лет, проведенных вдали от Петербурга, ни красота городов Европы. «Даже больше того», – писал незадолго до смерти Георгий Иванов,

И совсем я не здесь,

Не на юге, а в северной царской столице.

Там остался я жить. Настоящий. Я – весь.

Эмигрантская быль мне всего только снится –

И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.

Все эти города казались Георгию Иванову «глухой европейской дырой», все они были одинаковыми для него, ибо не могли заменить Петербурга, в котором, говоря словами самого поэта, он «потерял все, для чего стоило жить».8 Он не скрывал от себя, что возвращение в Россию, в Петербург становится с годами все более невозможным:

Четверть века прошло за границей

И надеяться стало смешным.

И все-таки именно тогда, когда для надежды уже не было оснований, Георгий Иванов вспомнил стихи Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем…» и свое стихотворение, в первых строках которого звучит, кажется, отказ от надежды, закончил словами:

Но шумит петербургская вьюга

В занесенное снегом окно,

Что пророчество мертвого друга

Обязательно сбыться должно.

Через два года в эссе «Закат над Петербургом» к этому заклинанию он прибавил грустный вопрос: «Но кто же сойдется? Призраки».9 Такая горькая мечта о возвращении «призраками» жила в поэзии ни одного Георгия Иванова, мы найдем ее, например, в стихах Георгия Адамовича, Игоря Чиннова. Она возникала, когда приходило отчаяние, когда терялась не только надежда на возвращение, но даже надежда быть похороненным в России. Эта мечта, вызванная десятилетиями копившейся болью, эта вера в пророчество Мандельштама была почти единственным утешением, которое Георгий Иванов находил для себя спустя почти сорок лет жизни в изгнании:

…Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду…

Но в нем жила и другая мечта. Именно она дала силы уже умирающему поэту продиктовать Ирине Одоевцевой:

Но я не забыл, что обещано мне

Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

Теперь, более чем через сорок лет, минувших со смерти Георгия Иванова, о нем можно сказать то же, что сам он писал в статье «Памяти И.А. Бунина» за несколько лет до своей собственной смерти. «Прекратив изгнанническую жизнь писателя, смерть уничтожила и самый факт изгнания. Вырвав его из нашей среды, она вернула его в вечную, непреходящую Россию. И он отныне принадлежит эмиграции не больше, чем любое имя славного прошлого нашей несчастной великой Родины».10

Примечания


1 Одоевцева И. Избранное: Стихотворения. На берегах Невы. На берегах Сены. – М., 1998. – С.771.

2 Иванов Г. Закат над Петербургом. Цит. по кн.: Собр. соч.: В 3-х т. Т. 3. – М., 1994. – С.573.

3 Иванов Г. Мертвая голова. Цит. по кн.: Собр. соч.: В 3-х т. Т. 3. – М., 1994. – С.581.

4 Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. – 1957. – № 8. – С.87.

5 Иванов Г. О новых русских людях. Цит. по кн.: Собр. соч.: В 3-х т. Т. 1. – М., 1994. – С.570.

6 Иванов Г. Памяти И.А. Бунина. Цит. по кн.: Собр. соч.: В 3 х т. Т. 3. –М., 1994. – С.371.

7 Там же. – С.582.

8 Там же. – С.469.

9 Там же. – С.470.

10 Там же. – С.611.