Странная книга. Совмещает очень многое. Проницательность. Острый юмор. Искренность. Флёр романтичности. Грусть от происходящего в современном мире. Ностальгию по былым законам чести
| Вид материала | Книга |
- Еще о физическом развитии и здоровых зубах Вопросы, вопросы, вопросы, 1974.36kb.
- Лингвистический аспект подготовки современных управленческих кадров в России, 88.11kb.
- Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века, 4844.9kb.
- О венецианским каналам влюбленных, самую большую в мире гостиницу mgm grand, средневековый, 486.6kb.
- Лимерик, 25.95kb.
- Авторские программы тренингов по закупкам, 626.64kb.
- Никитина Л. А. Резервы здоровья наших детей, 3101.9kb.
- Уроки коммуникативной истории человечества и их значение в современном мире, 30.28kb.
- Задачи: 1 ознакомиться с понятием перевода в современном мире; 2 рассмотреть классификацию, 301.13kb.
- А. Н. Леонтьев "деятельность. Сознание. Личность" предисловие автора эта небольшая, 2356.73kb.
XXXXXX
Далтон вилял по улочкам хутора и, довольный своей исключительной прозорливостью, мурлыкал себе под нос: «Забей мне стрелку, милый, я очень буду ждать. Свои тугие крыла расправлю я опять…»
«Ну и песни тут поют эти дебилы», - подумал Далтон и тут же продолжил:
«Мне страшно в мире этом, скорей поймай такси. Возьми меня в Манхэттен, купи мне экстази... »
«Хм, а впрочем…»
Новеньких неотёсанных ещё в кровавых разборках бойцов он предусмотрительно отправил пасти продовольственный вагончик. Так, для понта. А сам…. О, как он сейчас ловко всё обстряпает. Усё будет в порядке, шеф, без шума и пыли. Вот он уже подъезжает к дому Овечкина. Заезжает со стороны скотного двора, с так называемых базов. Он же не дурак светится под окнами. Аккуратно прислоняет тачку передком к забору, за которым небольшой выгон для скотиняк – миллиметровщик! Открывает дверь и ни в коем случае не хлопает ею, оставляет чуть приоткрытой – мало ли…. Сейчас он выйдет и зайдёт с другой стороны дома к фасаду, чтобы три раза стукнуть в окно. А что делать, если мобила участкового не отвечает? А если его и дома нет, придётся ждать в машине всю свою нелёгкую и полную опасностями жизнь. Но что это? Далтону явственно слышится голос Овечкина. Он доносится откуда-то из хлевов. Наверное, кормит быка, чёрт бы побрал такого участкового, мент поганый! Далтон насторожился. Не мешало бы подслушать, с кем этот представитель закона разговаривает вполголоса в своём свинарнике. Тоже мне, конспиратор.
«Ты мне, сука, Антипыч, всю жизнь разбил. Разбил вдребезги, так что ничего теперь не склеишь и не соберешь…. А не ты ли мне пятнадцать лет тому назад прочил райскую жизнь? Как у Христа за пазухой прочил, не ты? Что ты говорил, помнишь? Говорил, дескать, как только появятся на плечах погоны, народ вьюном изовьётся, будет переть ко мне в дом и живым и мёртвым….
Дескать, будешь лишь ездить по хуторам, как кум королю, и поплёвывать по сторонам. Дескать, люди боятся человека облачённого в китель с портупеей ещё с тех самых времён, так? Дескать, лишь оком поведёшь, а те уже и в прах расшибутся, чтобы угодить? Иди, Димка, в милицию – во как заживём! Да ссали они на милицию с высокой колокольни! Им теперь сам чёрт не друг! Плевали они на погоны, на чины, на звания! На всё плевали! А мне, что теперь, прикажешь жить на одну зарплату? Эх, Антипыч, не от хорошей жизни я ввязался в эту опасную игру, не от хорошей….»
Далтон слышал как в хлеву, откуда доносился жалобный плач Овечкина, кто-то издавал мерное похрюкивание. «Уж не Антипыч ли?» - усмехнулся он и перевесился через забор, чтобы не упустить самого главного.
«…Ты подвёл меня, родственничек. Крепко подвёл. А я у тебя в любимых племянниках ходил…. Что? Ой, ли? Не ходил? Так это ты, выходит, нарочи меня носом в дерьмо, нарочи мне свинью такую подложил? Мне же грозит лишение свободы, сука ты такая, на десять лет! Ты меня - из князи и в грязи, Антипыч, - бог свидетель!»
«Хрю».
А знаешь ли ты, разлюбезный мой дядя, что за всё надо платить?
«Хрю-хрю».
А знаешь, какова будет плата? – Овечкин перешёл на шёпот.
Далтон при слове «плата» ещё сильнее перевесился через забор и поднапряг весь свой слуховой аппарат до остроты самого чувствительного микрочипа в мире.
- Вот она, твоя плата, - прошептал Овечкин и затих.
«Хрю».
Затем что-то в хлеву лязгнуло.
«Держи-и-и! Хы-ы-ть!» – раздался вдруг настолько неожиданно сумасшедший крик, что Далтона с забора, будто ветром сдуло.
Из хлева, как из преисподней, с диким истошным визгом выскочил огромедный, чёрного цвета кабан. Он был похож на какого-то чудовищного вепря с ощетинившимся загривком и с выброшенными наизлом клыками. На его голове возле уха кровоточила рубленая рана. Глаза бешено сверкали. Следом за ним показался и Овечкин.
Он был по-странному одет. Поверх белой исподней рубахи на нём болтался расстёгнутый парадный милицейский китель. Его торс обтягивала портупея с висячими на бёдрах ножнами для холодного оружия. Ноги обволакивали защитного цвета голифэ, но вместо полагающихся к ним офицерских сапог, ансамбль завершали старые дедовские галоши на босу ногу. В правой руке он сжимал рукоять кавалерийской шашки, во рту у него тлела цигарка.
Совершенно сбитый с толку Далтон успел лишь уловить пасмурно-непроницаемый взгляд Овечкина и подумать: «Обдолбился». И как это и положено обдолбленному менту, звериный оскал и набухшие желваки стиснутых скул выдавали в его намерениях нечто такое, что заставляло содрогнуться.
Пока оскорблённый кабан бешено носился по загону, Овечкин, не торопясь, уверенной поступью двигался за ним, занеся шашку в сторону для решительного замаха.
Далтон подобрался в мощах и застыл как кот, наблюдающий из укрытия.
Вот Овечкин взмахнул шашкой и с криком «А-а-ть!» резко опустил её на голову неприятелю. Кабан, уже раз испробовав калёную сталь на своей башке, проворно вильнул в сторону. Овечкин промахнулся, его занесло. Он потерял равновесие, но удержался. Кабан, поняв, что ему не светит, решился ради спасения своей шкуры сотворить подвиг. К забору со стороны загона была прислонена старая калитка, образовывая естественный трамплин на волю. Было просто немыслимо предположить, что сто пятидесяти килограммовая туша могла каким-то образом взобраться на эту калитку, не проломив её. Но обезумевшее животное, мечась по кругу, вдруг взяло разгон и взлетело на эту калитку подобно СУ 34, как тот взлетает с единственного авианосца, обороняющего наши северные морские рубежи. И чёрт с ним, с раненым кабаном и с авианосцем. В конце концов, это их право спасать свою жизнь посредством взлётов и падений, беганий по кругу и душераздирающего визга. Если бы не одно обстоятельство, которое вмиг определило дальнейшую судьбу бедняги Далтона. Его «порше», вернее не его «порше», стояла уткнутая фарами в забор как раз напротив прислонённой к нему калитки-трамплина. Кабанья туша взмыла в воздух и….
Нет, она не зависла в воздухе в томном раздумье: падать или не падать на сверкающий своим мокрым асфальтом капот иномарки. Это для Далтона время как бы остановилось в своём неизбежном течении, и всё это немыслимое зрелище превратилась в застывшую на миг (или на вечность, кто знает), картинку. В его уме за долю секунды проигрались все возможные комбинации по спасению Кларисиной любимицы – новенькой, подаренной её всемогущим спонсором Краснокутским на добрую и вечную память, цвета мокрого асфальта - «порше».
Но, к сожалению, тело человеческое инерционно, медлительно, заторможено противоречивыми нервными импульсами, теряющимися в бесчисленных мозговых извилинах. То ли дело муха! Она может двадцать раз сесть и взлететь, пока ты накроешь её своей ладонью.
Кабанья туша с невероятной силой грохнулась на капот. Посыпались передние стёкла. Образовалась чудовищная вмятина, напоминающая могилу на месте, которое минуту назад вызывающе сияло своей ослепительной красотой и которое по праву называлось лицом. Крикливо-кокетливым лицом иномарки. Очевидно, вне себя от пережитых потрясений, то ли спасаясь от зловещего клинка, то ли чисто по инерции, быстро суча ногами, кабан стал впихиваться через разбитое окно в салон, обдирая в кровь шкуру о стеклянные зазубрины и нанося непоправимую порчу Кларисиному подарку. Совершенно немыслимая, глупая затея! В это время на трамплине выросла фигура Овечкина. Морда кирпичом, в зубах тлеющий бычок. Взмах - и с криком «ы-ы-ы-ть!» шашка полоснула животину по откормленному заду. Шматок свежего сала залепил Далтону по лицу.
«Чёрт! Чёрт! Чёрт! - заорал ополоумевший Далтон, - что, в конце концов, вокруг происходит?! Это же не моя машина! Прекрати, мент поганый, махать своей саблей! Это же тачка Клариссы! Она же мне яйца за неё отрежет! Бля буду, отрежет! Она садюга ещё та, я знаю! Мне пацаны рассказывали. Они с Краснокутским оба садисты, они звери, звери!...»
Душераздирающие вопли несчастного бандюгана против истошного визга кабана создавали незабываемую поэму звука, которой мог позавидовать даже сам создатель натуралистическо-упаднического шедевра «Холодный индюк». Но обдолбанному менту, очевидно, было не до шедевров, и он всё полосовал шашкой кабаний задок, из которого, между прочим, сыпались фекалии….
XXXXXXI
А тем временем, Сергей, потирая огромную шишку на лбу, пытался достойно ретироваться, вообразив, что процедура, целью которой было отлучение его от спиртного, удачно обрела свой логический конец.
- Ух, не бздимо! Че сло, не бздимо! А пить я больше не буду, ей-бо, не буду! То есть, курить-то я буду, а пить – не-е-е… ну её на х…! Ты меня, доктор, ошеломил, ей-бо, ошеломил! Понимаешь, искры из глаз, и где раки зимуют…. То есть, я их не видел, но что-то было…. Что-то такое было…. Я, конечно ж, понимаю, что так и надо, - не дурак, - чтоб всё плыло куда-то и смерть как больно, а как же иначе? Иначе, как же ж, блин, мать её, бросить курить, то есть, пить? Ну, я прямо того, ха-ха, это самое, в общем, пить боль не буду. Не веришь? – всё латошил Сергей, - вот налей сто хучь граммов, - ни капли в рот! Ни-ни! А за работу…. Ты вот что, слушай-ка, Юрок. Извини, конечно, что я так это, по-свойски…. Ты мне теперь как брат. Чес сло, брат! Да я за тебя любому рога обломаю! Не веришь? – Сергей стукнул себя для наглядности в грудь и яростно блеснул глазами. - Ты вот что, слушай, - он вдруг перешёл на интимный шёпот, подставляя свои небритые челюсти к психотерапевтическому уху, - мне тут одна баба подвернулась. Я её и знать-то раньше не знал, кто она, откуда…. Ну посидели, выпили чуток, разговорились. Оказывается с соседнего хутора она, родственница Яиковых. Не знаешь Яиковых? Ну, Яиковы… - Сергей с недоумением вылупился на Соловьёва. – Ну, Яиковы, у них ещё тёлку в прошлом году волки задрали, не знаешь? – Соловьёв зло сверлил остекленевшие прорези, которые расширялись и расширялись от совершенно обоснованного же недоумения, граничащего с совершенно справедливым же негодованием – «Как же так, братцы! Приехал стознить откуда, а Яиковых не знаит! А ещё врач-гипнолог! Так-то они нас за дураков держат!»
- Ну, короче, - продолжал, тем не менее, Сергей, подозрительно вглядываясь в Юрины чёрные очки, - выпили, закусили, поговорили, а потом, ну как водится, сам знаешь чё…. Ты не боись, она баба-то чистая, не больная какая-нибудь. Сидит до сих пор у меня, не уходит. Ждёт. Я, чесно сказать, не знаю, что с ней делать. А она - баба-то чистая, не боись…. Ты вот что, доктор, в общем, можешь забирать её себе – в хозяйстве сгодится. Хошь? Это не в качестве оплаты, не…. Я за работу-то заплачу, у меня деньжата-то есть. Денег у меня иной раз как грязи бываит, ты только скажи сколь надо…. Она баба-то добрая, не кривая, не косая, и доярка: по хозяйству хлопочет, не встревает там, где её не просят…. Да и не пьёт так уж, чтоб взахлёб, я пронаблюдал….
Но тут вмешался Михалыч, неожиданно вошедший в «кибинет».
- Ты какого чёрта вообще сюда приканал? Бабами расплачиваться? Ты в своём уме, Сергей? А ну, чеши отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели! Ишь, чё удумал, - бабами расплачиваться! Заноза ты эдакая! Я думал ты и вправду хотел завязать с энтим делом, а ты - в игрушки играть?! Гыть отсель!
Юрий Леонидович поистине не знал, что на всё это говорить и как себя «надоть» по-умному в этой щекотливой ситуации позиционировать. Ерунда какая-то получается. Пётр сидит в соседней комнате подыхает со смеху. Костя делает какие-то непонятные пока ещё знаки из кухни, вроде старается сгладить ситуацию, подбадривает что ли….
Нет, надо менять тактику. Народ тут действительно своеобразный, разве что не гламурный.
Но народ уже лез в окна и двери. И все хотели одного – гипноза.
- Ну, что Юрий Леонидович, - изображая серьёзную мину, сказал Михалыч, - назвался груздём – полезай в кузовок.
В кузовок полез Генка Скалин, парень двадцати трёх лет отроду, с испуганным лицом и бегающими во все стороны глазами.
- Садитесь, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее, - начал Юрий. – Как жизнь? Бьёт ключом? - пытался поймать расслабляющую волну Соловьёв.
Генка шмыгнул носом и растеряно повёл очами, как бы выискивая угол, в котором можно было бы ещё спастись, если что.
- Тёща, блин, достала. Я говорю: «Мать, успокойся, ты! Чего ты, мать?» А она, сука, в башку гвозди забивает и забивает! Главно дело, после свадьбы: «Геночка, Геночка, Геночка…», - извратив голос до неузнаваемости и гадко искривив физиономию, пострадавший изобразил свою любимую тёщу, - а как только дитё родилось, как подменили её! Гноить стала заживо! Смотрит с лютой ненавистью и шипит как змеюка. Главно дело, с армии пришёл - закидала блинами с каймаком! Галка-то ещё солому с задницы не успела стряхнуть, а она уже поит меня бражкой до отвала, чуть ли не насилком в горловину вливает. Ты понял? Петухов один за одним в ушник покидала. Барана чуть ли не живьём во щи покрошила. Я, дурак, так и разморюсь, так и раскраснеюсь, будто в жизни щей не хлебал. «Ешь, Геночка, ешь, у нас ить животины-то дай бог кажному, - исть не переисть». Припозднюсь, бывалыча, и сижу у них, сам не знаю, чё высиживаю. Гляжу, а она уже и перину норовит взбить, а сама хитро так зыркает и к соседке в писуля играть намыливается. Галка говорит: «Ну, чё ты, мам?» «И-и, - говорит, - ваше дело молодое, дочка, поживите пока молодые, дескать». Ну, думаю, повезло с тёщей, бли-и-ин! Я после свадьбы во как стал жить! – перед лицом Соловьёва возник большой палец оттопыренный кверху. Из Генкиных глаз брызнуло живым огнём сытой и вольготной жизни. - А как дитё родилось – всё! Песец! Лафа прошла. – Палец перевернулся и стал указывать в пол - огонь потух.
- Так и пилит, так и пилит…. Не туда понёс, не то прибил, не там грядку вскопал! Дошло до того, что стала учить, как покрышку на колесо одевать. Я говорю: «Мать, а гандон не хошь показать как на х… натягивать?!» Ты понял, блин? То всех кабанов велела поколоть, чтобы заживо меня упитать, то норовит каждую галушку сосчитать. Вроде как, я ем больше, чем зарабатываю! Ты понял?!– входил в раж пациент – Я в сортир - и она за мной: всё вынюхивает, падла такая, выслеживает… Я из сортира, а она шмыг туда и давай полоскать мозги, что всё… - Тут пациент озвучил такие физиологические подробности, что доктор невольно потупил взоры. – Я ей: упокойся, мать, охолонь, а то покалечу, лошадь ты грёбаная, а она руки в боки и визжит свиньёй, дескать, я не оправдал их доверий!
Может, Михалыч и сотворил Юрию Леонидовичу медвежью услугу, а может, и нет. А только он сказал Генке, чтобы тот не тянул кота за хвост, - «доктур энтого не долюбливаит» - а выкладывал всё начистоту – всё о наболевшем. То есть, чтоб без лишней болтовни, чтоб выкладывал всё как есть.
- Если не дай бог где-нибудь с ребятами подгуляю – всё! Песец! Неделю будет за мной ходить и трандеть: «И-и-их! Глаза твои бястыжия! Жена с дитём носица, а ему трава не расти! Залил бельма, ирод поганый!» - Генка опять заскулил и скривил свою физиономию до неузнаваемости. – А я говорю: «Заткнись, падла, а то граблями промеж глаз кэк пере…!!!
Юрий Леонидович, конечно, был интеллигентным человеком и сделал вид, что последнюю фразу он даже и не услышал.
- Минуточку, минуточку, Геннадий, вы действительно хотите, чтобы я вам приписал лекарство от тёщи? – решил-таки направить вопль души человеческой в другое русло Соловьёв. – Уверяю вас, я здесь по другому поводу. Хотя, конечно, тёща – это серьёзно и я вам от всей души сочувствую. Тем не менее, Гена, были ли у вас случаи из ряда вон, нечто неординарное, ну, например, после которых вы теряли память или о чём по каким-то особым соображениям никому не говорили?
Генка задумался.
- Да были, - выдохнул он, наконец.
- Вы можете вспомнить какой-нибудь из них?
- А чё ж нельзя? Оно-то, конечно, можно….
- Вот и ладненько. Прошу вас, начинайте. Вспомните то, о чём вы предпочли бы не вспоминать.
- Ща…. - Скалин сдвинул глаза к носу.
Стрелки часов начали отсчитывать работу человеческого ума.
Соловьёв облегчённо вздохнул и, взяв ручку и положив на колени увесистый блокнот, приготовился выслушивать поэму. В комнате воцарилась гробовая тишина. Генка, закрыв лицо руками, замер в изнеможении найти в своей памяти что-нибудь такое, что пригодилось бы доктору для исцеления его чувств человеческих, психики его измочаленной, но что он ни за какие бы посулы не стал бы пересказывать никому даже в пьяном угаре.
Было слышно, как где-то за занавеской в тщетной попытке выбраться на свет божий изводит себя муха.
Так прошло минут пять.
- Ну, тёща, блин! – раздался вдруг пронзительный крик, - Она же мне все мозги продолбила, сука такая, стоит перед глазами и всё тут!
Блокнот выпал из рук Соловьёва.
XXXXXXII
В полдень солнце очумело выжаривало всё, что подпадало под его ядовитые радиоактивные лучики: будь то козявка, спешащая покорить вершину мира – иссохшую будылку яснотки, будь то канюк, ловящий в синем небе спасительные потоки прохладного воздуха.
Пашка стоял на обочине и смотрел вдоль трассы на приближающиеся машины. Как только он мог различить число сидящих в салоне, он или поднимал руку, или опускал глаза. Ведь их было двое: он и Юлька. Ревущие КАМАЗы, обдавали их горячей волной отработанной солярки и пыли, а легковушки гордо проносились мимо, словно не замечая, что на расплавленном от жары асфальте стоят и маются два человека. И, между прочим, если присмотреться, два хороших человека. У одного за плечами рюкзак, у другого - походная сумка через плечо и гитара за спиной.
- Паш, а Паш, я пить хочу, - жалобно стенала Юлька и делала показательные глотательные движения, пропуская внутрь горячий воздух вместо холодной воды.
- Не хнычь. Доедем до ближайшего населённого пункта, там и попьём из колонки.
- Паш, а Паш, я есть хочу, - хныкала Юлька и делала невыносимо страдающее лицо.
- Да потерпи, ты! Осталось-то тут нет ничего ехать….
- А сколько нам ещё осталось ехать? - колола она своими дурацкими вопросами, и придирчиво сверлила, будто хотела поймать Пашку на том, что ехать-то на самом деле им ого-го сколько!
Пашка тяжело вздыхал и уничтожал её таким же тяжёлым продолжительным взглядом, как и его сумка, набитая консервами и тетрадками с песнями.
- Когда ты будешь поп-звездой, ты будешь пить прохладное шампанское по вечерам, а по утрам тебе в постель будут приносить горячее кофе с коньяком.
- Кто будет приносить?
- Твои поклонники, Юля. Как Земфире. Поняла?
Юлька утвердительно кивала головой, дескать, поняла.
- Паш, а Паш, - и всё по новой…
XXXXXXIII
Шалтай спал и видел сны. Это были поистине необычные сны. То есть, не как у нормального человека. У нормального человека сны укладывались в прокрустово ложе фрейдистской теории о снах. По Фрейду сон – это остаточные явления мозговой деятельности, не успевшие завершить свои циклы в период бурного бодрствования. Сны, если по Фрейду, несут в себе и компенсаторные функции. Ибо некоторые моменты нашей действительности слишком суровы, чтобы их преодолевать без ущерба для психики. Во снах человек может получить бесплатный билет, выигрыш или бонус, сопровождаемый истеричным смехом или выкриками: «Любо!», «Yes!», «Belissimo!»; или, например, при длительном воздержании смачный коитус, сопровождаемый расслаблением мышц на лице, о чём так убедительно пел Владимир Высоцкий в своей песне о правде: «…Слюни пустила и заулыбалась во сне…»
Но Шалтай видел совсем другие сны. Они были грандиозней и ярче, чем самый погожий день, и реальней, чем самая насыщенная любовными прелестями ночь, проведённая в цепких объятьях Лидки. Хотя это всё было давно и неправда, - имеется в виду всё, что касалось Лидки. А вот то, что Шалтай видел во снах, было неоспоримо доподлинным. Трагедия заключалась в том, что то, что Шалтай видел, с первыми лучами наступающего дня улетучивалось как мысль и рассеивалось как дым, стоило только ему открыть глаза. Как только он открывал глаза, он сразу же попадал в мир, к которому не имел никакого отношения (так, во всяком случае, ему казалось) и ему приходилось какое-то время адаптироваться. Он не понимал кто он, где он и что это всё значит: облезлые стены, запылённые окна и пушистая сущность, сладко потягивавшаяся у него в ногах. И поэтому вполне естественно, что первым его инстинктивным импульсом было вернуться туда, где он был пять минут назад - в сон. Но до него не доходило, что он пять минут назад отсутствовал - находился в таком умственном пространстве, которое человек считает ирреальностью. А он-то был человеком. Он это с трудом осознавал, когда, наконец, входил в ум и осваивал под лоскутным одеялом свои конечности. Он тщетно пытался припомнить хоть какие-то моменты истины, но перед его взглядом вставал непоколебимый мир твёрдых образований, путешествующий во времени к своему концу. Каким-то человеческим чутьём он понимал, что то, что он видел во сне, каким-то образом влияет на ход его мыслей и на его поведение. И что, раз он не в силах понять истоки этих импульсов, он должен им противостоять, насколько это было возможным. Это противостояние и привело его к изучению всякого рода паранаучной беллетристики, каббалы, дзен буддизма и трансцендентальной медитации.
Таким образом, священные мантры находили себя в диком сочетании с прочтением торы, а энергетические блоки и экраны соседствовали с восприятием «так как есть» и «пошёл ты на хер!».
Последний раз техника «пошёл ты на хер!» была применена в отношение какого-то очень наглого типа, возомнившего себя наместником Бога на земле. Он, этот тип, хотел завладеть скромной обителью Шалтая, но Шалтай был сведущ и ведом духами этой обители, которые сказали ему не уступать, даже если и придётся во имя спасения основ подставить свою щёку, а то и две. Тему щёк шустро стал разрабатывать его ближайший сподвижник и последователь (Митька последнее время следовал за ним по пятам – Шалтай выгнал страсть какую крепкую самогонку). После этого инцидента Шалтай ушёл в подполье – на чердак. Так было ближе до трубы, около которой он самым жестоким образом предавался медитации.
Но странные слухи, о чудесах творившиеся в последние дни на хуторе, дошли и до Шалтая. Конечно, не без помощи Митьки. После одного глотка самогонки – затравки, он выкладывал всё, что сумел запомнить от Лидки. А уж она знавала толк в бабских сплетнях. Так Шалтай узнал о докторе, исцеляющим людей неожиданным криком и ударом скалкой в область лба. Эта техника была знакома Шалтаю. Эту технику с успехом применяли буддийские монахи. И если Шалтай часами мог стучать битой по стволам деревьев, чтобы, в конце-то концов, постигнуть пустоту сознания, как это предписано в даосизме, то здесь эта техника, вернее один из её элементов, очевидно, использовался доктором в терапевтических целях.
Шалтай заинтересовался.