Конкурс Александра вощинина. Силуэты далёкого прошлого
| Вид материала | Конкурс |
| Глава 3. Морозная зима 1941 – 1942 годов. Саратов |
- Программа кружка «Моя родословная» (144 ч.) Учебно-тематический план, 222.68kb.
- Д. Ф. Сафонов из далёкого прошлого, 2145.16kb.
- Данная курсовая работа представляет собой взгляд на рекламу, а точнее применение такой, 381.53kb.
- «силуэты» (1969) 1, 45.96kb.
- Из доклада секретаря ЦК вкп(б) А. Жданова, 69.74kb.
- Аскар кишкембаев, 76.41kb.
- Кристофер Найт, Алан Батлер Мистерия Луны, 7995.39kb.
- Кутузов и его время, 447.76kb.
- Исследовательская работа по дисциплине «Литература», 185.3kb.
- Методическая разработка урока Тема: «Многофигурная композиция «Бал 19 века. Силуэты», 268.81kb.
Осень 1941 – зима 1942 гг.
Война
Занятия из-за трудностей военного времени начались с опозданием, в середине сентября, и вскоре прекратились, так как подавляющее большинство юношей-студентов ушли на фронт, девушки разъехались по домам или были направлены на рытьё противотанковых рвов около Саратова. На войну ушли многие молодые преподаватели, а преподавателей-немцев, даже имеющих научные звания, выслали в Сибирь и Казахстан.
На рытьё окопов мобилизовали гражданское население Москвы, Ленинграда и других прифронтовых городов. Все тяготы: холод, голод, обстрелы – оправдывались военной обстановкой. Саратов ещё не был прифронтовым городом, но многие жители чувствовали приближение опасности и хотели принять посильное участие в защите города.
Ещё в начале осени саратовские партийные руководители прежде всего обезопасили свои семьи, отправив их на периферию, к родственникам, и, «развязав себе руки», занялись безопасностью города. Хорошо, если «сани делают летом, а телегу – зимой». Поэтому население одобряло начало работ по обороне города.
Необдуманный ажиотаж при осуществлении этого мероприятия сказался на судьбе многих молодых и пожилых женщин и едва ли ускорил темп работ.
Во время тотальной мобилизации не учитывали здоровье мобилизованных: брали больных, беременных, неумелых. Всех обследуемых врачи всегда признавали годными к тяжёлым земляным работам. Брали одиноких женщин, дети которых были старше 5 лет. Дополнительных мест в детских садиках и «продлёнок» в школах не создали, женщины оставляли детей у соседок, измотанных сразу же возникшими на работе и дома трудностями.
Конечно, об этой стороне проводимых мероприятий мы, пять студенток химфака, могли узнать, только попав на окопы не со студенческим отрядом, а почему-то с неорганизованными жителями города, преимущественно домохозяйками.
Допускаю, что в сплочённом студенческом отряде работа на трассе и быт, хотя и тяжёлые, были несколько иными, чем у нас. Поэтому я могу писать только о том, что мне пришлось видеть и испытать за полтора месяца пребывания «на окопах».
* * *
В университете нам объявили о дне отъезда на работы, перечислили предметы первой необходимости и одежду. Предупредили, чтобы мы не перегружали себя и транспорт тяжёлыми, зимними вещами, так как через месяц нас сменит новый студенческий отряд. Не забыли сказать, чтобы мы не брали с собой конвертов для писем, а только открытки. Это ускорит связь с родными, так как повсеместно работала военная цензура.
* * *
Одна за другой прибывали грузовые машины, полные людей. Прибывших сразу брали на учёт, вручали рабочий инвентарь – лом и лопату, кормили из солдатских полевых кухонь и разводили по отслужившим свой срок летним солдатским палаткам. Земляные полы в них были щедро завалены сухой соломой.
Утром, чуть рассвело, повели на участки и объяснили, в чём будет заключаться наша работа: долбить ломом землю, насыпать её лопатой на носилки и относить в определённое место. Носилок не хватало, их воровали у соседей. Работали «до седьмого пота» под постоянные напоминания учётчиц и прораба Цибулько о норме выработки. Женщины очень метко прозвали прораба Бугаём.
В отличие от рабов Древнего Египта, к нам не применяли бичи из кожи носорога и кормили «на убой». Как потом оказалось, начальство допустило ошибку – не отобрало у нас паспорта, как это делалось с колхозниками.
«Агитация», проводимая Цибулько и его приспешниками, была не нужна. Законы военного времени и собственная сознательность заставляли работать на совесть, и всё же, по моим наблюдениям, мало кто выполнял норму и, следовательно, незаслуженно съедал по 1 кг хлеба в день да ещё богатый «приварок» (из агитационных высказываний товарища Цибулько).
На производительность труда влияли отсутствие навыков при земляных работах такого масштаба, беспокойство за детей, за нашу армию, непрерывно отступающую в глубь страны под натиском гитлеровцев. В рядах Красной армии сражались дети, мужья, родные женщин, а узнать об их судьбе было невозможно, так как за всё время пребывания на трудовом фронте под Кологривовкой (50 км от Саратова) никто не получал из дома писем. Не поступали газеты, радио молчало и на трассе, и в домах местных жителей (село Нечаевка), никаких политминуток не проводили. Всё это отрицательно сказывалось на настроении работающих, многие плакали по ночам. Росло беспокойство и за свою жизнь и дальнейшую судьбу. Некоторые «бывалые» женщины говорили, что нас никто не сменит, что мы замёрзнем в дырявых палатках, в «голой» обуви или побежим куда глаза глядят от немецких захватчиков.
Мы, девушки-комсомолки, доказывали отчаявшимся, что всё обстоит по-другому, что смена нам будет, что окопы выроют к намеченному сроку, но они не понадобятся: немцы сюда не дойдут, их остановит наша армия и погонит прочь с нашей земли.
Бодрое настроение поддерживала прекрасная, почти летняя погода. Светило солнце, на небе не было ни облачка, лёгкий ветерок сушил трудовой пот на наших лицах. Девочки весело подтрунивали над моей зимней экипировкой: старая сурковая доха, кроличий малахай, на ногах ботинки для коньков, в чемодане пара шерстяных носок и варежки. Я не обижалась, объясняла, что другой, более лёгкой, одежды у меня нет. Не в единственном же осеннем пальто и туфлях на высоком каблуке ехать на окопы? Что же я надену, вернувшись в город?
* * *
В палатках по ночам мы не зябли, зарываясь в солому. Спали как убитые, ели за четверых и писали домой бодрые открытки. Как я узнала позже, мама получила от меня всего одну открытку, первую. Никому за всё время не пришёл ответ.
Во второй половине октября погода изменилась. Пошли холодные дожди, сначала вперемешку с солнцем, а вскоре нескончаемые, иногда со снегом. Одежду, обувь сушить негде. Часами мокнешь под дождём на трассе, а ночью вскакиваешь от неожиданно окатившей тебя ледяной воды, просочившейся в палатку через новую дыру в старом брезенте.
В экстремальных условиях я обычно не теряла присутствия духа, становилась изобретательной и деятельной. Обдумав, что нас ожидает в дальнейшем, я предложила девочкам не надеяться на «милость» начальства, а поискать новое «место жительства» в селе Нечаевка, избы которого виднелись в нескольких десятках метров от палаточного лагеря. Женщина, у которой мы берём молоко, очень нуждается в деньгах и очень жалеет нас, попавших в такую передрягу. У меня есть немного денег, и я заплачу за всех, потом рассчитаемся. Кстати, никто не вернул мне долг, когда мы встретились в университете, а я скорее откусила бы себе язык, чем напомнила о деньгах.
Хозяйка сразу согласилась пустить нас на квартиру, только пожалела, что уже пустила двух женщин и нам, опоздавшим, придётся спать на полу, на сене. Следующей ночью мы сладко спали на сухом, ароматном сене в тёплой горнице, а наши мокрые вещи сушились у печки на верёвках и в печурке. Мы стали брать домой «сухой паёк» и вечером по очереди готовить завтрак, обед, ужин, а хозяйка, затопив русскую печь задолго до рассвета, ставила чугунки с заготовкой в печь. Теперь мы всегда имели вкусную, обильную еду. Часть «сухого пайка» мы могли уделять хозяйке, а она поила нас парным молоком.
* * *
В ночь с 6 на 7 ноября природа «отпраздновала» наступающий праздник по-своему: началась ранняя, суровая зима 1941–1942 годов. Все те, кто работал на окопах под Кологривовкой, не забудут эту ночь, и не дай Бог никому отмечать какие-либо юбилейные даты так, как мы встретили двадцать четвёртую годовщину Великой Октябрьской революции.
Радуясь двум свободным от работы праздничным дням, возможности отдохнуть, все рано улеглись спать. Мне почему-то не спалось. Я лежала на сене лицом к окну, смотрела на яркую луну и ощущала неясную тревогу. Вдруг окно стало покрываться морозным узором. Ледяной слой утолщался и, как в картине «Цирк», стал непроницаемым для лунного света. Я подумала о раннем морозе, о двух праздничных днях, об обязательном ослаблении холодов и в полной темноте крепко заснула.
Посреди ночи все постояльцы и хозяйка с маленькой дочкой вскочили на ноги, ничего не понимая. У дома слышались громкие мужские голоса, в дверь барабанили кулаками. Хозяйка в одной нижней юбке бросилась в сени открывать дверь. Ничего не объясняя, солдаты начали вталкивать, почти швырять в сени полузамёрзших женщин из палаточного городка. В нашу избу таким образом «забросили» человек пятнадцать. К счастью, сильно обмороженных среди них не оказалось. Хозяйка затопила печь, стала греть воду, варить картошку. Кто-то побежал в сарай за сеном.
Немного успокоившись и отогревшись, женщины рассказали, как ночью, во сне, они начали замерзать, но их разбудили, спасли поднятые по тревоге солдаты из соседнего лагеря. Солдаты стали будить, трясти замерзающих и разводить их по избам села Нечаевка.
Вопрос – почему это нельзя было сделать заблаговременно – возник позже, а за эти дни все спасённые оклемались и 9 ноября скорбной вереницей потянулись к своим рабочим местам на трассе.
Трасса изменилась до неузнаваемости. Кругом лежал глубокий снег. Мы стали разгребать его, но это был «сизифов труд». Ветер немедленно заносил снегом очищенные участки. Местами виднелась голая земля, превратившаяся в окаменевшую массу. Лом и лопата её не брали. Такую землю необходимо было сначала отогревать кострами. Результаты труда не соответствовали затраченной человеческой энергии. В довершение всех бед мороз с каждым часом крепчал, порывистый ветер усиливал холод.
* * *
Рая Мещерякова31, обутая в открытые туфли, и я, в тесных, плохо утеплённых ботинках, вскоре обморозили ноги. Мы героически продержались на трассе ещё пару дней. Нестерпимая боль в распухших пальцах, невозможность надеть обувь сделала нас «инвалидами».
Мы хорошо знали, что в медсанчасти всех признают здоровыми, никого не лечат и обращаться туда бесполезно. Но выхода не было, и мы, замотав ноги обрывками тряпок, пожертвованных нам сердобольной хозяйкой, поковыляли к врачу.
Осмотрев наши ноги, врач поставила оригинальный диагноз: «лёгкий ушиб от неумелого обращения с грунтом». Однако совесть ещё теплилась в груди у этого эскулапа, и мы получили освобождение от работ на три дня. Кроме того, нам вручили «чуни» – верёвочные лапти, громадная куча которых лежала в кладовой и ожидала «потока» обмороженных с трассы. И всё это происходило в начале зимы! Что же ждёт нас в будущем?
Состояние наше с каждым днём ухудшалось, пальцы стали чернеть, опухоль увеличивалась. Мы обречённо просидели на печке не только три дня по справке, но и ещё несколько дней без разрешения. Паёк девочки продолжали получать на пять человек, учётчица не интересовалась нами.
Соседки по дому тоже поморозились, но не так сильно. Им хорошо помогал гусиный жир, баночку которого нам выделила хозяйка.
* * *
23 ноября мне «стукнуло» 20 лет. Я лежала на печке в полном одиночестве. Рая ушла в кухню к женщинам, вернувшимся с трассы. Они тихо перебрасывались грустными словами, часто замолкали вовсе.
Я погрузилась в странную дрёму. Я больше не ощущала своей «бренной оболочки», окружающей меня обстановки. Я – бестелесная, лёгкая, нарядная – стала плавать в потоке знакомой музыки над своим телом. Это продолжалось недолго. Силой воли я подавила чувство раздвоенности. На смену напугавшему меня бреду пришло твёрдое решение: во что бы то ни стало «удрать» в Саратов. Пусть это опасно, пусть мне грозит военный суд, как дезертиру, но я в городе буду добиваться справедливости, пойду к врачу, в университет, буду что-то делать, а не биться головой о стену равнодушия.
Своим решением я поделилась с Раей, но она отказалась уехать с окопов: ведь она комсорг курса, с неё спрос будет особенно строгим.
* * *
Я всегда была уверена, что судьба без просьбы поможет мне в безысходных ситуациях. Но ждать чуда, опустив руки, нельзя, нужно думать, действовать.
Приняв решение о «побеге» в город, я даже не успела приступить к выработке плана моих действий, как судьба всё сделала за меня.
В соседнем доме жили солдаты-шофёры. Они ежедневно совершали спецрейсы, в том числе и в Саратов. Свободными вечерами некоторые молодые ребята, с карманами, полными семечек, иногда с гармонью, приходили к нам. Они весело шутили с женщинами, угощали семечками, пели песни. Ругани, вина не было, танцев в тесной кухне тоже не было. Курить выходили в сени. Одна из студенток закрутила вполне благопристойный роман с парнем-шофёром: они обменялись адресами. Так делали многие молодые люди во время войны.
Я сидела на печке, шум в кухне мешал мне сосредоточиться на обдумывании плана побега. Вдруг один из шофёров подошёл ко мне и спросил, почему я не иду в кухню. Я ответила без всякого расчёта, что мне не до веселья, я занята мыслями о Саратове и строю планы, как бы туда попасть, но пока впустую.
Парень отошёл, пошептался со своим напарником и, снова подойдя ко мне, сказал:
– Мы завтра увезём тебя и Раю в Саратов.
– У нас нет денег.
– Никаких денег не нужно. Вы выйдете из дома около шести часов утра, спуститесь по тропинке в овраг и оврагом выйдете к концу трассы. В этом месте нет сторожевого поста. Спрячьтесь в кустах у поворота дороги и ждите машину. Мы пойдём без фар, у кустов притормозим. Залезайте в кузов, ложитесь на дно, накройтесь брезентом и молчите. Всё дальнейшее – наше дело.
Рая ещё раз отказалась:
– Пусть что будет, то будет. Не поеду!
Наши разговоры услышала одна из женщин и стала просить шофёров увезти её с сестрой в Саратов, сулила заплатить хорошие деньги. Парни сначала не соглашались, а потом уступили.
* * *
24 ноября в 6 часов утра мы оказались в пустом кузове полуторки под несгибаемым на морозе брезентом и поехали в Саратов.
Около Татищева нас высадили из машины, не доезжая до блокпоста. Мы по тропинке за садами вышли на площадь, где нас уже ждали отметившиеся в комендатуре ребята. Выехав из Татищева, мы больше не прятались под брезентом, а коченели в кузове от ледяного ветра. Не доезжая до Саратова, перед пропускным пунктом в город, нас снова высадили из машины и показали узкую тропинку, ведущую через кусты к 10-й Дачной – первой остановке трамвая №7. Это – город.
Простившись с нашими спасителями, мы углубились в посадки по хорошо протоптанной тропинке, видимо, не первые.
Сёстры жили в районе Дачных. Следуя их совету, я пошла к ним домой, дождалась сумерек и только тогда решилась выйти на остановку трамвая. Мне нужно было проскочить до «часа пик»: вид мой обращал на себя внимание пассажиров, мои чуни вызывали всеобщий восторг. К счастью, никто не догадался, откуда появилось это чучело, или просто не захотели связываться с подозрительной личностью. Я благополучно добралась до дома. Мама вполне искренне обрадовалась мне, потом пришла в ужас, немедленно затопила русскую печку, нагрела воды и сожгла до последней нитки всю мою одежду. В огонь полетели чуни и полчища вшей, кишевших во всех моих вещах.
На другой день я с помощью мамы добралась до районной поликлиники №3. Пожилая врач-хирург пришла в ужас от моих ног и от диагноза врача на окопах. Она позвала главврача поликлиники для консультации. Обе они, не споря, признали обморожение конечностей второй степени. Главврач вызвала ещё одного коллегу и здесь же, в рабочем кабинете хирурга, состоялось заседание ВТЭК32. С соблюдением всех формальностей мне выдали справку об освобождении от всех видов работ до полного выздоровления. Получив от врача указания, как лечить ноги, мы пошли домой и в течение месяца организованно занимались лечебными процедурами и выведением вшей из моих густых длинных волос.
Я чувствовала себя очень одинокой, несчастной. Нюся избежала мобилизации на трудовой фронт, и, где она жила в это время, я до сих пор не знаю. Ко мне она не приходила. Лили не было в Саратове. Её, детей и бабу Лизу Георгий Иванович для безопасности отправил в Хвалынск.
Мама со справкой ВТЭК поехала в университет, уладила там мои дела, получила продовольственные карточки и стипендию. Потом мама отправилась разыскивать посылку с тёплыми вещами, сданную в профком вместе с письмами ещё в середине октября. Вещи были упакованы в соответствии с требованиями и приняты лично тов. Пиркис для отправки на место работы. Посылки лежали в углу комнаты, на столе внушительной стопкой громоздились неотправленные письма.
На чёрном дерматиновом диване около стола сидели Пиркис и два молодых человека. Они безмятежно проводили свободное время, забавляясь лёгким флиртом.
Уж и «задала перцу» этой Пиркис моя мама, извлекая из горы неотправленных по назначению посылок мои валенки.
Но этот шум не мог мгновенно излечить мои ноги, не уменьшал боли и не устранял опасности потерять пальцы, которая всё ещё угрожала мне. После драки кулаками не машут! Маме нужно было раньше поинтересоваться судьбой посланных вещей и причиной моего молчания. Мама просто не могла представить такой подлости, а отсутствие весточек от дочери её не очень беспокоило, так как она знала мою нелюбовь к «обязательным» письмам.
Остальные мобилизованные студенты вернулись в город к Новому году.
К этому времени я могла обуть свои фетровые боты, не шаркать в папиных калошах, надетых на папины шерстяные носки.
Я бодро ходила по улицам, мой «побег» спас меня от ампутации пальцев, и я наслаждалась жизнью.
Пальцы к холодам болели у меня несколько лет.
Глава 3.
Морозная зима 1941 – 1942 годов.
Саратов
Думы мои, думы…
(Т. Шевченко)
В течение месяца я лечила обмороженные ноги и приводила в порядок волосы. Кроме того, я часами занималась самоанализом, оправданием или осуждением своих действий и действий наших руководителей сверху донизу, включая Пиркис.
* * *
«Приключения» в Ивантеевке – поистине «цветочки».
Просто эти трудности достались морально и физически неподготовленным девушкам, которые привыкли решать другие проблемы, ориентировались на другие способы применения своих знаний, способностей. Отправка городской молодёжи на трудовой фронт во время войны необходима и оправданна.
Я хорошо понимала забывчивость начальника отделения в Ивантеевке, замотанного, задёрганного свалившимися на его голову неразрешимыми задачами: нехватка мужских рабочих рук, особенно специалистов, замена их неподготовленными подростками, пожилыми женщинами, инвалидами. Фронт требовал дополнительной сдачи зерна, тракторов, автомашин, лошадей. В этих условиях обеспечить уборку созревающего богатого урожая – подвиг. В обязанности начальника входила забота об овдовевших женщинах, детях-сиротах, эвакуированных и т.д.
А тут ещё городская девушка с больной рукой будет «путаться под ногами». Толку от неё мало, пусть едет домой, лечит руку и делает что-нибудь полезное в городе. И не моя вина, что в университете не нашлось для меня дела и меня отправили в никуда.
* * *
Наша жизнь на окопах – трагический эпизод в нашей судьбе, всего один эпизод в трагической судьбе нашей Родины.
Я пришла к непоколебимому убеждению: в чьём бы ведении ни находились оборонные работы под Саратовом, отношение к мобилизованному гражданскому населению было возмутительным.
В течение ряда лет произносились хвалебные речи о нашем героическом советском народе, а об отдельном человеке говорилось как о винтике, говорилось с гордостью: ведь так определил место советского человека в государственной машине сам Сталин.
В таком предназначении человека меня всегда что-то настораживало, и только на окопах я поняла смысл отождествления человека с винтиком, поняла, что в случае «порчи» винтика его без сожаления заменяют другим и выбрасывают за непригодностью.
* * *
Постепенно у меня созрело оправдание моему «побегу» с окопов.
Через всю страну шли санитарные поезда, открывались госпитали, с поля боя больных и раненых выносили на себе товарищи, посторонние люди, часто подвергая себя смертельной опасности.
А здесь, под Саратовом, вдалеке от фронта, в каких-нибудь пятидесяти километрах от больниц, бань, почти рядом с родными и близкими, больные люди вынуждены были лишь мечтать о помощи.
Тяжелобольных даже без дополнительных финансовых расходов можно было отправлять в Саратов на попутных машинах, идущих порожняком в город. Боязнь, что, выздоровев, люди не вернутся на трассу, была напрасна, так как прописка в городе, постоянная работа, хлебная карточка, семья делали людей сговорчивыми. Только некоторым удалось бы «слинять», так как «поголовный учёт» трудового населения был налажен достаточно хорошо.
Я не понимала, зачем меня, двадцатилетнюю девушку, нужно было довести до сильного обморожения. Конечно, один врач не мог освободить больного от работы на оборонном объекте. Но почему этим не занималась комиссия врачей, наподобие ВТЭК? И почему не было санитарного врача? Ведь только по милости Бога всемогущего не началась повальная эпидемия тифа среди скученной массы измученных, завшививших людей. И чем больше я думала о нашей жизни на окопах, тем больше вопросов оставалось без ответа.
Я не могла понять, почему оставили людей замерзать в дырявых палатках, а не разместили своевременно в избах соседнего села. Ведь рассчитывать на цветение роз в ноябре мог только глупец или вредитель.
Почему в Саратове не открыли дополнительные круглосуточные детские сады, группы продлённого дня в школах? В них могли бы работать немолодые женщины, которым тяжёлый труд на окопах непосилен. Тогда матери, уезжая на оборонные работы, не оставляли бы детей практически на авось.
Кто сможет объяснить это и ответит ли кто-нибудь за такие надругательства над людьми?
Скорее всего, спишут на трудности военного времени, на необходимость терпеть, жертвовать всем, даже здоровьем, жизнью ради Родины.
* * *
Вспоминала я рассказы военных, побывавших в первые дни войны на фронте и залечивающих боевые раны в саратовских госпиталях. Все они возмущались отсутствием военной техники, даже винтовок, оплакивали своих боевых товарищей, погибших во время неразберихи первых дней войны, искренне жалели население оккупированных гитлеровцами территорий, рвались снова на фронт, чтобы положить конец «победоносному шествию» немцев по исконно русской земле. «Смерть немецким оккупантам» – лозунг не только для стендов и газет. «Родина-мать» властно звала своих сыновей и дочерей на защиту Отечества.
* * *
В начале войны даже опытные военные предполагали, что отход наших войск в глубь страны – манёвр наподобие Кутузовского. Но очень скоро всем стало ясно, что сознательно нельзя пойти на такие жертвы, обречь на гибель города, сёла вместе с их жителями, оставлять врагу заводы, фабрики, земельные угодья, допустить немцев к Москве, не предусмотреть блокады Ленинграда. В 1812 году французы двигались только по одной Смоленской дороге, а сейчас протяжённость фронта достигает тысячи километров.
* * *
Кроме «самоедства» и поисков ответов на неразрешимые вопросы нашего бытия, я с жадностью читала газеты двухмесячной давности, слушала радио, листала и перелистывала письма из Хвалынска.
Лиля осторожно, кратко жаловалась на свою неустроенную жизнь, очень трудную и малооплачиваемую работу воспитателя в одной из школ, эвакуированных из Москвы в Хвалынск. Обездоленные дети-полусироты невольно воскресили обычаи и порядки школ послереволюционного времени.
В помещениях царил холод, случались драки, кражи. Дети хотели есть и придумывали разные способы раздобыть хлеб. Чаще всего во время ужина выключался свет, и с криком «шуруй!» боевые ребята отнимали хлеб у дежурных по столовой и у своих более слабых товарищей.
Придя домой, Лиля сменяла одну невыносимую обстановку на другую.
Если бабушку против её воли принуждали к чему-либо, то в доме создавалась мрачная, гнетущая атмосфера, от которой страдали окружающие и сама бабушка. Бабушка безошибочно определила, что Георгий Иванович без особой необходимости сплавил семью в Хвалынск, избавив тем самым себя от всяких забот и лишений. Поэтому бабушка приняла в штыки «нашествие саратовских и московских» и лютовала всю зиму.
* * *
С каждым днём росло беспокойство о Наде, Романе Новикове, дяде Вале33. Тётя Наташа, его жена, умерла перед войной от болезни сердца. Думая о Наде, я снова и снова переживала страшную встречу с Любовью Михайловной34 в августе.
Я нашла её в маленьком ветхом домике на улице Ленина. Она лежала на кровати, накрытая каким-то тряпьём, с трудом узнала меня и никак не могла объяснить, зачем Илларион Автономович35 ушёл в Сосновую Мазу и когда вернётся домой.
В конце лета никто не предвидел, что ожидает ленинградцев зимой. Надеялись на значительные запасы продовольствия в Багаевских складах, на прорыв блокады, на спасение людей, города ещё до наступления зимы.
Я тоже надеялась на благополучный исход и заговорила с Любовью Михайловной о возможно скорой весточке от Нади и даже возвращении её в Хвалынск. В ответ раздался голос сумасшедшей:
– Наденька приедет к нам осенью, когда грязь на дорогах станет невылазной, и мы, по приказу Сталина, поедем с ней к Ларе в Сосновую Мазу. Но как Надя доберётся к отцу в рваных калошах на босу ногу? Я заранее в ужасе! Помоги нам чем-нибудь!
– Конечно, я помогу вам, не волнуйтесь заранее.
– Нет, ты ничего не можешь сделать. Ведь Надя умерла, мне Сталин сказал, но он всё же поможет нам.
Я ушла от Елатонцевых в ужасе. От общих знакомых узнала, что Елатонцевы продали все вещи и переберутся на жительство в село, где Илларион Автономович будет работать в школе, которая обеспечивает учителей бесплатными дровами и жильём. Любовь Михайловна, переживая за дочь, сошла с ума.
На вопрос: «Жива ли Надя?» не было ответа.