Вестник филологического факультета ИнгГУ

Вид материала

Содержание

ТЕОРИЯ ЯЗЫКА И РЕЧИ УДК 81'366.57:811.351.43 Барахоева Н.М. Еще раз о залоге в ингушском языке
Ключевые слова
Barakhoeva N.M. ONCE AGAIN THE CATEGORY OF VOICE IN INGUSH LANGUAGE
Key words
So qamāl duvcaš vōll, So ça dottaš vōll
As käxat jazdu –Käxat jazdeš da / Я пишу письмо – Письмо пишется; So käxat jazdeš vōll – Käxat jazdeš latt / Я пишу письмо – Пис

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 27

ТЕОРИЯ ЯЗЫКА И РЕЧИ

УДК 81'366.57:811.351.43

Барахоева Н.М.

Еще раз о залоге в ингушском языке

Статья посвящена исследованию категории залога в системе ингушского языка. Залог изучается в свете теории актантной деривации глагола и рассматривается в качестве одного из типов актантной деривации в ингушском языке. Предпринимается попытка описания граммем залога, как основанных на изменении коммуникативного статуса актантов глагольной лексемы.

Ключевые слова: залог, актантная деривация, коммуникативный ранг, синтаксический статус, активный залог, пассивный залог, агенс, пациенс, эргативная конструкция, номинатив, абсолютив.

Barakhoeva N.M.

ONCE AGAIN THE CATEGORY OF VOICE IN INGUSH LANGUAGE

Our study is based on the theory according to which the function of voice is the redistribution of communicative ranks of the participants of situation. It wasn’t necessary that such a transferof communicative ranks was accompanied by redistribution of syntactic roles of the actants of verbthat proved by the material of Ingush language. The very category of voice is considered by us as a way of discovering the aktant derivation in the language. The voice covers morphology (verb forms), and syntax (the need of actants - the valency of the verb), and pragmatics.

Key words: actant derivation, the category of aspect, communicative ranks, participants of situation, syntactic roles, activ voice, passive voice, nominative, absolutive.

Первое, на что хотелось бы обратить внимание, начиная изложение нашего видения проблематики залога в ингушском языке, это то, что, на наш взгляд, любая грамматическая категория (языковая универсалия) в естественных языках не может быть представлена однотипно. И, используя термины «константа» и «переменная» в исследовании языковых систем, предложенные А.Е. Кибриком [3], можно утверждать, что та или иная грамматическая категория, являясь языковой константой, одновременно является и переменной в естественных языках.

Второе, наше изложение проблематики залоговости в ингушском языке мы строим на той научной базе, которая позволяет нам говорить не только о залоге в узком его понимании, а рассматривать практически все возможные явления, которые объединяются понятием «залоговость» в ингушском языке и рассматривать залог в системе понятий актантной деривации. Такой подход к решению проблемы залога и, связанных с ним явлений, на наш взгляд, позволяет более четко и максимально объемлюще проанализировать залоговые (а в более широком формате – субъектно-объектные) отношения в ингушском языке и, возможно, ответить на вопрос, а есть ли в ингушском языке категория залога как таковая. И, если она есть, то в чем специфика реализации данной категории в ингушском языке; соответствует ли теория залога, принятая в языках с классической дихотомией актива и пассива, тому, что мы имеем сегодня в системе ингушского языка.

При рассмотрении научной литературы, посвященной проблематике залога и актантных корреляций в нахском языкознании (как впрочем, и во всей лингвистике), привлекает внимание тот факт, что при анализе данного явления те или иные авторы часто впадают в крайности. С одной стороны, под понятием залог объединяются все факты языка, так или иначе связанные с изменением актантной структуры высказывания. Так, например, в работах Т. И. Дешериевой в качестве граммем залога постулируются разного рода синтаксические преобразования ситуаций [2], причем не соблюдается исходный принцип установления залоговой категории – единство рассматриваемой ситуации. Первым и необходимым условием возможности констатации залога в языке является, как известно, целостность и нерушимость единства ситуации, преобразование которой допускает изменение позиций актантов в структуре предложения, сопровождающееся и изменением синтаксического статуса этих актантов, но не допускает изменения самой ситуации. [Правда, изменение синтаксического статуса актантов нами не рассматривается как обязательный и необходимый фактор, которым должно сопровождаться залоговое преобразование синтаксической конструкции]

С другой стороны, в лингвистике укоренилось мнение, согласно которому «…Эргативные языки различаются по тому, в какой степени и какими средствами они грамматически выражают участников ситуации. Наряду с ролевыми характеристиками, обычно неотъемлемыми от семантики той ситуации, которая обозначается глаголом, имеются также и другие автономные когнитивные сферы, в терминах которых могут характеризоваться участники ситуации: коммуникативная, дейктическая, референциальная. Ели эти характеристики формально в языке не выражаются, язык имеет только ролевую ориентацию эргативного типа. Такой язык можно считать семантически эргативным. Нахско-дагестанские языки относятся к этому типу. В них ролевые характеристики именных актантов кодируются морфологическими средствами и являются при конкретном глаголе постоянными. В частности, в таких языках отсутствуют залоги» [3:128].

Указывая на связь залоговости с переходной семантикой глагола, И. И. Мещанинов объясняет расхождение в исчислении залоговых форм тем, «что сопровождаемые в предложении прямым дополнением, переходные глаголы выражают переходное на объект действие и получают соответствующее оформление; используемые же в безобъектном предложении, а в некоторых языках и с неопределенным объектом, те же глаголы передают действие более отвлеченное, в котором переходность ослабевает в своем конкретном содержании. На этой почве и развиваются разновидности залогового оформления, причем выступающие оттенки отношений глагола к субъекту и объекту в пределах одной и той же языковой группы могут получать различное внешнее выражение, в связи с чем и залоговое деление в них получает свои варианты» [5:130]. Что касается утверждения о том, что лишь переходные глаголы могут являться основанием выделения в языке категории залога, отметим, что ингушский язык (равно как и чеченский), на наш взгляд, нельзя отнести к языкам, в которых противопоставление переходных/непереходных глаголов оформлено морфологически или более или менее четко подтверждено синтаксически, т.е. наличием при переходном глаголе аккузативно оформленного прямого объекта.

В ингушском языке о переходности глагола свидетельствует лишь факт присутствия в пропозиции при исходном глаголе ближайщего объекта, оформленного именительным падежом в абсолютивной функции. Насколько грамматикализована переходность глагола сегодня в ингушском языке, и вообще насколько данная категория семантически представлена в данном языке вопрос, еще нуждающийся в решении. Тем не менее, очевидно, не вызывает сомнения факт наличия переходных глаголов в системе ингушского языка.

Думается, что можно поставить вопрос о большей или меньшей степени переходности или транзитивности тех или иных глагольных лексем ингушского языка и о том, что, очевидно, в какой-то определенный период развития ингушского языка или нахского языка-основы, глагол имел лабильный характер. Это, возможно, и явилось причиной того, что сегодня переходность глагола в данном языке практически не оформлена. Кроме того, думается, что отнесение глаголов чувственного восприятия и глагольных словоформ со значением потенциалиаса к разряду переходных глаголов и форм в ингушском (равно, как и в чеченском) языке совершенно неоправдано.

Мы придерживаемся той теории залога, согласно которой семантика данной категории состоит в том, что выбор говорящим той или иной граммемы залога обусловлен, тем, что и как хочет говорящий подчеркнуть из того, о чем он повествует, каким образом он хочет представить ситуацию и участников данной ситуации. Ситуация не меняется, она остается той же, меняется лишь соотношение внутри этой ситуации между актантами этой ситуации. Как известно, тождество ситуации является основным условием отнесения той или иной граммемы к залоговой [8:191-199]. Например, соотношение актантов ситуации в ингушском языке в следующих примерах: As käxat jāzdu, Käxat as jazdu, Käxat as jazdeš da / Я пишу письмо, Письмо я пишу, Письмо пишется (писываемое есть) мной (я – эрг.) в грамматическом отношении неизменно. Изменен лишь порядок слов в предложениях. Ситуация остается та же, набор актантов тот же. В ингушском языке залог не маркирован грамматически определенным повышением или понижение синтаксического статуса актантов глагола. Встает логический вопрос, на что же нужно ориентироваться при описании залога в ингушском языке?

Основной упор делается нами на семантический элемент – выражение отношения говорящего к тем сведениям, которые он сообщает. В лингвистике такие семантические элементы называются коммуникативной и прагматической информацией. Залоговые отношения объединяют в своей семантике морфологию (формы глагола), синтаксис (необходимость актантов – валентность глагола) и прагматику. Исходя из этой точки зрения, мы попробуем проанализировать залоговую ситуацию в ингушском языке. Рассмотрим более подробно русские и ингушские предложения: (1) Студент прочитал эту книгу – (2) Эта книга была прочитана студентом / (1) Studento dijšad iz knižka (Iz knižka studento dijšad) – (2) Iz knižka studento dijša da.

В русском языке представлен классические активный (1) и пассивный (2) залоги. Оба предложения обозначают одну и ту же ситуацию, количество участников ситуации одинаково и их семантические роли также одинаковы. Отличаются эти предложения друг от друга отношением говорящего к ситуации. Конкретнее говоря, отличие одного предложения от другого состоит в том, что в (1) предложении говорящему нужно акцентировать внимание на актанте глагола – деятеле, в (2) предложении говорящий акцентирует внимание на актанте – семантическом объекте ситуации.

В ингушских же предложениях точно такая же ситуация в отношении семантических актантов – в (1) предложении акцентируется внимание на семантическом субъекте действия, в (2) предложении – на семантическом объекте, при этом трансформируется также и глагольная синтетическая форма в финитную аналитическую. При этом основной акцент внимания, на наш взгляд, перенесен на само действие, точнее, на наличие результата действия (результатив).

Указанные семантические отличия в русском языке имеет и соответствующий грамматически оформленный коррелят: разные подлежащие в (1) и (2) предложении. В отношении семантической интерпретации именной группы происходят определенные изменения, когда она перестает быть подлежащим или становится подлежащим. В данном случае можно использовать термины, используемые при актуальном членении предложения. Меняются тема-рематические отношения внутри предложения, смещается акцент внимания, меняется коммуникативный ранг именной группы. В языках типа русского меняется еще и синтаксический статус подлежащего и дополнения. Подлежащее в (1) предложении, имевшее более высокий синтаксический статус и коммуникативный ранг, понижается в синтаксическом статусе и в коммуникативном ранге, становясь дополнением. В (2) предложении дополнение, наоборот, повышается в своем синтаксическом статусе и в коммуникативном ранге – становится подлежащим. Получается, что в русском языке (и не только) залог маркирует перестановку акцента внимания с одного актанта на другой. Возможно, конечно, семантическое переключение внимания с одного объекта на другой и простым изменением порядка слов типа: (3) Эту книгу прочитали студенты. И предложения (1) и (3) в русском языке будут иметь одинаковую коммуникативную структуру, однако, по залогу они не отличаются друг от друга. Они различаются лишь порядком слов, т. е. на уровне синтаксиса, а не на уровне морфологии. Залоговые же отношения в языках типа русского сопровождаются изменением коммуникативной структуры, а изменения коммуникативной структуры, в свою очередь, отражаются на синтаксическом оформлении предложения и в морфологическом оформлении глагольной словоформы в русском языке. (Потому залог и считается глагольной категорией, несмотря на то, что различия между предложениями в оформлении залоговых отношений касаются предикатных предметов – актантов). Такая характеристика залога построена на системном различении семантических ролей (агенс, пациенс, адресат, место) и синтаксических ролей (подлежащее, прямое дополнение, косвенное дополнение). Такое различение семантических и синтаксических ролей принято во многих языках мира. Причем равенство в содержании активной и пассивной ситуаций поддерживается равенством семантических ролей участников этой ситуации, прагматические расхождения же соотносимы с приписыванием этим участникам ситуации в каждом случае разных синтаксических ролей [8:196].

Таким образом, залог определяется как глагольная категория, которая выражает изменение коммуникативного ранга участников ситуации (субъекта и объекта). Действительный залог (или конструкция активного залога) представляет собой некоторую исходную ранговую структуру, в которой засвидетельствовано соотношение актантов ‒ семантического субъекта с более высоким коммуникативным рангом с семантическим объектом с более низким (по сравнению с субъектом) коммуникативным рангом. Другие типы залогов (как известно, активный залог и пассивный залог не являются единственными возможностями проявления залоговых отношений) представляют переход коммуникативного статуса с более высоким рангом от одного глагольного актанта к другому [8:195-202].

Рассмотрение залога в ингушском языке нами строится на предложенном выше определении залога, в котором основной акцент делается на разграничении статуса коммуникативного ранга именных групп, которыми оформлены участники ситуации. При этом соотношение синтаксических ролей актантов в предложении, тождественное их коммуникативному рангу, изменение или сохранение ими синтаксического статуса не играет ведущей роли в выявлении типов залогов и их исчислении в ингушском языке. Мы не склонны поддерживать то мнение, что залог представляет собой основной механизм перераспределения синтаксического статуса – синтаксических ролей именных групп – существительных. Такое перераспределение ролей именных групп, оформляющих участников ситуации, в лингвистике именуется изменением диатезы глагола [10].

На примере ингушского языка мы постараемся продемонстрировать тот факт, что основная функция глагола состоит не в перераспределении синтаксических ролей участников ситуации, а, скорее всего – в перераспределении коммуникативного статуса (ранга) именных групп, которыми выражаются в языке участники ситуации. Дело в том, что коммуникативный статус – явление универсальное, и оно отмечается практически в любом естественном языке, равно как и соотносимые с понятием коммуникативного статуса понятие темы и ремы. Здесь уместно было бы вспомнить высказывание А. С. Чикобавы о сути активного и пассивного залогов. Академик, анализируя пути формирования категории залога в грузинском языке, писал: «исконное значение префиксов ə- m- , sa- состояло не в различении залогов, а в обозначении категории кто и что и уже через это активного (кто) и пассивного (что)» [12:21]. Далее автор отмечал, что категории кто и что различались посредством формантов личности (человека) и вещи, т. е. морфологически: əm – кто, sa – что. То есть получается, что изначально залоги были ориентированы на выражение соотношения между актантами ситуации, выражающими понятия кто и что. Соответственно этому мы можем вывести определение залога (в свете ориентации на коммуникативный статус актантов) таким образом, что, когда речь идет об акцентировании внимания на деятеле – субъекте действия (кто) используется граммема активного залога типа русского я читаю книгу и ингушского активного залога ‒ as knižka deša – so knižka dešaš vōll, при акцентировании же внимания (или повышение коммуникативного ранга) на объекте действия (что) используется граммема пассива типа русского – книга читается мною или ингушского – knižka as dešaš da – knižka dešaš latt, причем перераспределение коммуникативного статуса сопровождается переменой позиций именных групп: книга, я / knižka, аs.

И такое перераспределение коммуникативного статуса в ингушском языке не оформляется или, точнее, не сопровождается перераспределением синтаксических ролей именных групп – объект остается объектом и семантическим и грамматическим (книга), субъект сохраняет статус субъекта и семантического и грамматического (so – as). В соответствии с вышесказанным, укажем еще и на то, что значения залога связаны и с понятиями темы и ремы, вводимыми при актуальном членении предложения. В случае с активным залогом речь идет о категории «темы» – я читаю книгу, в роли темы выступает именная группа – я, а в случае с пассивом в качестве «ремы» на первый план выносится объект – книга.

Опыт типологического исследования естественных языков в сфере синтаксиса показал, что понятия главных и второстепенных членов предложения не являются универсальными.

Подлежащее и дополнение могут быть по-разному оформлены в естественных языках в зависимости от структурных особенностей этих языков.

Установление статуса подлежащего и дополнения является сегодня в синтаксисе одной из непростых и неоднозначных проблем именно в силу разноструктурности естественных языков. Та теория конструктивного членения предложения, которая принята сегодня для европейских языков, неприменима к системам других языков, например, эргативных, к которым относятся и ингушский и чеченский языки. Последние исследования в системе нахских языков доказывает обоснованность новых взглядов на проблему оформления и выражения членов предложения в этих языках [Халидов: 2003; Навразова: 2008].

В свете представленной в этих работах теории утверждается наличие двух типов синтаксических конструкций (простого предложения) в нахских языках: номинативной и эргативной по типу кодирования подлежащего. Подлежащее или субъект действия в нахских языках может быть кодирован эргативным – активным падежом, и номинативным (именительным) падежом. Причем, развивая теорию злоговых отношений в чеченском простом предложении эргативной конструкции типа As knijka jazdina - Knižka as jazdina du, А. И. Халидов предлагает разбиение функций именительного падежа на две: номинативную и абсолютивную в зависимости от исчисляемых автором возможностей трансформации простого предложения в чеченском языке. Так, в предложении типа So knižka doešaš vu – so / я (имен)– является субъектом, оформленным именительным падежом в функции номинатива, в трансформе этого предложения типа As knižka doešu субъект выражен местоимением в эргативном падеже as / я (эрг), а объект оформлен именительным падежом в функции абсолютива – knižka. Далее, автор делает из этого вывод о том, что такое выделение двух функций одного падежа снимает проблему оформления пассива в чеченском языке, так как аналогично русскому языку здесь происходит оформление и распределение синтаксических ролей в зависимости от преобразования граммемы актива As knižka jazdina в пассив – Knižka as jazdina du. Интересно отметить, что А. И. Халидов находит залоговые граммемы актива и пассива в одной и той же синтаксической эргативной конструкции, которая априори является активной. В этом автор видит первую особенность чеченского залога. Вторая особенность залоговой категории, по мнению А. И. Халидова, заключается в том, что в классическом виде дихотомическая категория залога превращается в чеченском языке в систему, состоящую из трех элементов. Третьим элементом в данной системе залогов чеченского языка является модальный пассив типа Soega dešalo i knižka / Мною читается (удается читать) эта книга. Надо заметить, что еще Ю.Д. Дешериев указывал на наличие компонента дала / удаваться в составе глагольных словоформ со значением потенциалиса бацбийского языка и отмечал в семантике данных форм значение страдательного залога [1].

К.Т. Чрелашвили также наделяет граммему потенциалиса в бацбийском языке залоговой семантикой [13:121]. Надо отметить, что выделение залоговости в семантике потенциалиса стало, в принципе, уже традицией в кавказском языкознании.

В ингушском языке представлена такая языковая ситуация, когда в предложении, с одной стороны, обозначены и подлежащее и дополнение, а, с другой стороны, имеется также и морфологический показатель глагола (использование синтетической в одних конструкциях и аналитической форм глагола в других конструкциях), маркирующий переход коммуникативного статуса участника с наиболее повышенным коммуникативным рангом от одного актанта к другому: So knižka dešaš va – Knižka dešaš va so, So knižka dešaš vōll / Я читаю книгу – Knižka dešaš vōll so (Knižka dešaš latt) / Книга читается (мною), As bajtaš jazju (as bajtaš jazjaj) – Bajtaš as jazješ ja (baitaš as jazja ja) / Я пишу стихи – Стихи пишутся мною и т. п. Мы привели переходные конструкции двух типов – номинативную и эргативную. Залоговые перестановки, думается, идут здесь в двух аспектах: первый представлен граммемами, условно говоря, актива и пассива от номинативной конструкции и второй тип залога представлен граммемами актива и пассива от эргативной конструкции. В переходных конструкциях представлен пассив состояния и акциональный пассив. Переход коммуникативного статуса от одного актанта к другому в этих конструкциях не сопровождается изменением или формальным перераспределением синтаксических ролей актантов. Иными словами, в ингушских конструкциях подлежащее остается подлежащим (семантическим субъектом), дополнение остается дополнением (семантическим объектом) в эргативной конструкции. Следует подчеркнуть, что мы не смешиваем понятия синтаксического статуса и коммуникативного ранга. В качестве актанта, с наиболее высоким коммуникативным рангом, например, нами рассматривается актант, чья коммуникативная роль в данной конструкции более подчеркнута, и, наоборот, в качестве актанта с наименьшим коммуникативным рангом нами понимается актант с наименьшей коммуникативной ролью. То есть для ингушского языка, на наш взгляд, значимо отражение в морфологической форме глагола тема-рематических отношений больше, нежели соотношение синтаксически преобразованных ролей членов актантной структуры.

Что же касается конструктивного членения в залоговых граммемах номинативной конструкции, то здесь, очевидно, следовало бы, как об это пишет А.И. Халидов, для оформления дополнения ввести понятие именительного падежа в значении абсолютива. В предложении типа So kāxat jazdeš va / Я письмо пишу субъект и семантический и грамматический (so) оформлен именительным падежом в номинативной функции. В этом, на наш взгляд, заключается особенность ингушского языка (и не только).

Конечно, нет сомнений в том, что залоговые отношения довольно разнообразны в зависимости от структуры языка. И если в том или ином языке мы не находим привычной для нас картины грамматического залога, то это не является основанием для его полного отрицания.

Типологическое разнообразие элементов залоговой системы сегодня почти постулировано в лингвистике. Тем не менее, определение универсальной категории залога часто связывают с оформлением не универсального синтаксического понятия членов предложения. Такой анализ категории залога признается правильным, но не единственным и не исчерпывающим всей многогранной сути данного явления. Такое определение залога является, на наш взгляд, узким и потому неприемлемым, точнее, недостаточным для полного раскрытия сути залогового явления в языках, по структуре своей отличающихся от языков типа русского. На наш взгляд, перераспределение синтаксических ролей (синтаксического статуса) актантов предложения является лишь следствием, причем необязательным, изменения коммуникативного статуса актантов – участников ситуации.

Потому мы не можем согласиться с таким определением залога, согласно которого пассивный залог определяется как «передача статуса с наиболее высоким рангом от исходного подлежащего к другому участнику ситуации; более того, что главное назначение пассива – именно лишение исходного подлежащего его привилегированного статуса. «Пассив – это, прежде всего, борьба с исходным подлежащим, которое не устраивает говорящего своей коммуникативной выделенностью» [8:199]. Мы бы в определении пассива здесь добавили, что речь, видимо, должна идти не о синтаксическом (грамматическом) подлежащем, а, скорее всего, о семантическом субъекте, ведь именно он лишается наиболее высокого коммуникативного ранга: акцент ставится или переносится с субъекта на объект, что подтверждается материалом ингушского языка, на наш взгляд. При этом может возникнуть вопрос, а не сводится ли нами суть залога к простому субъектно-объектному согласованию в ингушском языке. Поясним, что, на наш взгляд, для характеристики актантных корреляций и их преобразования для ингушского языка, во всяком случае, актуально даже интонация и словопорядок, но не только. Основной акцент в нашем определении залога в ингушском языке делается на перенос коммуникативного статуса с одного участника ситуации на другого, и этот перенос оформляется изменением глагольной словоформы. Заметим, что предикат в таких конструкциях ингушского языка оформлен аналитической формой глагола и носит характер квалификативного или акционального предиката для преобразованной эргативной конструкции и исходной переходной номинативной конструкции: So bajtaš jazješ va (As bajtaš jazju) Я пишу стихи – Baitaš as jazješ ja / Стихи пишутся мною; Собственно, обе исходные конструкции переходного предложения: и номинативная So bajtaš jazješ va и эргативная As bajtaš jazju могут быть рассмотрены в качестве параллельных по залогу, т. е. обе эти конструкции имеют граммему активности, на наш взгляд.

Кроме указанных выше явлений, связываемых нами с категорией залога, обращают на себя внимание в системе ингушского языка такие конструкции, как: Qamäl duvcaš latt / Разговор ведется, ça dottaš latt / Дом строится, рассматриваемые нами в качестве трансформ конструкций следующего типа So qamäl duvcaš vōll / Я разговариваю, So ça dottaš vōll / Я строю (строящий нахожусь) дом. Данные предложения имеют структуру имперсонала, т. е. безличного предложения. На наш взгляд, в ингушском языке имеется показатель пассивного залога с нулевым агенсом, в котором семантический субъект исходной конструкции никак не обозначен формально. Такого рода пассив в ингушском языке, мы полагаем, весьма распространен. Да и в других естественных языках считается данный тип пассива более распространенным, чем агентивный. Рассмотрим более пристально приведенные примеры в ингушском языке (1) и (2): (1) Qamäl duvcaš latt; (2) ça dottaš latt.

При преобразовании первого предложения в пассивную конструкцию происходит перераспределение коммуникативного статуса – он переходит от исходного семантического субъекту к исходному семантическому объекту, причем в данных преобразованных пассивных конструкциях исходный семантический объект не только приобретает повышение коммуникативного статуса, но и повышается его синтаксический статус тоже: в предложении Qamäl duvcaš latt слово Qamäl становится синтаксическим подлежащим, поскольку семантический субъект в данной конструкции не обозначен. Да и необходимости в его присутствии нет, так как коммуникативный ранг исходного подлежащего – семантического субъекта понижается настолько, что в предложении отпадает необходимость его кодирования. Это, однако, не означает, что в исходной конструкции это подлежащее может отсутствовать. Так как и активные и пассивные конструкции обозначают одну и ту же ситуацию, участники которой имеют одни и те же семантические (коммуникативные) роли, то возникает вопрос, кому же в пассивных трансформах предложений приписывается роль субъекта – агенса, т. е. подлежащего в исходной (активной) конструкции глаголов duvca или dotta. Не вызывает сомнения тот факт, что агенс у этих глаголов есть, так как разговор вести должен кто-то, и дом строить тоже должен кто-то. Как раз исходным агенсом этот кто-то уже и обозначен. Однако в пассивных конструкциях данного типа агенс обозначен неопределенным лицом. Тот факт, что действие осуществляется именно лицом, доказывается анализом приведенных предложений (Сравните выше означенные предложения с предложениями типа Cun doš duvcaš latt / Его дело (слово) обсуждается (обговариваемым находится)). Эти предложения описывают ситуацию, создаваемую участием постороннего лица: сам по себе дом строиться не может и разговор без участника ситуации состояться тоже не может.

Таким образом, для выше приведенных предложений исходными конструкциями являются конструкции типа So qamāl duvcaš vōll, So ça dottaš vōll. Здесь мы хотим сделать следующее замечание. Безагентивный пассив или имперсональный пассив в ингушском языке маркирован специальными глагольными формами аналитической структуры. Что характерно, при оформлении активного залога при переходном глаголе (причастно-деепричастной форме) употребляется вспомогательный глагол dalla (v,j,b) в значении «быть в процессе чего-то, заниматься чем-либо». При трансформации же активной конструкции в пассивный имперсонал в ингушском языке в маркировании аналитической формы участвует уже другой вспомогательный глагол latta в значении «становиться, быть в процессе»: dešaš vōll – dešaš latt / читает – читается, duvcaš vōll – duvcaš latt / рассказывает / рассказывается, joxkaš vōll – joxkaš latt / продает – продается и т. д. Кроме того, происходит и изменение синтаксического статуса актантов.

В типологической литературе часто встречается указание на наличие пассива типа рассматриваемого нами в ингушском языке. Утверждается его происхождение путем устранения агенса из исходной активной конструкции [Холодович: 1979; Melchuk: 1993]. Кроме того, был предложен специальный термин «супрессив» для кодирования данного показателя пассива. Данный термин указывает на то, что в пассивной конструкции полностью отсутствует агенс, который наличествовал в активной конструкции. Но, очевидно, правильнее было утверждать, что агенс все-таки присутствует в обеих конструкциях. Просто в первой конструкции статус этого агенса совершенно низок, а в пассивной конструкции он понижается до такой степени, что уже и вовсе не обозначается. В ингушском языке обозначение агенса совершенно обязательно в активных конструкциях Bolxloi ça dottaš bōxk Рабочие строят дом, а в русском языке употребление агенса не обязательно и в активной конструкции: Дом строят и в пассивной конструкции Дом строится. [Обращает на себя внимание следующая особенность ингушского языка, заключающаяся в том, что не от любой переходной глагольной лексемы возможно образование пассивного имперсонала. Такого рода конструкции от глаголов-каузативов типа вахийта / позволить (заставить) уйти в ингушском языке ограничены. Ограниченность данных конструкций в языке обусловлено, вероятно, тем, что транзитивность такого рода каузативов может быть подвергнута сомнению]. В ингушском языке в таких конструкциях выражение агенса в позиции подлежащего не востребовано, и значение «агенс – неопределенное лицо» требует перевода активной формы глагола в форму пассивного залога. В конструкциях с имперсональным пассивом понижается статус того участника ситуации, у которого этот статус и так очень низок. Неопределенный агенс редко когда выступает в роли темы сообщения. В сообщениях с неопределенным агенсом участников ситуации больше всего интересуют другие аргументы глагола, нежели сам агенс. То есть в ингушском языке такого рода пассив употребляется, на наш взгляд, когда для говорящего больше интересен объект сообщения, а не субъект исходной семантически соотносимой конструкции (граммемы активного залога).

Обратим внимание на возможность образования имперсонального пассива от обоих типов активного залога в ингушском языке As käxat jazdu –Käxat jazdeš da / Я пишу письмо – Письмо пишется; So käxat jazdeš vōll – Käxat jazdeš latt / Я пишу письмо – Письмо пишется. Различия между двумя типами пассивных конструкций, скорее всего, сосредоточены в области категории локализованности действия во времени. Дело в том, что две активные конструкции номинативного и эргативного характера So käxat jazdeš vōll и As käxat jazdu образуют оппозицию не только на основе различных типов оформления подлежащего, но также и на основе различных типов оформления сказуемого: в первом случае сказуемое аналитическое и оно реализует действие конкретное – локализованное во времени (совпадающее как раз с самым моментом речи) – jazdeš vōll / пишу (сейчас) тогда, как синтетическое сказуемое в эргативной конструкции маркирует действие нелокализованное во времени – абстрактное jazdu / пишу (вообще). Пассив эргативной конструкции являет собой пассив состояния, пассив же номинативной конструкции являет собой пассив действия (акциональный пассив), что выражается разнотипностью самих предикатов: Ср. Käxat jazdeš da / Письмо пишется (в состоянии писания) мной (предикат квалификатиный) и Käxat jazdeš latt / Письмо пишется (находится в процессе писания) (предикат акциональный).

Наконец, интересной является, на наш взгляд, такое преобразование, которое связано с понижением коммуникативного ранга агенса, но не пациенса. Такое преобразование возможно, на наш взгляд, в ингушском языке в конструкциях с глаголами типа duhaldala – duhaldaqqa / противостоять – противопоставить, cecdala – cecdaqqa / удивляться – удивить, в которых аффигированными глаголами dala и daqqa маркируется, на наш взгляд, преобразование коммуникативного статуса агенса, при этом меняется и коммуникативный статус пациенса (но он как был обозначен именительным падежом, так и сохраняет данное маркирование) как, например, в предложениях типа Co cecväqqar Musa / Он удивил Мусу – Musa cecvälar cunax / Муса удивился ему. Во-первых, эргативная (активная) конструкция переходит в номинативную (тоже активную), при этом статус пациенса, оформленного прямым дополнением (в именительном падеже, т. е. в абсолютиве) в первом предложении Musa меняет свой статус и коммуникативный и синтаксический и переходит в именительный – номинативный падеж, становясь агенсом (подлежащим), а агенс первого предложения – co (кодированный эргативным падежом) преобразуется в пациенс (cunax)– в косвенное дополнение (кодированное вещественным падежом). То есть получается, что собственно агенс – подлежащее первой конструкции (эргативной, а именно она является исходной в данном случае, так как такого рода глаголы дают лишь такие преобразования – актив в актив), на наш взгляд, и понижается в коммуникативном и синтаксическом статусе co – cunax.

Следующий глагол, вызывающий наш интерес в связи с проблемой залога в ингушском языке, это глагол duhaldala – duhaldaqqa. Рассмотрим предложения типа Ber duhaldälar däna / Ребенок воспротивился отцу – Ber däna duhaldäqqar nanas / Ребенка против отца настроила мать. В обоих предложениях представлены, на наш взгляд, активные (номинативные, эргативные) конструкции. Различия между ними состоят в статусе агенса. Агенс (подлежащее) первого предложения ber, кодированный номинативом, во втором предложении понижается в коммуникативном статусе и становитcя пациенсом, кодированным абсолютивом. Все эти изменения статуса агенса происходит, как указывалось, в рамках эргативной (активной) конструкции, где агенс обозначен активным падежом. Агенсом второго предложения становится слово nanas (мать). Здесь мы имеем дело с меной глагольного управления и изменением ситуации, то есть – с вводом в предложение нового актанта (nanas) происходит изменение актантной деривации. [Сама категория залога рассматривается нами в качестве одного из частных случаев проявления изменения актантной деривации глагола или, как еще в лингвистике называют данное явление, пропозициональной глагольной деривации [3].

Что же касается рассматриваемого глагола, то, очевидно, необходимо изначально определить статус самой глагольной лексемы как единой. Скорее всего, мы имеем дело с разными глагольными лексемами, образованными от основы наречной лексемы duhala / напротив (против) и аффигированных глаголов dala / становиться (стать) и daqqa / вытянуть (сделать). При глаголе duhaldala требуется одна валентность, при глаголе духьалдаккха – иная валентность. Однако кодирование агенса и пациеса, требуемое данными глаголами не оставляет у нас сомнений в том, что это одна из возможных вариантов проявления категории актантной деривации в рамках полипропозитивных конструкций ингушского языка, которое, в первую очередь, определено семантикой глаголов dala и daqqa.

Ингушский язык, на наш взгляд относится к языкам, в которых нерелевантно выделение понятий подлежащего и дополнения в том виде, в котором данные понятия характеризуются в языках типа русского. В ингушском языке имеются особые механизмы морфологического маркирования коммуникативного ранга участников ситуации в глаголе. При перераспределении статусов участников ситуации от участника с наиболее высоким рангом к участнику с наименее высоким рангом по сравнению с исходной (и наоборот) в структуре глагола ингушского языка появляется свой показатель – аналитическая форма глагола с конкретными вспомогательными глаголами в качестве структурирующего компонента. При перемещении показателя наиболее высокого коммуникативного ранга от одной именной группы к другой в предложении глагол меняет также морфологические показатели. Характерной особенностью ингушского языка является, на наш взгляд, большее число залоговых преобразований вместо разрешенных и общепринятых залоговых преобразований, характерных для синтаксического залога с бинарным противопоставлением актива и пассива. Нами выделяется, по крайней мере, четыре типа возможных преобразований синтаксических конструкций ингушского языка по типу актива и пассива. Из них две граммемы актива (актив) So ça dottaš vōll – ça doottaš latt (пассив); As ça dott (актив) – ça as dottaš da (пассив).

Кроме того, нами отмечается и изменение коммуникативного ранга актантов, функционирующих при глагольных лексемах, образованных с участием аффигированных глаголов dala (v,j,b) и daqqa (v,j,b), преобразующее номинативную конструкцию в эргативную с перераспределением коммуникативного ранга и с введением в структуру предложения нового агенса, кодированного эргативным падежом.

Литература

1. Дешериев Ю.Д. Бацбийский язык. – М. – Л.,1953.

2. Дешериева Т.И. Субъектно-объектные отношения в разнострутурных языках. – М.: Наука, 1985. – 167с.

3. Кибрик А. Е. Константы и переменные языка. – СПб., 2003.

4. Мельчук И.А., Холодович А.А. К теории грамматического залога (определение, исчисление) // Народы Азии и Африки, 1970.- № 4. – 11-124.

5. Мещанинов И.И. Эргативная конструкция в языках различных типов. – Л.Н., 1967. – 247с.

6. Навразова Х. Б. Конструктивное членение предложения в чеченском языке.- Назрань, 2008.

7. Падучева Е.В. О семантике синтаксиса: Материалы к трансформационной грамматике русского языка. – М.,1974

8. Плунгян В.А. Общая морфология. Введение в проблематику. – М., 2003.

9. Халидов А. И. Очерки по типологии категории залога. – Нальчик, 2006.

10. Холодович А.А. Проблемы грамматической теории. – Л., 1979.

11. Храковский В.С. Залоговые конструкции в разноструктурных языках. – Л., 1981.

12. Чикобава А.С. Грузинский язык // Ежегодник ИКЯ. – Тбилиси,1984. – С. 9-31.

13. Чрелашвили К. Т. Цова-тушинский (бацбийский язык). – М., 2007.

14. Geniušenе E. The Typology of reflexives. B.: Mouton de Gruyter, 1987.

15. Givon T. Syntax: a functional-typological introduction. Vol.11. – Amsterdam, 1990.

16. Perlmutter D. Impersonal passives and the unaccusative hypothesis. // BLS 4, 1978. – 157-188.

17. Shibatani M. Passives and related constructions: a prototype analysis. // Language 61, 1985. – 821-84.