Geum.ru

Программа проведения круглого стола 9 24 июня 2004г. 9

Вид материалаПрограмма

Содержание


Художественно-смысловые функции фольклорных элементов в романе Г. Владимова "Генерал и его армия"
Е. А. Жуков
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   24

Художественно-смысловые функции фольклорных элементов в романе Г. Владимова "Генерал и его армия"


Опора на нравственно-этический, жизненный опыт народа, накопленный и отстоявшийся в фольклоре у Л.Н.Толстого – один из основных критериев близости или стремления героя приблизиться к народным идеалам, "опроститься", "сопрягаться" с народной стихией.

"Следы" влияния великого учителя на творчество его талантливого ученика отчетливо просматривается в романе "Генерал и его армия". Перечитывая роман, нетрудно заметить, что в его тексте мощный пласт фольклорных элементов, залегает он неравномерно: "плотнее и толще" он в языковой среде "низа" вертикали, тружеников войны, солдат, "верх" вертикали, если и пользуется элементами устного народного творчества, то они чаще всего вульгарного, сниженного уровня и являются чаще всего признаком духовного нездоровья их носителя: "Он (генерал Власов – Е.Ж.) это (матерное выражение – Е.Ж.) сказал отчасти с восхищением, усластив последнее слово таким сложно-витиеватым добавлением, какие уже создали ему славу любимца солдат, первого в армии матерщинника" (3, 73). "Любимые" же герои автора таким "речетворчеством" обычно редко пользуются.

Но эпоха первой половины ХХ столетия по своим качественным характеристикам коренным образом отличалась от времени, когда создавался роман "Анна Каренина". "Русский мир" в романе "Генерал и его армия", потерявший лучших своих представителей (русско-японская и первая мировая война, революции, гражданская война, репрессии, коллективизация), оказался в 1941 году на грани гибели. Тяжелейшее его положение усугублялось еще и тем, что "любимые" герои Г. Владимова, такие, как генерал Кобрисов, верно и преданно служившие "дьявольской власти" большевиков, лишь пройдя страшный политический ликбез на Лубянке, стали понимать, кто есть кто.

Заметим, Сталин в поэтике романа – порождение сатанинских, апостасийных, антинародных сил – выполняет миссию собирателя и вдохновителя "русского мира" на борьбу с захватчиками.

"Поистине, Бог эту страну оставил, вся надежда на дьявола" (3, 218). Апостасийные силы в романе Г. Владимова несут в своем зловещем облике некую фольклорность, демоническую конкретику. Очарованные этими силами некоторые "любимые" герои до времени не видят "безобразия" их носителей и, лишь пережив тяжелые испытания, прозревают: "прямо перед Кибрисовым стоял некто, обидно маленький, рыжеватый с грубоватым лицом; он смотрел в лицо Кобрисова с ненавистью; топорщились, как у рассерженного шипящего кота, отвисшие усы, трепетали крылья мясистого грубого носа, – и что-то он лепетал злое, раздраженное и угрозное, в тяжелом взгляде желто-табачных глаз горели злоба, и страх, и отчаяние, как у подраненного и гонимого зверя. В продолжение тех секунд, что он смотрел на Кобрисова, тот чувствовал головокружение, ватное тело будто проваливалось куда-то, ноги его не держали. Показалось, стоявший перед ним что-то спрашивал у него, и тотчас через желтые прокуренные зубы выхаркнулась ругань. Не понимая ни слова, Кобрисов явственно различил в невнятном лепете, в гортанных обрывках фраз: "Трусы, предатели, зачем выпустили, никому верить нельзя...". Так слышится злая брань в собачьем лае, в крике вороны. Видеть это и слышать было и страшно, и брезготно – мог ли так себя вести человек военный, да просто мужчина, мог ли – вождь! Ибо стоявшее перед ним, рябоватое, затравленное, лепечущее, это и было – Сталин" (3, 298).

– Тяжкие испытания судьбы возвращают Кобрисова в лоно "русского" христианского "мира", это делает его мудрым в минуту нравственного выбора, помогает забыть (на время? – Е.Ж.) все обиды и унижения дьявольской власти во имя спасения этого "мира". Вот диалог двух сокамерников: "писучей жилки" и Кобрисова:

– Ах, мой генерал, неужели вы все это когда-нибудь забудете? Нет, вы теперь – другой. Но я хочу надеяться, что вы стали христианином, который уже знает, что он христианин, и равно любит как друзей своих, так и врагов. И когда грянет тяжкий час для бедной нашей Родины, вы, мой генерал, покажете себя рыцарем и защитите ее – со всей человеческой требухой, которая в ней накопилась.

– Не знаю, – сказал генерал. – Да кто их защищать-то будет, сукиных сволочей, когда они такое творят!

– Вы, мой генерал. И – наилучшим образом! (3, 289)

Вся иерархическая вертикаль "сил дьявольских": Сталин, Дробнис, Терещенко, Светлооков, Опрядкин, солдаты расстрельной команды... – дана читателю через восприятие Кобрисова. Всех их объединяет ненависть к "русскому миру", им чужд закон любви к человеку, "в том поднебесном кругу, где вращался Дробнис, – размышляет Кобрисов, – были ... какие-то блатные правила, был свой разбойничий этикет... (3, 218).

От "дьявольской силы" в народной мифологии есть известное средство – заклинание – таковым в поэтике романа являются слова "не верь", и тот, кто способен выстоять до конца в неверии этим силам, лишь тот с достоинством выходит из схватки с ними.

"А все равно, – подумал Шестериков, – майору этому не верь". Ведь сколько лет уже это в нем звучало, как заклинание: не верь им! Не верь им никогда. Не верь им ни ночью, ни днем. Не верь ни зимою, ни летом. Ни в дождь, ни в ведро. Не верь и когда они правду говорят" (3, 123-124). В том же ключе рассуждения сокамерника Кобрисова, "угрюмого корниловца": "Нашли компромиссы – между кошкой и мышкой! Глухая несознанка – вот лучшая защита. Или он должен признать, что взяли боекомплект на парад? Да за это одно – к стенке. Даже если правду можно сказать, все равно врите. Спросят, кто написал "Мертвые души", – говорите: "Не знаю". Гоголя не выдавайте. Зачем-то же им это нужно, если спрашивают". (3, 273).

Кстати сказать, гоголевские мотивы, аллюзии, реминисценции, как и толстовские, буквально пронизывают художественную ткань романа. Адьютант Кобрисова майор Андрей Николаевич Донской, подражая своим знаменитым тезке и однофамильцу, как бы "теряет" свою ментальность: живя в постоянном ожидании продвижения по службе, он не способен противостоять воздействию "дьявольских сил" и предает своего начальника. И уже совсем по гоголевскому сценарию разыгрывается история гибели водителя Сиротина; "он часто уныл и мрачен, лишь искушенный взгляд распознал бы за его лихостью, за отчаянно-бравым, франтоватым видом – скрываемое предчувствие гибели... Где-то веревочке конец" (3, 14).

Его первым из подчиненных генералу людей приглашает майор Светлооков "на свидание", "посплетничать" и склоняет к сотрудничеству, фактически к предательству.

О "своих опасениях" ... поведал водитель майору Светлоокову из армейской контрразведки "Смерш". А дурные "предчувствия" шофера основаны на слухах, на "стойкой легенде", что его генерал "как бы заговоренный", что "подтверждалось тем, что гибель рядом с ним, буквально в двух шагах (и это предрекало, конечно же его, Сиротина, конец. – Е.Ж.).

Добившись своего, завербовав малодушного шофера, майор далее уже с ним не церемонится: набор выражений, которым он пользуется, вульгарен: У - у! – прогудел майор насмешливо. – Кило презрения у тебя к этому слову" (к слову "тайком" – Е.Ж.) – так он исковеркал, обезобразил известное выражение "Ноль внимания, фунт презрения".

Далее он все более и более распоясывается:

– Что поделаешь, любовь зла!

– Подкатись к ней, наведи переправы.

– В общем, ты ей: "Трали-вали, как вы спали?"

– А ты, дурочка, боялась. Пригладь юбку, пошли.

(Это мужчине сказано – вот расплата за предательство!) И, наконец, "тест" – "проверка на вшивость": удалось ли подчинить волю человека:

– Может, ты мне сон объяснишь? ... Значит, прижал я хорошего бабца в подходящей обстановке. В уши ей заливаю – про сирень там, про Пушкина-Лермонтова, а под юбкой шурую – вежливо, но неотвратимо, с честными намерениями. И все, ты понимаешь, чинненько, вот-вот до дела дойдет. Как вдруг – ты представляешь? – чувствую: мужик! Мать честная, с мужиком это я обжимался, чуть боекомплект не растратил. Что ты скажешь? В холодном поту просыпаюсь. И к чему бы это?

Кстати сказать, на его разнузданный, откровенно похотливый "сон" одинаково среагировали оба завербованные (Сиротин и Донской). А вот Шестериков не принял игриво-доверительного тона майора, "выиграл партию всухую":

– Понятное дело, товарищ майор, – сказал Шестериков с ласковой улыбкой.

– Скажешь, поменьше про это думать надо?

– И вовсе даже другое. А просто – погода переменится.

– Что ты говоришь!

– А вот так. (3,124)

И вот, как награда за стойкость и порядочность – признание искусителя:

– Вообще-то молодец ты, Шестериков. Тайны начальства хранить умеешь.

– Служу Советскому Союзу, – сказал Шестериков (там же).

Зачем же нужны "майоры светлооковы, дробнисы" и подобные им? Генерал Кобрисов размышляет: "Чтобы изловить, скрутить, поставить на колени", "пригнуть их повинные головы к земле, которую продали"? (Их, своих же, но "повинных". – Е.Ж.) "Сказал же осторожный Ватутин: "Мы со своими больше воюем, чем с немцами" (3, 213) и еще, он же: "Ты же знаешь, Фотий ... Если бы мы со своими не воевали, уже б давно были в Берлине" (3,193).

О том, как "воевали со своими", читатель узнает из раздумий Шестерикова: "Как думают о грозящем ранении или увечье, да с пущей еще тоскою, думал Шестериков о возвращении в родную пензенскую деревню. Нисколько не мечталось ему вновь увидеть поникшие ветлы над тихой, ленивой речкой, пройтись босиком по росе или лошадь погладить по бархатному храпу да после вскочив на нее без седла, проскакать с полверсты и вогнать в речку по холку. Все эти радости лет десять уже как отошли от него "с тех пор, как с отцовского двора пришлось свести в добровольном порядке и обеих лошадей и корову, а земли урезали до лоскутка, так что не жаворонка в небе слышно, а как сосед пыхтит, вскапывая гряды. Из двух сараев и то пришлось один снести – тесно, и не положено два. Все теперь общее – и значит, ничье. Своя только бедность – и такая безысходная, лет на сто вперед, что руки опускаются, не знаешь, за что раньше хвататься, все ветшает, обваливается, линяет, все труды уходят в песок. Все безразлично стало, даже вот какого председателя выбрать. Да какого велят – самого сговорчивого с властями, да покрикливее, а значит, самого никудышнего, пустопорожнего мужичонку, а не найдется такого – привезут откуда-нибудь. И никуда из этого не вырваться, не уехать, без паспорта на первой станции заберут, а справка от колхоза – самое большее на неделю, и ту выпроси, вымани. Вот так, отнюнь не поэтично, даже из мерзлого окопа, виделся Шестерикову его родимый край, над которым вместо веселой гульбы, свадебных частушек и попевок, звяка поддужных колокольцев, повисло в лунной ночи унылое, запьянцовское, хриплоголосое:

На селе собака лает,

Не собака – бригадир:

"Выходите на работу,

Не то хлеба не дадим..." (3, 111 – 112)

В частушке в образной форме отражено главное – душа народа, ограбленного, закабаленного, доведенного антинародной властью до состояния отчаяния и безысходности.

В романе Г. Владимова элементы устного народного творчества многофункциональны: во-первых, они активизируют специфическую языковую память читателя, во-вторых, обогащают повествовательную, художественно-смысловую ткань произведения, в-третьих, раздвигают его пространственно-временные границы, помогая автору показать драматизм ситуации, в которой оказался "русский мир" в первой половине ХХ века.

Е. А. Жуков,

кандидат педагогических наук, преподаватель школы №168,

г. Екатеринбург