А. В. Зберовский культура как фактор обусловленности и способ бытия демократической традиции в полисах древней греции VIII-V веков до н э. исследование
| Вид материала | Исследование |
- Культура как фактор обусловленности демократической традиции древней греции 24. 00., 825.71kb.
- Урок по мировой художественной культуре в пятом классе. Раздел: Культура Древней Греции., 92.84kb.
- Вопросы по Истории древней Греции и Рима для студентов 1 курса о/о, 2010–2011, 18.7kb.
- Курс «Этнохудожественная культура как фактор развития и психокоррекции в детском возрасте», 6.81kb.
- Персидский фактор в политической жизни Греции, 606.59kb.
- Культура Древней Греции и Древнего Рима. Культура средневековой Европы. Культура Византии., 122.28kb.
- План: введение. Основная часть. Культура древней греции. Культура древнего рима. Заключение, 5.14kb.
- Персидский фактор в политической жизни Греции, 623.8kb.
- 6. античность как тип культуры, 336.2kb.
- Древней Греции. Вступление, 251.1kb.
КУЛЬТУРА КАК ФАКТОР ОБУСЛОВЛЕННОСТИ СТАНОВЛЕНИЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ дРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ
В данной главе рассматривается становление демократической политической культуры Эллады, ее выделение из общей религиозно-мифологической культуры греческой архаики и ранней классики вследствие бурных социально-политических событий эпохи становления полисов.
1.1. ДЕМОКРАТИЯ И СТАНОВЛЕНИЕ ЦЕННОСТЕЙ ГРАЖДАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В АФИНАХ VIII–НАЧАЛА V вв. ДО Н.Э.
Ставя в работе вопрос о выявлении значения культуры для становления демократических традиций гражданского общества Древней Греции, следует понимать, с каким обществом мы имеем дело, в чем состояла та его социокультурная специфика, которая обусловила появление исторически первой демократии и ее демократической политической культуры. В качестве такого общества мы примем античные Афины, которые, как справедливо заметил М. Грант, демократическими были не всегда [86, с. 7–11].
Изначально Афины – укрепленный центр греческого племени, где на Акрополе – господствующем холме, уже в начале VIII в. до н.э. была построена крепость, куда переехали аристократы Аттики [290, с. 89–128]. Поскольку аристократы всегда являются главным потребителем социально престижных товаров, а сама близость с ними способствует безопасности жизни, вокруг Акрополя селятся купцы и ремесленники, возникает большой рынок, куда приезжают тысячи людей [419, с. 128–194]. Близость моря привела к постройке сразу нескольких афинских гаваней, и вот в середине VII в. до н.э. Афины – уже крупный торгово-ремесленный центр Эллады, где, по мнению Ч. Старра, Ю.В. Андреева и Д. Танди, господствующим типом политической культуры являлась культура именно аристократическая, а единственно возможным «политическим человеком» был наследственный аристократ – эвпатрид [См.: 492, 10, с. 27–30, 493, р. 114–137].
Интенсивный рост населения привел к тому, что перед городом встало множество проблем чисто коммунального характера: постройка колодцев, водопроводов и системы канализации, обеспечение правопорядка, контроль за торговлей и налогами, упорядочение градостроительства, создание религиозных центров и др. Сначала все эти коммунально-управленческие функции присвоили себе эвпатриды-аристократы, создав специальные властные органы – коллегию архонтов и совет бывших архонтов – Ареопаг, куда аристократы, побывавшие архонтами, попадали уже пожизненно [167]. Однако при данной системе быстро выяснилось: одни из аристократов не имеют специальных знаний, другим эти виды деятельности кажутся не соответствующими их знатности, третьим это попросту неинтересно. Разруха, а точнее несовершенство коммунальной жизни (контролируемой аристократами) постепенно богатеющих Афин VII в. до н.э., одновременно сопровождалась тремя явлениями:
- благодаря активно идущему техническому прогрессу наблюдалось постепенное увеличение «среднего класса» [375]. Зажиточных, а потому уверенных в себе и уважающих самих себя людей, стремящихся, как отмечает Р. Пайпс, «конвертировать свою собственность в свободу» [269, с. 3–27], становилось в Афинах все больше и больше;
- эти люди, умеющие хорошо распоряжаться деньгами, были недовольны тем, как неэффективно распоряжалась правящая аристократия собираемыми с них налогами, а также своей беспомощностью в судебной сфере: записанных законов не было, судьями были архонты-аристократы [431];
- вследствие того, что удешевление железа привело к доступности комплекта тяжелого гоплитского вооружения для любого гражданина-середняка, эллинская аристократия быстро утеряла то военное преимущество перед простым народом, которое позволяло, скажем, всего нескольким средневековым рыцарям разгонять сотни восставших крестьян. И эта утрата военных преференций делала греческих эвпатридов незащищенными в том случае, если бы те или иные социальные конфликты развивались именно в военной плоскости, оборачивались восстаниями [444].
Помимо этого, шло и ухудшение общей социальной ситуации: не имея государственной экономической поддержки, разорялось афинское крестьянство, развивалось долговое рабство, увеличивалось число рабов-соплеменников, за счет обнищания значительной части гражданского коллектива падала обороноспособность армии [105]. Неспокойно было и в среде самих эвпатридов: консервативная часть знати делала вид, что она не видит происходящих изменений в обществе, не желала делиться своими полномочиями с кем бы то ни было. Между тем, «новые аристократы», адаптировавшиеся к рыночным отношениям, были готовы пойти на реформы и поделиться властью с имущественно и ментально близкой ей верхушкой торгово-ремесленных слоев, в обмен на их более активное участие в финансировании городского бюджета [297, с. 4–6, с. 71–83].
Так, во второй половине VII века до н.э. возникла ситуация, в которой, по наблюдениям Т.Р. Гарра, «люди бунтуют» [67, с. 5–47]. В Афинах сформировался политический альянс из двух весьма разношерстных сил – богатеющих середняков и нищающих бедняков, направленный своим острием против неэффективного засилья аристократии в коммунально-управленческой и судебной сфере. Но, как это часто бывает в истории, возглавили этот оппозиционный альянс наиболее амбициозные из самих аристократов, стремившиеся единолично встать во главе всей общины и потому готовые бороться со всеми, кто им в этом мешал, и прежде всего со своими же собратьями по аристократическому классу, используя народ в качестве тарана.
Аристократ и чемпион Олимпийских игр Килон в 640 году до н.э. захватил господствующую высоту Афин – Акрополь и, обещая облегчить жизнь людей, объявил себя тираном. Однако, не создав под своими действиями серьезной социальной базы, Килон был свергнут другими аристократами, сумевшими отмобилизоваться под руководством Мегакла Алкмеонида. Часть сторонников Килона была перебита в храме Афины, что являлось святотатством и потрясло современников. Тот факт, что в ходе «Килоновой смуты» были грубо попраны религиозные традиции, а, самое главное, аристократы убивали себе подобных, по мнению Дж. Кэмпа, заставил правящую группу эвпатридов своевременно осознать, что некоторые уступки демосу позволят не только снизить температуру общественного недовольства и лишить честолюбцев возможности его «оседлать», но и обеспечат самосохранение класса аристократической элиты в целом, усилив его за счет новых удачливых богачей [См.: 436].
Говоря о начале процесса демократического реформирования Эллады, позволим себе высказать собственную версию конечной успешности данного мероприятия, что выгодно отличает многие античные полисы от их более поздних исторических последователей, которые, словно в известной скороговорке, «реформировались – реформировались, да так и не выреформировались». Дело в том, что полисогенез происходил не только на фоне вынужденного экономического подъема (ввиду скудности материальных средств Балкан), но и на фоне отсутствия национально-этнических конфликтов [268, с. 27–52], и, самое главное, – исключительного внешнеполитического спокойствия в тогдашнем мире: вокруг Эллады отсутствовали враги. Если О.В. Гаман-Голутвина отмечает, что вечной проблемой российских реформ являлась та самая нехватка исторического времени (из-за общей осталости страны и мощных внешних врагов), которая провоцировала авторитаризм как волевой ускоритель «реформ выживания» [66, с. 23], то в Элладе архаики этого исторического времени было более чем достаточно. Что и позволило эллинской полисной элите и демосу решать внутренние противоречия не торопясь, столетиями, проявляя разумную выдержку и не впадая в революционные или реакционные крайности (как это было в Англии). Причем спецификой политической культуры общества в этих условиях стало то, что радикальные крайности одной стороны не вызывали крайностей с другой стороны: правящие элиты стремились не столько «пришпорить» или «оседлать» идущие процессы, сколько ввести их в такое конструктивное русло, которое позволяло бы устранять наиболее острые проблемы все-таки превентивно, упреждающе (благо, на это было время). Что, с нашей точки зрения, и создало ту специфику политической культуры, которая будет рассмотрена в работе далее.
Желая исключить возможность повторения политического радикализма, после «Килоновой смуты», в 621 году до н.э. законодатель Драконт кодифицировал обычное судебное право, тем самым обеспечив надежную юридическую защиту прав жизни и собственности набиравшему силу афинскому среднему классу. Он же дал возможность богачам право занимать должность архонтов, вследствие чего «политическими людьми» отныне смогли становиться граждане, не относящиеся к аристократии, что не могло не отразиться на культуре Афин и их политической традиции. Хотя, как указывают Т.В. Блаватская, Э.Д. Фролов и Ю.В. Андреев, Афины конца VII в. до н.э. являлись еще обществом явно аристократическим [См.: 38, 375, 10], тем не менее, новая политическая культура, характерная для демократии и допускающая, что политическая власть – потенциально общая собственность, постепенно начинает прорастать в культуре Эллады [303, с. 86–117].
И.А. Шишова отмечает, что законы Драконта существенно стимулировали экономическую жизнь Афин, в соответствии со всеми рыночными законами, одновременно увеличивая как число богатеющих, так и число нищавших [408, с. 72–80]. Вместе с тем, средний класс все время сталкивался с явным саботажем со стороны аристократии, не спешившей дать возможность афинским богачам и середнякам реализовать свое формальное право на власть на практике: архонтов и ареопагитов из числа богачей в Афинах было пока еще мало. Так, бурное развитие экономики Афин на фоне стагнации коммунально-административного устройства закономерно привело к тому перекосу между производственными силами и производственными отношениями, который всегда находит свое отражение в политической сфере, собственно говоря, ее и создает. По мнению В. Эренберга, осознав, что усиливающийся конфликт между аристократами, с одной стороны, и демосом – с другой, чреват открытым противостоянием, в 594 году до н.э. разбогатевший на торговле «новый аристократ» Солон выступает с программой таких широких реформ, которые получили название «тимократических», имущественных, цензовых [440, р. 57–69].
Отныне высшие должности в Афинах могли получать наиболее богатые граждане, средние должности – середняки, а вот беднота входила в Народное собрание и участвовала в работе Народного суда – гелиэи. Так между аристократами и богачами возник социальный компромисс: имея равный доступ к власти, аристократы и богачи больше не являлись конкурентами друг другу, вполне мирно слившись в одну элитарную правящую группу [326, с. 159–179, 339]. В этом также можно увидеть проявление новых тенденций в становящейся гражданской культуре, для которой социальный компромисс постепенно становился мерой не исключительной, а регулярной, по существу, нормальной, обыденной, приобретая характер одной из ценностей.
Середняки, получившие возможность избираться в городской Совет, также были вполне довольны. Как отмечает К.К. Зельин, неудивительно, что сформировавшиеся в ходе реформ Солона партия знати и богачей (Педиэи) и партия торгово-ремесленных середняков (Паралы), успокоившись на достигнутом, в результате проиграли политическую борьбу третьей и самой агрессивной партии социальных низов (Диакриям), возглавляемой опять-таки знатным аристократом Писистратом [135, с. 72–116]. Используя недовольство тысяч выкупленных Солоном из рабства, но при этом так и не получивших ни земли, ни финансовой помощи представителей социальных низов, Писистрат трижды приходил к власти, пятьдесят лет определяя судьбу Афин.
Первый раз став тираном примерно в 570 году и скончавшись в 527 году до н.э., Писистрат провел глубинные преобразования в афинском обществе, создав новые традиции. Имея задачу ослабить своих противников – аристократов и богачей, Писистрат лишает земельных наделов наиболее непримиримую часть первых и откровенно перекупает протекционистской торговой политикой вторых. Ничего не меняя формально, на уровне законодательства (и это также шаг к развитию неинститцуционализированной политической культуры), Писистрат впервые вводит традицию государственной поддержки беднейших слоев демоса, проводя общественные работы, кредитуя крестьян беспроцентными займами и активно выводя безземельных в афинские колонии. Итогом мудрой тирании Писистрата стал социальный мир между сословиями аристократов, богачей, середняков и тех бедняков, чей прожиточный минимум отныне был гарантирован государством. Мир, обусловленный в том числе и равноотдаленностью всех этих слоев от той политической власти, что была сконцентрирована в руках просвещенного тирана, что являлось характерной чертой политической традиции при старшей тирании во всех полисах архаической Эллады [373].
Именно эти, в целом дружелюбные, отношения внутри становящегося гражданского афинского общества позволили ему изгнать сыновей Писистрата в 510 году до н.э. Представитель аристократов Клисфен в 508–507 годах до н.э. провел блестящую серию таких реформ, которые, собственно говоря, уже можно считать действительно демократическими. Он отменил цензовый принцип при комплектовании афинских органов власти, позволив претендовать на высшие должности совершенно любому, пусть даже небогатому, полноправному гражданину. Что можно считать важным шагом к утверждению совершенно новой политической культуры – действительно демократической, равнодоступной для всех граждан полиса. Он также ввел такое новое территориальное деление Афин на филы, триттии и демы, которое фактически упразднило существовавшие до этого политические партии Педиэев, Паралов и Диакрий, создав первую демократическую традицию.
Именно с момента начала реализации данной территориальной реформы в Афинах начинается постепенное употребление термина «демократия», когда под этим сначала понимали «власть демов», организованное участие в голосовании на Народном собрании тех граждан, что сначала принимали какое-то консолидированное решение в своих кварталах по месту жительства – демах, аналогичных современным округам муниципального самоуправления. Отмечая вслед за А. Раубичеком, Ф. Якоби, Д. Уайтхедом, С.Г. Карпюком факт того, что широкое распространение личных имен, в которых в качестве части слова фигурирует слово «дем», имелось уже в период архаики, а сами по себе демы – это не изобретение самого «творца демократии» Клисфена (демы как явление, как сообщества полноправных граждан зафиксированы в источниках по меньшей мере за 100–150 лет до возникновения собственно клисфеновского строя [См.: 478, 459, р. 186, 496, р. 5–16, 151, с. 207]), тем самым мы подчеркиваем значимость именно фактора культурных традиций в афинском обществе: Не искусственно сконструированная сверху Клисфеном система демократии наделила демос правом участия в политической жизни страны, а факт предшествующего участия граждан в муниципальном управлении по своим демам-кварталам, будучи отраженным в политической культуре общества, позволил «прорасти» данной системе народного участия в управлении вверх, вплоть до принятия решения по самым важным государственным вопросам, сделал ее частью гражданской культуры.
Соглашаясь с Т.В. Павловой в том, что любое политическое реформирование страны «сверху» является эффективным только в том случае, если оно имеет поддержку «снизу» теми социальными группами, которые действительно заинтересованы в данном реформировании [266, с. 25–47], следует добавить: «…и которые являются достаточными как в количественном соотношении, так и в плане своей предшествующей социокультурной сформированности». И если бы у Клисфена не было в наличии уже сформировавшейся социокультурной традиции муниципального самоуправления по демам, его демократия оказалась бы такой же «повисшей в воздухе», как и те демократии, что ввелись на постсоветском пространстве без какой-либо опоры на «средний класс» и традиции культуры.
Отмечая, что демократические реформы Клисфена имели под собой существенные культурные предпосылки, отметим одновременное введение афинским обществом традиции избрания большей части государственных чиновников методом слепой жеребьевки бобами. Так, на год избирали работавших в Народном суде-гелиэи 6000 присяжных гелиастов, членов Совета Пятисот (Буле), а также множество членов различных городских коммунальных коллегий. Помимо этого, совершенно все мужчины с 18 лет являлись полноправными членами Народного собрания Афин – высшего органа демократической власти.
Схема функционирования власти была предельно простой. Совет Пятисот оперативно писал законы или постановления по текущим вопросам, два раза в месяц собиралось Народное собрание, которое обсуждало их и принимало. Исполнение возлагалось частью на сам городской Совет (на его ежемесячно обновляемый исполком – пританею из 50 человек), частью – на стратегов. По окончании срока своих полномочий все магистраты отчитывались в своих действиях перед Народным собранием, а в случае каких-то замечаний – перед Народным судом. Если работа во власти гражданина признавалась эффективной и добросовестной, его имя по-прежнему попадало в списки ежегодных жеребьевок и голосований по выборам должностных лиц, и, таким образом, его политико-административная карьера могла успешно продолжаться. Если же человек или его работа вызывали какие-то замечания, этого вполне могло хватить, чтобы его административная карьера не только была закончена, но и сам он досрочно был освобожден от занимаемой должности, предан суду или десятилетнему изгнанию – остракизму [205].
При данной схеме не только формально, но и вполне реально даже самую высшую власть в Афинах мог получить небогатый и незнатный человек, такой, например, как Фемистокл. Главное, чтобы его биография соответствовала следующим требованиям: он должен быть рожден от полноправных афинских граждан, приписанным к какому-либо дему, иметь собственность или в Афинах или Аттике, получить обязательное среднее образование, не уклоняться от службы в армии и быть лояльным существующему политическому строю.
Легко заметить, что данным требованиям в Афинах соответствовала большая часть мужского населения (около 40 000 человек), которая без конкуренции, сменяя друг друга при ежегодном вытягивании жребия на бобах, легко замещала все выборные афинские должности. При этом легко подсчитать: суммируя ежегодно избираемых 500 человек Совета (Буле) и 6000 судей-гелиастов, мы получаем сумму граждан, равных примерно одной шестой части всего афинского гражданства. С учетом ежегодной сменяемости правящих граждан мы можем считать афинский политический режим начала – первой половины V в. до н.э. действительной демократией, властью всего гражданского населения. Все граждане Афин в течение своей жизни, без каких-либо усилий со своей стороны, гарантированно, хотя бы раз-два становились должностными лицами и реально определяли основные направления афинской внешней и внутренней политики. Так в культуре оказался зафиксированным еще один очень важный демократический принцип: обязанность теперь уже всех полноправных граждан регулярно являться «людьми политическими», принимать в политике личное участие.
Скажем больше: спецификой афинской демократии (как и демократии в других античных полисах) являлось то, что граждане не только могли стать городскими магистратами или судьями, они были обязаны становиться ими тогда, когда староста дема вытаскивал их персональный боб из той урны, где он ежегодно перемешивался с бобами остальных членов дема. А тот факт, что во власти участвовали совершенно все афиняне, и при этом Афины V в. до н.э. процветали, позволял всем членам общины пребывать в абсолютной уверенности, что политика и управление страной – дело в сущности несложное [457, р. 178–179], и эту деталь культуры мы расмотрим ниже.
Те же граждане, которые желали заниматься политико-административной деятельностью более или менее профессионально, считали это не только своим долгом, но и призванием, могли стремиться к достижению должности стратега. Стратегов каждый год выбирали всего десять, их избрание нередко происходило в жесткой конкурентной борьбе, и, самое главное, именно эта должность соответствовала тому, что мы сейчас называем «большая политика»: стратеги вели дипломатические отношения, являлись военноначальниками, вели наиболее важные заседания Народного собрания.
Удивительным для современного понимания политики и политической культуры является то, что в Афинах периода Клисфена – Перикла, а это почти семьдесят лет афинской истории (508–440-е годы до н.э.), в полисе не было никаких четко выраженных политических партий [310, с. 12–24]. Те нередко фигурирующие в литературе указания на афинских «демократов» и «аристократов» вплоть до эпохи после Перикла, с нашей точки зрения, являются совершенно условными и по существу означают не принципиальную разницу в политических воззрениях стратегов, а, скорее, их происхождение. Так, «демократ» Фемистокл в быту был склонен к барству, а «аристократ» Аристид вел себя подчеркнуто демократично. Их внешняя и внутренняя политика в целом была тождественной и не являлась узкоклассовой. Факт отсутствия партий следует считать явлением культуры гражданских обществ.
Говоря об этом, следует специально подчеркнуть: главной причиной отсутствия в демократических Афинах периода их расцвета каких-либо политических партий являлось вовсе не само наличие демократии как политического режима, а то, что в этот период истории полиса отсутствовали такие существенные противоречия между социальными слоями афинского гражданства, какие бы вызвали к жизни необходимость ведения политической и идеологической борьбы с возможными противниками, сделали бы политику, построенной на конфликте между социальными стратами.
Поясним этот тезис, являющийся для поставленных нами в работе целей достаточно важным. Дело в том, что историю формирования в Афинах демократического устройства, по сути, можно рассматривать как сложный процесс взаимодействия не только между различными социальными стратами и их политическими культурами, но и борьбы различных тенденций внутри самих этих страт, в их культуре. Безусловно, в самый расцвет афинской демократии V в. до н.э. общество являлось классовым, в обществе имелись группы людей, чье социальное и имущественное положение существенно отличалось друг от друга. Однако, благодаря демократическим реформам, их отношение к процессу управления своей родной общиной на тот момент времени стало тождественным, одинаковым, в том смысле, что представители всех этих групп имели примерно равные возможности для непосредственного участия в принятии и реализации важных политико-административных решений [128, с. 22]. При этом еще одной демократической традицией можно считать то, что в Афинах эпохи классики равные возможности для непосредственного участия в принятии и реализации политико-административных решений имели вовсе не целые социальные группы, а только индивиды, полноправные граждане, которые могли принадлежать к совершенно любым социальным группам в рамках всего гражданского коллектива. С нашей точки зрения, явной спецификой политической культуры демократических Афин являлось то, что в период своего расцвета афинский социум самым активным образом препятствовал тому, чтобы участие в политике принимали сразу целые социальные группы. Препятствовал потому, что он когда-то это уже проходил и хорошо помнил: перетягивание социально-политического каната различными политическими группами всегда чревато тем, что какая-то из конкурирующих групп его все-таки перетянет, а ее лидер создаст такой режим личной власти, при котором он устранит уже совершенно всех участников данного политического «перетягивания», политического процесса.
Именно поэтому афинское демократическое общество всеми силами старалось не допустить того, чтобы тот или иной политический деятель или магистрат начал опираться в своей политической борьбе на свой класс, попытался взять на себя роль выразителя его материальных и политических интересов, начал бы позиционировать себя как политического представителя своего класса. На практике это достигалось следующим способом:
- общество создало такие условия для легкости доступа к политико-административным должностям, при которых человеку к власти не надо было именно пробиваться, преодолевать такие трудности, для борьбы с которыми потребовалась бы мобилизация сил целого класса, не надо было обозначать свое социальное происхождение, становиться «своим» для какого-то класса;
- долгое время общая экономическая политика общины равно благоприятствовала росту благосостояния всех общественных групп.
Говоря о некоторых особенностях греческой культуры и демократической традиции, следует помнить, что демократия – это вовсе не синоним термину «бесклассовое общество». Демократия рождается только в классовом обществе и только в процессе борьбы между классами и внутри классов. Представляется, что демократия – это такая форма власти, при которой члены правящей элиты приходят к власти или теряют ее в результате открытых честных выборов, элита в целом спокойно относится к своей постоянной ротации-обновлению, боится своего народа и старается устранять те общественные проблемы, что могут вызвать народный гнев сразу же, по мере их появления, то есть своевременно, не дожидаясь, пока они станут лозунгами в политической борьбе новых амбициозных лидеров, претендующих как на единоличное доминирование, так и на смену элиты в целом.
В этой связи говорить о демократии «вообще», как о реальном народоправстве, существующем длительное время, довольно проблематично; как правило, это лишь кратковременный, по мнению Ш. Эйзенштадта, не более чем переходный этап в саморазвитии политической системы [411, с. 45–66]. В обычное время, даже при формальной демократии, на вершине власти обычно находится довольно узкая группа лиц, так называемая политическая элита. Демократия в этом смысле – не столько народовластие, сколько то, подчеркнуто уважительное отношение правящей элиты к своему народу, которое было исторически сформировано его борьбой против заносчивости и некомпетентности политической элиты предшествующей, в сумме с выборностью как механизмом легитимизации властной системы [128, с. 23].
Исходя из данного видения ситуации, можно согласиться с В.М. Строгецким, что демократия (в том числе античная) исторически может иметь различные модификации [331, с. 27]. Применительно к становлению афинской демократии, в литературе обычно указываются такие этапы-модификации, которые связаны с личностью и мероприятиями различных выдающихся реформаторов [См.: 36, с. 27–42, 295]. Однако в данной работе нами предлагается следующая класификация демократических режимов.
Демократическая модель №1. «Демократия-аристократия». Данная демократия – это такое устройство власти, которое прикрывает явное социальное господство одного класса над другим, при котором господствующий класс считает целесообразным такое максимально возможное (для себя) удовлетворение запросов подчиненных классов, при котором те воспринимают данное общественное устройство как благоприятное себе, «свое», не склонны к социальным конфликтам и активно участвуют в политической жизни страны. Принятие основных политических решений происходит преимущественно в недрах управленческой элиты правящего класса, однако реакция на них общества обязательно учитывается и политический курс постоянно корректируется, причем в его реализации принимают участие самые широкие гражданские круги. Данная демократия по сути является разумным вариантом аристократии, когда аристократия (правящая элита) равно не допускает как усиления лидерства кого-то из своих членов (или вообще появления чересчур ярких лидеров из любой социальной среды), так и усиления позиций целых социальных групп.
Такая демократия, с нашей точки зрения, существует сейчас в развитых странах Западной Европы и США. Именно такая демократия имела место в Афинах после изгнания тиранов Писистратидов, в период от реформ Клисфена до наступления периода Эфиальта-Перикла.
Демократическая модель №2. «Демократия социального компромисса» (среднего класса). Данная демократия – это такое устройство власти, которое конституирует, формализует, оформляет по сути промежуточное, паритетное положение между общественными классами, достигнутое в процессе их борьбы между собой и зафиксированное благодаря влиянию и весу сильно разросшегося «буферного» среднего класса. Принятие основных политических решений происходит в данной системе исключительно после предварительного общественного обсуждения, в рамках публично-политических отношений. Представляется, это и есть демократия в ее «чистом виде». Причем, судя по всему, данный вид демократии может существовать исключительно в короткие исторические периоды, носит переходный характер. В Афинах, судя по всему, она имела место в середине V в. до н.э., в самый момент прохождения реформ Эфиальта-Перикла, и просуществовала всего около 20 лет, разрушившись в Пелопоннесской войне.
Демократическая модель №3. «Демократия-диктатура». Такая демократия – не более чем ширма, драпирующая явное политическое и(или) экономическое доминирование одного класса над другими, это такое устройство политической власти, когда формально демократические процедуры таковыми на самом деле уже не являются, лишь имитируют реальное народоправство, демократия имеет декларативный характер, в реальности принятие основных политических решений происходит:
- либо за рамками публично-политических отношений, в недрах управленческой элиты правящего класса, ее верхушки. Данная демократия – это по сути дела явная аристократия, олигархия или даже тирания;
- либо в рамках публично-политических отношений, но в данном случае от участия в публичной политики «отжимаются» как представители аристократической элиты общества, так и его «среднего класса». Данная демократия – это по сути охлократия, временный период политической гегемонии социальных низов. Временный, так как он также носит переходный характер, и по сути готовит почву для какого-то другого политического строя, например тирании, или восстановленной «демократии-аристократии», или «демократии социального компромисса».
Говоря о всех трех предлагаемых моделях демократии, каждой из которой соответствует своя политическая культура, свои ценности, знаки и смыслы, следует еще раз отметить «переходный» характер демократии как формы устройства власти вообще, преходящий характер всех исторически обусловленных модификаций демократии, их нестабильность, взаимную эволюцию, объективно отражающую те социально-экономические процессы, что идут в любом обществе. При этом внутренне, сущностно эволюционируя друг в друга, изменяя свое социально-экономическое, политическое, а потому и социокультурное наполнение, внешне демократия может оставаться практически неизменной, функционируя формально в совершенно не меняющихся органах публично-политической власти. Что, по верному замечанию В.Г. Ледяева, сильно затрудняет анализ социальной сущности модификаций демократии, анализ ее политической культуры [208, с. 17–31].
Следует отметить, что афинская демократия эпохи первой половины V в. до н.э., с нашей точки зрения, – это «демократия-аристократия», с явной тенденцией эволюции в сторону демократии второго варианта, в сторону демократии среднего класса. Причем эта эволюция была остановлена, а точнее, сильно ускорена социальными низами демоса, который в итоге заставил исходную демократию-аристократию дрейфовать в сторону третьей модификации, в сторону охлократии и, периодически, тирании. Так что демократия среднего класса оказалась в Афинах очень кратким, проходящим моментом. Отсюда демократическую традицию в культуре афинской демократии, с нашей точки зрения, исторически правильно было бы рассматривать как искусственную, синтетическую политическую культуру, являвшуюся сложной суммой из ценностей аристократических и демосных, с элементами культуры, принятой в среде «среднего класса». В этой связи нам представляется очень интересной оценка так называемых «смешанных форм правления», произведенная О.И. Зазнаевым, который, имея в виду нередко формальный, поверхностный характер таких политических образований, очень емко определяет их как «соединение масла с водой» [122, с. 56–77].
Сама же данная новизна в трактовке афинской демократической культуры, которая ранее в работах Ф.Н. Арского, А.К. Бергера, К. Куманецкого оценивалась как исключительно демосная [См.: 25, 36, 201] и которую мы предлагаем рассматривать все-таки в виде культуры комплексной, синтетической, с высоким содержанием внутренней конфликтности, с заметными уклонами сначала в сторону аристократичности, а затем – в сторону охлократичности, с внутренней борьбой не только между аристократией и демосом, но и внутри аристократии и внутри демоса, обусловлена теми изменениями оценок демократичности афинской культуры, что имеются сейчас в литературе. Остановимся для примера на афинском остракизме, блестяще исследованном в последние годы Р. Томсеном, Х. Маттингли, И.Е. Суриковым, Д. Мирхади [См.: 494, 466, 336, с. 118–135, 468].
Согласно Аристотелю, афиняне установили этот закон ввиду своего подозрения к людям, пользующимся влиянием, как бы они ни установили тиранию (Афинская полития. I. 22). Диодор Сицилийский указывал, что остракизм был необходим для пресечения высокомерия выдающихся людей, стремящихся первенствовать (Историческая библиотека. XI. 55, 3; XI. 87, 2-4; XIX. 1, 3). Плутарх писал, что остракизм применялся для ослабления авторитета таких политиков, вес которых становился тягостным для коллектива и имел целью усмирение и обуздание гордыни и опасного могущества (Фемистокл. 22; Аристид. 7; Перикл. 7; Алкивиад. 13). Эта введенная Клисфеном процедура изгнания из Афин потенциальных тиранов, всегда однозначно оценивалась как зарубежными, так и российскими специалистами именно как важнейшая демократическая процедура [См.: 482, р. 40–41, 247, с. 358, 295]. В литературе признано, что остракизм – это некое предварительное «обезвреживание» опасно влиятельных политических деятелей, тех, чья влиятельность становилась опасной для политической стабильности полиса, то есть по своему существу это было мероприятие в основном «профилактическое» [См.: 434, р. 338, 332, с. 43]. Однако в новейшей работе И.Е. Сурикова справедливо обращается внимание на то обстоятельство, что очень многие из тех политических лидеров, кто подвергался остракизму, например, Аристид, Алкивиад Старший, Калий, Фукидид (и т.д.), вряд ли когда-либо в своей жизни имели хоть малейшее намерение стать тиранами, скорее всего, и не вызывали ни у кого такого подозрения [338, с. 12–25]. Более того, изгнание остракизмом Фемистокла в конце 470-х годов ни в коем случае нельзя расценивать как борьбу против слишком могущественного лидера, стремящегося к тирании. Если от него и исходила какая-то угроза демократии, то только в самый разгар греко-персидских войн в 480-х годах, как раз тогда, когда его остракизму вовсе не подвергали, вся полнота власти была в его руках, и он сам спровоцировал изгнание остракизмом мешающему ему в достижении единовластия Аристида.
Еще более показательно изгнание в 444 году до н.э остракизмом Фукидида, сына Мелесия. Логично было бы предположить, что граждане изгнали бы тогда чересчур сильного Перикла, однако фактического гегемона-автократора Афин демократически настроенные граждане странным образом оставили, а вот его вполне демократического оппозиционера изгнали. Изгнали ровно так же, как в 415 году до н.э. вместо того, чтобы изгнать потенциального тирана Алкивиада или сильного аристократа Никия, афиняне изгнали явного демократа, небогатого, не аристократичного и безобидного Гипербола.
В связи с этим И.Е. Суриков справедливо замечает, что «в сущности нет по-настоящему серьезных оснований обязательно связывать остракизм исключительно с демократической формой правления, и только с ней» [338, с. 3]. Э. Мерхади отмечает, что происхождение остракизма значительно лучше вписывается в исторический контекст архаической эпохи с ее острой межаристократической борьбой, нежели в рамки полностью демократического полиса, вообще остракизм больше созвучен более лидерской аристократической культуре, нежели более коллективистской демократической [468, р. 19]. Предполагаемая древность института остракизма выводится Л. Халлом и И.Е. Суриковым еще из древних религиозных обрядов, к примеру, к ежегодному обряду изгнания из общины «фармака» – «козла отпущения» [См.: 451, р. 91–100, 335, с. 233].
Данные сомнения современных антиковедов в действительности соответствия остракизма именно демократической политической культуре созвучны с нашим наблюдением, что то столетие «классики» V в. до н.э., в течение которого действовал данный институт, являлось ничем иным, как периодом перехода от архаически-аристократического общества к обществу социального компромисса, который был сорван Пелопоннесской войной, и в итоге в Афинах установилось общество демократически-охлократическое. Причем, с полной победой демократии-охлократии над Тиранией Тридцати в 404 году до н.э., одновременно с явным вымыванием из политической жизни Афин представителей аристократических родов, парадоксальным образом, остракизм полностью перестает применяться как метод и полностью исчезает из практики как раз формально демократического общества периода самого его расцвета. И это при том, что попыток установить тиранию в конце V в. до н.э. стало особенно много. Почему же афинская демократия вдруг посчитала необходимым избавиться от казалось бы самого эффективного способа своевременного пресечения попыток установления антидемократических режимов, как раз тогда, когда ей реально угрожала тирания, представляется не совсем понятным.
В этой связи представляется плодотворной мысль И.Е. Сурикова о том, что поскольку сама «идея остракизма» в целом была сформулирована в эпоху архаики, а не классики, то есть тогда, когда господствовали именно аристократические, а не демократические режимы, искать причины внедрения в политическую культуру представлений о пользе и даже спасительности своевременного устранения влиятельных политиков следует именно в среде аристократических еще по сути обществ, в их культуре и традициях [338, с. 13]. Говоря же об этом, следует учитывать, что в период становления в Элладе демократии наблюдалось одновременное протекание сразу двух социокультурных процессов, важность которых трудно переоценить: на одном полюсе античной общественной жизни происходило (по Ю.В. Андрееву) индивидуалистическое «рождение личности» [9], на другом – (по Э.Д. Фролову) «рождение греческого полиса» [375].
Изначально, судя по поэмам Гомера, которые довольно точно отражали общественное сознание своей эпохи, его героев, несмотря на всю мощь их харизмы, личностями в полном смысле слова назвать еще нельзя [338, с. 13]. Дело в том, что согласно Т. Синклеру, в данный период времени в общественном сознании еще не сложились понятия о единстве внутренней, духовной жизни индивида, душевные движения и порывы представлялись чем-то внешним, насланным богами [487, р. 31]. По мнению В.Н. Ярхо, гомеровских аристократических героев ведут боги, поэтому они подчас производят впечатление существ безответственных [424, с. 46–64]. Однако в конце архаического периода уровень осмысления эллинами собственного поведения, в том числе собственного политического поведения, стал значительно выше, они пришли к пониманию имманентности собственного поведения, детерминированности его, обусловленности его внутренними, собственными, глубоко личностными мотивами. Осознав, по точному определению И.В. Ватина, человеческую субъективность [53, с. 3–57], именно с исторического момента обнаружения феномена собственного участия в собственном же поведении, в Элладе начинается, с нашей точки зрения, мощное развитие индивидуалистических тенденций. Символом, наиболее выпуклым выражением индивидуализации деятельности античного человека, по А.И. Зайцеву, следует считать «агональный дух» эллинской культуры [123, с. 55–66].
Старт агонального поведения в политической сфере был дан именно теми социальными слоями, которые к тому времени воспринимали политику как свое собственное дело, свой «удел» – эллинскими аристократами. Стремление одних аристократов выделиться перед другими такими же аристократами обусловило такое значительное повышение конкуренции внутри этого правящего слоя, что архаические, а по сути позднеродовые институты гомеровских царей-басилеев повсюду в Элладе оказались сметены и заменены на такие коллективные формы правления в виде аристократических Советов (типа афинского Ареопага или спартанской Герусии), где под внешней монолитностью страты аристократии скрывалась напряженнейшая борьба таких индивидов, личностей, многие из которых стремились стать уже Сверхличностями, основать глубоко индивидуалистические тиранические и монархические режимы. В данном случае можно согласиться с утверждением И.Е. Сурикова о том, что феномен античной старшей тирании был порождением именно «личностной», «агональной» тенденцией в политической жизни и менталитете [338, с. 14].
Противодействием индивидуалистической тенденции была тенденция коллективистская, внешним выражением которой в науке было принято считать создание гоплитской фаланги [56, с. 115]. Однако, благодаря работам П. Видаль-Накэ и А.К. Нефедкина, недавно стало понятно, что вопреки существовавшему в XX веке мнению о том, что «гоплитская фаланга знаменует собой постепенное вытеснение аристократов с полей сражений и Народных собраний консолидировавшейся группой среднего и богатого демоса», на самом деле, фаланга вовсе не являлась результатом возрастания мощи демоса, который просто воспользовался полезной для себя системой [56, с. 269–281, 258, с. 115–155]. Изначально гоплитское вооружение и построение фалангой было создано именно в аристократической среде и предназначалось именно для использования аристократами [338, с. 15], в чем, на наш взгляд, можно увидеть проявление своего рода аристократического коллективизма – противовеса аристократическому же индивидуализму, что не могло не отразиться в культуре общества, в том числе политической. Отсюда следует говорить не только об укреплении коллективистских начал в среде демоса, но и о проявлении определенного коллективизма в среде индивидуалистически-аристократической элитарной группы, ввиду военно-технического прогресса (внедрения в архаике дешевого железа), вынужденной перестраивать свое военное поведение в сторону большей консолидации. Военная коллективная интеграция объективно вела не только к формированию в среде элиты корпоративного духа и лучшего отношения именно к тем представителям собственного демоса, кто постепенно вставал в общеполисный гоплитский строй, нежели к аналогичным же представителям аристократического сообщества из других общин, но и вырабатыванию отрицательного отношения к ярым индивидуалистам из своей же среды эвпатридов.
К сожалению, тематика борьбы двух начал – коллективистского и индивидуалистского – в той среде и культуре, которая обычно осмысливается исключительно как индивидуалистическая – в среде той античной политической элиты, которая вплоть до наступления эпохи кризиса полиса была именно аристократической, до настоящего времени является не раскрытой. Без этого, с нашей точки зрения, невозможно правильно понять ни механизма становления античной демократии, ни специфику ее политической культуры. Скажем больше: представление об античной демократии как о неком противостоянии аристократической элиты как индивидуалистического начала и демоса как коллективистского начала, на наш взгляд, является не совсем корректной научной абстракцией, так как невозможно представить в принципе, чтобы все аристократы были обязательно ярые индивидуалисты, а вот все представители демоса – последовательные коллективисты. Представляется, что изучая политическую культуру античной демократии, необходимо рассмотреть двуединую борьбу коллективизма и индивидуализма, в том числе (и особенно) внутри каждого слоя античных обществ. То есть индивидуалистические тенденции внутри коллективистской среды демоса и коллективистские – внутри индивидуалистической среды аристократии. Эта задача воспринимается нами как научно актуальная и будет реализована в нашем исследовании.
При этом, если мы говорим о становлении конкретно афинской демократии, то нельзя не отметить, что афинский институт остракизма как раз является прекрасным подтверждением наличия тех коллективистских тенденций внутри полисной аристократии, которые были нужны для самосохранения античной аристократической элиты в целом в условиях усиления роли демоса и социальной конфликтности в формирующейся гражданской общине. Того самого самосохранения, которое уже было проявлено афинской аристократией, когда в 640 году до н.э. аристократическое сообщество на время выслало из Афин род Алкмеонидов за то святотатство при устранении тирании Килона, которое, казалось бы, было объективно выгодно всей аристократической корпорации в целом, но которое при этом задевало религиозные чувства всего общества. Эта принципиальная готовность аристократического сообщества жертвовать теми своими отдельными членами, которые угрожают своим поведением существованию социальной группы в целом, отмеченная нами еще для VII в. до н.э. и формально оформленная только в V в. до н.э. в виде остракизма, с нашей точки зрения, является примером такого явного самоограничения и самоконтроля, которые, судя по всему, не только стали традицией в формирующейся демократической политической культуре, но и в значительной мере обусловили само ее становление.
Очевидно, что античные аристократы уже в архаический период понимали саму принципиальную необходимость и, главное, возможность предотвращения опасных для аристократии в целом социальных конфликтов, спровоцированных чересчур эгоистическим поведением отдельных представителей элитарно-аристократического сообщества. Как показывает И.Е. Суриков, в случае с добровольно уехавшим из Афин Аристидом, это могло находить полное понимание даже на уровне отдельных представителей аристократии [342, с. 18–47]. А то, что это обуздание опасного эгоизма отдельных аристократов или целых аристократических «партий-гетерий» внешне могло выглядеть как действие, проводимое «во благо народа», так сказать, «по многочисленным просьбам трудящихся», становилось основой для формального ощущения движения в целом аристократического общества как раз в сторону демократии, в сторону общества уже гражданского.
Явное аристократическое сознательное самоограничение видится нами и в таком явлении, как Великая греческая колонизация, хронологически совпадающая с процессами полисогенеза и становления античной демократии. Антиковеды отмечали то важное значение, которое колонизация имела для создания в полисах атмосферы социальной стабильности, когда из полисов добровольно уезжали не только самые социально активные и потому социально конфликтные представители малообеспеченного демоса (в поисках «лучшей жизни»), но и те проигравшие в политических битвах аристократы, которые на новом месте наконец-то могли получить то высокое лидерское положение, которого они так и не смогли добиться на родине-метрополии [419]. Данные отъезды политически проигравших амбициозных аристократов, с нашей точки зрения – есть не что иное, как другая форма все того же остракизма. А та помощь в подготовке экспедиций этим амбициозным членам аристократического сообщества, которые в своих полисах наткнулись на политическое противодействие своим тираническим устремлениям со стороны товарищей по своему же аристократическому социуму, со стороны этих же аристократов, также говорит нам о том явном стремлении именно к коллективной безопасности, что стало характерной чертой и традицией политической культуры греческой аристократии еще до формирования демократических режимов, стало основой для их становления, а впоследствии была унаследована новой политической культурой, построенной на демократической традиции, стала органичной ее частью.
Оценивая же афинский остракизм V в. до н.э., можно предположить, что в ходе остракизма, с одной стороны, демос убирал оппозицию тому лидеру, который воспринимался им как «хороший» и доминировал в общественном сознании, позволяя ему проводить свой политический курс в полном объеме (как это мы и видели в случае с устранением конкуренции для Фемистокла, Перикла и т.д.), а с другой – афинская аристократическая политическая элита действительно избавлялась от политически проигрывающего «второстепенного героя», того самого пресловутого «козла отпущения», чья обиженная политическая контрактивность действительно могла стать причиной раскола полисного гражданства на враждующие группировки, столкнуть меж собой аристократические роды и тем самым подорвать господствующее положении (при формальной демократии) аристократической элиты в целом [См.: 444, р. 55, 435, р. 57, 488, р. 170, 332, с. 42–43, 338, с. 23–24]. Так, определяя остракизм как специфический способ устранения внутриаристократических конфликтов в период увеличения политического влияния демоса, можно увидеть такую особую черту афинской демократической политической культуры, которая имела своим внутренним смыслом сохранение высокой значимости аристократии как элитарного социального строя, ценой выведения за рамки коллектива отдельных эвпатридов, своей политической активностью угрожающих выживанию аристократической корпорации в целом. Внешне же это очень напоминает эффект отбрасывания хвоста ящерицей: сохранение целого путем безжалостного отбрасывания отдельных частей организма.
Именно это, с нашей точки зрения, и объясняет то, что к удивлению некоторых исследователей, например С.Г. Карпюка и Р. Синклера, «остракизм в сущности был весьма мягкой и гуманной мерой» [См.: 149, с. 24, 488, р. 170]. Ведь введение остракизма в его «классической» форме означало в определенной степени внесение «правил игры» не просто в политическую борьбу, а в политическую борьбу внутри стремившегося править в Афинах аристократического класса, в ту самую борьбу, одной из задач которой являлось создание весьма правдоподобной видимости участия народа в управлении государством на среднем и низшем уровне управления, и при этом максимального недопущения выходцев из среды демоса к высшей должности стратега формально демократического, а в реальности аристократического афинского полиса. Поэтому неудивительно, что несмотря на все реформы Эфиальта-Перикла, постепенно усиливающие эгалитарные тенденции [335, с. 24–27], анализируя состав афинских стратегов Ч. Форнара и М. Хансен говорят о все-таки тотальном засилье аристократии на всех ключевых военных и административных должностях в Афинах на протяжении всего V и даже в первой половине IV в. до н.э. [См.: 445, 452].
Проанализировав институт остракизма как пример, традиционно считающийся торжеством античной демократии и демоса, можно констатировать, что обычно называется «демократией эпохи Клисфена-Перикла», на самом деле являлось ничем иным, как все-таки «демократией-аристократией», была таковой в культуре общества, в его традициях. Только такой аристократией, которая, поумнев в период социальных конфликтов, ввела механизм такого самоочищения от потенциально конфликтных ситуаций и тех провоцирующих их оказавшихся исторически «неуместных» амбициозных личностей из своего же аристократического круга (которые либо мешали признанному лидеру проводить в целом выгодный элите курс, либо пытались вернуть уже утраченное былое доминирующее положение, либо не имели никакого четкого политического курса вообще и руководствовались только одними амбициями), который и позволил ей адаптироваться к той новой политической системе, в которой высокую политическую значимость смогли завоевать и другие социальные группы – середняки и бедняки. Афинская демократия, таким образом, оказалась способом самосохранения элиты и способом сохранения того привычного для себя стиля жизни и политической культуры аттической аристократии, которого, например, оказалась лишена аристократия Спарты, в результате реформ Ликурга потерявшая значительно большее, нежели их коллеги из Афин [279].
Итак, оценивая афинскую демократию эпохи своего расцвета в V в. до н.э. как «демократию-аристократию», поддерживая выступавшего с подобными оценками высокой аристократичности классических Афин Дж. Робертса [481, р. 355–369], считая, что это не могло не отражаться в культуре общества, в целом мы фиксируем, что афинская демократия периода своего расцвета является примером достижения такого социального компромисса между сословиями аристократов и богатых, с одной стороны, и среднего класса и социальных низов – с другой, когда сторонам попросту было не нужно бороться друг с другом за какие-то экономические интересы. В связи с этим, им и не было нужды создавать такую специально выделенную политическую площадку для этой борьбы, которая бы потребовала создания и контрнаправленных друг другу политических партий и соответствующих идеологий. Что и создавало особую политическую культуру, которая именно в этом аспекте в научной литературе практически еще не исследовалась.
Эта ненужность политической борьбы между социальными верхами и низами была исторически обусловлена тем, что афинское общество сначала вело (с 527 года до н.э.) общую для всех борьбу с тиранией Писистратидов, затем, с 500 года до н.э. и вплоть до начала Пелопоннесской войны (431 год до н.э.) – тяжелую и опасную войну с Персидской державой. Эти сплачивающие весь социум действия принесли Афинам огромные финансовые средства, заставили гражданский коллектив дорожить имеющимся единством.
В связи с этим, можно заметить, что созданная после активной фазы борьбы с персами (500–479 года до н.э.) по инициативе Афин так называемая Делосская симмахия имела своим скрытым социальным смыслом как бы постоянное сохранение, воспроизводство таких внешних условий, что как раз и способствовали консервации и воспроизведению достигнутого в период борьбы с тиранией и персами внутреннего единства и социального мира. Удачно придумавшие в 478 году до н.э. Делосскую симмахию (оборонительный союз греческих полисов при фактической гегемонии Афин) Фемистокл и Аристид, несмотря на их личные конфликты друг с другом, по мнению А. Джонса и В.М. Строгецкого, сумели передать традиции сохранения внутригражданского мира следующим поколениям афинских политиков [См.: 460, 332]. Кроме того, полученная возможность перенаправить получаемые с союзников значительные денежные суммы на решение внутренних афинских экономических и социальных проблем, позволила афинской демократии получить те дополнительные внешние источники финансирования, которые вплоть до начала Пелопоннесской войны исключали хоть какой-нибудь смысл во внутригражданских социальных конфликтах: средств было так много, что их хватало на всех.
Процитируем по этому поводу «Афинскую политию» Аристотеля: «После того как с созданием союза государство стало уже чувствовать свою силу и были накоплены большие средства, Аристид советовал добиваться гегемонии, а гражданам переселяться из деревень и жить в городе. Пропитание, – говорил он, – будет у всех: у одних – если они будут участвовать в походах, у других – если будут нести гарнизонную службу, у третьих – если будут исполнять общественные обязанности. Кроме того, и большинству народа афиняне обеспечили возможность легко зарабатывать пропитание тем способом, что предложил Аристид. Дело происходило так, что на деньги от взносов и пошлин содержалось более двадцати тысяч человек. Всем этим лицам содержание давалось из казны» (Афинская полития. 1, 9, 24).
Констатируя возникновение традиции откровенного паразитизма афинского демоса за счет своих союзников по Делосской симмахии – Первому Афинскому морскому союзу, мы можем говорить о том, что в период с 478 по 431 год до н.э. почти половина афинских граждан осознанно отказалась от привычных видов трудовой деятельности и фактически перешла на сдельно-оплачиваемую государственную и общественную работу, вследствие этого постепенно люмпенизируясь, утрачивая и свои трудовые навыки, и привычное мировоззрение, обретая ту, другую культуру в целом, частью которой являлась и другая политическая культура, построенная уже не на политическом равенстве сословий, а политической гегемонии, диктатуре демоса. Это не могло не отразиться на их политическом мышлении, политической культуре, не могло не изменить «политического человека» афинской демократии. Превратившись для значительной части демоса в средство получения пропитания, фактически в средство производства, политическая система демократических Афин, начиная с 460-х годов до н.э., начинает постепенно приватизироваться именно этой люмпенской частью демоса, что приводит к нарушению сложившегося в полисе социального и политического равновесия. Согласно античным источникам, это столь важное для судеб демократии социально-политическое равновесие было фатально нарушено сначала реформами Эфиальта (461 год до н.э.), отобравшего остатки власти у аристократического Ареопага, а затем Перикла (450–435 года до н.э.), который отошел от цензовой обусловленности политических прав и значительно увеличил список тех политических обязанностей, за которые граждане получали государственное содержание.
Будучи заинтересованными в эскалации военных конфликтов, втягивая в войны тех представителей средних и богатых слоев, что, отвлекаясь от своей производственной деятельности, начинали нести ощутимые убытки, чрезмерно интегрированные теперь в политику нижние слои демоса объективно вступили на путь конфликта со своими более богатыми согражданами. Поскольку политика – это всегда способ защиты непосредственных экономических интересов, становится неудивительно, что уже в середине 430-х годов до н.э. в Афинах постепенно начинают появляться такие группы граждан, которые, ввиду наличия у них отличных друг от друга представлений о сущности государства и главных направлениях его деятельности, вполне можно определить как протопартии. Именно они стали являться носителями уже новых антидемократических культур, возникающих в конфликте с лишь недавно возникшей гражданской культурой более раннего «благополучного» периода существования афинской демократии.
Так, перед началом Пелопоннесской войны между Афинами и Спартой тот самый социальный баланс между богатыми и бедными, что, собственно говоря, и породил афинскую демократию эпохи ее расцвета, со всей очевидностью, рухнул. Начинается следующий этап эволюции афинской демократии, этап того внутрисоциального конфликта между аристократами и богатыми, с одной стороны, и паразитически-бедной частью афинского демоса – с другой, который не мог не стать публично-политическим, не мог не быть отраженным в сфере мировоззрения, идеологии, культуры, политики. Со второй половины V в. до н.э. афинская «демократия-аристократия», так и не успев полностью трансформироваться в «демократию социального компромисса», постепенно, «ползучим» образом, начинает присваиваться социальными низами, городским демосом. Осознавая увеличение своей важности в военно-морской сфере, демос все смелее подчинял внешнюю и внутреннюю политику только своим узкоклассовым интересам – выкачиванию максимально больших средств для обеспечения прожиточного минимума активно переселяющейся из сел в Афины социально деградировавшей, пролетаризирующей гражданской массы [332, с. 31]. Иногда не жалея и собственных богатых граждан, всеми способами принуждая их нести на себе так называемые «литургии» – формально добровольно финансовые повинности на содержание кораблей или театральных постановок, проведение хлебных раздач.
Сталкиваясь с тем, что их непосредственные жизненные интересы начинают постепенно ущемлять, богачи, аристократы и середняки Афин начинают искать способы каким-то образом повлиять на ситуацию, защитить себя. По М. Дюверже, начинается тенденция, ведущая к образованию политических групп, будущих политических партий [111, с. 38–61]. Поскольку любое социальное обособление, с нашей точки зрения, обязательно является и обособлением культурным, выраженным в культуре, в том числе в политической культуре, в публично-политическом пространстве начинаются лихорадочные поиски, первое время прикрытые внешне мировоззренческими и морально-этическими исканиями [См.: 100, 184, с. 3–16]. Именно эти поиски новой политической культуры, с нашей точки зрения, оказавшись заведомо конфликтными с предшествующей политической культурой демократических Афин, оказались очень полезными с точки зрения их «подсветки» именно в конфликте. Становящаяся, благодаря софистам, Сократу, Платону, Исократу, новая политическая культура уже кризисной афинской демократии, на возникающем контрасте, позволяет нам лучше понять обусловленность культурой демократической традиции Афин эпохи их становления и расцвета, что является целью данной работы. Для этого рассмотрим бытие власти в культуре становящегося гражданского общества эпохи «архаики».