Привести к изменению как его поведения, так и других социальных установок, входящих в аттитюдную систему человека

Вид материала

Документы

Содержание Социальные изменения: восприятие и переживание

Подобный материал:

• Исследование на тему: «ценностные ориентации студентов», 65.8kb.
• Исследование уровня воспитанности учащихся моу сош №53 Г. Кирова, 63.85kb.
• Отчетливо выраженная определенность типичного поведения каждого человека, 41.43kb.
• Карта компетенции дисциплины, 37.68kb.
• Концепция развития сферы культуры города Петрозаводск на 2009-2015 годы Одобрена Постановлением, 138.08kb.
• Влияние родительских установок, 54.45kb.
• Самоубийство как девиантное поведение, 343.05kb.
• В. И. Сердобольский статистически-информационный подход к семантике естественных языков, 139.01kb.
• Ования большинства социальных наук, поскольку общественный порядок играет важную роль, 533.78kb.
• Девиантное поведение подростков как социально-психологическая проблема, 61.33kb.

пропаганда превентивного поведения. Пока данная область представлена преимущественно эмпи­рическими работами, требующими новых теоретических обобщений, поскольку полученные данные не укладываются в имеющиеся теоре­тические разработки. Такая ситуация, вероятно, объясняется актуаль­ностью социального запроса, ориентирующего исследования на ре­шение конкретных задач и сугубо прикладных проблем.

Чтобы обозначить социальное значение вопросов, связанных со здоровьем и болезнью, необходимо рассмотреть существующие кон­цептуальные рамки изучения этой тематики и проанализировать не­которые конкретные исследования. Прежде всего, следует выделить работу французских исследовательниц К. Эрзлиш и Ж. Пьеро об исто­рических перспективах изучения здоровья и болезни [Herzlich, Pierrot, 1987]. В ней показано, как на протяжении веков менялось не только отношение к болезням и больным, но и значение самих понятий здо­ровье и болезнь. Каждая эпоха характеризуется какой-то определенной болезнью, которая не только уносила сотни тысяч жизней, но неиз­бежно оставляла след в обществе. Хотя многие из этих болезней давно исчезли, в памяти поколений до сих пор хранятся образы, так или иначе связанные с эпидемиями чумы, холеры, проказы, которые наи­большее распространение имели в эпоху Средневековья. Несмотря на явные различия в симптоматике и картине протекания, этим болез­ням были присущи сходные черты: во-первых, большая численность погибших, так как люди умирали целыми семьями, хозяйствами и даже провинциями; во-вторых, смерть была неизбежной, реальной (как в случае чумы) или долгой и символической (как в случае прока­зы), когда больной оказывался в изоляции, отделенным от общества, что становилось его социальной «смертью» [ibid.].

И хотя на смену чуме пришли другие болезни, также унесшие много жизней, масштабы их протекания и последствия были не столь ужасными, чтобы претендовать на «символ» своего времени. С исчез­новением одних болезней и возникновением других менялась их роль в обществе. В XX в. значительное влияние на представления о болезни в целом оказал туберкулез. Именно в связи с его распространением фигура больного становится социальным феноменом. До этого времени было известно преимущественно о мерах, «коллективных защитах», предпринимавшихся обществом в отношении больных, но не об их переживаниях. Теперь же источником информации о больных стано­вится их личная переписка, дневники, позволяющие проследить не только развитие болезни, но и узнать о чувствах больных. Изменение

288

положения больных туберкулезом в обществе связано с тем, что боль­ной умирал «индивидуально» и не так стремительно, как это было, например, в период эпидемий чумы, т.е. времени, отпущенного бо­лезнью, хватало на то, чтобы сформировать новую идентичность и быть воспринятым в обществе в этом качестве.

До начала XX в. единственным оружием против туберкулеза счита­лись диета и свежий воздух, особая роль приписывалась пребыванию в сухом и теплом климате: для оздоровления больные отправлялись на юг. Пребывание в санаториях придавало им особый статус в общест­ве, становилось их способом жизни, задавало новую идентичность, являясь своего рода отметиной, «читаемой» остальными. В отличие от больных проказой, которых помещали в лепрозории (а это оказыва­лось окончанием их социальной жизни), больных туберкулезом не изолировали от общества. Они могли встречаться со своими друзьями и родными, даже уезжать из санаториев.

Если здоровье связывается с благополучием, удачей, способнос­тью работать, то болезнь ассоциируется с неспособностью работать и необходимостью лечиться. Другими словами, болезнь задавала поло­жение человека в обществе. В отношении туберкулеза использовалась двойная мораль: с одной стороны, эта болезнь романтизировалась, -считалась символом изящества и изысканности, ибо среди тех, кого она поразила, было много известных людей (Кафка, Чехов, Элюар), больным приписывались какие-то особые характеристики — чувствен­ность, страстность, склонность к творчеству, что позволяло считать туберкулез «болезнью артистов»; формировалось убеждение, что ту­беркулез делает людей более интересными и печальными. С другой стороны, эта болезнь воспринималась как наказание, связанное с ее распространением среди бедных слоев населения, в частности, среди рабочего класса, опасного для общества склонностью как к револю­циям (!), так и к эпидемиям.

В целом же болезни воспринимались в обществе в течение долгого времени как указание на зло, и хотя к XIX в. такое отношение к ним перестало быть типичным, сохранились некоторые исключения. К ним прежде всего относился сифилис — болезнь, ставшая синонимом вуль­гарности, чего-то «ужасного» и «отвратительного», окруженная мо­ральным осуждением и ассоциирующаяся с отступлением от запове­дей Бога. В дискурсе того времени присутствовала триада, угрожаю­щая обществу: туберкулез, алкоголизм и сифилис. Первая болезнь соответствовала символу смерти, вторая связывалась с имиджем «опас­ных» людей, третья — с биологической и социальной опасностью. С прогрессом научного знания в значительной степени изменилось представление о сифилисе и больных этой болезнью, но пугающие образы по-прежнему встречаются на уровне обыденного сознания,

289

хотя и в трансформированном виде. Сегодня заболевание сифилисом связывается с проблемой гомосексуализма и потому интерпретирует­ся не столько как биологическая, сколько как социальная угроза, ассоциированная с нарушением норм общества [ibid.].

Другая болезнь, которая воспринималась как символ смерти вплоть до распространения СПИДа в начале 80-х годов, — рак. Он появился в тот момент, когда другие болезни оказались не столь распростра­ненными, не столь «сильными». До открытия в 1872 г. бактериальной формы туберкулеза рак и туберкулез воспринимались как одно и то же заболевание. Обе болезни имели большое количество метафори­ческих описаний; что касается рака, то он изначально описывался как что-то разъедающее, поглощающее медленно и тайно. Его связы­вали с негативным поведением homo economicus в XX в., с репрессией энергии, с экологической катастрофой, с жизнью в стрессе. Причи­ны этой болезни приписывались изобилию в богатых странах.

Характерным при описании рака было установление его связи со стигмой. Этот древнегреческий термин указывает на знак или отмети­ну, вырезанную или выжженную на теле человека и характеризую­щую его как «дефектного» в моральном плане. Возможно, что ассоци­ация с каким-то физическим дефектом восходит к эпохе эпидемий, когда болезнь считалась видимой и «читаемой» на теле (например, считалось, что при холере тело должно «позеленеть и распасться»). Позже, когда болезни перестали оставлять отметины на теле, пред­ставление о стигме трансформировалось: болезнь стала скорее знаком социального статуса. Стигматизированного человека нужно избегать, так как он может принадлежать к асоциальной группе и его соци­альная идентичность ставит под сомнение его человеческую природу. Иными словами, стигма определяет, как к этому человеку относятся другие, как его оценивают [Goffman, 1963].

Таким образом, с исчезновением болезней и с открытием спосо­бов их излечения менялось отношение к ним, они переставали быть символом смерти, беспомощности человека, для апелляции к мифам не оставалось места, хотя следы их можно обнаружить и сегодня. Так, символом Амстердама являются три креста, обозначающих три беды этого города: наводнения, пожары и чуму. А в русском языке такие слова, как «зараза», «язва», «холера», используются в качестве бранных [Ожегов, 1990; Даль, 1994]. Образы исчезнувших заболеваний употреб­ляются в качестве метафоры для обозначения другой, еще неизвест­ной болезни. Например, туберкулез был назван «белой чумой», сифи­лис — «французской оспой», а СПИД в начале своего распростране­ния получил название «чумы геев», «чумы XX века». Суть этих метафор — в апелляции к известной болезни при определении новой, что делает ее более понятной.

290

Говоря о социальном значении болезни, стоит подчеркнуть, что на протяжении веков для выяснения вопроса о причинах заболеваний привлекалось не только медицинское знание. Спектр факторов, пред­лагавшихся в качестве потенциальных причин болезней, был доста­точно широким: воздух, климат, время года, затмение солнца, зем­летрясения, ураганы, грозы, падения звезд, появление комет, пища и пр. Как уже отмечалось, в ряде случаев болезнь рассматривалась как Божья кара, отголоски чего можно встретить и в настоящее время. В отличие от заболевания тифом или холерой, когда заболевший не задает себе вопрос: «Почему я?», — при заболевании раком очень часто можно услышать недоумение больных, как это они, будучи «хо­рошими», заболели такой ужасной болезнью. Психологический меха­низм возникновения такого вопроса объяснен в социальной психоло­гии с точки зрения «веры в справедливый мир», согласно которой человек должен получать по заслугам, т.е. без вины не может быть наказан [Андреева, 2000].

Другой социально-психологический механизм включается, когда в качестве источника болезней рассматривается аутгруппа. Так, в сред­ние века в случае повторяющихся эпидемий чумы подозрение в рас­пространении болезни падало на евреев, и как следствие этого вспышки чумы сопровождались массовыми убийствами [Sontag, 1983]. Не слу­чайно сифилис называли «французской оспой» англичане, «немецкой холерой» — французы, «неапольской болезнью» — флорентийцы. Рас­смотрение аутгруппы как причины болезней характерно и для совре­менного мира: в случае СПИДа в качестве источника вируса нередко рассматриваются маргинальные по отошению к морали группы: геи, наркоманы и проститутки. Такое приписывание выполняет, с одной стороны, функцию защиты собственной группы, а с другой — позволя­ет сохранить неизменным практикуемое поведение. Согласно психоана­литической трактовке, локализация угрозы в аутгруппе является спосо­бом проекции на других той части «Я» (self), которую индивид не желает иметь, от которой хочет избавиться [Joffe, 1996].

Указанные факторы не могли дать удовлетворительных объясне­ний, почему возникают болезни, однако со временем успехи медици­ны позволили обозначить некоторые причины: наследственность, ха­рактерологические особенности, а также условия труда, стиль жизни в больших городах, провоцирующий неблагоприятные психические и эмоциональные состояния. Многие из этих причин рассматриваются сегодня для объяснения заболеваний раком, сердечно-сосудистыми расстройствами. На уровне обыденного сознания в современную эпо­ху именно общество выступает одним из источников болезней: высо­кий темп жизни, стрессы, загрязнение окружающей среды, враждеб­ность и агрессивность мегаполисов. Общество оказывается само аг-

291

рессором, ибо жизнь в нем ненатуральна и опасна и негативно влияет на изначально здорового индивида. Подобные выводы свидетельству­ют о необходимости социально-психологического анализа таких яв­лений, как болезни и здоровье.

В этой связи уместно обозначить теоретические подходы, которые может предложить социальная психология для разработки этой проб­лематики. В ряде работ называются три основных направления, по которым осуществляется «вклад» социальной психологии в изучае­мую проблематику: использование некоторых традиционных социаль­но-психологических теорий; создание моделей для разрешения проб­лем данной сферы; проведение серии эмпирических исследований [Salovey, Rothman, Rudin, 1998].

Среди социально-психологических теорий, принимаемых на во­оружение психологией здоровья, можно выделить три: теорию атти­тюдов, атрибутивные теории, теорию социального сравнения.

В рамках теории аттитюдов особенно значимо положение о свя­зи аттитюдов и поведения. Теория рационального действия А. Айзена и М. Фишбайна связывает убеждения человека в отношении здоровья и здоровое поведение. Основными понятиями здесь являются: поведен­ческая интенция (готовность) осуществить то или иное поведение, аттитюд относительно последствий действия с их оценкой, воспри­нимаемые нормы, касающиеся поддержания действия, его мотивации и ожиданий других. Как было выяснено в социальной психологии, знание аттитюда не всегда способствует предсказанию поведения [Аронсон, 1998; Андреева, 2000]: аттитюды лучше позволяют пред­сказать готовность к действию, чем само поведение; при этом имеет значение временной компонент: чем меньше времени между готовно­стью к действию и его исполнением, тем более точным может быть предсказание. Выбирая между действием и бездействием, или возмож­ными действиями, человек отдает предпочтение альтернативе, имею­щей большую субъективную полезность, т.е. люди демонстрируют здо­ровое поведение в зависимости от его воспринимаемой полезности. Эта идея получила подтверждение при обследовании женщин с це­лью диагностики рака молочной железы: наилучшие результаты были получены при использовании средств контрацепции, физических уп­ражнений и пр. [Salovey, Rothman, Rodin, 1998]. Было также показа­но, что определенную роль играет при этом так называемый поведен­ческий контроль — оценивание собственных способностей и имею­щихся ресурсов.

Другой схемой, используемой при объяснении проблем психоло­гии здоровья, являются атрибутивные теории. Одно из направлений их применения — анализ ситуаций, когда люди, заболев, пытаются «понять», или «приписать», причины своих болезней, установить кон-292

троль над ними и разработать соответствующую стратегию поведения, основанную либо на обвинении себя, либо на обвинении других. Име­ющиеся результаты свидетельствуют о том₀ что первая стратегия ас­социируется с хорошей адаптацией к ситуации, а вторая — с плохой, впрочем, при разных заболеваниях эти стратегии в разной степени сопрягаются с адаптацией к ситуации.

Атрибутивные теории оказываются адекватной базой для разра­ботки программ превентивного поведения. Одна из них, призываю­щая женщин старше сорока лет регулярно проходить маммографию, дала любопытный результат: она оказалась более эффективной, когда апеллировала к внутреннему локусу контроля (ответственность самих женщин за свое здоровье), и менее эффективной, когда апеллирова­ла к внешнему локусу контроля (ответственность за здоровье пациен­тов возлагается на медицинскую систему) [см. также: Хьюстон, Штре-бе, Стефенсон, 2001. С. 594].

Наконец, социально-психологической теорией, предлагающей подход к объяснению проблем здоровья и болезни, является теория социального сравнения Л. Фестингера. Согласно этой теории, человеку необходимо иметь стабильную, предсказуемую и точную информа­цию о своих способностях и поведении. Для оценивания собственных возможностей люди сравнивают себя с другими, причем наиболее предпочитаемым источником являются похожие другие. Другой рас­сматривается в качестве стандарта для сравнения. В последние годы теория претерпела некоторую трансформацию: кроме первоначаль­ной стратегии сравнения себя с теми, кто «лучше», внимание иссле­дователей получила и обратная стратегия — сравнение себя с теми, кто «хуже». Так, среди больных раком преобладает сравнение себя с другими больными, ситуация которых «хуже», чем их собственная. Эта стратегия оказывает позитивное влияние на самооценку, а также на настроение людей с низкой самооценкой [Salovey at al., 1998]. Оче­видно, что сравнение себя с кем-либо, чья ситуация «хуже», чем наша собственная, выполняет эмоционально-регулятивную, а не ин­формационную функцию.

Наряду с тремя названными общими социально-психологически­ми теориями, которые могут быть использованы как основа для ис­следований проблем здоровья и болезни, существует еще ряд теорий, специально касающихся этих проблем. К ним относятся: теория здоро­вого поведения; теория наивных представлений о здоровье и болезни; по­этапная модель изменения поведения.

Согласно первой из них, решение о совершении какого-либо дей­ствия относительно здоровья обусловлено субъективным восприяти­ем связи, которая существует между соответствующим поведением и потенциальной угрозой. Угроза здоровью вызвана, с одной стороны,

293

серьезностью заболевания, с другой — уязвимостью по отношению к ней. Следовательно, действие, которое можно предпринять, зависит от угрозы и от того, как велико различие между преимуществами и барьерами на его пути. Эмпирическая проверка этой модели свиде­тельствует о том, что превентивное поведение связано с воспринима­емыми барьерами на пути действия, с оценкой преимуществ этого действия и с уязвимостью к окружающей ситуации, но не с серьезно­стью самой угрозы [ibid.].

В теории наивных представлений о здоровье и болезни, предло­женной Г. Левенталем, выделены четыре понятия, используемые людь­ми для формирования представления об угрозе здоровью: идентич­ность (что такое болезнь); причины (каковы факторы ее возникнове­ния); последствия (болезни); продолжительность. Эти понятия задают схему для интерпретации получаемой о болезни информации, прида­ют смысл соматическому опыту, а также облегчают процесс комму­никации по поводу заболевания. Эмпирические проверки модели по­казали, что в реальности люди не всегда используют все четыре поня­тия (в меньшей степени — продолжительность, вместо которой употребляют понятие излечение).

В модели, описывающей трансформацию поведения, связанного со здоровьем, предложенной Д. Прохазкой и К. Диклментом, выделяет­ся пять этапов изменения поведения человека на примере поведения курильщика. На первом этапе (предшествующем изучению «проблемы») он не задумывается над тем, чтобы бросить курить в течение ближай­ших шести месяцев; на втором этапе (начало рассмотрения «пробле­мы») он начинает задумываться, но пока не предпринимает никаких действий; на третьем этапе (подготовка) формируется готовность к со­ответствующему действию в течение ближайшего месяца; на четвертом этапе осуществляется успешное действие (человек не курит в течение периода от одного дня до шести месяцев); наконец, на пятом этапе человек продолжает осуществлять выбранную стратегию в течение вре­мени, превышающего шесть месяцев. Таким образом, поведение изме­няется линейно — от этапа к этапу, хотя на этом пути может быть и возвращение к более ранним этапам. Эта модель выдержала многочис­ленные эмпирические проверки на примере контроля веса, выполне­ния физических упражнений, безопасного секса и др. [ibid.].

Перечисленные теоретические подходы не могут охватить весь спектр проблем, становящихся предметом эмпирических исследова­ний. Поэтому в литературе выделяют еще несколько, особняком сто­ящих понятий, используемых при анализе эмпирических данных. Од­ним из важнейших среди них является понятие оптимизма иногда как диспозиции, иногда как определенного атрибутивного стиля, иногда как «когнитивной пристрастности». При любом определении опти-

294

мизм связывают с состоянием здоровья: в одних случаях (оптимизм как диспозиция) он обусловливает хорошее физическое состояние и субъективное ощущение благополучия, что подтверждено наблюде­нием за пациентами, страдающими сердечно-сосудистыми заболева­ниями. В других случаях (оптимизм как атрибутивный стиль) выявлено его значение при поиске пациентом причин своего заболевания: как установлено в ряде исследований, оптимисты апеллируют чаще к внеш­ним, нестабильным причинам, в то время как пессимисты склонны отыскивать внутренние, стабильные причины, и это не способствует их хорошей физической форме. Наконец, в третьем случае (оптимизм как когнитивная пристрастность, «иллюзия») оптимисты полагают, что вероятность негативных событий для них ниже среднего уровня [Weinstein, 1980]. Однако все эти наблюдаемые в исследованиях зави­симости не являются абсолютными: тот же оптимизм может порож­дать недооценку угрозы, а следовательно, пренебрегать требованиями превентивного поведения. Поэтому внимание указанному качеству следует уделять, понимая, что значение его может быть двояким.

Такими же противоречивыми оказываются результаты исследова­ний, использующих при интерпретации данных понятия выражение и подавление эмоций. Что важнее для больного человека — «выплеснуть» свои эмоции по поводу заболевания или, напротив, подавить их? Во всяком случае, в исследовании Дж. Пеннебайкера утверждается, что перевод травмирующих переживаний (потеря супруга) в языко­вую форму (проговаривание или описание травмирующего опыта дру­гим людям) способствует поддержанию здоровья: люди, рассказав­шие о травме, пребывали в лучшем физическом состоянии по сравне­нию с теми, кто умолчал об этом [см.: Salovey at al., 1998].

Несмотря на явный недостаток строгих объяснительных моделей в перечисленных теоретических подходах, можно сделать вывод, что, в принципе, наличное социально-психологическое знание позволяет дать ответы на насущные вопросы психологии здоровья.

Особо заметной становится роль социальной психологии в борьбе с новой болезнью, поразившей на рубеже столетий мир и в значи­тельной степени изменившей его. Зафиксированная в 80-е годы в США среди геев болезнь, напоминавшая рак, была названа «раком геев» и позже получила официальное название синдром приобретенного имму­нодефицита— СПИД. Ссамого начала своего распространения эта бо­лезнь привлекла внимание не только медиков, но и специалистов в области социальных наук, особенно, социальных психологов Это свя­зано с тем обстоятельством, что пока не найдены способы излече­ния, а срок жизни заболевших этой болезнью ограничен, хотя у них есть время сформировать новую социальную идентичность и быть вос­принятыми в этом своем новом качестве окружающими, что является

295

большой социальной проблемой. Затмив рак, эта болезнь стала симво­лом, синонимом смерти, главным врагом жизни и надежды. Очень скоро в средствах массовой информации стала циркулировать идея о том, что «группами риска», виновными в распространении заболева­ния, являются геи, наркоманы, проститутки. Тем самым распростра­нение СПИДа связывалось в обыденном сознании с наказанием за сексуальную революцию, за нарушение норм морали, за эмансипа­цию (!) женщин. Понятно, что такой образ болезни порождал множе­ство социальных проблем вич-инфицированных.

СПИД стал действительно такой болезнью, которая изменила мир. Однако характер этих изменений по-разному проявился в разных стра­нах и культурах и, следовательно, имел различные последствия. Все зависело от того, насколько быстро после возникновения и распро­странения болезни она была официально «признана», какие меры стали применяться для обеспечения населения более точной информацией и формирования терпимого отношения к его отдельным группам (в частности, для дестигматизации геев). В этом смысле ситуации в западных странах и в России достаточно резко различаются.

На Западе болезнь после ее появления в начале 80-х годов была воспринята как угроза, в СССР СПИД «пришел» несколько лет спус­тя, в 1987 г., а признание в качестве реальной угрозы болезнь получила еще позже. Соответственно не было и публичного обсуждения проблем, связанных с этим заболеванием, в частности проблем сексуальных от­ношений и сексуальности в целом. Возможно, это обусловлено особен­ностями сексуальной культуры в России в целом. По мнению И. С. Кона, выделившего в развитии сексуальной культуры в нашей стране четыре этапа, в период с 1917 по 1987 г. наличие у людей секуальности просто отрицалось [Кон, 1998). Только в последние годы проблемы интимных отношений, наркомании, сексуальности, гомосексуальных отношений получили «право» обсуждаться в средствах массовой информации, вышли на уровень публичных дискуссий, появились работы, затрагивающие данную тематику. Стало очевидным, что замалчивание этих проблем лишь способствует росту эпидемии СПИДа.

Это сказалось на общественном мнении, на отношении к СПИДу, который перестал рассматриваться как уголовное преступление или психическое заболевание. Наряду с публичной дискуссией были пред­приняты первые практические шаги, которые должны способство­вать решению в том числе и социальных проблем заболевших. В западных странах уже давно существуют добровольные организации, имеющие целью дестигматизацию больных, лоббирование их прав, воздействие на медицинские исследования и социальную политику [Paicheler, 1994; Кон, 1998]. Так, представители некоторых из них выступили против ассиметричной модели взаимодействия «врач—больной», согласно

296

которой врач обладает знанием и властью, а больной должен лишь подчиняться и следовать советам врача, хотя в случае СПИДа боль­ной чаще оказывается более информированным и, значит, имеет право на симметричную позицию. В России такие организации только нача­ли создаваться и имеют весьма ограниченные цели, хотя их деятель­ность крайне необходима.

Стремление вич-инфицированных повлиять на медицинскую прак­тику в области СПИДа, на социальную политику и ход кампаний по профилактике этой болезни и дестигматизации больных придает проб­леме новое значение. В настоящее время она становится не только медицинской. Получив социальную реконтекстуализацию, эта пробле­ма стала политической и социальной. На особый статус болезни ука­зывает и то, что дикуссии о ней вышли на международный уровень: появился международный день борьбы со СПИДом (1 декабря), ста­ли выходить печатные издания, проводиться семинары, посвящен­ные проблемам динамики эпидемии, достижениям медицины в этой области, поиску средств лечения. Именно новый статус заболевания обозначил и необходимость проведения социологических и социаль­но-психологических исследований в этой области.

Изучение того, как представляют новую болезнь и что думают о ней люди, как относятся к больным, обусловлено важностью разра­ботки глобальных кампаний по информированию о болезни и боль­ных, по изменению этих представлений, по влиянию на поведение индивидов. Необходимы такие стратегии проведения этих кампаний, которые способны заставить людей осознать болезнь как проблему, затрагивающую их лично, повлиять на их поведение, т.е. учесть соци­альную идентичность заболевших. Недифференцированное обращение «ко всем» едва ли окажется эффективным, поскольку, не обладая высокой личностной релевантностью, может легко быть отвергнуто. С другой стороны, задача социальных психологов — не допустить из­лишнюю морализацию и драматизацию ситуации, складывающейся вокруг болезни, объяснить пути ее избежания, указать возможный выход из нее, помочь преодолеть страх, который не может быть хоро­шим советчиком. Человек, сталкиваясь с пугающей информацией и отсутствием конкретных средств по реальному устранению источника опасности, предпримет наименее сложную стратегию поведения — отрицание риска. Это соответствует описанному в социальной психо­логии феномену — перцептивной защите [Андреева, 2000]: легче убе­дить себя, что угроза заболевания касается лишь «групп риска», или просто оградить себя от травмирующей информации, чем принять ее как релевантную и изменить собственное поведение.

Еще одна важная задача социальной психологии заключается в том, чтобы заставить общество задуматься о больных, ибо они стра-

297

дают не только от болезни, но и от равнодушия и игнорирования окружающих, им необходимы поддержка и помощь, солидарность с ними. За счет многообразных кампаний, программ, фильмов, книг, рассказывающих о судьбах больных, представления о них в мире к концу 90-х годов значительно изменились.

В середине 90-х годов в средствах массовой информации фигури­ровали три образа больных СПИДом: первый — мужчина гомосексу­альной ориентации, виновный в своей болезни и наказанный за это; второй— антипод первого: женщина гетеросексуальной ориентации, невинная жертва, зараженная партнером, или случайно зараженные дети; третий — разносчик СПИДа, злонамеренно или лекгомыслен-но распространяющий заболевание (чаще всего наркоман или бисек­суальный мужчина). Как показано в одном австралийском исследова­нии [Lupton, 1999], эти образы позже претерпели некоторую транс­формацию. В качестве примера первого образа в средствах массовой информации стал фигурировать известный американский спортсмен Грег Луганис, запечатленный плачущим на многочисленных фото­графиях в газетах и снискавший симпатию как раскаявшийся. Приме­ром второго образа служил также спортсмен — баскетболист Мэджик Джонсон. Он также заявил о своей болезни в масс-медиа, рассказал о многочисленных сексуальных контактах и назвал заболевание одной из своих главных ошибок. Было обращено внимание на его здоровый внешний вид, он был представлен как активно противостоящий бо­лезни и отчаянью, не сломленный и продолжающий жить. Наконец, третий образ — разносчик СПИДа, по халатности или неряшливости заражающий других, был представлен наркоманами, мужчинами и женщинами гетеросексуальной ориентации, имеющими случайные сексуальные связи, а также медсестрами, заражающими других. По отношению к этой группе демонстрировалось крайне негативное от­ношение как к источнику опасности для окружающих.

Характеристика таких образов в западных СМИ может быть сопо­ставлена с представлениями о больных СПИДом, распространенны­ми в России, и послужить материалом для сравнения в отечественных прикладных исследованиях. На фоне политической и экономической ситуации, сложившейся у нас в начале и середине 90-х годов, широ­кое обсуждение проблем СПИДа отошло на задний план: отсутство­вали широкомасштабные кампании, направленные на информирова­ние об этом заболевании и пропагандирующие превентивное поведе­ние, а предпринимаемые меры носили локальный характер. Лишь в конце 90-х годов стали появляться работы, затрагивающие социаль­но-психологические аспекты проблемы.

Одно из таких исследований проведено нами в сотрудничестве с Е. В. Власовой. Оно посвящено изучению представлений молодежи о 298

СПИДе и раке и базируется на теории социальных представлений С. Московичи [Moscovici, 1984]. Как известно, под социальным пред­ставлением понимается такая форма обыденного знания, которая облегчает процесс коммуникации в группе, придает смысл незнако­мым событиям и объектам, переводя новое, незнакомое в понятное и знакомое [Донцов, Емельянова, 1987; Андреева, 2000]. В области здо­ровья, где человек сталкивается с большим количеством противоре­чивой, пугающей информации, особенно значимым становится ис­пользование им социальных представлений, помогающих ему как-то адаптировать ее и использовать в целях собственной безопасности.

В исследовании ставилась цель выявить социальные представления молодых людей о раке и СПИДе, о путях заражения этими болезня­ми, способах излечения от них. Одновременно нужно было выяснить, что здоровые молодые люди думают о больных, как относятся к ним. Предполагалось, что обе болезни будут оцениваться как смертельно опасные, но СПИД будет восприниматься как контролируемая и неиз­лечимая болезнь, а рак — как неконтролируемая, но излечимая. Боль­ным в обоих случаях будут приписываться негативные черты, причем больные СПИДом будут оцениваться более негативно.

Выбрав в качестве основного метода исследования анкетирование и опросив 192 респондента (52 мужчины и 140 женщин), мы получили следующие результаты. Обе болезни воспринимаются как смертельно опасные, ассоциируются с болью, слабостью, снижением тонуса орга­низма в целом, физическими и эмоциональными страданиями. Дейст­вительно, СПИД воспринимается большинством респондентов как контролируемая, но неизлечимая болезнь, поскольку соблюдение ряда мер (безопасный секс, неупотребление наркотиков, контроль меди­цинских инструментов и пр.) позволяет избежать заражения, но от­сутствие кардинальных способов лечения делает его неизлечимым. В отношении рака представления менее согласованны: 34% респон­дентов считают, что это контролируемая и излечимая болезнь, так как возможно соблюдение превентивных мер (неупотребление алко­голя и никотина, избегание излишней радиации и др.), что позволяет избежать заражения, к тому же существуют способы излечения (хи-мио- и рентгенотерапия, хирургическое вмешательство); 21,7% рес­пондентов считают, что рак при его контролируемости вряд ли изле­чим, так как имеющиеся меры неэффективны; 21,6% респондентов считают, что заболевание раком невозможно проконтролировать, так как сочетание генетических и ситуативных факторов непреодолимо, но в случае возникновения болезни излечить ее все-таки можно; на­конец, 12,7% респондентов придерживаются фаталистической пози­ции, считая, что болезнь неизлечима (средства неэффективны) и не-контролируема (сочетание факторов непредсказуемо).

299

Существуют различия и в восприятии «статуса» болезни: СПИД рассматривается как социальная проблема, в то время как рак в боль­шей степени связывается лишь с определенными симптомами и эмо­циональными переживаниями. Больные воспринимаются здоровыми людьми как аутгруппа, наделенная негативными чертами, что спо­собствует, по-видимому, поддержанию позитивной идентичности собственной группы. Болезнь как бы делит мир на две части: здоровых и больных; ключевым для обозначения такого разделения служит по­нятие активности: здоровые полны жизни, они инициативны и энер­гичны, включены в общество, имеют работу и семью, их жизнедея­тельность разнообразна и интересна, больные же лишены всего это­го, в описании их отсутствуют указания на активность, включенность в общество, семейные связи и занятость, весь смысл их жизни — излечение. Но далее начинаются различия: больные СПИДом по срав­нению с больными раком характеризуются здоровыми людьми более негативно: у них не фиксируются какие-либо физические черты, ко­торые их отличают, но зато акцентируется их групповая принадлеж­ность. Указание на групповую принадлежность еще раз выступает как защита «своей» группы от болезни (она касается лишь маргинальных групп — геев, наркоманов, проституток, но никак не «своей» груп­пы). Что касается отсутствия фиксации физических черт у больных СПИДом, то это можно объяснить желанием просто подчеркнуть в ответах, что личного знакомства с больными у респондентов нет.

Полученные результаты — одна из первых попыток социально-психологического осмысления проблем, связанных с двумя самыми тяжелейшими заболеваниями конца XX — начала XXI в. Они лишний раз демонстрируют необходимость проведения социально-психологи­ческих исследований в области психологии здоровья. Проследив то, как на протяжении веков изменялось отношение к здоровью и болез­ни, как трансформировалось содержание этих понятий, становится ясным превращение изучаемой сферы в неотъемлемую часть социаль­ной жизни, а значит, не только в предмет социально-психологичес­ких исследований, но и в область практического вмешательства со­циальной психологии в жизнь общества.

Одним из важных направлений прикладных исследований являет­ся изучение возможностей изменения поведения больных людей, ана­лиз тех факторов, которые в наибольшей степени влияют на такое изменение, выяснение роли привычек и прошлого опыта в адаптации к новым формам поведения. Что же касается практического вмеша­тельства социальной психологии в эту сферу общественной жизни, то на первый план выдвигается разработка мер и средств оказания помо­щи больным людям в их усилиях справиться с ситуацией. И на ту и на другую форму деятельности социальных психологов сегодня имеется 300

социальный заказ. Социальные изменения, произошедшие в россий­ском обществе, имели своим следствием «допущение» социальных наук в область здоровья, поэтому вполне актуально продолжить нача­тые исследования и перейти от анализа представлений о конкретных болезнях к активному воздействию на эти представления и связанное с ними поведение. Именно этим социальная психология может вне­сти свой вклад в построение здорового общества.

Литература

Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

Аронсон Э. Общественное животное: введение в социальную психологию.

Пер. с англ. М., 1998. Бовина И. Б., Власова Е. В. Особенности представлений молодежи о СПИ­Де и раке//Мир психологии. 2002. № 3. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1994. Донцов А. И., Емельянова Т. П. Концепция социальных представлений в

современной французской психологии. М., 1987. Кон И. С. Лунный свет на заре. Лики и маски однополой любви. М.,1998. Кон И. С. Сексуальная культура в России/Интернет версия ссылка скрыта.

ссылка скрыта 6.phpl Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1999.

Goffman I. Stigma: notes on the management of spoiled identity. N.Y., 1963. Herzlich С Health and Illness. P., 1973. Herzlich C, Pierrot J. Illness and Society. Baltimore, 1987. Joffe H. Shock of the New: a psycho-dinamic Extension of the Social

Representational Theory//Journal for the Theory of Social Behaviour. 1996.

26,2. Lupton D. Archetypes of infection: people with HIV/AIDS in the Australian

Press in the Mid 1990s/Sociology of Health and Illness. 1999. 21,2. Paicheler G. Le public face a la menace du sida. Vol. 1: Interpretation des

connaissances et prise de conscience du risque. P., 1994. Salovey P., Rothman A., Rodin J. Health behavior//The Handbook of Social

Psychology. Eds. D. Gilbert, S. Fiske, G Lindzey. Vol. 2. 1998. Social Representations//S. Moscovici, R. Farr (eds). Cambrige; P., 1984. SonntagS. Illness as Metaphor. N.Y., 1983. Weistein N. D. Unrealistic optimism about future life events//Journal of Personality

and Social Psychology. 1980. 39.

СОЦИАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ: ВОСПРИЯТИЕ И ПЕРЕЖИВАНИЕ

Каждый человек в своей жизни сталкивается с разного рода изме­нениями социальной ситуации. Они могут быть связаны, например, с решением возрастных задач, таких как окончание школы, создание се­мьи, рождение детей, выход на пенсию или смена работы, места жи­тельства и т.п. В то же время социальные изменения — это неотъемлемая составляющая жизни общества в целом. Как отмечалось в главах 1 и 2, ключевой проблемой социальной психологии на рубеже веков явля­ется исследование происходящих социальных изменений. Распростра­нение Интернета, объединение Европы, развитие мобильной связи — все это и многое другое меняет облик мира и жизнь многих милли­онов людей. Эти процессы происходят постепенно и постоянно. При этом, как правило, изменения накапливаются на протяжении дли­тельного времени, не вызывая шок и не приводя к разрушению усто­явшегося образа жизни и к необходимости немедленного переструк­турирования представлений о мире и о себе.

Однако бывают такие периоды, когда социум меняется радикаль­но по всем направлениям, и это кардинально влияет на жизнь каждо­го живущего в нем человека. То, что произошло в нашей стране за последние 10—12 лет, вполне можно считать сменой общественно-экономической формации. Изменились структура собственности, по­литическая система, отношения человека и государства, социальная структура общества, образ жизни людей. За короткий период страна, в которой все мы жили, стала неузнаваемой — появились совершенно иные законы и нормы жизни. Граждане России были вынуждены од­новременно адаптироваться к новым отношениям с властью и госу­дарством, осваивать новые модели экономического поведения, при­спосабливаться к изменению ценностных приоритетов. Одновременно трансформации подверглись все социальные критерии, иерархии, ценности, и очень мало осталось «точек отсчета», от которых можно отталкиваться, обучаясь новой жизни. В этой ситуации человек не просто

302

должен понять новые правила жизни и выработать новые навыки, но и сделать это в условиях, когда нет устоявшейся системы норм и цен­ностей, нет готовых рецептов, как выжить и добиться успеха.

Возьмем, например, такую бытовую задачу, с которой сталкива­ется практически каждый человек: как распорядиться деньгами — отложить их на будущее, на «черный день» или сразу тратить? В ста­бильной ситуации это дело в первую очередь личных пристрастий, конкретной жизненной ситуации, традиций семьи и т.п., к тому же решение не нужно принимать сию минуту, оно может и подождать. В условиях радикальных социально-экономических преобразований в условия «задачи» непосредственно входит и оценка каждым челове­ком экономической ситуации, да и отложить эту проблему на «по­том» не получится, так как завтра может все измениться. Вспомним, сколько раз за годы реформ почти каждый из нас думал: насколько обесценятся деньги через месяц и как их сохранить в этих условиях, не будет ли снова денежной реформы, не отменят ли хождение долла­ра и т.п. И, в обшем-то, мало кто может помочь сориентироваться — политики врут, эксперты ошибаются, знакомые дают диаметрально противоположные советы

Или, если говорить о путях достижения социального успеха, вспом­ним, к примеру, как резко упали конкурсы при поступлении в выс­шие учебные заведения в первые годы реформ: образование, недавно казавшееся престижным и важным, стало вдруг «ненужным». Однако буквально через пару лет оно вновь обрело прежнюю значимость, хотя при этом профессиональные предпочтения абитуриентов за не­сколько лет кардинально трансформировались.

И таких примеров чрезвычайно быстрых, с исторической точки зрения, перемен, требующих от человека умения оперативно реаги­ровать на меняющуюся социальную ситуацию, можно привести бес­численное количество.

Масштабность российских реформ, без сомнения, останется в истории. Однако не только политика и экономика заслуживают вни­мания и изучения. С нашей точки зрения, не меньшую значимость имеет «человеческое измерение» социальных трансформаций — то, что происходило с людьми за это время, психологические особенно­сти переживаний и поведения людей и общества в новых условиях. В период радикальных преобразований перед людьми стоит задача не только материальной и социальной адаптации, но и психологическо­го освоения новой реальности — ее понимания и принятия как на когнитивном, так и на эмоциональном уровне. Одна из задач соци­альной психологии — способствовать к этому освоению.

Начиная с 1993 г., исследовательская группа кафедры социальной психологии изучала, как люди воспринимали, оценивали и объясня-

303

ли себе происходящие в стране социальные, политические и эконо­мические перемены [см. например: Алавидзе, Антонюк, Гозман, 1998; Алавидзе, 1998; Вильданова, Алавидзе, Антонюк, 1997]. Здесь будут представлены не публиковавшиеся ранее результаты исследований.

Следует отметить, что первоначально наши исследования носили прикладной характер. Перед нами стояли практические задачи, свя­занные с анализом и прогнозом реакции населения на экономичес­кие нововведения, финансового и электорального поведения граж­дан, их политических предпочтений. Как оказалось, для решения этих задач необходимо глубокое понимание «психологических механизмов, определяющих мнения и настроения людей» [Гозман, 1996. С. 143]. Для того чтобы выявить такие психологические механизмы, мы концент­рировались на изучении субъективной картины социального мира, которую создавали люди в процессе освоения новой реальности. В ходе исследований мы пытались установить, каким образом характер вос­приятия действительности способствует или, напротив, препятствует адаптации человека к меняющемуся миру, как он связан с самочув­ствием и поведением людей. Выбранный нами ракурс рассмотрения психологических закономерностей социальных изменений, естествен­но, не единственно возможный и не исчерпывающий. По сути, мы анализировали только один пласт, один аспект реакций людей на происходящие изменения — их интерпретации этих изменений. Одна­ко именно эти субъективные интерпретации, а не сама по себе объек­тивная реальность во многом определяют действия, эмоции и отно­шения людей. Как было показано в главе 11, построение картины мира, соответствующей миру реальному, — одна из центральных и очень непростых задач, стоящих перед человеком в период радикаль­ных трансформаций.

При проведении исследований мы использовали прежде всего ка­чественные методы: фокус-группы и глубинные интервью. (Следует отметить, что наши исследования описывают состояние и поведение достаточно широкого круга людей, однако нашими респондентами не были очень богатые и очень бедные люди.) Кроме того, мы обращались к данным социологических исследований, проводимых ВЦИОМ. Вы­бор качественных методов был обусловлен в первую очередь тем, что объектом изучения являлось восприятие людьми новой ситуации, новых форм поведения, новых социальных объектов. В новой и нестабильной реальности конструкты, параметры восприятия социальной действи­тельности только формируются, они очень динамичны и изменчивы. Готовые опросники, по существу, заставляют человека мыслить в тех категориях, которые уже есть в голове у исследователя. Для нас же представлял интерес сам процесс формирования этих категорий, про­цесс осмысления человеком происходящих общественных трансформа-304

ций и своего места в новой реальности. Кроме того, качественные мето­ды позволили нам получить материал, который обладал более глубин­но-психологическими свойствами (в том числе благодаря включению проективных методик) по сравнению с данными, полученными при массовых опросах, а также дали возможность выявить эмоциональный, не всегда осознаваемый пласт отношения к социальной ситуации.

Наши исследования позволили описать такие векторы, характе­ризующие психологическую составляющую адаптации к социальным изменениям, как образ меняющегося мира и эмоциональная реакция на перемены.

Образ социального мира включает в себя не только знание о со­циальных институтах и процессах, но и систему ценностей и приори­тетов. Он позволяет совершать осмысленные выборы на жизненном пути, планировать и целенаправленно выстраивать собственную жизнь в рамках социального пространства. Наличие связных и непротиворе­чивых субъективных концепций социального мира является основой формирования ощущения компетентности в социуме. Глобальные об­щественные трансформации разрушили привычные представления о социуме и его развитии. Люди оказались перед необходимостью пере­осмыслить основные закономерности построения и развития соци­альной ситуации, связать образы прошлого, настоящего и будущего.

Реакция на радикальную «ломку» социального мира напоминает изменения во внутреннем мире человека после психологической трав­мы, которая как будто бы делит жизнь на «до» и «после» — наруша­ются обычный ход времени, порядок вещей и причинно-следствен­ные связи. Жизнь воспринимается как не имеющая оснований в прош­лом и продолжения в будущем.

Ряд исследователей отмечает, что в социальной реальности быва­ют события, которые порождают такие ощущения у огромных масс людей [Штомпка, 2001; Neal, 1998]. Такой «социальной травмой» яв­ляются кардинальные преобразования, начавшиеся в нашей стране в 1985 г. Драматическая переоценка истории страны привела к опреде­ленному нарушению психологических связей людей с прошлым. И, конечно, особой вехой явились реформы 1992 г., когда произош­ло изменение всех законов течения общественной жизни. Человек ока­зался «отделенным» как от социального прошлого (ведь жизнь начала строиться по абсолютно другим законам, чем раньше), так и от буду­щего, поскольку он не понимал пока правил нового мира и не мог планировать будущее. При этом люди практически не имели возмож­ности соотнести новый опыт, принятое ими решение или собствен­ную позицию с опытом предыдущих поколений, других людей или практикой, существующей в других странах, и должны были опи­раться прежде всего на самих себя.

305

Важнейший компонент представлений о социальном мире, по­зволяющий человеку ориентироваться в нем, прогнозировать буду­щее и адаптироваться к реальности, — образ социального времени, т.е. представления о «механизмах» связи между прошлым, настоящим и будущим. [Андреева, 2000]. Наши исследования позволили выделить два основных вектора изменений в этих представлениях за годы ре­форм. Это, во-первых, постепенное восстановление в субъективной реальности прерванной «связи времен» (т.е. выстраивание временной перспективы от настоящего к будущему) и, во-вторых, смена кон­цепции «замороженного», стабильного времени на концепцию естест­венной динамичности и изменчивости.

Если попытаться реконструировать картину социального мира, сложившуюся у наших сограждан в начале социально-экономических преобразований, то первое, что мы обнаружили, — это высокий уро­вень поддержки власти и проводимых ею реформ. На первый взгляд, с удивительным единодушием, без сомнений и колебаний люди привет­ствовали новые ценности — демократию, рынок, частную собствен­ность. Так, в конце 1991 г. «мнение о приемлемости открытости вовне поддержали 74% опрошенных, западные принципы многопартийнос­ти — 69%, западную модель рыночной экономики — 63%, западные принципы парламентской деятельности — 60%, даже западный образ жизни сочли приемлемым 40%» [Мельвиль, 1997]. После такой поддер­жки кажется удивительной быстрая потеря позиций реформаторов и тот идейный откат, который буквально за два-три года привел к карди­нальному обесцениванию основных идеологических установок нового времени. За несколько лет настроения протеста, несогласия из исклю­чения превратились в правила. Политические лидеры, начинавшие реформы, стали вызывать откровенную ненависть, их личная попу­лярность снизилась до нуля. Загадка столь быстрой и легкой дискреди­тации официально провозглашенных новых ценностей лежит, по-ви­димому, в характере, уровне, степени их осмысления и усвоения.

В начале социально-экономических реформ у людей не было глу­бокого понимания, что стоит за понятиями «рынок» и «частная соб­ственность». Изменения еще не затрагивали их по-настоящему, они не ощущали и не понимали, во-первых, что это навсегда, во-вторых, что меняются не просто уровень и структура цен, а система отноше­ний в обществе, образ жизни в целом. Вряд ли многие осознавали, что основной смысл реформы состоит не в изменении масштаба цен, а в кардинальном переустройстве экономических основ жизни. Люди, скорее, ожидали, что стоит пережить либерализацию цен, как потом все снова будет стабильно, появятся лишь новые цифры на ценниках. В принципе, такое восприятие социальных изменений — «стоит пережить какое-то событие, и все будет хорошо» — весьма характер-306

но для советского (а может быть, и для русского) массового сознания. На протяжении всех лет советской власти коммунистическая идеоло­гия ставила качественные изменения уровня жизни в зависимость от достижения конкретных целей. Строительство ДнепроГЭСа, Уралма-ша, освоение целины и т.п. воспринимались не просто как задачи по развитию экономики, а как некие чудесные события, после которых мир должен измениться волшебным образом.

Возможно, ощущение границы, которую необходимо перейти для достижения качественно иной жизни, характерно для любых револю­ционных изменений. Например, к концу 80-х — началу 90-х годов в обществе вновь появились эти ожидания. Их очень ярко характеризует популярность программы Г. Явлинского «500 дней», которая не толь­ко не была реализована, но и известность получила в основном по названию (воспоминания о ней постоянно возникали в ходе прово­дившихся нами фокус-групп и интервью). Однако идея о том, что за определенное время можно что-то сделать, после чего все наладится, оказалась на редкость «подходящей» для общества. Возникновение та­ких ожиданий и привлекательность программы «500 дней» можно объяс­нить тем, что в этом проявлялся компромисс между привычной кон­цепцией застывшего, остановившегося времени, восприятием реаль­ности как неизменной и «замороженной», с одной стороны, и желанием изменений — с другой.

По-видимому, реформы первоначально воспринимались людьми примерно в том же ключе: сознательно или бессознательно они ждали, что после либерализации цен, разрешения заниматься предпринима­тельством, введения свободного обращения валюты наступит, нако­нец, правильная, хорошая и, что принципиально важно, по-прежнему стабильная жизнь. И понятия рынка, частной собственности, свободы были для них символами и признаками этой новой хорошей жизни. Люди фактически вкладывали в них исключительно позитивный смысл, оставляя за пределами своего сознания размышления о неизбежности безработицы при конкуренции, личной ответственности при свобо­де, социальном расслоении при рыночных отношениях. Лишь измене­ния на уровне каждодневного опыта людей, когда они реально стол­кнулись с этими «неприятными» составляющими нового образа жиз­ни, позволили им осознать во всей полноте, что на самом деле означают свобода, рынок и демократия.

Исследования, проведенные нами в 1993-1994 гг., показали, что первоначальные представления о рыночном обществе у людей мало походили на ту реальную жизнь, которая постепенно строилась в ре­зультате реформ. Личное столкновение с рыночной реальностью ока­залось весьма травмирующим переживанием для подавляющего большинства граждан. Практически все испытывали объективные труд-

307

ности, связанные с экономическим выживанием, снижением уровня жизни, разрушением системы социальных гарантий, изменением со­циальной структуры общества. Даже те, чье материальное положение не ухудшилось, и те, кто выступал за продолжение реформ, за либе­рализацию экономики, испытывали сильное эмоциональное потря­сение от происходящих перемен. Негативный образ ситуации в обще­стве, существовавший на тот момент, включал в себя следующие ком­поненты: политическую и экономическую нестабильность; анархию и беззаконие; разбазаривание общественных средств, их присвоение властьимущими; отсутствие правовой защиты и социальных гаран­тий; массовое обнищание людей; расслоение общества, появление небольшой прослойки нуворишей, обогащающихся за счет остально­го общества; ухудшение межличностных отношений, рост всеобщей озлобленности; отсутствие адекватных нравственных установок, нрав­ственный вакуум; социальную усталость. Эти характеристики воспри­ятия социальной ситуации выявлялись как в наших собственных ис­следованиях, так и в опросах общественного мнения, проводившихся ВЦИОМ [Экономические и социальные перемены, 1994].

Представления о рыночном будущем были сродни фантазиям о практически неведомом, знаемом лишь понаслышке, и варьировали от оптимистически безоблачных до страшных и отталкивающих. В на­ших исследованиях было выявлено несколько основных как позитив­ных, так и негативных мифов о рыночном обществе. Они не только одновременно сосуществовали в общественном сознании, но и при­чудливым образом переплетались в сознании индивидуальном.

Во-первых, рыночное общество рисовалось раем материального благосостояния. Хотя люди довольно часто оговаривались, что «там будут и бедные, и безработные», но считали, что «они все равно будут жить лучше, чем мы сейчас», так как общество будет настолько бога­то, что самый низкий уровень жизни будет не полной нищетой, а скромным, но достойным существованием. Вместе с тем была рас­пространена идея о том, что такая сторона образа рыночного обще­ства, как материальное благополучие, имеет свой противовес — ут­рату духовных ценностей. Во-вторых, рыночное общество представ­лялось как общество социальной справедливости, где процветают трудолюбивые и квалифицированные работники. Однако опора об­щества на работоспособных и трудолюбивых предполагает, что труд будет очень интенсивным, человек вынужден будет отдавать все силы, не позволяя себе расслабиться и отдохнуть [см. об этом также: Гоз-ман, Шестопал, 1996. С. 340-342].

Таким образом, картина рыночного будущего была исключитель­но амбивалентна и противоречива у рядовых людей, причем не толь­ко на когнитивном уровне, но и, что гораздо важнее, на эмоциональ-308

ном. Отмеченная выше особенность образа общества, формирующе­гося на фоне подлинного сражения старых и новых стереотипов и приобретающего крайне противоречивый вид (см. главу 5), получила свое подтверждение в ряде исследований. Высокая степень противоре­чивости представлений и эмоционального отношения к будущему, рассогласование между рациональным одобрением изменений и труд­ностями бытия в новых условиях послужили основой создания инди­видуальной картины мира каждым отдельным человеком. Как показа­ло изучение в 1993-1994 гг. общественного мнения об отношении мас­сового сознания, например, к экономическим реформам, нельзя (или недостаточно) судить только по декларативному «одобрению—нео­добрению». «Реальное отношение (установка), которое мы на каждом шагу можем обнаружить в нынешнем общественном мнении практи­чески по любому волнующему его вопросу, — это определенное соче­тание, скажем, декларативного принятия и практического отторже­ния и, наоборот, практической адаптации и идеологического осуж­дения и т.п.» [Левада, 2000].

В нашем исследовании было установлено, что самые существен­ные различия между людьми заключались в том, как в их картине мира сочетались представления о сегодняшней реальности и о буду­щем, видели ли они какую-то преемственность между происходящи­ми изменениями и заявленной целью преобразований. В зависимости от того, каким образом люди в целом воспринимали рыночное насто­ящее (переходный период) и рыночное будущее, как относились к ним, мы разделили их на три группы.

В первую группу, условно названную «пессимисты», вошли люди, одинаково негативно относившиеся как к настоящему переходному периоду, так и к рыночному «завтра» и его целям.

Вторая группа — «утописты». Это люди, для которых будущее ры­ночное общество было окрашено самыми лучезарными красками, но при этом любые предвестники рынка в нынешней жизни раздражали в силу несоответствия идеалу. Рынок принимался «утопистами», глав­ным образом, на уровне теоретической абстракции, идеи. На уровне же социальной практики любые способы и попытки реализовать эту идею не нравились им. Эти люди не видели, каким образом из мрач­ных реалий переходного периода может вырасти прекрасное будущее, рисуемое в их воображении. Настоящее воспринималось как совер­шенно отдельный период, в котором действуют особые законы, жизнь строится по особым правилам, а настоящее и будущее были как будто бы разделены непреодолимой стеной. Такое разделение существенно затрудняло адаптацию к новым социально-экономическим условиям: зачем приспосабливаться к сложной и весьма неприятной действи­тельности, если в будущем все будет совсем по-другому?

309

И только часть наших респондентов, вошедших в третью группу, которых мы условно назвали «реалистами», принимали не только идею рынка, но и позитивно оценивали конкретные социальные практики переходного периода и были готовы поддержать их на поведенческом уровне. Рыночное будущее представлялось им прямым продолжением начатых преобразований. Они видели, как на основе не всегда идеаль­ных социальных практик переходного периода может вырасти нор­мальное рыночное общество. При этом они не идеализировали буду­щее, как «утописты», и предвидели неизбежные трудности жизни в новой системе. Эта категория граждан была наиболее благополучной, с точки зрения психологической адаптации к социальным изменени­ям, наиболее активна и оптимистична.

Таким образом, у значительной части людей в первые годы ре­форм не было представлений о преемственности между настоящим и будущим. Однако всего за несколько лет образ социальной реальности стал принципиально иным. Представления о будущем стали значи­тельно более конкретными и реалистичными. У большинства возник­ло хотя бы самое общее знание правил, регулирующих социальную жизнь, что создавало ощущение понимания того, как из настоящего «вырастает» будущее. Исследование, проведенное нами в 1997 г., по­казало, что у людей появилось осознание эволюционности измене­ний. Практически всех респондентов объединяло представление о по­степенности развития ситуации, отсутствие ожиданий резких поворо­тов и катаклизмов в жизни страны в ближайшие 10 лет. Будущее виделось им логическим следствием развития тех элементов действи­тельности, которые существовали и сегодня.

Наиболее распространенной характеристикой ситуации в стране стала категория «стабилизация». Если в исследовании 1994 г., боль­шинство респондентов боялись стабилизации, которая ассоциирова­лась у них с сохранением неудовлетворявшего их бедственного поло­жения, то в 1997 г. она означала для них, во-первых, отсутствие в будущем резких изменений в стране и, во-вторых, уверенность в том, что жизнь будет строиться по правилам и законам, доступным пони­манию и реализации. В целом идея о том, что в ближайшие 10 лет в обществе возможна стабилизация, очень импонировала респонден­там, несмотря на то, что они не считали сегодняшнее положение вещей идеальным и предполагали, что и в будущем им, наверняка, не все будет нравиться. Тем не менее они не хотели радикальных из­менений, поскольку поступательное развитие общества без взрывов и катаклизмов дает им возможность хотя бы в минимальной степени представлять свое будущее.

Установление в сознании людей «связи времен и событий» можно рассматривать как знак адаптационных изменений населения. Спо-310

собность увидеть в сегодняшнем дне тенденции будущего развития позволяет людям строить свою жизнь, в большей степени исходя из контекста сегодняшней реальности, а не из фантазий о будущем.

Прикладное значение проведенных исследований состояло, в част­ности, в том, что они давали возможность объяснить и предсказать одну из конкретных форм поведения людей в ситуации изменений, а именно финансовое поведение населения, прежде всего, отношение людей к долгосрочному накоплению и инвестированию. Как показыва­ли наши исследования (в том числе проведенные по нашему заказу социологические опросы ВЦИОМ), прямые вопросы об инвестициях и сбережениях практически не имели смысла: подавляющее большинство респондентов утверждали, что они не имеют никаких возможностей для инвестирования, не интересуются этим вопросом и абсолютно не­компетентны в различных способах инвестирования. Поэтому прогноз инвестиционной активности требовал анализа не уже имеющихся инвестиционных установок, а изучения тех элементов общественного сознания, которые являются необходимыми условиями для того, чтобы соответствующие установки получили развитие в будущем. Оказалось, что уровень психологической адаптированности к переменам и в осо­бенности представления о будущем являются важнейшими фактора­ми, определяющими сберегательное поведение граждан.

Так, позитивный образ собственного будущего в гораздо большей степени способствовал позитивному отношению к накоплению, чем ощущение неопределенности и непредсказуемости. Готовность к на­коплениям оказалась прямо связана не с неуверенностью в завтраш­нем дне, ощущением беспомощности и незащищенности, а напро­тив, с уверенностью в своих силах, осознанием собственных возмож­ностей влиять на свою судьбу и изменять ее. Именно в 1997 г. можно было констатировать появление позитивной мотивации по отноше­нию к долгосрочному накоплению у некоторой части представителей среднего класса. Эти результаты исследований учитывались правитель­ственными структурами для прогнозирования развития рынка част­ных инвестиций, при работе с инвестиционными фондами, а также при разработке стратегии связей с общественностью.

Еще одним важнейшим изменением в картине мира, произошед­шим за годы реформ, является переход от субъективной концепции стабильности социальной среды к имплицитному представлению о неиз­бежности и естественности изменений.

До начала реформ представление о мире как о предельно стабиль­ном, безусловно, отражало существовавшую тогда социальную реаль­ность, потому что все было стабильно — цены, архитектура (поскольку медленно строили), зарплаты и т.д. Представление о неизменности мира являлось одним из психологических оснований принятия авто-

311

ритарной, централизованной, плановой системы [Андреева, 2000]. В 1997 г. впервые за время наших исследований при характеристике ситуации в стране стала доминировать идея о неизбежности и естест­венности постоянных изменений в обществе. Люди описывали буду­щее страны не в статических, а в динамических понятиях: они гово­рили об обществе в терминах не состояния, а движения, процесса («по спирали идет развитие»; «все будет происходить, как на качелях»).

Кроме того, появилось представление о том, что жизнь людей в целом станет более динамичной и переменчивой. В первую очередь, с точки зрения опрошенных, изменения будут касаться смены работы. Респонденты много говорили о том, что в будущем станет реальнос­тью возможность потерять работу в любой момент, однако такая пер­спектива не воспринималась ими как катастрофа, как «конец жизни». Это не означает, что в реальной ситуации потери работы они оста­нутся безразличными, не будут переживать (особенно, если говорить не о смене работы по собственной инициативе, а о возможности быть уволенным). Однако страх, связанный с потенциальной потерей ра­боты, не парализует способность опрошенных рассуждать о безрабо­тице достаточно рационально и спокойно. Как показывали наши ис­следования, до 1997 г. люди в большинстве своем были не готовы развернуто обсуждать эту проблему, они говорили в основном о том, как это ужасно. Потенциальная потеря работы воспринималась ими как катастрофа, а смена вида деятельности рассматривалась как изме­на себе, привычным ценностям и идеалам; многие скорее склонялись к тому, чтобы терпеть лишения, чем к тому, чтобы ради денег зани­маться не свойственной им или непрестижной, с их точки зрения, деятельностью. В исследовании же 1997 г. респонденты, хотя также разделяют работу на престижную и непрестижную, но при этом более спокойно относятся к тому, чтобы в трудной ситуации работать ради денег, а не «для души». Тема безработицы прямо ассоциируется у лю­дей с проблемой ужесточения конкуренции в обществе. Возможность обсуждать эту тему свидетельствует о принятии людьми этого измере­ния в жизни общества, а также о смягчении эмоционального накала, который ранее блокировал их способность и думать, и говорить об этом. Более спокойное отношение к возможной смене работы — важ­нейший индикатор принятия людьми естественности постоянных из­менений как нормы существования общества.

Таким образом, к 1997 г. образ мира стал значительно более струк­турированным и непротиворечивым, у людей в целом сформирова­лось ощущение собственной компетентности в новом социальном мире. После финансового кризиса 1998 г. у них опять прервалось ощущение «связи времен», появился страх непредсказуемости и ожидание даль­нейших катастроф. Однако на этот раз такое состояние длилось на-312

много меньше: оно было преодолено быстрее, чем за год. По всей видимости, даже серьезные политические и экономические катак­лизмы воспринимаются спокойнее на относительно стабильном фоне, нежели постоянные, пусть даже и не столь значительные изменения.

Параллельно с изменением субъективной картины мира менялось и эмоциональное отношение людей к трансформациям в обществе, к будущему страны. Важно подчеркнуть, что это отношение к измене­ниям совсем не идентично принятию или непринятию перемен, этот параметр отражает, прежде всего, степень и содержание тревоги по поводу социальных трансформаций. Разрушение привычного уклада жизни, системы социальных гарантий, столкновение с незнакомым миром — сильное эмоциональное потрясение для любого человека. Оно усугублялось отсутствием четких правил жизни в новых услови­ях, необходимостью опираться только на собственное мнение, ори­ентируясь в новом мире, и зачастую самим создавать эти правила.

Период глобальных перемен ставит любого человека в условия неизмеримо более высокой индивидуальной ответственности за соб­ственную жизнь, успехи и неудачи, чем ситуация стабильности. Эф­фективная адаптация к жизни в таких неопределенных условиях пред­полагает, с одной стороны, понимание того, что большинство правил, норм, стандартов больше не действует, что требуется собственная ак­тивность для того, чтобы самому устанавливать эти правила, необходи­ма гибкость, т.е. умение переходить от одного правила к другому. С дру­гой стороны, человек должен внутренне принять такую ситуацию, что совсем не просто, особенно после десятилетий стабильной и предопре­деленной жизни. Что особенно важно, российский переходный пери­од — это не просто время бурных изменений и жизни «без правил», это переход от авторитарной системы к демократической, переход от об­щества, жестко ограничивающего личную свободу, к такому, где инди­видуальная свобода является одним из ценностных приоритетов. Г. Дилигенский следующим образом характеризует два типа измене­ний, которые должны были принять и освоить наши сограждане: «С одной стороны, как радикальное расширение «поля свободы» — возможностей самоопределения личных судеб, повышения матери­ального и социального статуса, выбора форм потребления и образа жизни, источников информации, идеологической, культурной и по­литической ориентации. С другой стороны, как утрата социальных га­рантий уровня и условий жизни, рабочего места и профессионально­го статуса, как распад привычных норм и правил повседневного бы­тия, как вал новых опасностей и угроз, наконец, как резкое обострение проблемы элементарного выживания» [Дилигенский, 1998. С. 138].

В начале реформ практически у всех граждан, даже одобряющих экономические нововведения на рациональном уровне, в эмоциональ-

313

ном плане рыночные отношения вызывали массу страхов [см. об этом, например: Шубкин, Иванова, 1999; Кертман, 2000]. Люди превозно­сили свободу, даваемую рыночной экономикой, и в то же время бо­ялись ее. Этот страх имеет глубокие корни, анализу которых было уде­лено внимание в наших исследованиях 1993—1994 гг.

Было установлено, что начало становления свободных рыночных отношений актуализировало у наших сограждан, по крайней мере, три вида, или три ипостаси