Geum.ru

Странная книга. Совмещает очень многое. Проницательность. Острый юмор. Искренность. Флёр романтичности. Грусть от происходящего в современном мире. Ностальгию по былым законам чести

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   36

XXXX


Лёта неслась как угорелая, разбрызгивая во все стороны слюни - дед за ней на своём «уральчике» лишь-лишь поспевал, изрыгая на нетерпеливую собаку скверну и хулу. Когда они столкнулись лоб в лоб с девяткой, дед неожиданно замолчал. Потом немного погодя стал развивать довольно дикую мысль насчёт первородного греха и райского сада, Адамового яблочка с яичками и коварной лепёшки. «Обычно, - разглагольствовал Михалыч, - ребята водят девок в лес не так, чтобы уж очень далеко. Разведут костёл, попьют пивка с водчонкой и карабкаются друг на друга еть, покуда пичужка не отвянет. Опосля сменют резинки, допьют пивко и - кто на кого – опять вповалку. Свальный грех, стало быть, творят. Какую-то «Каму» с утра начитаются, и давай эксперименты проводить. Учителя же не дают им анатомией заниматься, а там сто один способ – не хухры-мухры. Пока все позы пораспробуют, там уж и светать начинает – в школу пора. Только я смотрю в автомобиле пятеро парней и ни одной девки – подозрительно деду. Что могут парни всю ночь делать одни без лепёшек? Странно. Или уж ноне дивствительно другие времена пошли, как Познер по телевизору вещает. Это когда мужики без баб своими силами обходятся. Хотя Крутельников Витька вроде парень ничего, боевой…. А энтих двоих я первый раз зрю…. Не здешние они…. Чего им надо было ночью в лесу, ума не приложу. Клад, поди, искали. Дед теперича все мозги на части расшибёт – будет думку думать».

Авдеев, встретив глаза в глаза неприятеля, задался совсем другими мыслями.

Он сразу почуял всем своим нутром неразрывную связь между этими, казалось бы, разрозненными событиями: драка на пруду, драка у Шалтая, угробленная «ауди», пропажа Константина, ночное рандеву в «тёмно-синем лесу, где трепещут осины». У Авдеева сразу же включились инстинкты по выживанию в экстремальных условиях. Первое правило: непредсказуемость для противника. А что перед ним был именно противник, в этом Авдеев не сомневался.

Собака вывела следопытов из дремучего леса на поляну и скрылась из виду в каких-то густых вениках. Михалыч сбавил обороты и на первой передачи углубился в травяную гущу.

- Ну, ети ж твою мать, при конце-то концов, какие чёрти его суда понёсли! Это ж надо додуматься до такого! В бога душу мать! Это ж какие нервы надо иметь, чтобы этого дитя выпестовать! Ну, нервотрёп, ну, нервотрёп! - причитал Михалыч, да так увлёкся, что чуть не направил свой мотоцикл в тартарары. Резко крутанув руль, он избежал явного падения в пропасть – спасли тормоза и черепашья скорость. Пётр чуть не слетел с облучка, но каким-то чудом всё-таки удержался. Оба с дрожащими коленками подступили к яме. Лёта металась вокруг них с радостным лаем, воздавая хвалу собачьей преданности, человеческой прозорливости и вечным идеалам добра, любви, верности и надежды, которая умирает последней.

Костя охрип от крика «помогите, люди добрые, спасите!» Он пробовал выть по-волчьи и лаять по-собачьи. Пробовал свистеть и улюлюкать как индейцы. Пробовал издавать истошные крики как ниндзя и кричал: «Мама! Мамачка, я тебя люблю, прости меня за всё!» Наконец, он выбился из сил, сжался в комок и притих, пытаясь, таким образом, уйти от жуткой перспективы околеть от холода и голода в этом чёртовом котловане. Он изо всех сил напрягал мысль и посылал её туда, на большую землю, к людям добрым, которые в первую очередь должны его хватиться. Он рисовал в своём воображении яркие образы Михалыча и Петра и проецировал на них яму, на дне которой бьётся он, Костя.

Собачий лай вернул Пичугина к реальности. Он вскочил и заорал, что есть силы: «Лёта!» Но вместо крика изо рта вырвался скрип тормозов и сквозняк, который с шумом распахнул форточку.

- Да милый ты мой Костян, да как же ты суда угодил? – в сердцах выдал Михалыч. – Его лицо умильно смотрело сверху вниз, создавая неповторимую перспективу на фоне сизокрылого неба и овальных краёв котлована. Казалось, что Михалычу доставляет редкостное удовольствие вот так вот с высоты своего положения обозревать попавшего в беду человека.

- Как мамонта поймали, - изрёк Пётр и присел на корточки.

И это тоже неспроста. Это звенья одной цепи. Куда же ведёт эта цепочка, куда она завивается? За какое звено нужно потянуть, чтобы вытянуть эту загадку природы?

К Пичугину вернулось самообладание, и даже некоторое чувство юмора.

- Я тут пропалил один исключительный артефакт и решил немного задержаться, чтобы исследовать почвенные слои сего уникального образования. Весьма интересные получаются наблюдения. Эта яма выкопана неизвестным доселе агрегатом. Обратите внимание, господа, на поверхность грунта – она отполирована как стекло. Это может быть только вследствие очень высокой температуры, высокого напряжения и бешеных скоростей. Но таких катапиллеров, насколько мне известно, в природе пока что не существует.

- Не сусествует, ой не сусествует, - передразнивал Костю Михалыч и опускал в яму верёвку, при помощи которой, не так давно его мотоцикл вызволял из беды иномарку. Привязав её конец к основанию люльки, он водрузился на сиденье и со словами «с богом!» завёл своего жеребчика. Уже меньше чем через минуту все трое обнявшись, сидели в густой траве и смеялись счастливым детским смехом.

Как промежду прочим, Михалыч сорвал макушку метёлки и, растерев в руках её тонкие листочки, поднёс к носу.

- Вы как хотите, ребята, а дед первый раз видит поляну, заросшую до такой степени коноплёй. Ведь вот видел на своём веку поле осота вместо ржи, поле овсюга вместо гречихи, а вот столько конопли видеть не доводилось. Здесь наши агрономы расписались в полном своём несоответствии, маху дали наши… - Михалыч ещё раз понюхал растёртые в пальцах листья и покачал головой. – На кой им лепёшки сдались, когда тут цельный гектар оргазма!

- Михалыч, дай мне маленько порулить, я ещё тот байкер, прокачу с ветерком, - сказал Пётр и, не дожидаясь ответа, оседлал коня.

- Смотри, он у меня брыкается, а иной раз и кабызится!

Костя уселся в люльку. К нему запрыгнула Лёта с тайным намерением лизнуть своего вновь обретённого дружка в глаз или в щёку.

- Фу ты, Лёта, ну перестань ты слюни распускать, - фыркал довольно Костя и воротил от надоедливой сучки лицо.

- Ежли б не она, остались от Кости бы одни кости, - пропел Михалыч и громко хохотнул. – Ты уж подставь ей свою физиономию, хай оближет, ты ведь, поди, не умывался ещё?

Авдеев вёл мотоцикл по наезженному следу к лесу.

Человек в кожаной куртке прятался за массивным стволом дуба, зорко наблюдая за всеми передвижениями этих двоих. Их голосов он не слышал. Они маячили от него вдалеке, возились около мотоцикла, махали руками. И он даже не понял, чёрт возьми, как из этих двоих образовалось трое. Значит, третий сидел где-то в траве в засаде и наблюдал. Очевидно, он заснял процесс ревизии поляны, а потом передал этим двоим сигналы точного времени. Дед работает на них в качестве проводника. Так-так. Теперь у этого фээсбэшника нехилый компромат. Если их не грохнуть сейчас, то меня грохнут потом, и, может быть, даже на зоне.

Мотоцикл затарахтел и поехал туда, откуда он и выехал – в лес.

Большой палец медленно оттянул спусковой крючок. Следы, по которым возвращался «Урал», подминая под себя будущие баксы, пролегали в двух шагах от дуба, за которым пряталась тень. По сути дела стрелять придётся в упор и для надёжности точно в грудную клетку. Это вызовет, если не мгновенную смерть, то шоковое состояние – зато наверняка. Дальше придётся сделать три контрольных выстрела, нет, не три - с ними же ещё эта псина….

Крутельников вместе с дружками стоял за кустом барбариса и обречённо смотрел сквозь ветки на «киллера» и на неумолимо сокращающий расстояние мотоцикл. Позади них стоял водила девятки. В его правой руке неприятно отблёскивал «Стечкин».

Не доезжая до леса метров двадцать, «Урал» свернул влево и поехал вдоль деревьев, оставляя за собой прозрачную серую пелену выхлопных газов и отголоски оживлённой беседы сидящих на нём людей. Такой подлянки мужчина в кожаной куртке никак не ожидал. Поэтому несколько секунд он стоял молча, стискивая в руке рукоять пистолета и играя желваками. Время было упущено. Нужно срочно, бегом возвращаться к машине и, может быть, можно будет что-то успеть предпринять, а именно: нагнать этих шакалов и расстрелять в спину.

- Чего стоите, бегом к машине! – и он показал своим примером образец небывалой прыти, дулом пистолета стимулируя опешивших деревенских увальней.

У Крутельникова как гора спала с плеч. Он теперь готов был бежать за кем угодно и куда угодно. Лишь бы бежать и бежать….

- Быстрее, быстрее, - подгонял их этот мафиозный главнюк, тяжело дыша, но, тем не менее, опасаясь забегать вперёд.

- Чё, упираться-то, всё равно не успеем за ними, - задыхаясь, сказал Санёк.

- А мы попытаемся, это же в наших интересах, да? – парировал позади бегущий.

Молниеносный марш-бросок явно не получался из-за естественных препятствий в виде в раскоряку поваленных сухих деревьев, колючих кустарников и муравьиных куч, в которых, как в дерьме, вязли ноги.

И всё же что-то заставляло Шокинских пацанов передвигать ногами не так быстро, как хотелось бы этим двоим гастролёрам.

Впереди между деревьями замаячила девятка. Подлетевший к ней водила, оцепенел от увиденного: у девятки выбиты стёкла, пробиты шины и разворочена коробка передач. Он беспомощно посмотрел на подоспевшего «руководителя операции». У того, как в диснеевском мультфильме про Тома и Джерри, округлились и налились кровью глаза. Они заискрились первозданным бешенством, превращая в осколки всё, что попадалось им в поле зрения. Оскалив зубы и скривив от распиравшей ярости рот, руководитель стал осматривать то, что осталось от нового автомобиля – подарка хозяина за безукоризненно выполняемую работу. Запахло моргом. Санёк с Коляном инстинктивно скучковались за спиной Крутого.

- Я вас живьём закопаю, в бетон замурую, собственные яйца заставлю отрезать и сожрать, - цедил сквозь зубы матёрый убивец, сжимая рукоять пистолета так, что казалось, вены на его запястье вот-вот и лопнут.

- Есть более осведомлённые и ответственные люди, с которых можно спросить и взыскать. А мы что, - нищета, голь перекатная, - старался придать своему голосу как можно больше равнодушия Крутельников, посматривая на играющую около своего лица леденящую смерть.

Неожиданно для самого себя Виктор извернулся и, схватив обеими руками направленное на него оружие, резко перенаправил его дулом в лицо городской мафии. Чем сильнее бы стискивал этот ублюдок в своей руке пистолет, тем с большей вероятностью он бы всадил себе пулю в лоб. Поэтому мафия ослабила захват, что позволило пистолету без особых проблем перекочевать в руки деревенского увальня. Забежав за спину опростоволосившемуся «киллеру», Крутельников уткнул дуло пистолета ему в висок и спокойно сказал: «Так как насчёт яичницы? Начнём сейчас или погодим?»

Водила, всё это время внимательно изучавший чуть ли не в узел завязанную выхлопную трубу, не сразу врубился в то, что сейчас называется сменой кабинета министров. Его рука потянулась к рукоятке, которая по идее должна была торчать из-за пояса его джинсов в районе крестца, но она там уже не торчала. «Стечкин» одноглазо смотрел своему хозяину в бровь, подобно очковой змее, готовый беспринципно харкнуть раскалённым металлом, предварив, сей вопиющий в своей омерзительности акт, спокойным «ничего личного, приятель». Санёк смотрел на водилу глазами отнюдь не деревенского дебила, а человека, которому нажать на курок было раз плюнуть, так же легко, как чиркнуть спичкой и поднести её к сигарете, набитой анашой.

- Ну-ну, ребята, мы же вас не наклоняем, - залепетал водила, затравленным волком пятясь назад. Но за его спиной стоял Колян.

- Стоять! Руки на капот! – скомандовал он и грубо раздвинул ударом своей ноги щиколотки зарвавшегося гостя. От чего гость встал раком.

- Надеюсь, вы понимаете, что вам жить осталось не более суток? – процедил главный «киллер», демонстративно подавляя удушливую волну праведного бешенства.

- Слепой сказал, посмотрим, - спокойно ответил Крутой. - А сейчас идите вперёд и не оглядывайтесь. У нас в Шокин свои правила и законы. Бошки отстреливаем только так….


- Ты зачем же машину им загубил, Петро, а Петро? Дед уже не рад, что с вами связался. Вы не ноне-завтра вспорхнёте и были таковы, а деду ответ за вас держать, так что ли? Ну, в бога душу, удружили…. Теперь придётся оборону держать по всем правилам военной канонады. Ну, ты выплюнь кляп-то изо рта, ответствуй деду, что теперь деять? Дело ведь до милиции как пить докатится, где мне вас прятать-то, на чердаке аль в погребце? А самому куды бечь? Ну, ты разинь-то рот, скажи что-нибудь, командир хренов.

- Да что говорить, долг платежом красен.

- Да какой там долг, это же машина не нашенская, а тех двоих приезжих! А если они ещё и с мафией связаны – труба дело! Распнут деда как суслика и зачнут шкурку сдирать или, не приведи господь, раскалённым утюгом по яйцам водить, швы разглаживать! Как ты думаешь, могёт такое человеку понравиться? Конечно же, дед воспротивится и зачнёт свои права отстаивать, из пищаля садить по чём зря, - нервишки-то подработались с такой жистью, а там ить и до греха, как рукой подать, - сделал заключение Михалыч и вывернул своего жеребчика на грунтовую накатанную дорогу.


XXXXI


Всё это злополученное время Шалтай пребывал в нирване – взял тайм аут, как модно стали выражёвываться недоделанные политиканы в период их отлупа от большого бизнеса. Он сидел на крыше и грустно наблюдал за передвижением людской серой массы в этой части земной пустоши. Он знал, что неясные очертания его телесных сочленений не подвластны рассеянному вниманию суетящихся внизу людей, ибо их внимание в этом измерении носит исключительно избирательный характер. Каждый видит только своих тараканов в голове, которые бегают друг с другом наперегонки, и отнюдь не на ближнюю дистанцию. Вот куда-то полетела в ступе Алевтина. А вон как оглашенный прогремел на мотоцикле Овечкин. Афанасий Никитич горестно бредёт с клюшкой за своими козами. Степан с самого утра доказывает местному электрику, что он не верблюд и поэтому ветки караговича, которые придавили провода в его саду, спиливать ни за что не будет! И всех их раздирают внутренние противоречия, и всех их губит и разъедает изнутри похотливая страсть как можно ненасытнее насладиться тем, что предоставил им Творец за так. Особенно Шалтая умиляла городская чета, которая не так давно прикупила небольшое поместье вблизи рукотворного прудца. Прудец был выкопан посередине огромадного сада старыми хозяевами и в нём иной раз шлёпал и сазан, и зеркальный карп – лови, не хочу! Да как шлёпал, ажник соловьи спохватывались и мгновенно затихали, а перепела оглушённо прислушивались: не грядёт ли апокалипсис, не подступается ли к ним впритык Армагеддон? И всё это безраздельное чудо – в двадцати метрах от дома. Стоит встать пораньше, насадить на крючок горох или кукурузное зернышко и тяни, тяни его родёмого, выволакивай на берег дурака на полтора кило!..

Обоим за шестьдесят. И обоих раздирают противоречия. Помногу раз Павел Терентьевич, изъеденный своей жёнушкой с самого утра, не достигал желанного брега, а зависал над каким-нибудь разбитым корытом посередь двора с молотком и гвоздями, и стучал, стучал, стучал…. Как дятел. Причём стук зачастую переходил в звон чугунков, разъяренный мат и бабий скулёж. В ход шли топоры, вилы и прочая хозяйственная утварь. Хозяйство не любит, чтобы кто-либо относился к нему спустя рукава. Хозяйством нужно уметь управлять, иначе какого кляпа покупать пресловутый домик в деревне? Жил бы в своём скворечнике и смотрел с утра до ночи бразильские сериалы. «Ишь, какой умник нашёлся! В курятнике дырища с конскую голову, крысы за цыплятами пешком ходят, а он сидит с удочкой – и трава не расти, хоть ты ему плюй в глаза – он говорит - божья роса!»

Да, нет на земле идиллии, даже когда рай в шалаше есть - её нету! Приходится периодически залезать на крышу и бдеть, обозревая оком густо поросшие сорняком наделы и прислушиваясь к доносящейся со всех сторон скубатни.

- Ну что ты с утра пораньше блеешь на меня как овца!?

- Это кто овца? Ах, ты бессовестный! Ни стыда у тебя, ни совести! Уеду от тебя к детям к чёртовой матери и сиди тут один как бирюк со своими удочками! Чтоб ты подавился своей рыбой, чтоб она у тебя в глотке застряла! Ведь слепой уже стал, а туда же! Последний раз я у тебя кость с горла вынала, - ирод!

- Кто ирод, я ирод?

- Ты ещё и глухой стал…. Дожилась! Иди, не стои, как истукан, бери лопату и унаваживай землю под бахчи! У людей тыквы втроем не унесёшь, а у нас – одни слёзы! Скотина!

«Одно слово – климакс, - думал Шалтай, настраиваясь на удобную ему медитативную волну, прислоняясь спиной к трубе, в этот климактерический период для всей планеты Земля, - какая там к чёрту Кали-Юга! То норовят сорвать крышу над головой, то почву рвут из-под ног. А если начать задавать кому-нибудь из них бесхитростные вопросы типа «зачем ты это делаешь?» – откроют рты, постоят, позевают, а потом обложат трёхэтажным и отмахнутся как от прокажённого. Хорошо, что нашлись молодые ребята с битами, которые иной раз могут послушать и просто от души посмеяться…»

Последнее время всё труднее стало Шалтаю настраиваться на волны и входить в резонанс со вселенной. Его мутило от собственных мыслей и смутных предчувствий. Куда-то нужно было двигаться - или плыть, или лететь. Его кто-то звал, но откуда приходило к нему это воззвание, было не разобрать. Оставалось только мается и не находить себе места. Шалтай запрокидывал голову к небу и всматривался в глубину бесконечных космических озёр, пытаясь поймать вибрации, которые трансформировались в столь сладостные и непревзойденные в своей необычности глюки.


XXXXII


Хлопотный день выдался для капитана Овечкина. Не успел он домчаться до Валушкиных, как на него обрушилась тысяча и одна ночь несчастий. Уже одно то, что пришлось ехать к Валушкиным в такую рань, было плохим предзнаменованием. Как только он стал притормаживать недалеко от их двора, его «чезет» вдруг самопроизвольно переключился на первую скорость и, бешено взревев молодым боровком, которому стали отхватывать каменным ножом яйца, встал на дыбы и на заднем колесе понёсся прямо в раскрытые ворота к Валушкиным на подворье, размётывая на своём пути всё, что кудахтало, блеяло и лаяло. «Быть беде», - подумал Овечкин и, зажмурив в тоске глаза, стал заваливать взбесившийся «чезет» на бок. Мотоцикл юзом пошёл вдоль забора, вздымая к небу столбы пыли и опилок, куча которых для каких-то хозяйственных надобностей вот уже столетие величаво покоилась в сторонке и никому не мешала. Ударившись передним колесом о бревно, мотоцикл капризно взвизгнул и замолк, наполнив атмосферу раскалёнными выхлопными испарениями. Овечкин прислушался. Машина смиренно покоилась на его левом бедре; выхлопная труба медленно, но верно прожигала придавленную лодыжку. Его монада тут же выдала трёхэтажный мат. Предприняв нечеловеческие усилия сноровки, Овечкин вскочил на ноги, но было поздно – раскалённый металл оставил на серых милицейских брюках коричневое дымящееся пятно, подобно тому, какое остаётся от раскалённого утюга, по счастливой случайности забытого на гладильной доске его женой. «Ай, какая вава, ай, какая вава! - безрассудно повторял Овечкин, растирая ладонью ожог и тряся штаниной. В это время из дома выбежали Танька, дочь Николая Валушкина, а за ней и её женишок – Сашка Сидоров.

- Ну вот, слава богу, дождались! - начала ему выговаривать молодая деваха, хлопая затуманенными глазами во все стороны света. – Ты поди посмотри чё он с матрей сделал. Поди, поди….

- Никак мордобой учинил? – морщась от боли, смело предположил Дмитрий Петрович.

- Он матрю так иссинил – живого места на ей нету! - сочувственно вторил ей Сашка, подперев своей спиной обветшалый забор. – Надо его того, поучить малость.

- А где он сам-то? - всё так же морщась и потирая лодыжку, продолжал дознание Овечкин.

- Да лежит, спит в катухе.

- Кто его туда уложил?

- Да я ж, - пьяно, с натугой выговаривал слова Сашка, закуривая самокрутку.

- Ну, веди его сюда. Нет, не суда…. Давай веди его в сосны, я вас там подожду, - сказал Овечкин и натужено стал поднимать свой мотоцикл.

Сосновый лес был недалеко от хутора, можно сказать, что совсем рядом – через асфальтовую дорогу. От Валушкиных три минуты хотьбы.

Капитан Овечкин неоднократно предупреждал Ивана Валушкина, чтобы тот не распускал по пьяне руки, а то можно протянуть и ноги, но тот не внемлел. Домашние его стоически сносили побои, но заявления не подавали – жалко отца. А отец «после литра выпитой» делался плохо узнаваемым и мерил свою закономерную супругу железными култышками вдоль и поперёк. Зять Ивана, Сашка Сидоров, не пришей-пристебай, подарочек ещё тот, сидел за групповое изнасилование. Всё повторял на суде как зомби: «Она сама дала, она сама дала…» В общем, придурок. Так вот этого Сашку самого мёдом не корми – дай почесать об кого-нибудь свои кулаки после отсидки. Как схлестнутся на почве ревности к алкоголю, так стоит рёв в той стороне наидичайший, кто кого дубастит – непонятно. Поэтому у Дмитрия Петровича своя метода воздействия на таких субъектов – последняя стадия, так сказать, всё по Макаренко, ей-богу. Звездануть пару-тройку раз промеж рог, и умыть руки. А что? Что ещё можно с такими людьми сделать, с Иванами не помнящими родства?

Не углубляясь в дебри Амазонии, Дмитрий Петрович прислонил «чезет» к сосне и вытер пот со лба. Ногу пекло, а по усам не попадало…. Тьфу ты, чёрт! По усам текло, а в рот не попало! Всё в голове перемешалось и хотелось кого-нибудь как следует стукарезнуть. Вон они, гонят заспанного Ивана, как норовистого телка, к нему на перевоспитание.

Танька с Сашкой, взяв под руки отца, тащили его по кочкам по направлению к новой жизни.

- Ну, что Иван, как дальше жить-то думаешь? – не скрывая своего раздражения по поводу жизненных передряг, обратился к Валушкину участковый.

- А я что, я…. я их блядей бил и бить буду! – пускал слюни Иван и озирал всех мутным взором.

Дмитрий Петрович соразмерил силы и первый сокрушительный удар сфабриковал Ивану наотмашь в ухо – всё равно не увернётся. Тот, как и не стоял на ножницах. Плюх наземь и глаза закатил. Цирк! Сашка тут как тут – подскочил и начал пинать павшего ногами. В эту канитель тут же впряглась Танька:

- Не смей попирать отца своими буцами!

- Ды отчепись ты, дура, а как он меня надысь жердиной переехал, это ничего? Сойдёт? Я немножко, - вырывался Сашка от цепких Танькиных объятий, - ещё чуток… с левой… ещё чуток….

В это время у Овечкина защекотало в районе паха. Должно, мобильник дал о себе знать. Опять, поди, кто-то домогается околоточного. Прямо нарасхват с утра пораньше. Дмитрий Петрович сунул рукоять в брючину и нащупал там дребезжащую пластмассовую диковину. Приложил к уху.

- Да? Я на работе при исполнении…. Да не могу я «прям щас», не мо-гу!

Да вы что, сукины дети, совсем маму потеряли? Да вы… да вы… Идиоты!

Где-где? Ладно, еду. Еду я сказал!

Не успел Дмитрий Петрович поставить точку над «i» в этом ошеломившем его разговоре, как небо над ним запрокинулось, в глазах сверканули молнии, а ухо пронзила острая боль, переходящая в звонкое крещендо. Когда ноги, наконец, обрели под собой почву, а кроны сосен вновь сомкнулись над головой, Овечкин понял, что ему кто-то ну очень сильно заехал в ухо.

- Ты чё, сука, на власть руку распустил! – взвизгнул Сашка и ударил своего, оправившегося было от потрясений тестя, ногой в живот. Тестюшка покорно куртыхнулся на мягкий настил из прошлогодней хвои и демонстративно во второй раз закатил глаза. Теперь к падшему подскочил законный представитель власти и начал в животной ярости сушить об него ноги.

- Не смей попирать, - раздался визгливый Танькин голос, и её цепкие руки уже потащили Овечкина от смеющегося в пьяном угаре сумасброда. Цирк!

Недружелюбный кулак Ивана впечатал мобильник Овечкину прямо в ухо. До чего ж болезненно, мать её ити, но и это можно пережить. Но вот что Крутельников учинил со своими отморозками – этого участковый Овечкин ну никак не мог ожидать. К такому повороту событий его психика не была готова совершенно. А ведь надломят они ему психику, как пить дать надломят. Стервецы! Ну, стервецы!


XXXXIII


У Пашки была мечта – прорваться на олимп шоу-бизнесса. Насмотрелся, наверное, разных звёздных фабрик, где лихие шоу-мены беспробудно куют таланты, а потом выпускают их на радость фанам петь под фанеру наскоро сляпанные хиты. Уж чего-чего, а попсу Пашка мог сочинять тоннами. Но это было ему даже не интересно. Это – кустарная работа, которую он делал ради заполнения пустот в своей жизни. Больше всего на свете он ценил такие минуты или даже мгновения, когда его «накрывало». То есть, когда он вдруг отчётливо слышал чей-то голос, поющий до того несказанно красивую песню, что на его глазах наворачивались слёзы. Хотя смысл этой песни был, едва ли для него уловим. Он тут же, как одержимый кидался к гитаре в попытке воспроизвести это магическое наитие, но это ему не всегда удавалось. Получалось что-то лишь отдалённо напоминающее волшебные звуки, спустившиеся с небес. Пашка выдавливал из себя весь свой скудный словарный пожиток, но даже в отдалении не мог передать те чувства, которые распускались в нём при восприятии таких песен. Об этом, конечно, он никому не заикался. Просто бренчал на гитаре и всё, пел, потому что это ему нравилось. А теперь вот взбрела ему в голову эта глупая, но неотвязная идея – поехать на фабрику звёзд, на людей посмотреть и себя показать. «Это от слабоумия, а не оттого, что у тебя, сынок, и вправду есть талант», - говорил ему отец и посмеивался сквозь усы.

Они с Юлькой, как только выпадало стеречь коз, частенько собирались вместе и голосили во поле, не жалея голосовых связок. Таким образом, у обоих начали оформляться сильные и звонкие голоса. А уж после того, как этот корреспондент посоветовал петь гаммы, Юлька напрашивалась гонять гурт чуть ли не через день. Пели они с Пашкой до хрипоты. Первыми их благодарными слушателями были козы и овцы. В момент песнопений всё стадо ложилось вокруг дуэта и начинало соловеть. Рогатая животина хотела спать. После колыбельной они как загипнотизированные следовали за пастухами, стоило только дуэту лишь направить куда-нибудь стопы. «Это наши фаны», - шутил Пашок и с ещё большим воодушевлением бил по струнам.


XXXXIV


Как Овечкину надоели все эти пароли, явки, звонки оттуда, отсюда, вся эта трясучка, лихорадка, мандраж, запой, отходняк, убийства, поножовщина, мордобой….

Его ждали. За одним концом длинного стола сидела его подопечная братва, за другим - вперёд смотрящие, с растоптанными, угрюмо-ожесточёнными лицами и со скомканными распальцовками внутри.

Овечкин стушевался, но инстинкты самосохранения чести и достоинства должностного лица сделали своё дело.

- Ну, рассказывайте, что вы ещё тут натворили, - бухнул он с порогу как-то по-деловому, по-домашнему и тут же понял, что попал пальцем куда-то не туда, а чуть-чуть в сторонку.

- Кто тут у вас командует парадом, эти грёбаные робингуды или законный представитель власти? – заклацал зубами как затвором главный застрельщик и поножовщик.

- Не беспокойтесь, пожалуйста, мы всё уладим в самые, что ни на есть, уязвимые места, то есть, я хотел сказать, сроки. В чём, собственно говоря, проблема? – натягивая подобострастно-унизительные в своей неправдоподобности гримасы, зачастил Овечкин.

- Да никаких проблем! – завопил бандюк. – Отдайте волыну, тачку, забашляйте за моральный ущерб и в расчёте! Пусть хозяин сам разбирается с этим логовом придурков!

Он пробовал вгорячах вскочить, но тут же сел на своё место под неусыпным оком «стечкина» в руках Коляна.

Овечкин перевёл взгляд на Крутого и вкрадчиво начал:

- Ну, вы что балуете, ребята? Ружьё, ведь оно хоть и на стене висит, а может иной раз так пальнуть, что ой-ой-ой! Отдайте горячее оружие его полноправным хозяевам и дело с концом.

- Ага, скажи ещё законным! – огрызнулся Виктор, всё это время не сводящий своих пепельных глаз-пиявок с двух зарвавшихся бандюков.

- Ну, ты не очень-то ерепенься, Витя. Вот скажу отцу, он те задницу-то надерёт!

Глаза у Овечкина спасались бегством от незримого преследователя.

- А чё они хотят нас накормить трансгенной анашой!? Мы чё им, блин, подопытные кролики?

- Да ведь, тебя, Витя милый, никто не заставляет жрать её, мать её растак! Ты, Витенька, прополи грядочку-то, а после, дождись жаркой погодки и, как примешь на грудь пивца, или, там, самогоночки нашенской, местной самогонки.… А не привозного говна в пивных бутылках! – остервенело заорал участковый, - а нашей, - опять приторно-елейный тон, - исконно шокинской самогоночки… и сходи, милый, на полянку, побегай меж кустиков-то, побегай, - перешёл уж совсем на вкрадчивый шепоток Овечкин.

- Да хорош лечить, я тебе не в школе!

- Да вы что, бля, совсем нас за дураков держите! – возопил с новой силой бандит. – Хорош пургу гнать, кто ухандокал тачку?!

- Фэсбэшник, кто же ещё, - сказал Санёк, усердно нажёвывая жвачку. Казалось, что вся эта спрессованная в пружину ситуация так его радовала, что он едва-едва сдерживал внутреннее ликование, которое проявлялось в его дебильной во весь рот улыбке и в жёсткой и неустанной работе челюстей. Это от переизбытка чувств. Слыханное ли дело, наклонить таких крутых пацанов!

- Когда это я успел ему на х… наступить, - с неподдельным удивлением возмутился авторитет.

- Парень работает по понятиям. Свой человек, - пояснил Витёк. – Ну, спутал маленько карты, с кем не бывает.

- Волыну отдай, - переключил скоростя его оппонент.

- Ты её получишь с пулей в голове.

- Ну и придурок! В общем, так. Мы уходим, но вся ответственность ложится на ваши широкие плечи. Мы вернёмся, чтобы вас трахать. Трахать! Трахать как самых дешёвых проституток! Готовьте мыло, а к ней верёвку! – хрипел в какой-то непонятной никому истоме якудза, - а ты, мент, будешь вечно платить долги! Падлой буду! У нас длинные и цепкие руки. Дотянемся и до вашего фэсбэшника, и заставим вас с ним заодно собственное говно жрать!

Напарник, расходившегося слюной бандюка, опасливо одёргивал за рукав.

- Ладно, ладно, - перебил его Витёк, - всё понятно и с говном, и с проститутками. Идите с богом. Чужого нам не надо, а своё - не отдадим. Полянку будете покупать лично у меня, потому что я выкупил на неё права, а права - это святое.

Поравнявшись с трясущимся от негодования человеком, он неожиданно и резко ударил его с правой ноги в пах. Человек согнулся в три погибели и изрёк: «А-а-а-йхсссу-у-уккка… И-и-и-ю-ю-ю бля!!!

- Ну, что мразя, чуешь теперь чьим говном всё это пахнет?

- Придурки… - выдохнул Овечкин и вытер дрожащей рукой пот со лба.


XXXXV


Афанасий Никитич стоял, опёршись подбородком на дрючок. Стоял согбённый бременем безутешных мыслей о житие святых мучеников, о которых он недавно узнал из подкинутой ему бабками-иеговистками брошюрки. Около его ног мирно паслись козы и запевали свои последние в этом году песни соловьи. Как-никак первая декада июня, пора и честь знать. Вдруг глаза Афанасия Никитича увидели молодого человека в дорогом костюме с дипломатом в правой руке, аккуратно вышагивавшим по тропе в его сторону. Должно быть с автобусной остановки путь держит. Афанасий Никитич решил сделать вызов молодому человеку и «не сойтить с тропы», стоять на смерть, как святые мученики.

- Я вас приветствую, дедуля. А скажи-ка мне дедуля, где здесь проживает некий Иван Михайлович Сукочев?

- Там, - бросил Афанасий Никитич навстречу лёгкому ветерку и разомлел в прищуре – мошка чирябает.

Молодой человек с интересом рассматривал старика, как трагладита в музее восковых фигур.

- Где это там, дедуля?

- Там, - брякнул ещё раз Афанасий Никитич и для пущей достоверности махнул клюкой в неопределённом направлении.

- Понятно. А где у вас тут сельский совет?

Слова «сельский совет» произвели на старика неизгладимое впечатление. Он воспарил духом и вдарился в тягучие разговоры про «сыромятную жисть», которая уже надоела, про председателя Мао, про учёных, которые изучают летающие тарелки, и про странных людишек-лягушек, которые зачастили к ним в хутор.

Антипкин сидел на стуле и писал воззвание к народу. Может быть, доведётся побывать хоть на один срок президентом, так почему бы и не потренироваться?

Збруева листала «Бурду», потому что «Бурда» ей нравилась. Над окном чирикали воробьи. Самец самым наглым образом добивался внимание самки, лез на рожон и топорщил свой хвост в надежде ввести свою подругу в соблазн.

«Интересно, удастся ли этому силёнышу водрузить себя над миром», - мелькнула шальная мысль Збруевой, как в дверь постучали и тут же вошли. Молодой интересный мужчина стукнулся лбом об косяк – О, щит! - и присел, затравлено взирая на присутствующих.

- Какой ещё щит, - недоумённо вопросил Антипкин, оторвавшись, наконец, от своей писанины.


XXXXVI


- Так вот этот самый матрос и учил нас пацанов уму разуму, просвещал, так сказать, в энтом деле. А нам-то что, мы рты разинем и внимаем ему, аж слюни текут во все стороны. Бывалыча такая тишина в комнате нашей общаги устанавливается, что смотрители с опаской заглянут к нам в комнату, да так и остаются стоять в дверях до первых петухов. То он рассказывает, как во Вьетнаме проституток сутками напролёт напалмом жёг, то на Кубе с негритянками на пляже всю ночь сомбреро отплясывал. И всё, ты, понимаешь, у него так получается, что за ним потом образуется длинная цепь, очередь, как за колбасой при коммуняках. А во всем была повинна, стало быть, его необныкнавенная пичужка. Он ведь не поленился и нам её показал по пьянке! Такая чуда, ребяты, я сам первый раз такое лицезрел. Видал у нас колбасу продают местного пошиба? Чи сарделька, чи жеребячий хрен, вот такая вот длиной…. Не веришь? Мы, как глянули – ай! Такая зависть нас обуяла, аж до слёз прошибло! Все разом захотели поиметь такую, да где там… Он ведь её на морской рыбе отращивал, на крабах, да на бананах…. Рыбьим жиром кажный раз натирал! О как! Потом так заладилось, что вся общага к нам стала ходить на просмотр и прослушивания. Он все тонкости любовного дела нам предоставлял во всеуслышание, говорил, мол, в Индии это «гамма с утра», что ли, называется. Я тогда у него многое почерпнул. Все женщины были от этой «гаммы» беспрерывно мною довольны. А матрос как придёт с очередной свиданки, так давай нас воспламенять, как она жопой кабдыкала, да как он с неё рук не спущал. Любая отдельная часть женского обихода, внушал он, требует особой придирчивости и обработки. Женщина, она как расстроенная гитара, на которой тебе - кровь из носу - нужно сыграть арию. Кажная частица её набухшего тела – это струна, которую ты натягиваешь в лад. В общем, я ей к-а-ак вдул!.. Так она и запела. Ха-ха-ха!

Все трое сидели за рассохшимся деревянным столом, дававшим крен в сторону того, кто на него в припадке смеха дерзал облокачиваться. За этим столом, похоже, сиживало всё генеалогическое древо Сукочевых, а гены, как говориться, пальцем не раздавишь. Тень, от разросшейся во все стороны груши, надёжно укрывала собеседников от всевидящего ока полуденного июньского солнца. Лёта прилежно лежала у стоп своего хозяина и шумно дышала, обильно сдабривая своей прозрачной и тягучей слюной, затвердевший от зноя и поросший быльём чернозём.

В столь жаркий день сидеть бы где-нибудь под деревом, да потягивать холодненькое пивко, что, собственно говоря, пресвятая троица и делала: потягивала «три медведя» из пол-литровых банок, разбавляя тяжёлый дрожжевой хмель неспешной задушевной беседой.

Оказывается, даже в богом забытом селении под шумным и, вызывающим недоумение названием «Шокин Блю», можно за какие-то сутки свести на нет все имеющиеся запасы адреналина и просто устать от череды головокружительных приключений и потока информации, сметающего на своём пути все ранее имевшиеся представления об устройстве жизни на земле. Поэтому лучший способ расслабиться и прийти в себя – это пропустить пару бутылочек холодненького пивка, сосредоточившись на продвижении внутрь пенящейся, слегка покалывающей и дающий в ноздри влаги; на реакции стенок желудка на этот прохладный живительный душ; на расширении стенок кровеносных сосудов, указывающие на то, что содержимое напитка достигла цели; на приятной разморённости и отяжелевших конечностях, вследствие уже достаточного наполнения оросительных каналов организма. И, наконец, как венец торжества тела над духом, ощущение пока ещё возбуждающей распёртости в области мочевого пузыря.

- А однажды, стало быть, наш матросик того, сошёл с верного пути на берег, сказал: «Баста! Такую женщину повстречал, братушки, ни в сказки сказать, ни пером описать, ни вздумать, ни взгадать! Не женщина, а мечта! Женюсь, братушки. Хватит мне донжуанничать направо и налево! Не могу я без этой такой-растакой павы моей разлюбавы спокойно почивать – пичужка востала, и ничем её перешибить не могу – не в моей это природной власти. Но! Братушки мои, она не из этих таких растаких мать их в дых! Она особая. Меня к себе не подпускает даже на уровень предплечий - локотки выставляет! Хочет сперва, чтобы я ей показался при галстуках, чтобы в кина водил, чтобы порядок в себе блюл, коры до безумия начищал и шнурки гладил. В общем, она вся невозможенно правильная и образованная: стихи наизусть шпарит, а меня так ласково Жоржем нарекает. «Жорж, - говорит, - вы почём ноне мороженное покупали? Страсть, какое холодное!»

Хочу, я её, братушки, ажник скулу на бок сводит, а поделать ничего не могу – слишком уж неприступная баржа».

И так, кажную ночь возвращался наш матросик со свиданий от своей возлюбленной и не мог не удержаться, чтобы не поделиться своими достижениями в области ухажоривания.

«Братушки, - говорит, - ноне я её в щёчку поцеловал. Это у неё называется дружеским поцелуем. Такой мечтой от неё враз потянуло, что пичужка, говорит, возьми и упрись ей в колено. У неё ажник зрачки из глазниц повыпадвали, а щёки так и возгорелись синим пламенем от удовольствия, стало быть».

На следующий день разбудил нас всех матросик в час ночи. «Полундра, говорит, на абордаж! Поцеловал, говорит, свою недотрогу в губки. Вот, говорит, и помада на бороде. Чуете, как от меня ейными духами прёт? То-то!» Апосля ложился, не раздеваясь на кровать, и засыпал со сладкой улыбкой на устах.

На другой день вернулся под утро. Усталый и умиротворённый: груди ейные гладил и исцеловывал. «Вышел, говорит, на прямую дорогу к своему семейному счастью. А груди у неё, братушки, истинно лебяжьи – белые с розовыми сосцами, надутые как паруса, колыхаются из стороны в сторону, так бы и заснул промеж них, как кузёнок. Разят, братушечки мои, парным молочком и всё тут. Пичужка до сих пор стоит постойки смирно. Скоро, скоро она дождётся своего звёздного часа! Полундра на абордаж!»

На следующее утро вернулся наш матросик в общагу, ну сам не свой. Аж трусится весь и заикается - допустила до лобка. «На лобке, - говорит, - у неё такой пушок, нежный и завитый в мелкие кудряшки»….

- Ха, - добавил от себя Иван Михайлович, - должно бигуди ставила для пущей важности. - Ну, так вот значится лобок…. Гладил он её по ейному лобку и воображал себе сладкую жизинь. Она его чуб легонько так трепала и приговаривала: «Рано ещё Жоржик, рано…. Подожди, мой хороший, до свадьбы. Уже немножко осталось».

- А ты откуда знаешь, Михалыч, что она ему говорила? Ты что, у них в ногах стоял? – не выдержал Костик.

- Я ничего супротив не имею. Может, она двумя руками в это время ему пичужку сдерживала, может, как бревно лежала, а только после этого случая исчез наш матросик с поля зрения надолго. Не видели мы его цельный год, а ведь он грозился нас всех как одного подстричь и пригласить на свадьбу. Так мы хотели на его паву посмотреть…. Ить в минуты самозабвенной отчайности кажный её подразумевал, эту самую, с колыхающимися сиськами. А вот не пригласил, побоялся, чтоб не сглазили. Обиделись мы на него.

Так вот как-то он мне повстречался на моём жизненном пути. «Здорово, братушка, - говорит, - ну что, кого-нибудь на абордаж подцепил?»

Тут я, конечным делом и спросил его, почему он нас так подвёл со свадьбой. «С какой такой свадьбой?» - удивился он. – «Да как же, с той самой»…

Наконец, когда память к нему воротилась, он погрустнел и махнул рукой: «А, вобля она астраханская! Хотела обвести меня вокруг моего самого указательного пальца! А вот ей!» - «Да что стряслось-то, - не унимался я, - ведь ты же спать не мог, всё о ней галдил». - «Ну, было дело. А и то сказать, с виду ведь она, ну как натуральная мечта – лучезарная и пышногрудая. А органы у неё…. Ай, что за органы! Но не таков матрос Григорий Буцайло, чтобы колени склонять и слюни пускать при виде кажной животворящей лепёшки! Эх, Ваня…. Давно бы я уж с ней под ручку ходил, да в самую последнюю ночь, в ту, что она мне пообещалась отдать свою самую сокровенную утварь, закавыка, понимаешь, вышла. В обчем, начал я её облюбовывать. Исцеловал все грудки. Понадкусывал тальицу с обеих сторон, тронул ягодицы. Вижу, изнемогает моя пава, бёдрами подрагивает, коленками сучит и глаза закатывает. Стало быть, Ваня милый, в охотку баба вошла. Обнажил я ей лобок, щекочу средостения своей мезозолистой бородой, вот думаю и молочные реки с кисельными берегами…. И вдруг! Прямо рядом с секилем родимое пятно! Веришь нет, Ваня милый, меня так в холодный пот и прошибло! Все мои сочленения обмякли, а рессоры просели. Представляешь, и пятнышко-то как семечко, тьфу и нет-ничего, но на таком заковыристом месте! Как мосол в горле застрял, ей-богу! Я аж поперхнулся от досады! Это ж надо такое мне извращение преподнести под самый-то мой нос да в такую-то самую ответствующую минуту?! Плюнул я в её слизистую оболочку, надел штаны и был таков».

А ты мне, Костян, про тайные знаки на теле толкуешь, мол, нузно бить бительным, нузно изуцять, примецять, выцлинять… - Михалыч вытянул губы трубочкой и начал как мальчишка передразнивать Костю. - Я вот что тебе скажу: народ наш ушлый от самого низа и до самой крайней плоти - всё видит и всё знает. Его за конец не проведёшь!

- Ну, допустим, что бог шельму метит, это известный факт. А вот как, по-твоему, Михалыч, Збруева Алевтина меченая? – неожиданно спросил Пётр и навострил уши.

- Ты думаешь, я ей в манду заглядывал? Ну, можа, когда и вершился я на неё по пьянке, так ведь она же к тебе не прибегёт опосля с докладом, дескать, у мене, Иван Михайлович, аккурат в районе просака вот такое вот, чи бородавка, чи висячая родинка. Вы не приметили, любезный мой, Иван Михайлович, у мене там некое образование, нет? – опять дурачась, начал закосевший хозяин двора.

- А где этот район просака, - прыская в рукав, спросил Константин, записывая что-то себе в записную книжку.

- Да как же ты треть жизни прожил, а не знаешь такого выражения, как попасть впросак? Ведь энто же то самое лобное место между двумя ихними входными отверстиями! Мужик, когда гребтиться девке нарушить её спелёнутую добротность, зачастую попадает впросак. Она, девка-то, побаивается, и секрет свой не сразу в расход предоставляет. Лепёшкой крутит-вертит, думает обойтись малой кровью, а он-то вона какой! Ему размах подавай, чтоб вольготность чуствалась! Ну и прёт на дурака. Даванёт – и в просак! Даванёт – и в просак! Ежли девка соображучая, смекнёт что к чему и враз ему лепёшку-то и подставит. А ежли нет, так и будет с мозлём на просаке ходить…

- Ай, да Михалыч, тебе бы платные консультации давать молодожёнам, - содрогаясь от хохота, выдал Костя, не выпуская ручку из бдительной руки.

- Ты погоди малец, я с тебя ишто за нарушение авторских прав сдеру! – засмеялся в ответ Михалыч. – Ты ишто плохо деда знаешь, а дед, он ноне стал совремённый – с соловьёв норовит арендную плату брать за использование левады. А ты как думал? Дед сваво не упустит, хочешь жить – умей вертеться.

- А ты с Шалтаем общался? – не забывал седлать своего конька Пётр, обращаясь к Кости.

- Общался, - ответил Костя, спеша до конца запечатлеть высказывания деда. – Ты хочешь узнать меченый ли Шалтай? Не знаю. Но то, что с ним что-то не так, это уж точно.

- Что именно?

- Тебе зачем?

- Я интересуюсь всем, что связано с паранормальными явлениями.

- Опоньки! В нашем полку прибыло. И давно это у тебя?

- Всосал с молоком матери.

- Ясненько, ясненько.

Наконец Константин захлопнул блокнот и, вздохнув, пристально посмотрел в глаза Петру, будто что-то там хотел найти, что так долго искал.

- Предлагаю тебе начать совместное расследование всех артефактов, которые попались нам на глаза за последние трое суток, как то: провал памяти в доме у Збруевой; отверстия в её оконном стекле, оставленные люминесцирующими шарами; странное углубление, в котором мне посчастливилось побывать, ну и, наконец, Шалтай. Человек ниоткуда, без имени и без прошлого, без ясной памяти, обладающий неисследованными свойствами организма…

У Петра даже приоткрылся от удивления рот. Никогда не надо думать о людях хуже, чем они могут быть на самом деле. Вот тебе и журналист-недотёпа. Как до него сразу не дошло, что этот Костик не просто Костик. Он не просто так здесь обосновался, не из-за баек Михалыча и, конечно же, не из-за девственной плевы, то есть, природы Шокин Блю. Перед мысленным взором Авдеева почему-то промелькнул образ Светланки. По сути, у Кости такие же цели, как и у него, Петра. Так почему бы не объединить усилия? Почему бы не действовать сообща? Команда всегда лучше, чем одна голова и пара кулаков. Парень-то он, оказывается, не дурак.

- Э-э-э, так дело никуда не годиться, - заревел Михалыч. – Вы почему деда из списка артефактов выкинули? Я же этих узкоглазых да твердолобых вот как тебя видел!

- Дойдёт и до тебя очередь, Михалыч милый, - сказал Костя. - Для начала ответствуй, когда это ты успел поработать на лантановых рудниках? Помнишь давеча ты нам тут гутарил?

Михалыча как будто дрыной по голове ударили. Он сузил глаза к носу, словно силясь что-то нарыть в своей памяти страшно важное и нужное, потом беспомощно их поднял и как ребёнок виновато ответил: «Не помню».

- А вот это зря, - сказал Константин и повернулся к Петру. – Ну, так что, Петя милый, принимаешь ты моё предложение, ай нет?

Петро протянул Костику свою железную пятерню:

- Замётано!

Лёта, всё это время неслышимо участвующая в беседе, вдруг вскочила и издала сигнальный брёх – кто-то пересёк границу Михалычевых владений.

Потом она резко сорвалась с места и помчалась к воротам.

- Не иначе как энлонавты собственной персоной, - пошутил Михалыч. - Легки на поминках.

Из зарослей появился цивильно одетый молодой человек с дипломатом. Он шёл, неуверенно озираясь вокруг, пока не уткнулся взглядом на троих мужчин под грушей за столом. По всей вероятности они сидели и попивали пиво, а теперь вот во все глаза смотрели на него, без пяти минут дипломированного психотерапевта Юрия Леонидовича Соловьёва.


«И заповедовал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь» (Библия, Бытие, Глава 2, Стихи 16, 17)


XXXXVII


Светке хотелось оставаться подолгу одной наедине со своим тихим девичьим счастьем. Что произошло в ту ночь в беседке, она не знала. Просто она встретила человека, которого она полюбила всем своим существом, каждой своей отдельно взятой живой клеточкой. Она могла подолгу мусолить это чувство всепоглощающей любви, рассматривая его, то с одной, то с другой стороны, как драгоценный многогранный кристалл, наслаждаясь всеми его радужными оттенками и переливами. Сюжеты с героями бульварных романов, казались ей теперь блеклым подобием настоящего сжигающего сердце чувства. Кто такой этот парень и почему он залетел в Светкину судьбу как метеорит, не напишут ни в одном историческом, тем более, в бульварном романе. А жаль.


XXXXVIII


В горнице Алевтины Збруевой царила душераздирающая тишина. Слабый дневной свет лениво сочился сквозь наспех запахнутые ставни, выставляя напоказ едва заметную оседающую пелену пыли. Где-то в плотных слоях паучьих лабиринтов обречённо барахталась одинокая муха, и было два часа дня.

В зеркале трельяжа стойко вырисовывалось отражение самой хозяйки. Она стояла в довольно вольготном нижним одеянии: в стрингах и в лифчике с прорезями там, где должны были, по замыслу создателя, выпирать соски. Очевидно, так всё и было, потому что женщина поочерёдно сжимала и разжимала пальцами сморщенные комочки то на левой, то на правой груди. Занятие старо как мир. Разношерстные мысли копошились в голове у Збруевой, а ещё – «не согрешишь - не покаешься», «а я немножко» и «это полезно для здоровья, как же без этого».

Как-то в одном из новомодных журналов Алевтине попалась на глаза статья какого-то психологоанатома, где тот настаивал, что во-избежании порчи, то есть, преждевременного климакса, нужно проводить несколько раз в неделю процедуру омолаживания организма: скинуть одежду на пол и массировать чувствительные зоны…

Збруеву бесил левый сосок, который при стимулировании его пальцами не набухал так же великолепно как правый. Это обстоятельство наводило её на гнетущие мысли, сопряженные с такими медицинскими терминами как «мастопатия», «молочница» и «фригидность - откуда ей взяться». В голове проплывали образы различных мужчин – спортсменов, общественных деятелей, литераторов, балерунов и членов различных думских фракций, наделённых весьма заметными достоинствами, подчёркнуто вычурными пикантностями или, наоборот, до смешного не принятыми в деловых и общественных кругах, что в равной степени действовало на Алевтину бодряще и повышало аппетит.

- Нет, нужно срочно идти к гинекологу, - думала Алевтина, - и желательно, чтобы это был мужчина… Молодой мужчина, а не какие-то там, испускающие одно непонятное мерцание, шарики.


Вдруг Алевтине показалось, что кто-то хлопнул калиткой. Прежде чем она успела набросить на себя халат, дверь в чулане скрипнула и послышалась тяжёлая поступь каменного гостя.

- А вот и он, - гинеколог. – Алевтина в который раз подивилась своим недюжинным экстрасенсорным способностям, судорожно подвязываясь кушаком на уровне пупка.

В комнату ввалился Овечкин.

- Ну, ты и чертяка! Напужал ажник в нутрях всё оборвалось! Чё без стука?

- Так нужно в интересах дела, - хмуро буркнул Овечкин и рухнул на стул подле стола. – Ты почему на работу ходишь как на блядки? - только и спросил он.

Уж что-что, а повелительное наклонение, с которым с ней кто-либо отчаивался заговаривать, она страсть как не любила и давала незамедлительно звонкую пощёчину грубиянам, алкашам и насильникам.

- Выражайся поаккуратней, грубиян, это не тридцать седьмой, - сцепив руки на груди в виде креста, грозно предупредила хозяйка.

По распухшим красным щекам участкового градом стекал пот, да и сам вид у него был прямо-таки заморенный. Овечкин тяжело вздохнул, снял фуражку и промокнул ею лицо.

- Ты давай не крути. Опять за старое?

Овечкину с трудом удавалось напускать на себя сурово-озабоченный вид неподкупного блюстителя порядка.

- Чё закупорилась? От кого прячешься?

- Ну, но! Какие мы сурьёзные стали! Старое, новое…. Какие мы слова-то оказывается знаем страшно красивые! Должно книжку про шпионов прочитал или сериалов насмотрелся? Кино и немцы, да? – затараторила Алевтина. – Знаем мы ваши дела. Слухом земля полнится. Давай вон, опрокинь рюмашку да отдохни трошки. На тебе лица нет.

- Я при исполнении.

- Да знаем мы ваши исполнения. Будя ломаться-то как сдобный пряник. Что я, не знаю зачем пришёл? Чай не первый год замужем. Настютка поди плешь проела? Да уйди ты от неё, уйди! Что у тебя, баб по хуторам мало? – уже участливо и по-заговорщицки залопотала Алевтина. - Да я бы на твоём месте…

- Да прекрати ты, Алька! Я к тебе по делу, - уже по-свойски, как старый добрый знакомый начал Дмитрий Петрович. – Что за гости по ночам к тебе повадились? Мёд, пиво пьют, да по усам спускают, а вот в рот… - Петрович, не досказав, засосал своим взглядом как в чёрную дыру Алевтинины беспокойные мигалки. Но женщины намного быстрее, чем мужчины овладевают способностью мимикрировать. На лице Збруевой отразилось полное недоумение. Глаза увеличились в размерах, быстро заморгали, а губы превратились в ощипанную куриную гузку.

- ???

- Давай, давай, выкладывай, зачем к тебе приходил Сукочев с корреспондентом и с этим, как его, ну?..

Тут-то Алевтина и поняла, куда ветер дует и какую сосну гнёт.

- Ага! Щас! Так я тебе и сказала! Держи карман шире! – расхохоталась, да так, что иконы посыпались с потолка.

«Дура она, нагольная дура», - подумал Овечкин, но свои мысли придержал при себе.

- Что, приревновал? – и опять полна изба безудержного идиотского смеха.

- Да я тебя серьёзно спрашиваю. Преступник он. То есть, может им быть, да ещё как может! Надо произвести кое-какие профилактические мероприятия. Поняла?

- Ох, рассмешил, ну рассмешил! - продолжала покатываться Збруева. – Да он преступник, он преступил мой порог, потому как он мой любовник…. Этот, как его, Жигало. Вот! Астегматичный Жигало!

- Чего-о-о? – вытянул лицо блюститель нравов. Какой ещё Жигало, что ты тут мне, понимаешь, тюльку гонишь?! Говори кто он и откуда, да мне идти надо…

Алевтина внезапно оборвала свой истероидный хохот и, вьюном прилепившись к мужчине в форме, заглянула ему в лицо. Взгляд Алевтины расползся по швам голубой мутью.

- Он мой любовник, глупенький, лю-бов-ник. А ты – подлый жандарм. А разве любовников выдают жандармам, даже если они вусмерть преступники, два раза разбойники и отпетые бандиты? – Одной рукой Алевтина обвела Овечкину шею, другой поглаживала его лысину. – Их, милый мой, скрывают в погребах и на чердаках, за них идут на каторгу, смерть примают за своих любушек, - шептала в лицо Овечкину Алевтина, - А ты – кто, да что. Не-ет, милый мой, я тебе его ни за что не сдам, своего цветка лазоревого!

Збруева резко отстранилась и приняла позу полновластной хозяйки дома.

- Прошу тебя, Алька, докажи кто он и откуда, - пролепетал как в анабиозе Овечкин, переходя на шёпот.

Тут же на уровне его носа образовались пальцы, собранные в дулю.