Привести к изменению как его поведения, так и других социальных установок, входящих в аттитюдную систему человека

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

самоатрибуцию, т.е. «действователь», объясняя свое поведение, он может рассуждать атрибутивно, как бы с позиции наблюдателя поведения «действователя» [Зимбардо, Ляйп-пе, 2000].

178

Рассматривая знаменитый эксперимент Л. Фестингера и Дж. Карлсмит, Д. Бем не согласился с авторской интерпретацией результатов и заявил, что прежде всего респонденты, участвующие в этом эксперименте, попытались выяснить, каковы же их действительные установки. Бем считал, что испытуемые рассматривали всю ситуацию как бы со стороны, наблюдая и анализируя свои действия. Он предположил, что испытуемые вывели свои установки из собственного поведения. Можно ли представить себе людей, которые согласились врать, получив 1 доллар? Скорее всего, эти люди, по мнению Бема, действительно, были убеждены в том, что эксперимент, в котором они приняли участие, был интересным. Короче говоря, рассуждение Бема состояло в следующем: многие из эффектов диссонанса являются ничем иным, как различными выводами, сделанными людьми в отношении своих аттитюдов и основанными на восприятии своего поведения.

В какой-то мере верность теории Бема подтверждают и эксперименты, связанные с феноменом сверхмотивации. Теория самовосприятия постулировала, что получение вознаграждения за что-либо будет снижать присущий этому занятию интерес, превращая его из удовольствия в работу. Это было доказано, в частности, в эксперименте М. Леппера. Детям предлагали отгадывать загадки. При этом одной группе пообещали за это вознаграждение, а другой — нет. По окончании эксперимента все дети получили подарки. Далее экспериментаторы в течение трех недель наблюдали за всеми детьми. Выяснилось, что дети, которым было обещано вознаграждение за отгадывание загадок, гораздо реже обращались к этому занятию вновь, чем те, кто получил подарок просто так. Леппер сделал вывод, что оплата какой-либо деятельности приводит к снижению интереса, «превращает удовольствие в работу». Причем чем больше оплата, тем менее привлекательным кажется это занятие [Гулевич, Безменова, 1999].

Если обратиться к теории Бема, феномен сверхмотивации можно объяснить следующим образом. Вознаграждение за определенное поведение (а не за результат!) не дает возможности человеку осознать собственные аттитюды, поскольку осознается лишь внешний стимул (внешний контроль). В случае же отсутствия вознаграждения за совершенные действия (или при вознаграждении за результат) происходит осознание своих аттитюдов путем анализа собственного поведения. В то же время феномен сверхмотивации может быть объяснен и теорией когнитивного диссонанса: здесь вознаграждение просто становится внешним оправданием поведения, что не приводит к пробуждению интереса к самой деятельности, особенно в тех случаях, когда деятельность изначально расходилась с аттитюдами человека.

179

Надо сказать, что бурные споры между сторонниками теории диссонанса и самовосприятия шли в течение нескольких лет. Эти споры выглядели как конфликт между разными представлениями о природе человека: люди иррациональны и испытывают необходимость чувствовать соответствие или они «наивные ученые», рационально взвешивающие альтернативные объяснения своего поведения [Fiske, Taylor, 1984].

Согласие может быть достигнуто, если признать каждую из теорий действующей только при разных условиях:

Если различие между поведением и аттитюдами велико, люди пытаются уменьшить диссонанс. Но если различие между поведением и аттитюдом небольшое, они будут понимать свои аттитюды исходя из поведения.
Эффект самовосприятия проявляется тогда, когда у человека отсутствует четко определенный аттитюд относительно какой-либо проблемы, например, потому что он редко сталкивается с подобными явлениями или встречается с чем-то новым. Поэтому наблюдение за поведением дает ему возможность определить его причину, т.е. сформировать соответствующий аттитюд.
Теория самовосприятия будет действовать скорее в ситуации небольшой значимости проблемы для человека [Гулевич, Безменова, 1999. С. 121].

Таким образом, процесс самовосприятия, сопровождающийся формированием аттитюдов, будет разворачиваться лишь тогда, когда наши установки слабы или не определены вовсе, кроме того, если отсутствует возможность приписать причины собственного поведения каким-либо ситуационным факторам или внешним обстоятельствам. В этом случае в ходе самоатрибуции человек начинает «осознавать» свои установки с целью нахождения причин или смысла своего поведения. То есть процесс самоатрибуции в данном случае служит для объяснения человеку его собственного поведения.

Итак, в ходе адаптации человека к социальным преобразованиям происходит изменение старых или формирование новых социальных установок. Это в свою очередь может привести к тому, что поведение человека начинает соответствовать новым требованиям, выдвигаемым к нему со стороны социума. Принятие новой действительности происходит постепенно или сразу, в зависимости от того, насколько сильны прежние установки человека. Но так или иначе, необходимость соответствовать действительности, в частности, в ситуациях взаимодействия людей с различными социальными объектами, приводит к изменениям в их диспозиционной системе, сначала, возможно, на

180

более низком уровне, затем на более высоком. Сформированные установки и ценностные ориентации личности могут служить показателем ее адаптированное™ к новым условиям существования в разных социальных ситуациях.

Литература

Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

Андреева Г. М, Богомолова Н. Н, Петровская Л. А. Зарубежная социальная психология XX столетия. М., 2001.

Белинская Е. П., Тихомандрицкая О. А. Социальная психология личности. М., 2001.

Богомолова Н. Н. Современные когнитивные модели убеждающей коммуникации/Мир психологии. 1999. № 3. С. 46-52.

Зимбардо Ф., Ляйппе М. Социальное влияние. М, 2000.

Гулевич О. А., Безменова И. К. Аттитюды и их взаимодействие с поведением.

М., 1999. Левкович В. П. Моральная регуляция поведения и активность личности//

Социальная психология личности. М., 1979. МайерсД. Социальная психология. Спб., 1997. С. 163-194. Перспективы социальной психологии М., 2001. Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности/Под

ред. В.А.Ядова. М., 1979. Смелзер Н. Социология. М., 1994. Социология в России/Под ред. В. А. Ядова. М., 1996. Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СПб., 1999. Шихирев Л. Н. Современная социальная психология США. М., 1979. Ядов В. А. О диспозиционной регуляции социального поведения личное-

ти//Методологические проблемы социальной психологии. М., 1975. Ajzen I., Fishbein M. Understanding attitudes and predicting social behavior. N.Y.,

1980. Kinder D. R., Sears D. O. Public opinion and political action//Handbook of social psychology. 3^rd ed/Ed. By G. Lindzey, E. Aronson. Addison-Wesley, 1985. Vol. 2. P. 659-741.

ТРУДНОСТИ СОЦИАЛЬНОГО

ПОЗНАНИЯ: «ОБРАЗ МИРА»

ИЛИ РЕАЛЬНЫЙ МИР?

Социализация индивида предполагает освоение человеком социальной реальности, в которой он формируется и существует, что включает в себя процесс социального познания. Возрастание значимости этого процесса в условиях быстрых социальных изменений явилось одной из причин того акцента, который был сделан социальной психологией в конце XX столетия на когнитивные процессы. Вслед за возникновением целого ряда теорий, объединенных в рамках «когни-тивистского направления» [Андреева, Богомолова, Петровская, 2001], родилась особая ветвь социально-психологического знания, получившая название «психология социального познания». Хотя ориентация в окружающем мире всегда была потребностью человека, она резко возрастает — по крайней мере, по отношению к социальной реальности — в условиях радикальных изменений в мире. Бурный темп преобразований, развитие средств массовой коммуникации, информационных технологий требуют от человека не только большей адаптации к социуму, но и умения «совладать» с новой ситуацией, т.е. оптимизировать деятельность в ней. Все это предполагает более тщательный анализ познавательного процесса в той его части, которая касается познания социального мира обычным человеком [Андреева, 2000].

Специфика этого познания достаточно детально исследована в социальной психологии [Fiske, Taylor, 1984]. Основные моменты можно свести к следующему. Социальное познание есть всегда построение определенной картины мира, частью которого человек осознает себя, в котором он живет и действует. Иными словами, человек не просто фиксирует внешние связи и отношения, но реконструирует их, т.е. неизбежно строит образ окружающего его мира, или конструирует его. Под «конструированием» понимается приведение в систему информации о мире, организация этой информации в связные структуры с целью постижения ее смысла. О специфике одного из видов социально-познавательной деятельности — познании другого челове-ка - хорошо сказано у Е. Малибруда: «Восприятие и понимание людей скорее напоминает процесс создания картины художником или фильма режиссером, чем записывание на магнитофон или процесс фотографирования» [Малибруд, 1995].

182

Наиболее сложным процесс познания социального мира является в период его радикальных трансформаций. Общий вопрос социального познания — как соотносятся между собой реальный мир и мир, построенный (сконструированный) человеком, — становится здесь во главу угла. От ответа на него зависит успешность (или неуспешность) человека совладать с изменениями, найти оптимальную стратегию своего поведения. В данном случае уместно напомнить известную психологическую максиму: люди действуют в мире в соответствии с тем, как они познают его, но они познают его в соответствии с тем, как они действуют в нем.

Прежде чем анализировать трудности взаимодействия двух этих феноменов в условиях социальных трансформаций, необходимо напомнить еще некоторые важные характеристики процесса социального познания, а уж затем сопоставить их с соответствующими характеристиками актуальной социальной ситуации.

Инструментом конструирования мира является категоризация. В случае категоризации социальных объектов возникает множество специфических проблем. Прежде всего, социальная категоризация — всегда двусторонний процесс: если речь идет о другом человеке, то «воспринимаемый» в тот же самый момент воспринимает и «воспринимающего». При восприятии не только другого человека, но и любого социального явления, действия объект восприятия в большой степени изменчив ( что, в частности, зависит от изменения общих социальных условий), и поэтому процесс познания становится значительно более сложным по сравнению с процессом познания объектов физического мира. Строго говоря, как это отмечает польский исследователь П. Штомпка, социальная реальность вообще не может быть рассмотрена как статическое состояние; она есть динамический процесс, «она происходит, а не существует; она состоит из событий, а не из объектов» [Штомпка, 1996. С. 266].

Одной из особенностей социальной категоризации является также специфический характер признаков, на основании которых формируется категория. Как известно, отнесение объекта к той или иной категории осуществляется при помощи признаков, которые дифференцируют предметы, так что различия по данному признаку должны быть более значимы, чем сходства. Границы категорий обусловлены четкостью выбранных признаков. В случае социальной категоризации границы признаков значительно более размыты, особенно когда речь идет о достаточно широких категориях, обозначающих довольно абстрактные явления или ценности («демократы», «экстремисты» и пр.). Отнесение объекта к какой-либо категории в таком случае сопровождается определенными трудностями.

183

Другая черта категорий — их сложность, т.е. наполненность конкретным содержанием. Данная специфическая характеристика целиком зависит от позиции субъекта социального познания, его «близости» к категории. Так, у людей «своей» этнической группы фиксируется гораздо больше внешне различимых черт, чем у представителей «чужой» группы. Специфически решается вопрос и о длительности процесса социальной категоризации: она определяется степенью заинтересованности субъекта в дальнейшем взаимодействии с тем объектом, который обозначен категорией. В данном случае возрастает роль мотивационно-эмоциональных характеристик процесса категоризации, в частности, роль настроения.

Наконец, важнейшая черта процесса социальной категоризации — использование в нем так называемой психологики, проявляющейся в применении различного рода эвристик [см.: Андреева, 2000]. Последние представляют собой свод произвольно сформулированных правил упрощенного принятия решения: при недостатке информации что-то быстро домысливается, обеспечивая компромисс между рациональным и когнитивно «экономным» выводом. В случае эвристики репрезентативности факты рассматриваются как более широко представленные, чем это есть на самом деле; в случае эвристики доступности явления оцениваются на основе готовых суждений, имеющихся в памяти и легче всего приходящих на ум. Употребление эвристик «упрощает жизнь» познающему субъекту, позволяет применять сокращенную стратегию, хотя очевидно, что характер «знания», полученного таким образом, является и весьма ограниченным, и крайне субъективным. Тем не менее названные стратегии применяются обычным человеком при познании социальной реальности, от чего зависит и весьма своеобразный образ «построенного» мира.

Все перечисленные проблемы приобретают особую остроту, когда сама социальная реальность подвергается радикальным преобразованиям. В теоретическом плане изменения в социальном познании в такие периоды достаточно хорошо исследованы. В частности, описаны новые черты социальной категоризации, проявляющие себя в условиях нестабильности общества. Категоризация как механизм познания сама по себе содержит в качестве предпосылки идею стабильности: категории и возникают как констатация некоторых стабильных взаимосвязей в окружающем мире. Они складывались на основе достаточно стабильного жизненного опыта, фиксируя прочное, устоявшееся. Категоризация и возможна постольку, поскольку люди живут в относительно стабильном мире, где предметы обладают более или менее инвариантными характеристиками, т.е. значениями.

Однако исторический процесс включает в себя, наряду с периодами относительно стабильного существования, и периоды острой деста-184

билизации, связанные с войнами, революциями, катастрофами, что приводит к разрушению многих привычных категорий, иногда «ломку» их содержания. Процесс категоризации при этом приобретает новые черты. Так, по мнению А. Тэшфела [Tajfel, 1978], типичной становится так называемая «быстрая категоризация»: в ситуации быстрых социальных изменений человек принимает категориальные решения на основе недостаточно сложившегося и продуманного опыта. В некоторых обстоятельствах на определенном этапе быстрые решения действительно нужны, когда важнее установить хотя бы «краткие» различия (или сходства) между объектами или явлениями, а не исключения из правил. Иногда даже необходимо просто «сохранить» категорию, несмотря на наличие исключений. Но при этом важно понять, что это — «грубая настройка», и она не должна остаться единственной и тем самым, поскольку речь идет о социальных явлениях, повредить человеку, обрекая его на существование в искаженном «образе мира».

Характеристики социальной категоризации, свойственные периодам острых социальных изменений, соотносятся в каждом отдельном случае со своеобразием того социального и культурного контекста, в условиях которого они проявляются. Как уже отмечалось, в России постсоветского периода преобразования носят особенно глубокий характер. Общая характеристика переходного российского общества на разных этапах после перестройки подробно дана в многочисленных социологических [Россия: трансформирующееся общество, 2001] и социально-психологических [Социально-психологическая динамика в условиях экономических изменений, 1998] исследованиях, в публикациях опросов общественного мнения. В контексте данной работы важно сосредоточить особое внимание на том, что ситуация в обществе значительно изменяется по мере осуществления реформ: меняются оценки их значимости, порою на обратные тем, которые существовали на начальных этапах изменений. Это важная характеристика, свойственная так называемому «постсоветскому сознанию» [Дилигенский, 1998. С. 127] и объясняющая многое в том «пространстве», в котором осуществляется процесс конструирования социального мира.

Конкретные изменения в структуре знаний обычного человека об обществе определяются, конечно, в известной степени теми колебаниями в оценках объективных процессов, которым подвержено общественное мнение (см. главу 18 настоящей книги). Вместе с тем они зависят от некоторых общих психологических проблем, с которыми столкнулся человек в период радикальных трансформаций. В качестве примера можно рассмотреть три такие проблемы: специфика слома социальных стереотипов, изменение шкалы ценностей, кризис социальной идентичности личности.

185

Во второй части данной работы (см. главу 5) подробно охарактеризована роль стереотипов в жизни общества. Стереотипы, сопутствующие советскому периоду истории России, обладали рядом специфических черт: они передавались из поколения в поколение, и период их «жизни» совпадал, по существу, с длительным отрезком истории; они также имели чрезвычайно широкий ареал распространения — практически были свойственны всем слоям общества; они, наконец, были поддерживаемы как господствующей идеологической ориентацией, так и институтами государственной власти [Андреева, 2000]. В период перестройки значительная часть этих стереотипов оказалась сломленной, и для массового сознания этот процесс осуществлялся (да и до сих пор, пожалуй, осуществляется) непросто. Дело в том, что такого рода слом не происходил по «классической» схеме слома социального консенсуса, как он описан в психологии социального познания. В рамках этой схемы достаточно четко выделяются три этапа: безусловное господство некоторой совокупности общепринятых идей, разделяемых большинством; зарождение возражающего меньшинства — инакомыслящих; изменение под их влиянием господствующих воззрений (т.е. превращение взглядов меньшинства во взгляды большинства). В случае начала преобразований в России процесс слома социальных стереотипов осуществлялся значительно более сложным путем: старые стереотипы не просто исчезали, они лишь частично утрачивались, притом границы «большинства» и «меньшинства», сохраняющих и отвергающих старые стереотипы, были весьма неопределенными. Так же противоречиво выглядел и процесс становления новых стереотипов: немедленная замена старых лозунгов практически на противоположные по содержанию («благо» общественной собственности заменялось «благом» частной собственности, приоритет коллективизма — приоритетом индивидуализма и т.п.) делали их принятие весьма неоднозначным для разных социальных слоев. Определенную роль играет при этом и российский менталитет, одной из черт которого является склонность к полярным суждениям, выносимым с жесткой категоричностью. В результате образ общества, формирующийся на фоне подлинного сражения между старыми и новыми стереотипами, приобретает крайне противоречивый вид.

Этому же способствует и изменение шкалы «привычных» для общества ценностей. В достаточно стабильной социальной ситуации иерархия ценностей определена более или менее однозначно, и, следовательно, мир познается через устоявшиеся сечения. В переходном российском обществе очевидна радикальная ломка ценностной иерархии и, в частности, обозначение нового набора востребованных ценностей. Примером может служить интерпретация соотношения общечеловеческих и групповых (прежде всего, классовых) ценностей. Если 186

на протяжении длительного периода общечеловеческие ценности обозначались порой пренебрежительным термином «абстрактный гуманизм», то сегодня на них делается значительный акцент как на признак цивилизованного общества. Массовое сознание не всегда оказывалось готовым к принятию на высшем уровне иерархии таких ценностей, как человеческая жизнь, добро, благополучие, весь спектр «простых человеческих радостей».

Аналогично тому, как это происходит со сломом стереотипов, в изменении шкалы ценностей нет «однонаправленного» движения: старые ценности частично отмирают, а новые столь же неуверенно завоевывают свое место. При этом возникает крайне поляризованное отношение к «старым» и «новым» ценностям, что типично для российского менталитета и проявляется на обыденном уровне как тенденция «перегибания палки» и шараханья из одной крайности в другую. Свидетельством тому являются многочисленные мониторинги ценностей различных социальных групп, проводимые вместе с опросами общественного мнения [см.: Левада, 2000].

Если учесть и другую черту российского менталитета, а именно традиционную ориентацию на приоритет духовных ценностей, свойст-веный вообще русской культуре, то становится понятным тот огромный разброс в ценностных предпочтениях, которым характеризуется массовое сознание в период перехода к рыночной экономике [Социальная психология экономического поведения, 1999]. Понятно, что опирающийся на такие нормативы образ общества приобретает вполне определенные черты. Одно измерение в образе мира является доминирующим: мир хорош, когда он «духовен», поскольку духовные ценности есть единственно подлинные; мир плох, когда начинают превалировать (или даже просто утверждать себя) «низменные» материальные ценности, в частности ценности рынка. Возникает как бы состязание двух различных видений мира — через призму двух различных систем ценностей. Многомерное видение мира, вообще говоря, — нормальное состояние массового сознания, но, когда такое многозначное видение приходит на смену длительно существующей достаточно стабильной картине общества, опять-таки одобряемой официальной идеологией, изменение привычных ориентиров воспринимается (по крайней мере, определенными слоями) как крушение привычных норм.

Еще один пример касается кризиса социальной идентичности личности, который определенно связывается рядом исследователей с постсоветским периодом истории России [Лебедева, 1999]. Кризис идентичности можно определить как особую ситуацию массового сознания, когда большинство социальных категорий, посредством которых человек определяет себя и свое место в обществе, кажутся утратившими свои границы и свою ценность. Как подчеркивалось в теорети-

187

ческих исследованиях проблемы, в определении идентичности важен не столько факт объективной принадлежности человека к определенной социальной группе, сколько его отождествление себя с нею. Немаловажное обстоятельство при этом — позитивная оценка человеком своей группы принадлежности. Утрата позитивных представлений о «своей» группе также способствует кризису идентичности, что влияет на построение образа общества.

В условиях переходного российского общества это можно показать на ряде примеров, прежде всего, на примере этнической идентичности, которая является разновидностью социальной идентичности [Сте-фаненко, 1999. С. 210]. В советский период развития нашего общества в массовом сознании под значительным влиянием официальной идеологии сложился образ «советского человека», с которым каждый достаточно легко идентифицировал себя. Советский человек как определенный социалистический тип личности наделялся характерными чертами: ему было свойственно принятие целей и принципов коммунистической идеологии, признание их приоритета перед групповыми и личными целями и интересами, в работе на благо общества он видел высший смысл жизни, отстаивал превосходство идей коллективизма над индивидуализмом и т.п. Хотя это была лишь схема, тем не менее, понятие «советский человек» было прочно укоренено в массовом сознании и в сознании каждого обычного человека. Особенно во взаимоотношениях с людьми из другого мира оно выступало в качестве привычной категории идентификации. Распад Советского Союза «повлек за собой драматический процесс расставания с привычным «званием» — советский человек» [Россия: трансформирующееся общество, 1999. С. 601], что означало разрушение этой важнейшей для многих поколений социальной категории и явилось одним из проявлений кризиса идентичности. Затруднения с этнической идентичностью жителей России сегодня проявляются и в тех дискуссиях, которые ведутся относительно графы национальность в паспортах (достаточно ли категории «россияне» для самоопределения представителей всех наций в многонациональном государстве или требуется еще одна субкатегория для более дробной категоризации?) [Солдатова, 1998].

Другая проблема, возникшая в связи с кризисом идентичности, заключается в нравственной оценке группы принадлежности — одного из важных показателей ее общей позитивной оценки. В условиях радикальных социальных трансформаций рост плюрализма мнений приводит к большому разбросу оценок различных социальных групп: представителями одних слоев общества позитивно оценивается такая группа, как «демократы», в то время как у представителей других она вызывает крайне негативную реакцию, и позитивно они оценивают такую группу, как «коммунисты». Границы идентификации становят-

188

ся не просто расплывчатыми, но зачастую противоречивыми. При этом нарушается «ясность» картины окружающего мира, что приводит к утрате чувства безопасности и защищенности. Понятно, что трудности такого рода особенно тяжело переживаются лишь определенными слоями общества, прежде всего, представителями поколений, в чьей социальной памяти прочно сохраняются старые представления.

Приведенные иллюстрации говорят о значительных проблемах, с которыми столкнулось массовое сознание уже на начальных этапах преобразований, в первые годы перестройки. Все это укладывается в одну чрезвычайно значимую для построения образа социального мира характеристику окружающей человека социальной реальности — ее нестабильность, которая в конкретных условиях России проявила себя в полной мере. Уникальность ситуации, сложившейся в ходе преобразований, заключается в том, что «нестабильность трансформируемой социальной системы близка к состоянию «динамического хаоса»» [Ядов, 1999]. Социальная нестабильность находит свое выражение в рассогласованности направлений и темпов происходящих изменений, в несовпадении меры радикальности преобразований в разных сферах общества (экономике, политике, культуре, человеческих отношениях), в чередовании своеобразных «откатов» и новых прорывов. Кроме того, нестабильность, возникающая в результате преобразований, несет на себе в качестве «родимых пятен» наследие прошлого общества, а именно особенности его исторического развития, традиций и менталитета. В советский период истории для общества в целом была характерна довольно стабильная ситуация, как бы критически ни оценивать ее сегодня. Стабильность декларировалась в тоталитарном обществе официальной идеологией и воспринималась как норма: стиль жизни демонстрировал позитивную оценку незыблемости устоев, заданности их объективным ходом истории, несокрушимой верой в абсолютную правильность принимаемых наверху решений, и жизненная ориентация личности была нацелена не на преобразования, особенно в масштабах всего общества, а на защиту его устойчивости и непоколебимости.

Ситуация, сложившаяся в период реформ, обусловившая появление новых социальных норм, таких как плюрализм мнений, допустимость различных вариантов экономических решений, признание прав человека, оказалась психологически трудной для массового сознания. Для обычного человека — субъекта социального познания — нестабильность стала восприниматься как абсолютная неопределенность ситуации, невозможность даже на ближайшее время прогнозирования своей судьбы, карьеры, элементарных решений по частным вопросам. Привычка большинства членов общества к достаточно жесткому социальному контролю обернулась чувством растерянности в условиях его отсутствия, почти полным неверием в наличие каких-либо

189

форм социальной регуляции, а значит, пессимизмом и недоверием к власти. Тоска по отсутствующему контролю находит свое выражение зачастую в требованиях «сильной руки», «порядка» и т.п.¹. Понятно, что возникновение в обществе такой ситуации оказывает непосредственное влияние на построение образа окружающего мира. Самым сложным для этого процесса является решение общей проблемы психологии социального познания — проблемы соотношения реального мира и его сконструированного образа (их адекватности друг другу). Если даже в условиях нормального хода развития общества эта проблема не имеет легких решений, то тем более сложной психологической задачей достижение адекватности реального мира образу построенного становится в период острой социальной ломки.

В самом деле, стабильный мир воспроизводится при помощи достаточно стабильных категорий в достаточно стабильной его картине. Но когда сама реальность нестабильна, так же как и категории, в которых она описывается («схватывается»), образ построенного мира может вообще оказаться абсолютно неадекватным реальному миру. Эта неадекватность приводит к тому, что человек может утратить возможность точно развести два «мира» и потерять ориентиры относительно того, в каком из них он существует. Встреча с нестабильной ситуацией заставляет рядового члена общества прибегнуть к актуализации различных средств перцептивной защиты, исследованных в концепциях психологии социального познания, например, апеллировать к «вере в справедливый мир», к принципу «последней попытки» [Андреева, 2000]. Все эти средства предполагают селективный отбор поступающей информации, способствующий сохранению привычных представлений об окружающей социальной среде и как бы оберегающий от очевидного разрушения стабильности. Поскольку эта «мечта» о стабильности не всегда подкрепляется реальностью, возникают два варианта решения вопроса о соотношении реального мира и его образа: или еще больший отрыв картины конструируемого мира от мира реального, или стремление достичь стабильности в самом реальном мире. Выбор того или иного варианта зависит от целого ряда обстоятельств жизни каждого индивида.

Следствием неумения разрешить эту коллизию может явиться утрата чувства субъектности: разрушение сконструированного образа мира приводит к невозможности видеть и воспринимать проблемы реального общества, т.е. ощущать себя субъектом своих реальных действий и поступков. Точнее: эти реальные действия и поступки могут приходить в соответствие с ложной картиной построенного мира, но противоречить реальности. Сконструированный в таких условиях образ общества стано-

¹ В третьей части настоящей книги приводятся данные соответствующих исследований, осуществленных на кафедре социальной психологии.

190

вится или односторонним, или упрощенным. В качестве итога возникает значительный разброс стратегий поведения: от агрессивной активности до полной апатии, когда каждая из этих стратегий соотнесена либо с реальной, либо со сконструированной характеристикой общества.

Ситуация нестабильности оказывается, таким образом, достаточно широким пространством и для самых различных психологических процессов, сопровождающих происходящие социальные изменения. Новая познавательная деятельность, которая требуется от человека в таких условиях — это не просто усвоение «новых правил игры», а действительное освоение новых механизмов познания, адекватных новым реалиям. От точности их освоения зависит мера соотнесения сконструированного образа мира и реального мира.

В конкретных условиях переходного общества в России среди таких механизмов можно назвать следующие: переход от доверия (зачастую — веры) в правильность решений, кем-то принятых, к требованию их всесторонней аргументированности, что предполагает допущение инакомыслия; отказ от черно-белой картины мира в пользу восприятия оттенков, противоречий, несоответствий, нюансов в самых различных социальных явлениях, т.е. «навыки» большей когнитивной сложности; принятие идеи возможного плюрализма не только мнений, но и решений, отказ от абсолютизации тезиса о возможности «единого правильного решения», следовательно, повышение собственной ответственности за сделанный выбор.

Освоение каждого из этих механизмов усложняет образ общества, а значит, и в реальном обществе допускает более многообразные стратегии поведения. Большую роль при этом играют способы трансляции социального опыта, ибо от них зависит, насколько усвоенные познавательные механизмы будут переданы от поколения к поколению и сколь успешно они будут «работать» в реальном поведении. Традиционный, нормальный способ трансляции социального опыта — передача его через такие институты, как семья, школа, средства массовой информации. Они всегда включены в процесс освоения человеком окружающего мира, но в условиях радикальных трансформаций их роль существенно изменяется, как, впрочем, и они сами. Встает вопрос: насколько измененная роль трансляторов социального опыта способствует поддержанию достаточной степени соответствия построенного и реального мира?

Поскольку семья является первой ячейкой, в которой складывается первый вариант образа окружающего мира, изменения внутри этого транслятора социального опыта имеют особое значение. Первоначальный образ социального мира, приобретаемый от «значимых других», носит для ребенка в известном смысле принудительный характер [Бергер, Лукман, 1995. С. 214]: ребенок еще не конструирует мир, а получает его из рук «других», прежде всего, от родителей. Но

191

мир родителей относится к предшествующему периоду развития общества с его стереотипами и ценностями. Построенный родителями образ мира «не успевает» за темпом социальных изменений и изменений в массовом сознании. Подросший ребенок быстрее родителей осваивает этот новый мир. В такой ситуации передача ценностей от поколения родителей к поколению детей затруднена. Поскольку родители очень часто не справляются с новой социальной ситуацией, их позиция быстро устаревает: «...родителям, которые хотят видеть своего взрослеющего ребенка успешным, зачастую уже недостаточно просто передать ему накопленный опыт — у них просто нет опыта жизни в новых условиях. В то же время очень сложно предположить, какие ценности и стандарты поведения будут адекватны завтрашнему дню, еще труднее передать ребенку те ценностно-нормативные модели, которым не следуешь сам и которые не всегда можешь полностью принять» [Авдуевская, Аракан-цева, 1994. С. 152]. В таких условиях роль семьи как одного из трансляторов социального опыта оказывается незначительной, а авторитет родителей подорваным. Конструирование своего образа мира становится для ребенка особенно трудной задачей, поскольку опирается на весьма ограниченный опыт, на недостаточно полно осмысленную информацию о происходящих в обществе процессах.

Не менее сложная ситуация складывается и в

Blog

Привести к изменению как его поведения, так и других социальных установок, входящих в аттитюдную систему человека

Содержание