Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материала

Документы

Содержание На волне памяти Камера абсурда Десятая планета Вспомнить неба В стиле рок Ко мне подойдёшь. Останется мой голос Поэту С. Степанову Поэту Михаилу Пробатову Художнику В. Чудину Луиза Московская-Мураховская Красную розочку, красную розочку Утро красит нежным цветом По серебряным волнам Вырезать ромбик На волне памяти Конечно, Анечке... Ай-Петри высится в снегу Заколдованные числа В садах лицея ... Полное содержание

Подобный материал:

• Серия «Мастера психологии» Главный редактор Заведующий редакцией Ведущий редактор Литературный, 6744.57kb.
• 4-5 38—41 Методическая газета для педагогов-психологов. Выходит 2 раза в месяц Учредитель, 534.94kb.
• Ххi век раскрывает перед человечеством огромные возможности, но и ставит новые общечеловеческие, 709.44kb.
• Уолтер Лорд. Последняя ночь "Титаника", 2595kb.
• Литературно-художественный журнал редакционный совет: Елизавета Данилова Михаил Лубоцкий, 3942.84kb.
• А. С. Галченков (главный редактор), 262.58kb.
• А. С. Галченков (главный редактор), 258.55kb.
• Выпускающий редактор В. Земских Редактор Н. Федорова Художественный редактор Р. Яцко, 6293.22kb.
• Вопросы и ответы к викторине «Недели детской книги», 81.08kb.
• А. Н. Шмырев Редактор А. А. Освенская Технический редактор А. И. Казаков Художественный, 1466.83kb.

_{ВОЛГА—XXI ВЕК}

Литературно-художественный журнал


Главный редактор

Елизавета Данилова


РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ:

Михаил Лубоцкий

Михаил Муллин

Владимир Вардугин Евгений Грачёв

Галина Муренина

Юлия Бульина


Саратов

2009

<sub>9

2009</sub>


СОДЕРЖАНИЕ


ПОЭТОГРАД

Валерий КРЕМЕР. Вспомнить неба родной мотив 3


ОТРАЖЕНИЯ

Виталий КОВАЛЁВ. Любовь, любовь, любовь 9

останется мой голос

Александр МУРАХОВСКИЙ. Переплетенье времени и боли 45

отражения

Татьяна БРЫКСИНА. Трава под снегом (Продолжение) 55


ПОЭТОГРАД

Евгения ДОБРОВА. Вырезать ромбик из мамина платья 75


НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ

Наталья ЛЕВАНИHА. Израильские арабески 80


ПОЭТОГРАД

Сергей БЕЛОРУСЕЦ. Заколдованные числа 126

в садах лицея

Оганес МАРТИРОСЯН. Дни, согретые тобою 129

Илья ВАСИЛБЕВ, Наталия ТРУЗГИНА, Зинаида СИЛКИНА. Осенняя песня ………………….. 131


КАМЕРА АБСУРДА

Владимир САВИЧ. Встреча 134


ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ

Михаил ЦАРТ. Две жизни, две дороги, две печали 143

Золотые ромашки ……………………………. 147


ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА

Нина КОРОВКИНА. Каиново семя 150


КОНКУРС

Александра ВОЩИНИНА. Силуэты далёкого прошлого 191

ПОЭТОГРАД



Валерий

КРЕМЕР


ВСПОМНИТЬ НЕБА
РОДНОЙ МОТИВ...

***

Трепет утра. Колокол. Свет издалека.

Розовое облако.

Синяя река.

Круговерти спицы. Расставаний близь. Росчерк крыльев птицы И воронка – высь...

***

У реки, как небо, синей,

В двух шагах от зимней стыни Вновь стоишь, не зная, чей.

Что тебе опять приснится – Полукамню, полуптице, Сгустку тысячи лучей?

Выплеск воли, счастья случай, Ты твердишь себе, что лучше Присмиреть, умерить прыть, Говоришь: «Умолкнуть мне бы, Реять птицей, падать снегом, Как река и небо плыть.

Но струной любви и боли

По безмерной певчей воле

Мне звенеть и не смолкать. Душу, словно сеть, раскинуть, Чтобы всё, что мне покинуть,

В миг прощания обнять».


• Валерий Кремер родился в 1954 году в Саратове. Окончил филологический факультет СГУ. Служил в армии. Работал учителем в сельской школе, корре­спондентом и редактором в различных газетах Саратова. В настоящее время – заместитель главного редактора областной «Деловой газеты». Публикуется в периодической печати с 1973 года. Автор поэтических сборников «Путь» (1990), «Время Вдоха» (2000), «Путешествие к Центру Вихря» (2005), «Свидетельство о жизни» (2007). Публиковался в журналах «Волга», «Волга — XXI век», в альманахе «Саратов литературный». Член Союза писателей России.



ОТРАЖЕНИЯ



Виталий

КОВАЛЁВ

любовь, любовь,

любовь...



В кукольном спектакле «Необыкновенный концерт» Сер­гея Образцова есть такая сцена. После французской песни появляется конферансье и произносит: «Да... любовь, любовь, любовь! Эти три понятия...» Мне эта фраза всегда очень нравилась. Хочу предложить несколько набросков на эту тему.


учитель

В детстве я не подозревал о существовании латышей, и один из приходивших в наш дом гостей заинтересовал меня тем, что говорил на непонятном языке. Одно слово он про­износил особенно часто — paldies (по-латышски «спаси­бо»), вот так — дядя Paldies — я и стал его звать. Он охот­но откликался. Он был единственным из гостей, кто меня замечал, играл со мной. А ещё он рисовал в моём альбо­ме то, что я просил. Иногда он брал мою руку, держащую фломастер, и начинал рисовать моей рукой. Так мы рисо­вали вместе. При встрече этот удивительный человек про­тягивал мне руку для пожатия. Мне это нравилось. Рука была у него большая, тёплая и сильная.

Так случилось, что много лет мы не виделись. За это время я поступил в художественную школу, и, когда был в 9-м классе, мой отец решил, что мне не помешает допол­нительно поучиться у мастера. Он дал мне адрес мастер­ской своего друга, и я отправился в мастерскую профессо­ра Академии художеств. Да, это был именно он, мой друг из детства. Я с удивлением обнаружил, что он такой же старый, высокий, с прямой спиной и пристальным взглядом из-под белых бровей.

Он посмотрел мои рисунки, помрачнел и процедил: «Ты не умеешь рисовать! Посмотри, как ты рисуешь глаз! Глаз — это шар, его обтягивают веки, у глаза есть два угол­ка, надо знать, как они устроены. Посмотри, как ты рису ешь нос! Нос строится из плоскостей, где они? А губы! Где плоскос­ти? В общем, приходи ко мне через каждые два дня и... держись!»


• Виталий Ковалёв родился в 1957 году. Закончил Латвийскую Академию худо­жеств. В Латвии публиковался в журнале EVA@ADAM ссылка скрыта. lu/main.http. Печатался в калифорнийском русскоязычном издании West — East ссылка скрыта, которое распространяется по всей территории США и Канады, в журнале «Волга — XXI век» (Россия, Саратов).

Начались занятия, он заставлял меня рисовать отдельные части лица, ухо, руки. Он кричал, чертыхался, срывал лист с моего моль­берта, садился на моё место и показывал, как надо это делать, потом снова сажал меня и давал задание. У него была манера отмечать конец занятия хлопком в ладоши. Причём хлопал он за моей спиной и всег­да так неожиданно, что я подскакивал и едва не ронял карандаш. Это он? Тот самый человек? Я его не узнавал. Уходя от него, я скрипел зубами от злости. От урока к уроку я ненавидел учителя всё больше. Однако вскоре с удивлением обнаружил, что стал рисовать лучше и впервые получил пятёрку по рисованию за полугодие.

«Семь потов я с тебя согнал», — говорил он потом довольно.

В Академии он преподавал мне целых шесть лет, и был он самым строгим из всех учителей.

После Академии наши пути то пересекались, то расходились. И вот они пересеклись в последний раз. Однажды я узнал, что у него инсульт и что он безнадёжен. Вечером поехал в больницу. Когда вошёл в палату номер 13, то сразу понял, что надежды нет. Здесь лежали умирающие, причём и мужчины, и женщины в одной пала­те. Все они были без сознания, неподвижны. Он лежал без сознания на кровати у окна, тело его онемело, за исключением правой руки. Она была поднята и совершала быстрые круговые движения в возду­хе. Его рука рисовала! Это было так ужасно! Я подошёл и взял его за руку. Наши руки совершали круговые движения в воздухе, мы рисова­ли последнюю страшную картину. Безжизненное лицо на миг оживи­лось, он как будто во что-то вглядывался в своём, уже далёком мире. В том мире кто-то коснулся его, и он успокоился. Рука его опусти­лась на кровать.

Я шёл по улице, снег хлестал меня по лицу. Было горько оттого, что я ему так и не успел сказать, что я его люблю.


море ночью

Однажды я оказался у моря около двенадцати часов ночи. Дул сильный ветер, волны с грохотом разбивались о берег и далеко зали­вали пляж. Мне казалось, что я совершенно один, но в темноте у воды я увидел лавку, на ней сидел человек. Чуть поодаль, судя по силуэтам, стояла девушка с огромным догом.

— Фас! Взять его! — закричала она собаке, указав на меня рукой. Собака бросилась с лаем ко мне, лаяла прямо у руки, но не при­ближалась.

Её спутник продолжал сидеть неподвижно, только уголёк сигареты в темноте то зажигался, то гас.

Собака перестала лаять и отошла, я повернулся и пошёл вдоль берега прочь от них. Вскоре я услышал шаги за спиной. Меня догнал тот мужчина.

— Ты не обижайся на неё, — сказал он устало. — Мне это уже всё самому надоело. Понимаешь, у неё рак крови. Она умирает. Её дела совсем плохи, недолго осталось. — И, помолчав немного, добавил раздражённо: — Сколько это может продолжаться! Послать бы её к

чёрту!

Он, махнув рукой, резко повернулся и пошёл в темноту. Я стоял и дышал морским ветром.

А ночью здесь действительно было красиво. По бокам залива пере­мигивались маяки, в море светились огни нескольких кораблей. Но я решил идти домой. Приблизившись к тому месту, где натравили на меня собаку, услышал в темноте плач девушки.

— Милый! Хороший! Что же с тобой будет! — говорила она.

Я видел, что она сидит у воды и обнимает собаку. Её спутника не было видно.

• Хороший! Хороший! Ты один любишь меня. Она заметила меня и поднялась.
  
• Подожди, — сказала она мне.
  

Когда она подошла, я в первый раз смог её разглядеть. Девушка была необычайно красива, но какой-то странной красотой. Или это не красота? Совершенно бледная, даже в полумраке это видно, и в глазах... Не знаю, что в них было. Какая-то пропасть была в её гла­зах. Она стояла рядом, лицо её было просто светлым ликом ангела, но при этом вся она была как капля яда, от неё шёл холод.

— Послушай, — сказала девушка, как будто задыхаясь. — Меня выгнали из дома. Мне нужно найти другое жильё. Можно я на день или два оставлю у тебя вещи. Я не могу с ними ходить. Можно? Так получается, что у меня... больше никого и нет, кого я могу попросить об этом. — И она улыбнулась. — Я, когда гуляла с собакой, видела, где ты живёшь.

• Конечно, приноси, — ответил я.
  
• Я принесу утром.
  

А потом она присела и, обняв собаку, посмотрела на меня.

— Это мой друг. Это мой единственный друг! — сказала она с улыб­кой. — Он меня никогда не забудет.


море днём

Тёплый солнечный день. Я еду вдоль моря на велосипеде. На море волны, много загорающих людей, а у воды копошится голопузая ребят­ня. Когда я подхожу к одному из таких карапузов, он на миг отрыва­ется от песочного замка и смотрит на меня большими глазами.

Я захожу в море и плыву, поднимаясь на волнах, и тогда вижу пляж, залитый солнцем, а когда опускаюсь в провалы между волна­ми, тогда не вижу ничего, кроме неба и чаек. Совсем незаметно меня прибивает к мужчине и молодой женщине в воде. Она, закрыв глаза, обнимает его за шею, я сразу вижу, что они, как принято говорить, занимаются любовью. Я стараюсь отплыть от них подальше, но волны снова несут меня к ним.

Чуть позднее на берегу я снова вижу эту парочку выходящей из воды — её, пышнотелую, в голубом купальнике, и его, мускулистого, загорелого «мачо». Они тоже садятся на велосипеды и едут впере­ди меня. Но вот женщина увеличивает скорость и далеко отрывается от своего спутника. Минут через пять она подъезжает к полноватому мужчине, который её тепло целует, а она, наклонившись над детской коляской, что-то там поправляет. Мне становится понятно, что это муж и жена. А вскоре подъезжает и «друг» её мужа, с которым она «купалась» в море, и все они начинают играть в волейбол. Я остав­ляю эту «идиллическую картину» позади и отправляюсь дальше.

Вот на велосипеде едет девушка и разговаривает вслух. Но это не сумасшедшая. Просто она говорит по телефону, который прикреплён к её уху под волосами. Её майка вся в искусной имитации разрывов, кажется, что девушка только что вырвалась из рук маньяка.

Проезжает мимо на велосипедах группа иностранцев. На всех велосипедные защитные шлемы, налокотники, наколенники, велоси­педные перчатки и очки. Я, лишённый всей этой амуниции, в своей майке и шортах, похож на местного туземца, проезжающего мимо приезжих белых людей. Но мой велосипед с воздушным амортизато­ром в сто раз лучше, чем их велосипеды.

Атлетически сложенные парни совершают пробежку вдоль моря. Глядя на них, не столь атлетически сложенные мужчины расправляют плечи и подтягивают животы. Но они быстро забывают об осанке и приобретают прежние очертания. Их и так любят.

А вот прямо в воде стоит лавка, на её спинке, поставив ноги на сиденье, заливаемое волнами, сидит девушка и плачет, глядя в море. А чуть поодаль гурьба малышей занята постройкой замков и тонне­лей. Совершенно голые, только на девочках блестят бусики и серёж­ки. Дети заняты важными делами: носят в ведёрках воду из моря, кидаются мокрым песком, ищут янтарь среди ракушек, «плавают» по мелководью, перебирая руками по дну и шлёпая ногами по воде с отчаянными призывами, чтобы их мамы на них посмотрели с берега. Выпятив загорелые животы, дети сосредоточенно лижут мороженое, кричат, смеются, плачут, отнимают что-то друг у друга и смотрят на меня огромными глазами, когда я проезжаю мимо. Ко мне подбегает голый крошечный мальчуган.

• Я не просто так кидаю песок в воду. Я прогоняю чужие кораб­ли! — сообщает он мне доверительно.
  
• Молодец! — говорю я ему серьёзно и еду дальше вдоль моря, что раскинулось как любимая книга, у которой нет конца.
  

художница

В нашей художественной школе появилась новая ученица — Ната­ша. Только и слышно было, что она, учась в девятом классе, уже пре­восходит лучших учеников 11-го, выпускного класса. Но так получа­лось, что мне ни разу не удавалось её встретить. Наша школа и Ака­демия художеств располагаются в одном старинном здании. Таин­ственные коридоры, лестницы, ведущие под крышу, где находятся мастерские. Сквозь высокие готические окна на всё падает загадочный свет витражей. Проходящие в этом свете окрашиваются в причудли­вые цвета и словно распадаются на кусочки яркой мозаики.

Я встретил её в пустом коридоре, она шла мне навстречу. Светло-русые волосы, длинная коса до пояса, за стёклами очков — вниматель­ные серые глаза, и на губах — лёгкая усмешка. Рубашка на груди рас­стёгнута до опасного предела, потёртые джинсы в краске. Она про­шла мимо, и на меня пахнуло прохладой весенних листьев. Или это ветер влетел через открытое окно, за которым шумели деревья? А ещё я почувствовал запах масляной краски и сигаретного дыма.

Потом мы часто виделись в узких коридорах, переходя из помеще­ния в помещение. И неизменно я замечал чуть насмешливый взгляд, но ни разу не слышал её голоса. Прошло около месяца, и я стал часто встречать Наташу у окна возле нашей мастерской. Я выходил в перерыве в коридор и каждый раз видел её стоящей у стены с книгой. Меня заинтересовало, что же она так увлечённо читает. Ведь книгу-то она держала в руках перевёрнутой «вверх ногами».

— Интересная книжка? — спросил я её, заглядывая в книгу. — На каком языке написано?

Она подняла на меня глаза, сверкнула тонкая золотая оправа её очков.

— Наконец-то ты догадался! — сказала она, смеясь, и сделала дви­жение, как будто хотела стукнуть меня книгой по лбу.

Мы подружились, стали встречаться и... полюбили друг друга. Тёп­лая ранняя весна была в разгаре, в воздухе был разлит аромат клей­ких липовых листьев. Как хорошо дышится, когда впереди лето, а любимые глаза так близко! Мы уезжали в лес, целовались, рисова­ли и возвращались в темноте. Шли по асфальтовой дороге, освещённой фонарями, под звёздами, между двумя тёмными стенами лесного парка. Всё только начиналось!

Но пришёл странный день. Я ждал её в парке и наконец увидел её идущей в самом конце аллеи. Она была очень далеко, но у меня при виде её упало сердце. Походка, взгляд — всё говорило о страшной беде. Я стал допытываться, что случилось. Но она успокаивала меня, говоря, что всё хорошо. Однако лицо её было бледным и несчастным.

— Я хочу подарить тебе блокнот, — сказала она, протягивая мне свёрток.

Я развернул пакет, достал из него небольшой красивый блокнот и, открыв его, прочитал на первой странице:

«Будь счастлив!»

Наконец она успокоилась, посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

Я был уже студентом Академии художеств, а она продолжала учиться в школе. Мы виделись каждый день после занятий, а летом я приезжал к ней на практику. На целые дни мы уходили в поля, в леса, а возвращались затемно. Но вот пришёл последний день практи­ки, завтра — смотр, а у неё не хватало одной композиции. Было уже темно, мы спускались с покатой вершины холма в низину, залитую, как чаша, туманом. Туман доходил нам до колен, потом до пояса, и вот мы уже шли по грудь в тёплом тумане.

— Давай ляжем и посмотрим, как там, под туманом, — сказала она. Мы легли на траву, смотрели вверх, и ничего уже не видели наши

глаза...

— Ты успеешь? — спросил я её.

— Конечно! Я всё уже придумала. Я могу сделать эту работу с закрытыми глазами.

Она стала рисовать рукой в воздухе, поднимая её всё выше, а рука постепенно таяла в тумане.

Подойдя к школе, мы увидели, что в окнах нет света. Нам сказали, что из-за грозы произошла какая-то авария на линии и света не будет до утра.

Наташа расположилась неподалёку от школы, на лавке под дере­вом. Светила луна, она установила этюдник и поставила на него холст. И тут стало совсем темно: луна ушла за тучи.

• Как не повезло! — сказал я ей.
  
• Я всё вижу.
  

Некоторое время она стояла неподвижно, но вдруг я заметил, что тело её стало дрожать. Она дрожала всё сильнее и сильнее.

— Что с тобой? — забеспокоился я.

Но она не отвечала, словно не слышала моих слов, а потом начала выдавливать масляную краску не на палитру, а на свою ладонь. Она писала сразу маслом без обычного наброска углём. Работала очень быстро, во тьме только поскрипывали металлические ножки этюдни­ка. На холсте проступали серые во тьме, едва различимые для меня пятна...

А утром я увидел чудесную работу! На её холсте был вечер, туман скрывал парня и девушку, идущих по полю. Рядом призрачная купа деревьев тонула в дымке, а в небе светила тонкая полоска месяца.

Через год она поступала в Академию художеств, но перед этим, как и все, пошла на подготовительные курсы. Это было её первое появление на курсах, я решил подождать её в коридоре. На самом верхнем этаже Академии, под крышей, двери мастерских были всегда открыты, так как окон здесь не было. Я прохаживался среди гипсовых скульптур. Рядом со мной застыли на века в своей позе «Дискобол» и «Венера», навсегда потерявшая свои руки, а «Лаокоон» замер в веч­ном напряжении борьбы. В приоткрытую дверь я видел Наташу. Она только начала рисовать портрет, когда появился преподаватель. Это был маститый художник. Он вошёл в мастерскую, окинул всех острым взглядом, прошёл по рядам и, ничего не сказав, вышел из мастерской. Он появился через полчаса, прошёл мимо меня, и я почувствовал, что он выпил. Преподаватель вошёл в мастерскую.

— Начинай всё сначала, — сказал он резко одному из рисовав­ших. — Ты ещё не нарисовал, а уже штриховкой занялся. Бери новый лист.

• Глаза не на одном уровне, проверь, — сказал он другому.
  
• Большую голову рисуешь. Лицо не должно быть больше ладони.
  

Пройдясь по рядам, преподаватель вышел. Через полчаса появил­ся снова. Я заметил, что он ещё «добавил». Войдя в мастерскую, он начал разгром:

• Ты можешь идти домой, — сказал он одной девушке. — Тебе ещё надо многому учиться.
  
• Начать сначала! — бушевал он, срывая лист со следующего моль­берта.
  
• Нет рефлексов, что ты чернишь. Начинай сначала!
  
• Неплохо, но проверь пропорции. Губы и подбородок плохо построены.
  

— Неплохо, но в глазах что-то не так. Присмотрись внимательнее! Наконец он в первый раз подошёл к Наташе. Он посмотрел на

её работу и чуть пошатнулся, ухватившись руками за спинку стула. Некоторое время он смотрел на рисунок, в мастерской наступила тишина, все замерли.

— Иди домой! — сказал он резко. — Ты прекрасно подготовлена к экзаменам! Не теряй здесь время. Как фамилия?

Она вышла из мастерской, по-детски обиженно выпятила нижнюю губу и развела руками. Выгнали!

У неё была особенность — никогда я не слышал от неё критику в адрес чьих-либо работ. Никогда нельзя было понять, что она дума­ет о картинах своих соучеников. Никогда не говорила она и о своих работах, просто делала с лёгкостью изумительную картину и насмеш­ливо улыбалась. И только один раз я услышал от неё слова, которые ни до этого, ни после мне слышать не приходилось.

После первого дня вступительных экзаменов по рисованию, вече­ром, мы гуляли по лесу, вдоль моря. Было совсем тихо. Недавно про­шёл дождь, с листвы падали редкие капли. Рукой она медленно рас­стёгивала рубашку у себя на груди и, поцеловав меня, тихо сказала:

• Сегодня я их видела.
  
• Кого? — не понял я.
  
• Своих конкурентов на экзамене.
  
• Ну и как? — спросил я, целуя её глаза.
  

Она улыбнулась, укусила меня за нос и ответила:

— Я — Эверест, а они все — электроны.

И тут зашумела листва под напором ветра, и на нас ливнем обру­шились крупные холодные капли недавнего дождя.

Она сдала экзамены, поступила в Академию. Мы поженились, исполнилась наша мечта... А через год мы развелись. Мы расстались с ней навсегда, она уехала в другой город. В последнюю ночь перед отъездом Наташа вошла в мою комнату. В комнате было темно, толь­ко по потолку проносились световые полосы от фар проезжающих машин. Она села на кровать.

— Завтра я очень рано уйду, не провожай меня. Давай простимся сейчас.

И она сделала простую вещь, которую не делала никогда: протя­нула мне руку для пожатия. И я пожал её руку.

— Я увидела у тебя на столе тот блокнот, — сказала она, вставая, — и написала тебе записку, но сейчас не читай. Прочитай, когда я уеду. Обещаешь? Прощай! — А подойдя к двери, обернулась: — Можно я возьму твою книгу «Модильяни»?

Пришло утро, светило в окно солнце, и снова была весна. В откры­тое окно вливался аромат свежей листвы. Я открыл блокнот. С тех пор, как она мне его подарила, я не сделал в нём ни одной записи. Теперь на нескольких листах я увидел её стихотворения, а потом шла записка:

«Нам было хорошо вдвоём, но что-то мы сделали не так, как надо. Я очень хочу, чтобы тебе повезло в следующий раз больше, чем со мной. Должен же хоть кто-то из нас быть счастливым! Моё счастье меня никогда не найдёт, у меня слишком странный характер. Я это понимаю и ни на что не надеюсь.

Милый мой человек, почему мне так плохо?! Теперь у меня нет веры, нет смысла жизни, нет ничего святого. В душе одна сплош­ная кровавая рана. Но это не из-за тебя. Что-то ломается во мне, и я перерождаюсь.

Ты очень хороший человек, но... мы совсем разные люди и никог­да не раскрывали души свои друг другу. Зато сколько счастливых воспоминаний останется с нами, ведь нам было хорошо. Помни, если хочешь, но лучше забудь. Так спокойней будет для тебя».

Спустя несколько лет я снова взял в руки тот блокнот, прочитал текст на первой странице, прочитал её стихи, а потом — прощальную записку. Вся жизнь наша уместилась на нескольких листах пустого блокнота. Я пролистывал чистые листы, пропуская их веером, и вдруг мне показалось, что в самом конце что-то мелькнуло. Я вернулся в конец и на предпоследней странице обнаружил текст. Он был написан её рукой, но не в день нашего прощания. С годами её почерк изме­нился, стал мельче, а тут я увидел бледно-голубой текст, написан­ный тем, давним её почерком и той же ручкой, что и на первой стра­нице. То, что я прочитал, меня потрясло! И это она написала мне в тот день, когда подарила блокнот?! Когда всё только начиналось?! На этом предпоследнем листе было написано:

«Дорогой мой человек!

Прошу тебя, не забывай меня. Даже через много-много лет — помни».

И я вспомнил тот день. Вспомнил её, идущую ко мне по аллее парка, совершенно убитую горем. Что же она увидела в тот день? Что за видение из будущего возникло перед ней? Я вспомнил её бледное лицо, вспомнил, как она внимательно наблюдала за тем, как я читаю первую страницу, не подозревая о последней, которая уже написана.

— Спасибо, — сказал я ей тогда, — но что случилось?

Она посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

дожди

На улице потемнело, распахнулось окно, и с нарастающим шумом дождя в комнату ворвался свежий, пахнущий мокрой листвой и морем ветер. Я сел на подоконник и вскрыл полученное письмо. Несколько капель упало на лист.

«Дорогой мой человек!

Прости, что так редко пишу тебе. Я порядочная, извини, скотина. Прошла целая неделя, как я тебя не видела. Хотела написать вчера, но очень болела голова. Она болит редко, но эффективно. А всё пото­му, что я страшно устала. Ты вот говоришь, что мне надо отдыхать, а я не знаю, как это сделать. Работы у меня очень много. Живу пол­ной жизнью. Только одно мучает меня каждый день, когда я начинаю работу: неуверенность в себе. Ты да я знаем это и будем молчать. Вот увижу тебя, и всё пройдёт. Ты, как врач, умеешь лечить душевные болезни, но умеешь и вызывать их.

Целый день сегодня работала. Ушла из дома в полдень, а верну­лась к ночи. Все эти дни дует очень сильный ветер и идут дожди. Этюдник мой стоит, а меня относит ветром. На море временами сол­нечно и почему-то очень одиноко. Сделала четыре акварели и один рисунок. Над акварелями работала долго. Рисовала, смывала прямо в море и снова рисовала, и снова смывала. Ничего не получалось, пока не стала брать на кисть больше воды. Бумага попалась хорошая, тол­стая, но надо покупать уже новый рулон, слишком много я её порчу. Буду теперь писать маслом, но это такая грязная работа, что я про­пахну вся краской и разбавителем. У тебя теперь точно будет кру­житься от меня голова.

Ту книгу, что ты мне дал, я до сих пор не прочитала. Хотела сде­лать это в поезде, когда возвращалась из Москвы. В купе я положила книгу на столик и засмотрелась в окно. Такая красота за окном: как раз садилось солнце. То едем среди полей, то становится темно от подступившего к поезду леса, а рука просто лежит на книге. Только хочу её раскрыть, а поезд уже гремит по мосту над рекой, а внизу, в искрящейся воде, стоят дети. Сразу пришла в голову идея картины. В воде, в которой отражается небо, стоят дети, я вижу их сверху, и они как бы парят в небе. Как думаешь? И так вот я сидела, пока за окном не наступила тьма с редкими огоньками, я смотрела на своё отраже­ние в окне и думала, а не подстричься ли мне ещё раз? Так я к книге и не притронулась. Но придумала композицию.

Скоро я пойду спать. И во сне увижу, как ты идёшь мне навстре­чу, по воде, по небу. Увижу, как твои руки касаются моих рук, как ты обнимаешь меня. Во снах можно увидеть всё. Как хорошо, что существует этот второй мир, в котором главную роль играет вообра­жение и который никому не подвластен. Люблю анархию! Будь на то моя воля, никому бы не подчинялась, кроме тебя, если бы ты захотел, но я сомневаюсь в этом.

Теперь только во сне и могу смотреть на твои волосы и ерошить их, трогать твой горячий лоб своими руками, пропахшими краской, любоваться твоими глазами, в которых отражается всё: и леса, и поля, и море, и твоё настроение, и я.

Буду ждать нашей встречи всем своим существом. Ведь это пре­красно — ждать! Я жду!

P.S. Вчера я прошла по той дороге, с которой у нас всё началось. Помнишь эту дорогу? Я шла теперь по ней совсем одна».

Эту дорогу я помнил. То было наше первое свидание, и, когда я пришёл, она уже ждала меня, стоя в тени дерева. Я взял её за руку и спросил: «Куда идём?» Она удивлённо подняла на меня глаза и отве­тила, как нечто само собой разумеющееся: «На кладбище».

Это была узкая булыжная дорога пригорода, за заборами высо­кие яблони осыпали белым цветом крыши домов. Мы сделали всего несколько шагов и вдруг услышали громкий плач. Нам навстречу шла женщина и плакала навзрыд. Стало не по себе. Никого больше не было на этой дороге, только мы и эта женщина.

• Как это плохо! Как будто о нас плачет, — сказала она тихо.
  
• Просто у неё что-то случилось, — успокоил я.
  

На старинном, заросшем кладбище было тихо и безлюдно. А когда мы зашли под деревья, высокие кроны каштанов зашумели над нами, как прибой, и на нас обрушился пронизанный светом ливень. Непо­далёку мы заметили старинный склеп с развороченными дверями и, промокшие, забежали в него. Мрак и холод окутали нас, ливень всё усиливался, мы так и стояли, обнявшись, а когда глаза привыкли к темноте, заметили расписанные грязными словами и рисунками стены. Пол был разломан, из чёрного провала торчали доски. Дождь кон­чался, падали только редкие капли, а потом стало тихо. Передо мной сверкали её глаза, а губы её улыбались.

Она посмотрела на надписи за моим плечом и вдруг, протянув руку вперёд, коснулась стены:

— Смотри, как мел и уголь хорошо смотрятся на такой фактуре! Это можно использовать.

Наступила тишина, казалось, будто весь мир пропал. Я не сразу осознал, что эта тишина пронизана странным звуком. Он был похож на гул волны и шум ветра, и ещё казалось, что это звук далёкой сире­ны. Эхо этого звука шло сразу отовсюду. Что-то приближалось к нам наполненное этим тревожным гулом. Слышит ли она это, хотел спро­сить я, но только крепче обнял её.


расставание

Сегодня мы начинаем новый рисунок — Марина будет лежать на зелёной драпировке, что немного похоже на полотна Гогена. Натур­щица находится на специальном невысоком подиуме, на котором я и сам люблю полежать в конце дня.

Первые дни рисования самые сложные: нужно правильно разме­стить фигуру на листе и хорошо её прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схвати­ла движение натурщицы. У меня это так быстро не получается. Я раз­мещаю фигуру на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

В мастерской царит тишина, слышно только движение грифелей по бумаге. Весь курс погрузился в работу, и кажется, все забыли друг о друге... Для нас остались во всём мире только пропорции, тени, реф­лексы... и шорох грифелей по бумаге. Я смотрю на Марину, потом на рисунок и снова на Марину... да, она очень красивая... но не слишком ли крупной я сделал её на листе? Да, слишком крупная, фигуре тесно, надо всё стирать или брать новый лист... Надо всё переделывать.

А за высоким окном косо летит снег и давит ветер на стёкла...

Через два часа мои сокурсники, закончив рисунки, ушли, и мы с Мариной остались вдвоём. Я теперь один рисовал в мастерской, навёрстывал упущенное. Вот что значит — проболеть неделю. Надо сделать ещё несколько набросков, и тогда можно будет Марину отпу­стить. На рисунке всё хорошо, но не получались ноги, сколько ни бился. Наверное, устал. Чтобы сделать тени прозрачнее, я насыпал на рисунок муки из пакета и, захватывая её кисточкой, прошёлся по теням и рефлексам. Всё вроде бы хорошо, но... ноги. Никак не удают­ся ноги.

— Сегодня весь день пришлось позировать стоя, хоть теперь отдо­хну, — сказала Марина устало. — Давай сделаем перерыв? Я тебя могу угостить апельсином.

Она быстро поднялась, набросила халатик и скрылась за тёмно-синими шторами раздевалки. Я смотрел на ноги на рисунке, покусы­вая с досадой губу, прошёл мимо мольбертов сокурсников, разгляды­вая их работы и, подойдя к помосту, на котором позировала Марина, лёг на ворох драпировок, ещё хранивших тепло её тела. Марина легла рядом со мной на спину, подняв руки над собой, разделила апельсин пополам и протянула мне половинку. Капелька апельсинового сока упала на её грудь в разрезе халатика.

• Сладкий, — одобрил я.
  
• Плохой бы я не дала. — И, помолчав, она неожиданно спроси­ла: — Угадай, где я раньше работала?
  

Я посмотрел на её чёрные длинные волосы и карие глаза.

• Сдаюсь! Кем?
  
• Представь себе, водила троллейбус, — улыбнулась она и тут же погрустнела, — но недолго — всего год. Я... сбила человека... Нет, не насмерть и даже не покалечила его... но... я ушла. Больше не могла там работать! Это... был такой кошмар! До сих пор иногда снится, а ведь случилось несколько лет назад.
  
• Не думай об этом, — сказал я, повернувшись к ней, — выбрось из головы. Всего этого уже нет...
  
• То же самое можно сказать обо всём в жизни, — усмехнулась она, — вот мы сейчас лежим с тобой, но ещё миг, и всего этого уже нет...
  

Дверь открылась, и в мастерскую быстро вошла Наташа с большой спортивной сумкой на плече. На кончиках её светлых волос искрились капельки тающего снега.

• А чего это вы тут делаете в интимной обстановке? — спросила она с усмешкой, бросая сумку на пол. — Сексом, что ли, занимаетесь?
  
• Наташка, это не то, что ты думаешь! Я тебе сейчас всё объяс­ню, — начал я ей подыгрывать.
  
• Ладно, ладно, — махнула она рукой, — секс — дело молодое, весё­лое!
  
• О, Натка, дай сигаретку. — Марина вскочила, запахивая раскры­вающийся халат, и, повернувшись ко мне, предложила: — Слушай, а давай закончим на сегодня? Я что-то устала.
  
• Хорошо, иди. Но только завтра доделаем. Слушай, Наташка, ты пришла вовремя, глянь, там у меня ноги на рисунке что-то не получа­ются.
  
• Натка, так тебе что, надо позировать? — выглянула из-за ширмы Марина.
  

— Да зачем, что я — ноги твои не знаю!

Наташа повесила на стул куртку и, угостив убегающую Марину сигаретой, села на моё место за мольбертом. Я устроился на стул рядом с ней. Оглядев внимательно рисунок, она стёрла на листе боль­шой резинкой ноги моей модели и несколькими движениями руки их снова наметила.

— Вот так годится? — спросила она, усмехнувшись, и вдруг, продол­жая рисовать, сказала чуть тише: — Я сегодня уезжаю в Питер, через месяц приеду, закончим с нашим разводом, и тогда я уеду... совсем.

Она посмотрела на меня внимательно и покусала губу.

• Понимаешь... совсем уезжаю... навсегда? — переспросила она.
  
• Понимаю... навсегда.
  

— Нет, не понимаешь, — вздохнула она. — А ты всё со своей... новой?

• Да, с ней.
  
• Ну и как она в постели?
  
• Очень хороша!
  

— Да, верю, джинсы вон спереди аж протёрлись от напряжения! — усмехнулась Наташа и, дотронувшись до рукава моей рубашки, вздох­нула: — Ой! Дырочка! Бедный ты мой, и зашить-то рубашку некому... Держи! Готов твой рисунок. Я что пришла... Я письма твои принес­ла. Всё, что ты мне писал за все годы... Оставь у себя вместе с моими письмами! Я так хочу... Не спрашивай — почему.

Наташа расстегнула молнию сумки, достала несколько толстых пачек писем и протянула их мне. Я подержал две пачки писем в руках, словно взвешивая их.

— Кажется, это всё, — сказала она и, застёгивая сумку, с улыбкой произнесла: — А в меня влюбился один человек! Знаешь, он так меня любит! Так боготворит! Он... даже плакал от счастья, когда призна­вался в любви! Нет, у нас ничего не было. Я для него сейчас божест­во, недосягаемая... Он такой робкий!

— Я рад, что в твою жизнь пришла любовь.

— И не ревнуешь?

Я промолчал.

• Вот-вот, узнаю твою манеру уходить от ответов! Я спрашиваю: не ревнуешь? — чуть громче спросила она, приблизив своё лицо ко мне.
  
• Как можно ревновать, он любит тебя как божество и недосягае­мость...
  
• Да, он меня любит. Только не знает ещё, какой у меня харак­тер.
  
• Это интересно! Расскажи, какой у тебя характер? Я наконец узнаю.
  
• У меня в душе есть стержень.
  
• Судя по запаху, который от тебя исходит в последнее время, у тебя там штопор, а не стержень.
  
• А у тебя — презерватив! — вспылила она.
  
• Наташа, это так грубо.
  
• Какие мы культурные! — И, чуть помолчав, сказала: — Твоя... небось ждёт тебя... Дай-ка глянуть на твоё нетерпение.
  

И она положила руку на молнию моих джинсов.

• Не вижу особого нетерпения, — усмехнулась она, медленно рас­стёгивая молнию.
  
• Какое безобразие! Тебя ждут, а ты позволяешь неизвестной жен­щине ласкать себя!..
  
• Почему неизвестной? Недосягаемости и божеству.
  
• Боже! Да мы никак возбуждаемся! От божества! В то время как нас ждут... Вот они, мужчины!
  
• Расскажи лучше, каково это — быть божеством? — спросил я, резко приподняв её свитер и лаская голые груди.
  
• На божество молятся... его не тискают... понимаешь? — прошеп­тала она, глядя на меня в упор тёмными глазами.
  
• А что такое недосягаемость? — спросил я, быстро снимая с неё свитер.
  
• Ты мне такой нравишься... — прошептала она. — Снимай... дай я помогу... вот здесь надо расстегнуть... Как я тебя люблю!.. Как тебя хочу!.. Иди ко мне!.. Какой же ты горячий!..
  

Мы лежали в полутьме на помосте, на мягком ворохе драпировок. По потолку веером пробегали полосы света от фар проносящихся машин. За окном на фоне яркого света медленно падали хлопья чёр­ного снега. Лицо Наташи почти касалось моего лица. Она вздохнула, протянула руку и провела пальцем по моим губам.

• Какой ужас! — произнесла она едва слышно. — Какой ужас! Мы лежим с тобой так близко... а между нами... миллионы световых лет. Нас... тех... уже нет на свете. Я не знаю, кто здесь сейчас лежит! Кто ты?.. Я не понимаю, кто кому сейчас изменил!.. Я запуталась... — И она кончиками пальцев провела по моему лицу, словно слепой в попытке узнать кого-то.
  
• Бедный ты мой, бедный, — вдруг прошептала она, — иди ко мне! Иди! Бедный ты мой! Всё у тебя будет хорошо! Ты не останешься один. Ты же знаешь, я могу видеть будущее. Вот послушай, я рас­скажу тебе, что я вижу. Я вижу тебя. Да, я очень чётко вижу тебя... но нет меня там с тобою... Я вижу там другую женщину. У неё свет­лые волосы, как у меня, но карие глаза, или не карие... но они тём­ные... Я не могу её разглядеть. Ты обнимаешь её, поворачиваешь и не даёшь мне разглядеть её. Ты веришь мне? Верь! Так и будет! Обними меня! Обними покрепче! Мне страшно! Боже, как мне страшно... Ты знаешь... Я смотрю в будущее... и не вижу там себя! Понимаешь, меня там нет! Это страшно...
  

Я крепко обнял её, поцеловал солёные от слёз глаза и губы.

— Поцелуй меня, как тогда... в первый раз, — попросила она. — Нет, не так! Тогда ты не умел. Я хочу как тогда, хочу вспомнить. Просто прижмись губами к моим губам... Любимый мой человек... да... да... так тогда и было... Я узнаю твои губы. Мне было шестнадцать лет.

За дверью мастерской, в длинном коридоре Академии хлопнула дверь, послышались шаги, и снова всё стихло.

Наташа гладила мои волосы, в глубине её тёмных глаз сверкали слезинки.

• Наташа, я провожу тебя на поезд, — сказал я ей на ухо.
  
• Проводи... А ты подождёшь, пока поезд тронется?
  

• Конечно! Конечно, подожду. Я уже столько ждал тебя в жизни...
  
• А ты не забудешь меня? Тебе меня нельзя забывать, ведь тогда ты забудешь свою юность и молодость... И мне тоже нельзя забы­вать тебя... Никогда... Ты таким, как сейчас, останешься в моей памя­ти. Молодым. Когда-нибудь мои дети станут старше тебя! А ты... всег­да будешь молодым! Мне нельзя быть с тобой, я погублю нас обоих... Будет только хуже! А знаешь, — вдруг улыбнулась она в темноте, — ведь наши с тобой годы — лучшая наша картина! Это наш шедевр! В ней столько света! Столько радости и страсти! Я знаю, никто и никог­да не будет меня так любить... Но наша картина закончена, и теперь... беги от меня! Беги, как арестант, перед которым распахнули дверь... И будь счастлив! И... поцелуй меня ещё раз, нет... не так... поцелуй меня по-настоящему!
  

уединения

Два часа ночи. Под окнами ремонтируют дорогу, вспыхивает мигалка на машине, и её свет ритмично вздрагивает на оконном стек­ле. Мне нравится, что там есть люди, нравится, что они тоже не спят.

Глядя в тёмное окно, я вдруг вспомнил Наташу и подумал: какая она теперь? Ведь мы не виделись больше двадцати лет, и все эти годы мы ничего не слышали друг о друге, но я уверен: она вспоми­нает обо мне.

До встречи с Наташей я не бывал на кладбищах, они мне были неприятны, напоминали о смерти, но на первом же нашем свидании, после моих занятий в Академии и её уроков в школе, она повела меня на кладбище, и я открыл неведомый для меня прежде мир. Заросшая кустарником лесистая зона в черте города оказалась идеальным местом, где можно было укрыться от людей. Для нас это был оазис уедине­ния. Ночью здесь было так хорошо! Наташа стояла, прислонившись к дереву, а я обнимал и её, и дерево, и весь мир, а вокруг нас, словно тушь, был разлит мрак, только за далёкими чёрными стволами мелькали огоньки машин. Зимой здесь было светлее и тоже очень красиво. Падал медленно снег, Наташа была вся им запорошена, и даже на её губах я своими губами чувствовал холодные снежинки. Я расстёгивал пуговку на её куртке, просовывал под куртку руку и некоторое время её грел, а потом пробирался рукой дальше, под свитер, под которым преду­смотрительно ничего не было надето... Рядом с нами призрачно свет­лели мраморные ангелы, ледяные и грустные. Наташа любила, собирая снег, провести рукой по белому крылу и охладить мой лоб и щёки.

Но днём здесь всё же встречались люди, а нам так хотелось уедине­ния. Мы шли к её дому, поднимались на самый верхний этаж, а потом по вертикально стоящей железной лестнице, через люк, забирались на крышу дома. Летом мы любили лежать на тёплой, нагретой солнцем крыше. Звуки города не проникали сюда. На крыше было много чаек, они летали над нами, когда мы появлялись, но потом успокаивались, и наступала тишина. Отсюда город казался игрушечным, с маленьки­ми игрушечными машинками, а люди... о людях мы забывали, для нас существовал лишь наш раскалённый на солнце железный остров, летя­щий в голубом небе под белыми облаками.

Но только в лесу, за городом мы чувствовали себя по-настояще­му свободно. Наташа падала на мягкий мох и с улыбкой протягивала ко мне руки... Но отчего-то сосны шумели над нами очень тревожно, сердце сжималось, и я не мог понять, почему... почему в эти мгнове­ния в душе так беспокойно.

— Я видела странный сон, — сказала она однажды, лёжа на спине и глядя на сосновые стволы, уходящие ввысь. — Я видела двух собак, привязанных друг к другу хвостами, они громко лаяли, рычали, ску­лили и рвались в разные стороны. Они так страдали!

А мне несколько раз снился другой сон. В этом сне я видел себя на лестнице её дома, я поднимался по ступенькам на самый верх и оказывался перед её дверью, она была открыта, а за дверью... ниче­го не было! Я видел в проёме двери голубое небо, как если бы дверь была в стене высокой башни. Я опускался на ступеньки и не знал, куда мне теперь идти.

Глаза Наташи были близко-близко, и я чувствовал на своих губах её дыхание с ароматом клубники. Нет, я никогда не рассказывал ей про свой сон.

Однажды мы вышли на просеку с высокой смотровой вышкой. На самом верху была большая площадка без перил. Довольные находкой, мы забрались по лестнице на самый верх. Под нами сосны кивали нам одобрительно своими верхушками, а за лесом синела полоса моря. Тёплый ветер пах морем, лесом и ещё чем-то летним, свежим, от чего дышалось легко и глубоко. С этих пор смотровая вышка стала нашей маленькой планетой, только нашей, и никого здесь, кроме нас, больше не было...

Спустившись с вышки, мы пробирались сквозь лесные заросли, поднимались на дюны и бежали к морю, на бегу сбрасывая одежду. Никого не было на пустынном берегу. Мы качались на волнах, Ната­ша обхватывала меня руками и ногами и впивалась солёными губами в мои губы. Накупавшись, мы грелись на горячем песке в дюнах, жёст­кая трава на вершинах дюн шелестела на ветру, ветер задувал на нас золотистый песок. Наташа чуть улыбалась, на губах её сверкали пес­чинки, она тихо произнесла: