Часы всей моей жизни

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 12

Наш солёный огурец.

О дореволюционной крестьянской жизни написано очень много исследований - читать, не перечитать. Иногда встретишь такой восторг, такое восхищение той жизнью, что недоумеваешь, не можешь понять – автор опуса ничего не знает о той жизни или он с большой придурью. Однажды читаю, что засолка овощей в крестьянском быту была большим праздником. Да, особый день, но только для детворы. При рубке капусты детям отдают кочанчик, кочерыжечку, вырезанную из середины кочана. Неповторимый привкус и аромат, громкий хруст и потрескивание на зубах упругой кочерыжки всегда привлекали детвору. Всегда она вертелась около стола, где резали кочаны капусты. Как правило, взрослым кочерыжечек всегда не хватало. Похрустели в своём детстве и «будя». А для взрослых рубка капусты была обычной работой. Капусту солили во второй половине сентября. Если погода позволяла, то в избу вносили кочаны уже очищенные от грубых наружных листьев. На столе кочаны разрезали на четыре большие части, аккуратно обрезали кочерыжку и нарезанное бросали в специальное глубокое корыто из толстых досок, часто это была бестарка, сохранившаяся с дедовских времён. В этом корыте капусту рубили специальными секачами, часто переворачивая и перемешивая. Хозяйка определяла, когда измельчение было достаточным. Добавляли соль, измельчённую морковку, клали листья хрена и другие травы, какие отвечали вкусам семьи. Потом капусту уже в погребе загружали вёдрами в кадушку. Я бы не стал описывать эту процедуру, она с тех пор мало изменилась, любая наша женщина знает технологию получения квашеной капусты. Я хотел написать о другом. Вспомните, сверху на квашеной капусте в кадушке почти у всех в селе оказывались огурцы. Соление огурцов в наших сёлах с позиций сегодняшнего дня достойно нескрываемого восхищения. Их солили чуть раньше капусты, тоже в сентябре. Раньше было невозможно, так как было ещё жарко, иногда бабье лето затягивалось, в погребе было недопустимо тепло. Посолишь, и вся кадушка огурцов пропадёт, они раздуются, размякнут, завоняют гнилью, превратятся в несъедобную дребузню. Выбрасывай всю кадушку и иди в зиму без огурцов. Поэтому их солили при установившейся прохладной погоде. Теперь вспомните, до второй половины сентября какие огурцы? Как бы поздно ни посадили их, к сентябрю молоденьких огурчиков не было. Собирали крупные, потерявшие зелёный цвет, уже с желтеющими полосами. И вообще предпочитали солить огурец солидного размера и веса. Возни меньше. У нас те, кто имел огороды на низах, могли бы для засолки набрать огурчиков получше, так нет, насолят стариков. Да ещё соли вбухают столько, что рот немеет. Винить хозяйку за это не стоит, чем теплее погода, тем больше соли, чем больше соли, тем больше «надёжи», что огурцы лучше сохранятся. А уж о тех, кто имел огороды на верхах, говорить нечего, у них огурцы не родились, им приходилось покупать их на базаре, а там все огурцы пожилого или преклонного возраста. Зимой к готовым картохам подадут один на всех просоленный до такого качества, что его толстую шкуру нож не берёт. Передаю слово Степану Ивановичу Худякову, выходцу из одной деревни недалеко от Волгограда.

- Наварят большую чугунку картох, принесут на всю семью один огурец, во, по самый локоть. Нож на кирпиче точат полчаса, чтобы его разрезать. Пилят-пилят этим ножом огурец, пока не распилят. Пшшш, и весь стол залит рассолом, целый литр вытечет. Хватают грязную отымалку и давай развозить этот рассол по всему столу. Для аппетита. Кожа у огурца крепче, чем у кирзового сапога, и семечки насмерть приклеены изнутри к этой коже. Весь огурец пустой, откусить нечего. Все картохи съедят, а огурца ещё на три дня хватает. За зиму полный погреб картох съедят, а кадушка с огурцами как была полной, так и осталась. Пора кадушку к следующей зиме готовить. Вывалят из неё всё за забор, на том месте три года трава не растёт. И опять выбирают огурчики покрупнее, да постарше.

К словам Степана нечего добавить, так и солили в сёлах огурцы на зиму.

Ну, а те огурчики, что лежали в капустной кадушке? Да, у них было некоторое отличие. Сюда клали самые зелёные, какие можно было найти в это время. За время пребывания в капусте у них глубоко проваливались бока, иссыхала мякоть, склеивались семечки, огурец становился в два раза тоньше. Вид его был мало съедобный, но жевать его можно было. Отличие этого огурца от солёных в отдельной кадушке было в том, что он при в рассоле ссыхался, выталкивая рассол из себя, зелёная шкурка позволяла это сделать. А отдельно посоленные огурцы были крупнее, шкура толще и прочнее, при ссыхании внутренностей огурца твёрдая кожа была такой крепости, что огурец сохранял свою первоначальную форму, и рассол засасывался внутрь огурца. Конечно, засасывалось не литр рассола, но достаточно, чтобы залить весь стол. А что? Может быть, правы энтузиасты старинного быта, когда восхищаются тогдашним житьём-бытьём? Дайте им к картохам тот солёный огурец.

Грибки! Какая прелесть!

Не росли в наших полях грибы. На обочинах дорог можно было встретить пыхалки. Тронешь такую пыхалку, и задымится она коричневым дымком. Разорвёшь её аккуратно, да бросишь в спину ничего не подозревающему другу, у того со спины дым повалит, как из паровозной трубы. Но иногда в талах и на выгоне вдруг появятся россыпи мелких грибочков, шляпки как монетки. 1947 год.

- А есть их можно?

- Да вроде кто-то ел.

Набрали, принесли домой. Через жесточайшее сопротивление матери упросили бабушку нажарить этих грибков. Нажарила, мы поели и не поняли, что это за еда. Ни на что не похожа. Так, ни в роте, ни в … После этого грибы были забыты. До моего отъезда из села это был первая, и последняя попытка приобщения к деликатесным блюдам из жареных грибов.

Живём в Волжском. Осенью набрали в ахтубинской пойме немного грибов и засолили на зиму. Приехала ко мне зимовать мать. Однажды собрались у меня товарищи, организовали дружеское застолье. Шумная молодость! Шумим и потихоньку подбираем еду с тарелок. И грибы в том числе. Мать как увидела, что гости едят грибы, так настроение у неё испортилось.

- Мама, ты что загрустила?

- Не могу видеть, жрёте чёрти что!

- Что?

- Да грибы. Будто больше поесть нечего. Всё на столе есть.

И в этом городе те грибы тоже оказались первые и последние. В степных районах, как в воронежской, так и в волгоградской областях, грибы в качестве еды успехом не пользовались. Точнее всего отметил эту особенность Степан Худяков.

- Празднуем Новый год. Стол заставлен едой, разукрашен лучше ёлки. Все приходят, видят на столе грибы: - О! Грибки! Какая прелесть! Отпраздновали, всё выпилили. Разошлись. Убирают со стола, колбасу съели до последнего кусочка, а в грибах окурки. Как на еже колючки.

Да. Против Степана Задорнов слабак.

Одиночество.

Сижу на краю борозды. Запах стерни, прохладной земли, тишина вокруг, безлюдье. Всё родное и знакомое, но невероятно грустно. Отчего? Оттого, что среди этих полей не услышишь более беззаботных голосов, радостного смеха юности, не почувствуешь больше духа сверстников. Все разошлись из села и рассеялись, кто куда, исчезли в бескрайних просторах страны. Их давно нет, для меня они ещё здесь. Они живут ещё рядом со мной призрачной жизнью, они выступают навстречу внимательно устремлённым на них глазам. Силой памяти они вызываются из прошлой жизни. Издалёка слышны их голоса. О, видимая, слышимая, неугомонная юность! Частица её сидит на краю борозды, слышит и видит вас, друзья юности, но не может шагнуть к вам! Слышит гомон, но не может присоединить свой голос, свой смех к шуму класса. Слышу ту жизнь, она уж никогда не услышит меня. Та жизнь ушла отсюда навсегда. Я один вернулся сюда чужой и лишний, принёсший с собой в своей памяти живые образы сверстников себе на вечную тоску и муки.

Тихо в поле. Угомонились птицы, умолкли кузнечики, ни что не пискнет, не скрипнет, ветерок не шелохнёт бурьяна, жизнь уходит с поля до следующей весны. В тишине слышу ровный спокойный голос и смех Нины Стариковой, ровный как нотные линии. Исполнена музыкой, гибкостью, красотой речь Милки Виноградовой. Серебряным колокольчиком звенит голосок Аллочки Мурзиной. Шумит и кричит, стараясь всех перекричать, Алик Миленьких. Вкрадчивым и мягким баритоном течёт голос Ивана Каширина. Вскрикивает как петух Лёшка Шемонаев. Галка Петрова назидательно диктует что-то строгим голосом. Хмыкает время от времени Вовка Тюрин. Остальные галдят, кто как. Шум и музыка родного класса. Вижу невыразимо прекрасные очи Вали Шеньшаковой Второй, живые, всегда наполненные огнём глаза Милки Виноградовой, быстрые, острые глаза Галки Петрушки, неуловимый взгляд Алки Суровой, застывший, отрешённый от нашей жизни взгляд Таиски Куликовой, хитрый взгляд Ивана Каширина. У Алика глаза нигде не задерживаются ни на секунду, ему всё некогда. Валентин Миленьких смотрит пристально, пока на него не посмотришь, посмотришь – он отводит глаза. Свет и звук ушедшего, теперь уж потерянного для меня мира.

Всё можно вынести в этой невыносимо тяжёлой сельской жизни, одного не возможно вынести – тоски одиночества. Будут тебя окружать люди, но не будет среди них сверстников, тех, с кем вырос, кого любил больше всех на свете. Одни их тени будут с тобой всегда и везде. Мелькнувшая тень в переулке, силуэт за поворотом, всё будет внезапно, неожиданно заставлять тебя вздрагивать, и всякий раз острой болью отдаваться в сердце. И тоска всякий раз хлынет волной на оробевшее от неожиданности сердце, бессильно опустятся руки, потом застучит сердце тяжело, гулко, не хватит воздуха в груди, и вздохнуть невозможно, сдавят спазмы горло. Задышишь, забьёшься как рыба на сухом берегу, и затуманят глаза непрошеные слёзы, готовые скатиться с ресниц последней данью милым друзьям. Возьмёт в этот день тебя в плен кручина, и кусок не лезет в горло, и всю ночь не уснёшь.

Заповедный отложек.

Тане и Анне.

Наши поля густо изрезаны оврагами, которые широкими устьями выходят в долину речки Левая Россошь. Овраги здесь называют логами, есть очень большие, длинные лога: Болгарский, Московский, Куманский, Солонецкий, Данилочкин, есть целая куча других, поменьше. Когда лето выдаётся не очень жаркое, и во время идут дожди, то в логах буйно разрастаются травы и полевые цветы. Среди лета там появляется много земляники, её приятный и нежный дух наполняет лог, на краях лога сидят небольшие птички и их мелодичные трели оживляют на первый взгляд пустынный лог.

Из всех логов особенно прекрасен не большой, не глубокий ложок рядом с Московским логом, куда мы с вами ходили за цветами. Всегда, с самого начала, с появлением здесь людей в ложку было море цветов. Ваша бабушка Варя маленькой девочкой впервые попала сюда, и с той поры у неё остались в памяти впечатления необычайной красоты цветущего ложка. Когда в дни школьных каникул в бесконечных блужданиях по курганам, полям, логам и лесам я оказался на берегу этого ложка, то был поражён его красотой и духом, но более всего неожиданностью этой красоты среди наших довольно унылых полей. В последний раз я был там вместе с вами. Вы помните, мы шли через пшеничное поле, колос ещё не склонился к земле, и как-то радостно, стройно и торжественно тянулся к небу, к солнцу. Радостно колебались на ветерке сине-зеленая соломка, и колосья смыкались над белой головкой Анечки. Под лёгким ветерком качался хлеб на поле, как будто морские волны катились вдаль. Анечка не была видна в высоком и густом хлебе, она боялась отстать от нас, потеряться, старалась не выпустить своей руки из моей. Потом мы вышли из хлебного поля на берег того ложка. Его издавна любили и берегли наши деды и прадеды, не пасли там скот, не косили траву, не мяли и не топтали цветы, берегли его за красоту на радость детям. Теперь не берегут. Теперь там ездят на машинах, мотоциклах, выкашивают нещадно, уничтожая последний клочок нетронутой земли, дошедший до нас из далёкого прошлого и завещанный нам нашими предками, нам, своим внукам и правнукам. А нам своим внукам нечего завещать. Сначала красота погибла в наших душах, а затем мы сами погубили красоту земли.

В благоприятный год с ранней весны до поздней осени наш ложок полон цветов. Ранней весной цветение начинается со скромных весенних беленьких цветочков, название которых никто у нас не знал. Они высыпали на ещё мелкой яркой зелени травы, как чистые звёздочки на ночном небе. В след за ними зацветали одуванчики, придавая свету оттенок тепла и благородства, потом зацветала земляника. Её беленькие цветочки придают ложку радостный и чистый вид. Потом цветёт ромашка, белая и жёлтая кашка. С этого момента ложок заполняется такими сильными ароматами, что кружится голова и чувствуешь лёгкое опьянение. На краю нетронутой земли расцветают голубые звёзды цикория, жёлтый и белый донник, фиолетовый мышиный горошек, по всему ложку рассыпаются белые ромашки с яркими осколками солнца в средине цветка. Донник льёт в горло и грудь простор, лекарственно-горьковатый дух, от которого грудь становится просторной и голова чистой. Цветёт колючий татарник, в его колючей зелёной корзиночке благоухает вишнёво-красное чудо с прекрасным, ни с чем не сравнимым, густым и таинственным запахом. Этот запах необыкновенен, пьянящ, настоян на радостных чувствах, очищающих душу. Там и сям голубеют васильки, чистые и нежные колокольчики, голубым облачком парят в воздухе неизвестные мне цветы, напоминающие маленькие кулёчки.

Везде цветы! Одни горят жарким пламенем, другие сверкают чистотой, наполняя горячий летний день радостью жизни. Колыхнётся воздух и звёздочки ромашек, будто бабочки парят в воздухе над ковром цветов и трав. Они самое яркое украшение цветущего ложка. На зелёном, цветущем фоне эти простые цветы выглядят сказочно красиво. Выше их горят жёлтым факелом мощные соцветия шалфея. У него в ногах цветёт медуница, и выбросил белесоватые стрелки подорожник. Ещё зелен и незаметен ковыль, но потом выбросит он свои белые пряди, заволнуются они под лёгким ветерком, как прозрачные струи воды. Гудят шмели басовитыми струнами, звенят пчелы струнами потоньше, трещат кузнечики внизу, и жаворонок сверху сюда несёт свою мелодию, будто журчит небесный ручеёк, и травы шепчут на ветру, и в тихой музыке степи поздние цветы будто поплывут в этих струях. И уж не ковыль волнуется, а невидимый тихий ток воды несёт ромашки в своих струях. Медовый запах полевых цветов, смешанный с запахом колосящихся хлебов и разогретой земли плывёт над травами к плавящемуся от жары дальнему горизонту, где текучими струями восходит к небу, наполняя собой его простор, колеблются эти струи, как поющие струны. А в том просторе парят и медленно ходят широкими безмолвными кругами коршуны. Дух твой витает во всей этой красоте, исполненной звоном, теплом и очарованием.

Дремотный писк суслика, будто тонким серебряным гвоздиком прошьёт это знойное благоухание и всё живое существо.

Полевые цветы родных Форосанских полей! Чудо дивное, утерянное навсегда.

Домовой.

У нашего соседа Мити Плеханова (Голована) загорелся дом. Огонь перебросился на крышу соседней избы. В той избе тогда жили Пинцовы. А вообще это была изба моих предков Лагутиных-Финожиных. У Митьки сгорела крыша, стены остались, они были кирпичные. А у Пинцовых изба сгорела почти до земли. Они не стали восстанавливать избу, продали оставшиеся головешки инвалиду Ивану Цирульникову, а сами уехали из села. Для восстановления жилья Цирульниковы и Голован с весны привезли брёвна, но в то лето они не собрались строиться, и брёвна пролежали перед домом до следующего лета. За день солнце сильно нагревало брёвна, они испускали тёплый, удивительный лесной запах. Целых два лета здесь было наше любимое место отдыха. Летними тихими и тёплыми вечерами, когда становилось уже темно, наша детская компания часто собиралась на этих брёвнышках или рядом на ступеньках крыльца. Обычно сидели тихо, спокойно, утомлённые за день беготнёй и работой в огороде. Детвора отдыхала и была похожа на стайку воробьёв, обсыхающих на солнышке после купания в холодной воде.

Здесь начинались всякие воспоминания, рассказы о ведьмах, колдовстве, гаданиях и всякой всячине, чем была когда-то богата сельская жизнь. Иногда такими рассказами мы так себя запугивали, что домой идти было страшно, по очереди друг друга провожали. Последнему было хуже всего. Однажды соседская девочка рассказала нам такую историю.

Избушка у них была не очень большая, чтобы не задыхаться от жары летней ночью, они открывали дверь в сенцы, в избе становилось прохладнее и спалось хорошо.

Так было всегда, но однажды случилась вот что. «Мама говорит папе:

- Домовой у нас поселился в доме. Сегодня он приходил, душил меня.

- А может дуровой? Откуда ты это взяла? Он что здороваться с тобой стал? Жрать на ночь поменьше надо, тогда никакая хреновина не будет сниться.

- Сам ты дурак! Невзлюбил он меня. Каждую ночь, как только засну, он садится на меня и начинает душить. Ни крикнуть, ни толкнуть тебя. А он знай, душит. Посмотри, вся шея ободрана. Я что брешу? Сама видела его! Он маленький, чёрный, лохматый, навалится на грудь, смотрит, не моргает, и давит ручонками на горло.

- Тебя удушишь ручонками! Чтоб тебя удавить какие ручонки-то надо? Чего ты растерялась? Ты сама десяток таких домовых за ночь удушишь. А уж этого хиляка щелчком в лоб и конец ему.

- Тебе всё смех, а мне каждую ночь с жизнью прощаться.

- Ладно. Появиться домовой буди меня, там увидим, что делать.

Домовой дня три не появлялся. А тут жара, сами видите какая. Ночью спаса нету. С вечера на ночь дверь открыли, что б попрохладней было. Не успела мама ещё как следует заснуть, как домовой прыг ей на грудь и вцепился в горло. Ворчит чего-то. Молчит мать, боится и домового и насмешек отца. Но на утро всё же опять говорит, что душил её домовой. Отец начал подумывать, что с его бабой что-то не то творится.

- А что ж ты меня не разбудишь, когда он тебя душит? – спрашивает отец.

- Боюсь я его, всё во мне обмирает, не могу ни крикнуть, ни пошевелиться

- Другой раз будет душить, толкни меня. Я вот тут топор поставлю на всякий случай.

Про топор-то он сказал ради успокоения матери, но топор поставил в изголовье кровати.

- Ты что сдурел, домового топором? Весь век счастья не будет. – Опротестовала мать намерение отца кокнуть домового. Отец выругался и сказал:

- Его и так нет. Что ж теперь ждать пока он тебя задушит? Этого пришибу, другой придёт, мож другой подобрей подвернётся, хоть душить тебя не будет. Топор для домового верное лекарство для вразумления, што можно делать, а што нельзя.

Мать спорить не стала, а отец подумал про себя:

- Чёрт знает, что мерещится бабе, будет знать, что топор рядом стоит, успокоится».

Такие события, как посещение домового, бабы долго не таят друг от друга. Скоро это событие стало известно соседкам. Посочувствовали ей, погоревали, посоветовали зажечь лампаду перед иконой, осенить себя крестным знамением, абось святого духа испугается, не будет ходить в избу.

Лампаду не зажигали уж много лет. Была она закопчена, запылена, вся забита дохлыми мухами. Мать сняла паутину с иконы, почистила лампаду, залила масло. Перед тем как ложиться спать зажгла лампаду и долго колдовала над ней, чтоб поменьше коптила.

- Ну, держитесь святые! Теперь вместе с тобой он и их душить будет, – засмеялся отец.

- Замолчи, враг, тебе бы только скалиться, – обиделась мать.

С этого дня перед сном мать зажигала лампаду. Домовой больше не появлялся, то ли топора испугался, то ли святого духа. Мать стала успокаиваться. Вот в скором времени опять явился домовой. Мать уж стала засыпать, как он прыгнул ей на грудь, вцепился в горло и стал рвать ворот ночной рубахи. Тут мать успела толкнуть отца. Тот проснулся и видит, правда, сидит на маме кто-то чёрный и глазами зырк-зырк, аж огонь в глазах сверкает. Видит домовой, что отец смотрит на него, спрыгнул с кровати. Отец только заметил, как что-то чёрное метнулось на пол. А что, он не разглядел, свет лампады был слишком тускл, да и спросонья, что увидишь. Отец вскочил с кровати, схватил топор. Чёрная тень как застучит по полу и ширк под кровать. Отец схватил в левую руку рогач, и начал ширять им под кровать, а в правой руке держит наготове топор. А домовой, как чёрная молния, шмыгнул из-под кровати да в угол, за кадушку. Тут и отец оробел. Теперь он окончательно проснулся, и своими глазами видел, что домовой в самом деле есть на свете, и даже находится в его избе за кадушкой. Не велика кадушка, отец стоял перед ней с рогачом и топором в руках. Домовому некуда было деться. Отец сунул рогач за кадушку, и топор наготове, ждёт, выскочит домовой, тут он его и тяпнет топором по голове. А домовой сидит там, загремел отец рогачом, глазом не моргнул, как выскочило оттуда чёрное, и мимо его прямо в открытую дверь. Отец и топором взмахнуть не успел, рванулся за ним. Не разберёшь, какой он, видно только, что чёрный, лохматый, злой, не говорит, а шипит от злости. Прыгнул домовой на притолоку, отец за ним, топором как даст по нему, он как заорёт не человеческим голосом, и молнией взлетел на дверь и оттуда на потолок, только пыль и старая соломенная труха полетели оттуда на отца. Топор пробил притолоку, увяз в деревяке, когда вытащили его, стало ясно, испортил притолоку. Можете посмотреть, там след остался. Отец расстроился.

- Ну что?

- Чертовщина какая-то. Спи, сегодня твой ухажёр не придет больше.

- А я тебе что говорила? Ты не верил, что домовой живёт в нашем доме.

- Чёрт его знает, твоего домового, откуда он взялся.

Домовой больше не показывался».

Девочка, рассказав эту историю, сказала голосом и интонацией своей матери:

- Вот, а вы не верите, что бывают домовые.

Мы сидели на брёвнышках потрясённые рассказом. Одно дело домовой в сказках, совсем другое, когда он живёт рядом с нами, а мы не знаем, что он с нами сделает. Страшно делается, как из дома выйти в темноту, как слазить на потолок или в тёмный чулан зайти? Зайдёшь, а он там сидит, умрёшь со страха. А может это не правда? И мальчишеские головы начинают искать спасительный выход.

- А ты сама-то его видела? – поинтересовался Олег Чиков.

- Нет, я проснулась, когда папа побежал за ним к двери.

- Что ж он больше не душил мать?

- Нет, больше не приходил, а мама всё равно боится ложиться спать без папы. Не ложится, говорит: - Боюсь, теперь мстить мне будет.

- А отец?

- Отец ничего не говорит.

- А кровь на двери есть?

- Нет, крови нет.

- Может у домовых крови не бывает?

- Может, не бывает, а может, бывает, кровь у всех есть.

- Может отец не попал по нём?

- Попал, он же заорал диким голосом, – авторитетно заявила Валя, делая упор на полюбившееся ей новое слово дикий.

- А может, попал топором где-нибудь, где крови мало, – кто-то высказал предположение.

- Если топором попадешь, крови мало не бывает. Мож по заднице ему попал? – засмеялся Витька Образцов.

- Если по заднице попал, то крови может быть мало, - ехидно заявил Витька Цирульников, - а дверь бы он обоср… много, это уж точно.

Все сразу радостно засмеялись, в этом смехе были убиты наши страхи перед неизвестным домовым. Он смехом был опять помещён в сказку, а мы с этого момента уже не боялись его.

- Вам всё хихоньки, да хаханьки, а нам не до хаханек. Придите да посмотрите след топора на косяке.

Ходили наши девочки к ним на другой день, смотрели, на дверном косяке видели глубокий свежий след от топора.

Спустя несколько дней наша весёлая кампания прямо по стёжке огорода Жеки возвращались домой, и проходили мимо дома той девочки. После её рассказа мы не боялись домовых, но на всякий случай внимательно приглядывались к их дому в тайной надежде случайно увидеть домового. Интересно же самому увидеть, какой он. Но нечего особенного нигде не было видно. Только на крыше дома девочки, около трубы сидела их кошка, а рядом с ней лежал уже большой, больше самой кошки, чёрный лохматый котёнок с белым пятном на груди. К кошкам, которые нас не замечали, у нас был особый счёт.

- Витька, гранату! – зашипели мы Витьке Образцову.

Он был самым метким из всех нас, когда нужно было бросить что-либо в цель. В этом случае гранатой был кусок рыхлой земли, спёкшийся на горячем солнце. Бросишь его, он от удара рассыпается с хлопком и тучей мелкой летучей пыли, совсем как настоящая граната. Это мы видели в кино. Коты панически боялись взрывов таких гранат возле себя. Витька взял с борозды хороший ком земли и запустил его в кошек. Комок хлопнул прямо между кошек так хорошо, что кошки исчезли в облаке пыли. С испуга кошки взвились в воздух на целых полметра, и, задрав хвосты, стрелой бросились в разные стороны. Старая кошка, ошалевшая от неожиданности, не смогла удержаться на трухлявой соломе и свалилась в палисадник, котёнок юркнул в дыру около трубы. Мы весело потешались над кошачьей паникой. Тут-то нас всех поразила догадка, что тот домовой и был просто чёрной кошкой. Какой галдёж поднялся, каждый бил себя в грудь:

- Я, я, первый догадался!

Сомнение было одно, как он оказался на груди спящей женщины. Отец девочки возился во дворе, мы подошли к нему.

- Дядя Коля, ваш домовой – это котёнок?

- Да то кто ж. Напугал так, что сам чуть не поверил в нечистую силу.

- А зачем он вцеплялся в горло и душил?

- Так она храпит во сне, котёнок думает, что там сидит мышь, вот и кидается на горло.

- А почему он ночь приходил?

- Дикой он, днём прячется, а ночью спускается с чердака, ищет чего бы поесть. Большой он, кошка уже не прокормит его, вот она и приводила его в избу по ночам к своей чашке подкормиться.

Когда у матери этой девочки прошёл испуг и домовой обнаружился, то она, глядя на расколотый топором косяк двери, стала ругать мужа за испорченную дверь. При этом добавляла:

- Вот, враг, схватил топор и начал им махать. Убил бы ведь. Спасибо кот спрыгнул с меня, а то бы с дуру тяпнул топором не кота, а меня, и поминай, как звали. Что же это я сразу-то не сообразила. Топор сколько дней рядом с кроватью стоял. Надо же! Страх-то какой!

Так и пропал в нашем селе единственный домовой, даже не успел никого толком заставить поверить в свою нечистую силу.

Дух земли.

После рассказов о домовых, ведьмах, колдунах и прочих суевериях в ребячьих душах долго ещё сохраняется робость перед темнотой, тёмными погребами, тёмными чердаками, жутко пустыми, безмолвными ночными полями. Но всё постепенно забывается, страх прячется в дальнем углу души до тех пор, пока какое-нибудь событие не освободит его оттуда. Тогда он заполнит вдруг душу, нальёт свинцом ноги, оцепенит руки и язык, оглушит мысль и выгонит холодный пот на лоб. Однажды так и случилось со мной. Это было время, когда мой главный начальник тракторист Андрей Воронов переживал пору страстной любви к своей будущей жене. Как только начинало смеркаться, беспокойство охватывало его. Он просил меня попахать одному, а он сбегает на Перевёртовку на часок. Сначала он обещал на часок, а потом и вовсе время возвращения не упоминал. И я всю ночь пахал один. Я не роптал: любовь превыше всего!

Из всех видов полевых работ я любил больше всего уборку хлеба и работу на парах. Перепахивать пар для меня была большая радость. Отдохнувшая, освежённая земля легко разваливалась плугом. От свежей борозды поднимался ароматный, медовый, просторный запах здоровой земли. Не дышишь, а пьёшь воздух полной грудью. Веет тёплый ветерок, горизонт струится, и в этих струях восходит к небу влажное тепло земли, чистый дух её. Идёшь босиком по глубокой борозде и вместе с ощущением ласковой прохлады, вместе с ароматом земли вливается в душу спокойствие, уверенность в себе, любовь к родным полям. Над головой льётся радостная, успокаивающая песня жаворонка, вечная, как эти Форосанские поля. Куда бы не забросила нас судьба, в какой бы шум и грохот современных строек, в сутолоку крупных городов, пока бьётся наше сердце, память всегда будет хранить и сквозь толщу лет доносить до нас простую и родную песнь жаворонка, песнь нашей простой и теперь уж далёкой и навсегда потерянной маленькой родины.

На парах любят гнездиться жаворонки, их гнёзд там множество. Когда трактористы работают там, то внимательно смотрят перед трактором, увидят вспорхнувшего с гнезда жаворонка, останавливают трактор, спрыгивают на землю, бережно поднимают с земли гнездо, и так же бережно переносят его за плуг или культиватор. Там кладут его на землю в удобную ямку, набрасывают вокруг гнезда прошлогодней стерни, чтобы гнездо не было заметно среди этого мусора. И жаворонок находит своё гнездо, и продолжает жить в нём, и петь над ним свою мелодичную песню. Я долго не верил, что жаворонок возвращается в перенесённое на другое место гнездо, кое-как воткнутое на перепаханной земле неумелой и торопливой рукой тракториста, но, возвращаясь к гнезду, я всегда находил в нём жаворонка, а затем и птенцов. Птенцы выводились там, как будто ничего не случилось. Так поступали все трактористы нашей бригады, когда замечали гнездо, кроме одного старого дундука. Но часто и не замечали, тогда гнездо гибло. Я часто находил такие растерзанные гнёзда. Почти всегда гнёзда погибали при ночной вспашке паров. И не смотря на такие жестокие разрушения гнёзд, жаворонков здесь всегда было заметно больше, чем на других полях.

В эту ночь мы ночью пахали пар перед Чернавкой. Как только стемнело, Андрей убежал на Перевёртовку, и мне пришлось работать одному. У тогдашних тракторов было очень плохое освещение. Дёргается в ночи вверх-вниз хиленький жёлтенький снопик света впереди трактора, и такой же сзади был направлен на плуг. В этом снопике света даже борозда была еле различима. Свет только помогал различать серую не вспаханную часть земли и чёрную, еще не обветренную, только что перевёрнутую. К средине ночи, несмотря на оглушительный грохот мотора, сладко дремалось и сквозь дрёму, почти бессознательно тянешь рычаги и держишь трактор на краю борозды.

Вдруг впереди трактора, там, где борозда теряет свои очертания и где теряется граница между вспаханным и не вспаханным полем, а перед снопиком света встаёт стеной жуткая темень, появились два светящихся, мерцающих круга. Они то ярко вспыхивали невиданным таинственным светом, то гасли с холодным мерцанием, то недвижно стояли во тьме, то пропадали на мгновение. Когда трактор неожиданно клевал носом вниз, его обороты увеличивались, тусклый свет становился чуть ярче, тогда ниже загадочных кругов высвечивалось что-то узкое, длинное, не различимое, змеящееся, колышущееся из стороны в сторону, исходящее из середины фосфоресцирующих кругов и безмолвно исчезающее во мраке чёрной борозды. Вдруг всё пропадает, как наваждение, потом снова неожиданно появляется всё там же, на границе света и темноты. Страх заполнил мою душу, я весь оцепенел.

- Что же это такое? Кто это? Что это?

Сквозь пелену холодного страха всплывают эти короткие вопросы и пропадают без ответа.

- Что это за призрак? Что это за дух? Дух земли? Может быть, дух земли вышел из потревоженной земли?

Я судорожно напрягал оцепеневшую память, старался вспомнить всё, что слышал когда-либо о приведениях, колдунах, и ничего подобного не находил в своей памяти, никогда и ни от кого ничего подобного этой картине не слышал. А разноцветные круги беззвучно плясали передо мной в темноте за гранью света, прямо перед трактором, не приближаясь, не удаляясь от меня. На ладонях выступил холодный пот, сердце гулко стучало, в горле пересохло, и губы потрескались, такого страха я ещё не испытывал никогда в своей жизни. Я смотрел, не отрываясь в эти жуткие, мерцающие холодным светом круги, в которых плясало то синее, то фиолетовое с кровавым отсветом пламя. Вдруг они вспыхивали с пугающей силой, то гасли и становились едва различимы во тьме, навевая в душу панический ужас. Меня начала бить нервная лихорадка. Чем дальше двигался трактор, тем дальше во тьму отодвигался этот дух страха. Ничего не менялось. Я стал успокаиваться.

- Раз ничего не случилось, значит, ничего не случится, – подумал я. И почти успокоился. Кажется, волосы на голове легли на свои места. Я успокоился настолько, что стал играть с судьбой, или остановлю трактор, или дам газ. Призрак ярче осветится, вспыхнут ярче фосфорические круги, затем поблекнут, станут синие и резко исчезнут, а потом появятся дальше во тьме и стоят недвижно и безмолвно, вея в душу новые страхи. Тронется трактор, замерцают круги, заполыхает в них пламя, заволнуется, заколеблется едва различимая волшебная борода, которая течёт к земле и исчезает в ней. Остановишь трактор, остановится призрак. Двинется трактор, заволнуется призрак и отступит в темноту. Тут я осмелел. Отсюда поле заметно понижается к Чернявке. Борозды тут ровные, как по линейке прочерченные. Поставил я трактор точно по краю борозды, пошёл трактор, не отклоняясь ни в какую сторону. Взял я в руки ломик и спрыгнул с трактора на пашню и побежал на встречу призраку. Плохо бежать по свежей пашне, земля, будто пух, ноги тонут. Обогнал трактор, выскочил впереди него на непашь и закрыл спиной свет. Ту же секунду погасли фосфорические огни, метнулось что-то из борозды в сторону и попало снова в луч света, узнал я в призраке обыкновенную рыжую Патрикеевну.

Мышковала она на парах в эту ночь, да попала в глубокую борозду, бежит вдоль борозды, выбраться из неё не осмелится, захочет выскочить в сторону, а ей свет в глаза, из-за этого не видит куда выскакивать. Вот и то бежит по борозде впереди трактора, то остановится и смотрит на приближающийся трактор. Когда я закрыл на мгновение свет спиной, увидела она поле, выскочила из борозды, и убежала.

Прекрасны наши поля, земля – живое существо, живёт и цветёт на ней всякая другая жизнь. Может быть, зря мы духа земли прогнали с поля? Жалко, привыкли бы к нему, при встрече с ним и руки-ноги бы не дрожали, и волосы дыбом от страха не стояли. Уж больно хорош, как я его видел.

Blog

Часы всей моей жизни