Программа проведения круглого стола 9 24 июня 2004г. 9

Вид материала

Программа

Содержание Виктор Астафьев о войне. Произведения 60-70-х годов. Л. М. Слобожанинова , доцент УрГУ

Подобный материал:

• Программа научно-практического круглого стола на тему «Российский модернизационный, 40.25kb.
• Стенографический отчет о заседаниях «круглого стола» 12 мая 2004 г. Вступительное слово, 3172.81kb.
• Программа круглого Стола по теме: Функционально-активный текстиль, полученный с использованием, 27.33kb.
• Уважаемый участники «круглого стола», 109.89kb.
• Программа проведения «круглого стола», 46.97kb.
• Рекомендации по итогам «круглого стола» на тему, 145.52kb.
• Резолюция «круглого стола» на тему, 119.49kb.
• -, 546.97kb.
• Методические рекомендации к проведению круглого стола в дошкольных учреждениях «Мотивационная, 108.81kb.
• «Круглого стола», 90.87kb.

Виктор Астафьев о войне. Произведения 60-70-х годов.

Не стану скрывать, что из всех произведений Астафьева, написанных об Отечественной войне, мне ближе всего те, которые создавались лет за десять с лишним до появления романа "Прокляты и убиты". Я имею в виду повести "Звездопад" (1960), "Где-то гремит война" (1967), "Пастух и пастушка" (1967-1971-1974). Последней писатель дал неожиданное обозначение "современная пастораль" и признавался, что работал над ней мучительно трудно. Из числа произведений тех лет меньше доверия вызывает рассказ "Ясным ли днем" (1967), который многими критиками оценивается высоко. Мне же представляется сентиментальным. Простовато-лирическая манера изложения у раннего Астафьева превосходно дополняется легкой иронией, отсутствие которой в рассказах о старом солдате Сергее Митрофановиче оборачивается некоей умилительностью.

Мне, человеку, пережившему войну в возрасте молодых героев этих произведений Астафьева, совсем не хочется иронизировать над темой "любовь и война" (повесть "Звездопад"). Здесь узнаваемы и близки многие бытовые детали, достоверны взаимоотношения людей того времени. Сдержанным лиризмом и психологической убедительностью повесть "Звездопад" напоминает фильм Григория Чухрая "Баллада о солдате" (начало 60-х). В "Звездопаде" нет тех публицистических обвинений по адресу виновников войны, которые в открытую звучат в романе "Прокляты и убиты". Они, эти объяснения, как бы закладываются в судьбы разных героев. Читатель задумывается, долгая ли жизнь суждена неунывающему Рюрику Ветрову, у которого ран на теле столько же, сколько ему лет, – девятнадцать и который во сне продолжает командовать своей минометной батареей? Вернутся ли к нормальной жизни контуженые, которых в тыловом госпитале всех зовут одинаково – "Иванами". Ведь никто из них не помнит своего имени. "Ни одного ранения нет на теле контуженного, а он все равно что не человек. Человек, не чувствующий боли, вкуса пищи, забывший грамоту и даже мать родную – разве это человек? Все выбито, истреблено".

Коротенькая история любви-расставания Мишки Ерофеева и студентки-медички Лиды также порождена войной. Какое будущее у молодого солдата, который воевал и еще не успел обзавестись ни образованием, ни профессией? Неизвестно, останется ли он в живых или вернется с ранением. Мишке приходится согласиться с трезвым житейским расчетом Лидиной матери, хотя разрыв мучителен для влюбленных. На всю жизнь остается лишь грустное воспоминание о первой любви: "…тому, кто любил и был любим, счастьем есть сама память о любви, тоска по ней и раздумья о том, что где-то есть человек, тоже о тебе думающий, и, может, в жизни этой суетной и трудной ему становится легче средь серых будней, когда он вспомнит молодость свою, – ведь в памяти друг дружки мы навсегда останемся молодыми и счастливыми. И никто никогда не повторит ни нашей молодости, ни нашего счастья, которое кто-то назвал "горьким". Нет-нет, счастье не бывает горьким – неправда это! Горьким бывает только несчастье".

Ранний Астафьев не сразу решается на прямое изображение фронтовых событий. Словно опасается неосторожным словом оскорбить тех, рядом с кем воевал, и тех, кого "приходится хоронить вдоль долгих дорог войны". В повести "Где-то гремит война" (включена как глава в книгу "Последний поклон") Астафьев рассказывает о сибиряках, выдержавших испытания "на излом", которые выпадают же в первую военную зиму. Добрался-таки семнадцатилетний парнишка со станции до родного села, преодолел восемнадцать километров по каленому сибирскому морозу и негреющих фэзэушных ботинках, чтобы поддержать упавшую духом тетку Августу, которая получила похоронную на своего мужа. Общая беда не разъединяет, но сближает людей, – скажет этой повестью Виктор Астафьев.

В повести "Где-то гремит война" есть второй кульминационный центр: "драма на охоте", которую переживает герой, когда с двоюродным братом Кешей охотится на диких коз, поедающих сено из зарода. По внутренней авторской логике убийство козла ассоциируется с войной, которая всегда несет с собой разрушение жизни. В колдовскую новогоднюю ночь в заснежено-сонном царстве лесов "никого мне убивать не хотелось". Да и вожак козьего стада оказался "на удивление красив". Но "я должен стрелять! Стрелять в этого мудрого козла с бородой чудаковатого волшебника Хоттабыча, в эту новогоднюю зимнюю ночь, в тишину, в белую сказку!" Герой повести "Где-то гремит война" еще очень молод, но каким-то безошибочным чутьем постигает, что начавшаяся война будет долгая и трудная; понимает жестокую диалектику событий: война – занятие противоестественное, противопоказанное самой человеческой природе, однако неизбежное: идет война справедливая, народная, Отечественная.

В 60-70-е годы пишется "Пастух и пастушка" – одно из самых сложных, еще не разгаданных до конца произведений Астафьева. Неожиданны в повести две смерти. Первая – это смерть самого опытного и умелого во взводе старшины Мохнакова. Он добровольно идет под гусеницу немецкого танка с противотанковой миной. Вопреки традиции, то не подвиг во славу Родины, но осознанный уход из жизни – от безысходности, от понимания жизни дальше с тяжелым грузом ожесточения, очерствения и ненависти – всего того, что неизбежно накапливается в душе человека, убивающего других людей. Подобные мотивы гибели не встречаются в литературе об Отечественной войне ни до, ни после "Пастуха и пастушки". Старшина Мохнаков может не нравиться читателю своим цинизмом, но рассказ о его смерти потрясает. Тем более, что момент гибели написан Астафьевым с той степенью зрелищности, какую только допускает искусство слова.

…Водитель немецкого танка и старшина Мохнаков "смотрели друг на друга всего лишь мгновение, но по предсмертному ужасу, мелькнувшему в изуродованном глазу водителя, Мохнаков угадал – немец понял все, опытные тем и отличаются от неопытных, что лучше умеют угадать меру опасности, грозящей им.

Танк дернулся, затормозил, визжа железом. Но его несло, неумолимо тащило вперед, и русский, загородив руками лицо, зажав глаза пальцами, что-то прошептав, упал под гусеницу. Его вмяло в прошлогоднюю запыленную стерню. От взрыва противотанковой мины старая боевая машина треснула по недавно сделанному шву… гусеницы забросило аж в траншею.

А там, где ложился под танк старшина Мохнаков, осталась воронка с испепеленной по краям землею и черными стерженьками стерни. Тело старшины вместе с выгоревшим на войне сердцем разнесло по высотке, туманящейся с солнечного бока зеленью".

Смерть вторая вызывает недоумение и неоднозначные толкования: отчего умирает лейтенант Борис Костяев, получивший сравнительно легкое ранение осколком мины в плечо? Не на поле боя, в санитарном поезде, везущем его в тыл. Отчего автор не дает ему послевоенной жизни, пусть не всегда легкой, но мирной? Ведь в отличие от старшины Мохнакова Борис Костяев не зачерствел душой, но сохранил в себе все человеческое: не утратил способности полюбить женщину, не растерял сострадания к раненым, своим ли, чужим, к убитым артиллерийским снарядом колхозным пастухам – старику и его старухе. Он хранит в душе теплые воспоминания о семье, о матери и об отце и даже о пастушеской пасторали, услышанной в детстве со сцены оперного театра. По человеческим нормам Борис Костяев почти безупречен. Несмотря на молодость, умело командует своим взводом, подбивает немецкий танк, надвигающийся на окопы, и заслуживает похвалу от скупого на добрые слова старшины Мохнакова. Как же объяснить его негероическую смерть?

Критики единодушно усматривают причины смерти в усталости и душевной опустошенности Бориса Костяева. Разумеется, в таком суждении есть правда. "Страшно, когда слово "смерть" делается обиходным, как слова: есть, пить, спать, любить…" – признается герой полюбившейся ему женщине. Однако полного объяснения трагедии здесь все-таки нет. Образ Бориса Костяева несет в себе идею вселенской скорби, трагедию человека, столкнувшегося с абсолютным злом (войной) и осознавшего свою полную перед ним беспомощность. Не в силах одного человека прекратить ежедневное и ежечасное убийство. Мотив человеческой незащищенности перед лицом страшного Молоха войны звучит в повести постоянно: в мучительном крике обожженного эресовца, в поведении командующего, когда тот появляется на похоронах застрелившегося немецкого генерала: "Что-то бесконечно скорбное было в узкой, совсем не воинственной спине командующего, когда он, уезжая, устраивался в санях, " а в том, как он смаргивал мокро с изветренных глаз и вытирал однопалой солдатской рукавицей простуженный нос, угадывалась человеческая незащищенность".

В конце повести (часть четвертая "Успение") неумолимо нарастает мотив одиночества. Герой понимает, что невозможно остановить войну усилиями одного человека. В санитарном поезде, который везет Бориса в тыл, казалось бы, к жизни, к выздоровлению, он с каждым днем все больше отделяется от людей, замыкается в себе, сосредоточивается на мысли о смерти. По убеждению Астафьева, неразрешимые мирным путем противоречия времени способен понять лишь человек высокого духовного уровня. Поэтому Борис Костяев заслуживает не простой смерти, но "успения". Заслуживает также горестного причета-плача, безупречно выдержанного Астафьевым в духе лирической народной поэзии, и погребения – не на заброшенном полустанке, но на необозримых просторах России. "А он, или то, что было им когда-то, остался в безмолвной земле, опутанной корнями трав и цветов, утихших до весны – Остался один – посереди России".

Таким путем писатель Виктор Астафьев поднимается над близкой ему "окопной правдой", достигая общечеловеческого уровня в изображении Второй мировой войны.

Виктор Астафьев стоит в ряду немногих писателей 60-х годов, которые преодолевают условное изображение врага – "фрица" или "немца" вообще. В этом отношении ближе всех к Астафьеву Константин Воробьев с его рассказом "Немец в валенках". В лагере врага есть свои трагедии, есть человеческая боль, сближающая людей, понятие о чести и порядочности, искупление собственных ошибок. Об этом Астафьев рассказал в том эпизоде, где русские воины хоронят застрелившегося генерала, который командовал окруженной немецкой группировкой: "Не захотел бросать своих солдат, – поясняют присутствующим, – а рейхскомиссар с высшим офицерским удрал, сволочь. Разорвали кольцо в минуты! И в танках по свом солдатам, подлецы! Неслыханно! Астафьев максимально тактичен в изображении врага. Здесь нет ни сатиры, ни открытой ненависти – есть размышления над мотивами поведения человека, которому доверены тысячи человеческих жизней. "Почему не принял капитуляцию?... Он же знал, старый вояка, что группировка обречена, что надеяться на чудо и на Бога – дело темное, что у побежденных завоевателей не бывает даже точил, что все, что ненавистно людям, будет стерто с лица земли. Чему он служил? Ради чего умер? И кто он такой, чтобы решать за людей – жить им или умереть?

Тревожные вопросы, которыми задается Астафьев более тридцати лет назад, не утратили своего значения для сегодняшнего дня. Повестью "Пастух и пастушка" достойно завершается так называемый уральский период творчества Виктора Астафьева (до 1969г.), в котором изображению Великой Отечественной войны принадлежит одно из главных мест.


Л. М. Слобожанинова , доцент УрГУ,

кандидат филологических наук