Geum.ru

Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материалаДокументы

Содержание


Ко мне подойдёшь.
Останется мой голос
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
Звуки жизни случайной меня не тревожат. Жду. Я знаю, что ты меня не покинешь.

Ко мне подойдёшь.

Образ твой в молчании я сохраню.

Она прижалась лицом к моему лицу и судорожно обняла меня.

— А всё-таки мы молодцы, мы умеем ждать! — сказала она. — Как хорошо жить и чувствовать, что ты кому-то нужен, просто необхо­дим, что кто-то постоянно думает о тебе и что мне тоже есть о ком думать, о ком мечтать. Помнишь, как мы рисовали вместе? Всё каза­лось преодолимым, и не было ничего недоступного, и работы получа­лись неплохие, без тебя они у меня хуже. Но скоро, скоро мы будем вместе. Самое главное — ждать.

...Через двадцать лет после нашего с ней расставания, поздним вечером я проезжал мимо дома, в котором она когда-то жила. Я не был здесь с тех пор и решил прогуляться, вспомнить эти места. Но главное, я подумал: а вдруг я что-то почувствую...

Я подошёл к дому, увидел окно, из которого она весело мне кри­чала вниз: «Иду!»

Потом мы с ней переходили через дорогу и шли на старинное лес­ное кладбище, которое теперь стало парком. И вот теперь я точно так же, но уже один, перешёл через дорогу и пошёл по дорожке среди деревьев.

Я шёл, вдыхал прохладный воздух и пытался вновь ощутить то давнее чувство полноты жизни, радости и счастья, которое испытывал тогда, но я ничего не чувствовал, кроме холода наступающей ночи.

Я всё дальше шёл по дороге и вдруг осознал: да ведь вокруг меня те же самые деревья, что были и тогда! Они только стали немного толще. И кора на стволах деревьев была тогда точно такой же, как сейчас. Я коснулся рукой коры, именно это я чувствовал когда-то ладонями, обнимая её, прижавшуюся спиной к дереву...

Сердца моего что-то коснулось... Я почувствовал, что меня любят, но только то, что любит меня, находится во мне самом. И действи­тельно, кто может понять нас так, как мы себя понимаем? Кто ещё может нас так любить?

Я вдохнул прохладный воздух, словно сделал глоток холодной, тём­ной ночи, а выдыхая, почувствовал на губах тепло, как будто губ моих коснулись тёплые губы земной, единственной, любящей женщины.

академия любви

Я заглянул в мастерскую живописцев, крадучись проскользнул между холстами, установленными на мольбертах, и увидел стоящую спиной ко мне Гунту. Она задумчиво разглядывала большую карти­ну. Длинные пышные волосы на чёрной майке сияли как золото. Тихо приблизившись, я звонко шлёпнул её по попе. Она некоторое время продолжала разглядывать картину, а потом медленно, словно очнув­шись, оглянулась.
  • А, это ты! — сказала она.
  • Минутку, — опешил я, — что значит «а, это ты»? А кто же ещё?
  • Думаешь, нет желающих?
  • Интересно!
  • Какой ты собственник! Всё хочешь себе заграбастать. Я свобод­ная девушка! Меня все могут шлёпать!
  • Гунта...
  • Ладно, шучу... Слушай, лучше выручи! Я в беде! — сказала она, глядя на меня с мольбой.
  • Что случилось?
  • Видишь эту картину? Она из академического фонда. Профессор принёс для образца. Я случайно столкнула её вниз, прямо на палитру. Смотри, небо перемазано, а сейчас профессор придёт! Это же класси­ка латышской живописи! Из музея! Меня убьют!
  • Давай краски, запишем, никто и не увидит.

Гунта быстро достала палитру, краски и разбавитель.

— Ты пиши правую сторону, а я буду левую, — предложил я.

Мы стали быстро работать, подбирая тона и закрашивая повреж­дения на холсте.
  • Здесь я тоже могу делать? — спросил я, показывая на середину картины.
  • Да... да... дорогой, делай всё, что хочешь!..
  • Гм. Что? Всё, что хочу?
  • Да... да... быстрее, быстрее, только не останавливайся!
  • Гунта, что за странные слова ты говоришь?
  • Нормальные слова. О, как ты здорово это делаешь! Мне нравит­ся, делай ещё!
  • Ну вот, опять! Ты говоришь на каком-то эротическом языке.
  • Это у тебя эротические мозги.
  • Спасибо!
  • Смешной! Да не сердись! Я прикалывалась! Ты создан для того, чтобы тебя разыгрывать... Люблю я это! Если я над тобой не прико­лолась, то день прошёл впустую!
  • Злая ты! Ухожу я от тебя!
  • Спасибо тебе! Ты меня спас! — сказала Гунта, улыбнувшись. — Беги, у тебя уже история искусств началась. Но вечером приходи. Ты всегда приходишь, когда меня нужно спасти.

Я побежал и столкнулся в дверях с профессором.

— Виталий, вам что здесь — мёдом намазано? Вас я вижу чаще, чем своих студентов! Вы же на графике учитесь.

— Уже убегаю.

— Подождите, — сказал профессор, выходя со мной в коридор. — Виталий, давно за вами наблюдаю...

— Да, профессор.

— Понимаете... с вами всё в порядке, всё вроде бы хорошо, но, понимаете, вам не хватает...

— Чего, профессор?

— Как бы вам объяснить... — произнёс он, пощёлкивая пальцами в воздухе и подыскивая слова. — Вот видите это окно?
  • Вижу, профессор.
  • Разбейте его!
  • Вот это готическое окно?!



  • Да! Понимаете, вы скованны, зажаты... разбейте это окно, и вы раскрепоститесь... Без этого нельзя, просто нельзя быть художни­ком. Нужно быть распахнутым и ничего не бояться и не таить! Вы всё держите в себе. У вас на курсе есть ещё одна такая же — Людмила. Очень талантливая, но... Вот ей бы мужчину хорошего, была бы вели­колепная художница, а то рисуете оба чёрт знает что.
  • Ей мужчину, а мне стекло! Может, я лучше к Гунте буду почаще заглядывать?
  • Так, Виталий, — посерьёзнел профессор, — вы, я вижу, не поняли меня, идите...

Я быстро побежал по коридору.

В аудитории по истории искусства темно, только горят на всех столах лампы под колпаками, освещающие конспекты, а преподава­тель на большом экране показывает слайды с картинами Боттичел­ли. Я чёрной тенью крадусь к своему столу и достаю конспект. Свет ламп выхватывает из темноты то чьё-то лицо, то локон волос, то кисть руки с авторучкой... Большое тёмное помещение представляет собой хаос крохотных островков света. Я вижу Люду, Эдиту, Юрку... и начинаю смотреть на экран. Темнота, монотонный голос препода­вателя, колкий стук снега в стекло за шторами... Меня начинает одо­левать сон. Я подпёр голову ладонью и закрыл глаза... Передо мной возникла прекрасная Венера Боттичелли... Она мне улыбнулась, при­близилась ко мне, я вот-вот коснусь губами её губ... И тут я чуть не стукнулся лбом об стол. Надо же, заснул. Но и вправду как хочет­ся спать! Я удобно положил голову на пухлый конспект... я буду так лежать и слушать... слушать, но больше всего я хочу снова увидеть это лицо... почувствовать вкус губ...

— Виталий, просыпайтесь, — преподаватель заботливо похлопал меня по спине, — на зачёте о Боттичелли спрошу отдельно.
  • Что-то сморило, — сконфуженно произнёс я, протирая глаза.
  • Ничего, понимаю.

Помещение, залитое теперь ярким светом, быстро опустело, я остался один. Чем же Венера с картины Боттичелли так похожа на Гунту? Нет, не только чертами лица. Есть что-то ещё, что-то неулови­мое... И тут я понял: у них у обеих одинаковый, удивительный взгляд: их глаза смотрят на тебя, но в то же время обе они глядят куда-то очень далеко, туда, где тебя нет.

Следующий предмет — философия. Философию я люблю! Надо бежать, а то с самого утра я на всё опаздываю. В аудитории я уст­раиваюсь за самым дальним столом у окна и, как только преподава­тель начинает своё повествование, достаю том Тургенева. Хочу сегод­ня перечитать «Бежин луг». И ещё хочу перечитать «Певцов». Толь­ко на философии и есть у меня время почитать. Какая в «Певцах» гениальная концовка! Я считаю, что это лучшая концовка рассказа в русской литературе! И как Тургенев пишет! Я всё ясно вижу, слышу все звуки, чувствую дыхание лугов, горьковатый запах дыма костра у реки, сладострастный и порочный аромат жасмина... И удивительно, мне кажется, что я там присутствую, могу посмотреть в любую сторо­ну, пойти в любом направлении в том мире, который он создал. Как он добивается этого? В чём секрет? Ведь Тургенев ничего не прячет, вот он, текст, передо мной. Я вглядываюсь в простые слова, пытаюсь разгадать их тайну и тайну влияния на них соседних слов, хочу пос­тичь глубину недомолвок, важность ритма... хочу обнаружить слова-сигналы, которые будят воображение и зажигают его. Я хочу постичь тайну Тургенева!

После философии, перед рисунком, — небольшой перерыв. Я решил заскочить к Гунте и посмотреть, как там дела с музейной картиной. Может, как всегда, пора Гунту выручать? В коридоре у мастерской живописцев никого нет. За высокими остроконечными окнами светле­ет, на стенах между окнами висят застеклённые рисунки лучших уче­ников, а на противоположной стене, между дверями в мастерские, развешены большие живописные полотна. Я остановился у одного из рисунков с изображением обнажённого натурщика. Я всегда останав­ливаюсь у этого рисунка. Мне очень нравятся тени и рефлексы на теле. Как зачарованный, я смотрю, впитываю, учусь...

Приоткрыв дверь, я заглянул в мастерскую: никого не видно. Может, она за картинами? Я обошёл одну картину, другую и... столк­нулся с профессором.
  • Давайте, Виталий, заходите, давно вас не видел. Взгляните-ка на эту картину, — сказал он, указывая на работу, которую мы поправля­ли с Гунтой. — Обратите внимание на небо, какая смелость мазка!
  • Да, профессор.
  • Сейчас так не пишут.
  • Да...
  • Кроме вас с Гунтой.
  • Э... понимаете...
  • Да ладно. Это вообще-то моя работа, сделал ещё в студенческие годы. Нет, вы не испортили. Молодцы!
  • Старались, профессор.
  • А как вам снег на этой картине?
  • Просто сверкает на солнце.
  • Да, кажется, что снег слепит глаза, но я вам сейчас что-то покажу.

Профессор взял лист белой бумаги, прорезал в нём ножницами окошко и приложил лист к снегу на картине. В прорези белого листа снег оказался тёмным!

— Вы видите, — сказал профессор, — снег не белый, он только кажется белым. Вы должны понять, как это сделано. Не пользуйтесь белилами, когда пишете снег, и обратите внимание, что на нём мно­жество цветов и оттенков. Вспомните Сезанна. Вот кто умел в локаль­ных цветах видеть множество оттенков.

— Я понимаю, о чём вы говорите.

— И знайте, Виталий, как преподаватель я буду выпроваживать вас отсюда во время занятий. Вы должны заниматься в учебное время на своём отделении... Но как человек скажу... Понимаете, после того, как у неё умерла мать, она стала сиротой. Только с вами она улы­бается, — сказал профессор. — Знаете... Вы с Гунтой меня заинтере­совали. Вот палитра, краски. Сейчас на картине покажу тона, а вы быстро должны их подобрать. Если справитесь, можете приходить сюда, когда захотите, хоть ночуйте... Попробуете?
  • Да.
  • Вот этот тон. — И профессор показал кисточкой на картину.
  • Можно усложнить задачу.
  • Как?

— А вот так. Чтобы получился этот тон, надо взять лимонную жёл­тую, чуть добавить чёрной... и буквально на волоски кисти взять крап­лака.
  • Любопытно! А вот это место?
  • Охра, кобальт, сажа газовая и чуть белил.



  • Виталий, что вы делаете на графике?! А вот этот тон? Думаю, с этим вы не справитесь.
  • Здесь нет краски. Похоже, что здесь лак, уголь, мел... и что-то ещё...

Я приблизился к работе поближе, пытаясь разглядеть.

Я вглядывался в перламутровый потёк на холсте... и мысленно вдруг увидел Гунту, грустно опустившую голову и покусывающую кисточку. Мне показалось, что она посмотрела на меня и беззвучно прошептала: «Ну!.. Давай же!.. »

— Похоже на какое-то серебро... Профессор улыбнулся.

— Да, была такая краска в 40-х годах. Приходите, Виталий. Прихо­дите... О! Смотрите! Вот это снегопад!

Я посмотрел в окно, за ним закружился снежный вихрь, он быст­ро залепил стекло, и в мастерской потемнело.

По узкой лестнице я поднялся на четвёртый этаж Академии, рас­полагающийся под покатой крышей, и вошёл в мастерскую, где мы всегда рисуем обнажённую фигуру. Сегодня мы начинаем рисовать сразу двух натурщиц, одна будет лежать на спине, а другая сидеть рядом. Одна из натурщиц как раз снимает халат и ложится на специ­альном невысоком подиуме.

— О, бессовестный Виталий пришёл! — усмехнулась Люда.
  • Почему бессовестный? — интересуюсь я.
  • Потому что дочку с женой спутал.
  • Да, Люда, ты превзошла саму себя! Одолжи мне резинку.

Люда встала и, зайдя мне за спину, посмотрела на рисунок.

— Всё нормально, но только я бы так не рисовала. Сразу наклады­вай легко тени. Просто для самого себя. Так легче.

На тела натурщиц я нанёс лёгкую тень, рисунок собрался. Да, Люда права.

Вдруг в дверях появился преподаватель с молоденькой красивой девушкой лет двадцати. Он показал ей на раздевалку у второго поди­ума, куда она и направилась, а сам подозвал меня к себе.

— Виталий, у нас новенькая натурщица, будет позировать в первый раз, не хочу её сразу ставить перед большим курсом. Порисуй её с Юрой. Пусть привыкает.

— Да я уже начал рисунок, всё уже хорошо прорисовал...

— Ничего, начни другой. Какая проблема?! Посадите её сами и поставьте свет.

Мы с Юркой перебрались со своими мольбертами ко второму подиуму в другом конце мастерской. Девушка появилась в голубень­ком халатике и остановилась, не зная, что делать. Ей было лет двад­цать, как и нам.
  • Садись на стул, — предложил я.
  • Как сесть? — выдохнула она.

— Садись, чтобы было удобно. Как будто ты решила отдохнуть. Она быстро сняла халатик и села на стул. Под светом лампы тело

её было золотистым и очень красивым. Ну вот, теперь надо начинать всё сначала. Я стал рисовать, как посоветовала Люда, сразу же набра­сывая лёгкие тени. Измеряя в очередной раз пропорции, я увидел, что тело натурщицы вздрагивает. Приглядевшись, я понял, что она икает и очень этим смущена — щёки и шея покраснели.
  • Хочешь, быстро вылечу от икотки? — спросил я её. — Нужен ста­кан воды.
  • У меня есть бутылка минералки, — предложила она.
  • Давай. А как тебя звать?
  • Рената.

Быстро шмыгнув за ширму, она вышла с бутылкой воды.

— Встань на одну ногу, — сказал я, поднимаясь к ней на подиум. — Вторую ногу заведи назад и подними её как можно выше. Руки сцепи сзади и тоже подними как можно выше. Вот так стой и пей воду маленькими глотками.

Я поднёс горлышко бутылки к её раскрывшимся губам. Вода выте­кала из её рта, текла по подбородку, шее и дальше по груди... животу...
  • Руки выше! И ногу не опускай! И не падай! Держись губами за горлышко бутылки...
  • Виталька, кончай, — не выдержал Юрка, — я не могу больше на такое смотреть!

— Ты хотел сказать — заканчивай? — повернулся к нему я. Рената засмеялась и закашлялась.

— Виталий, что ты с ней делаешь! — оторопело воскликнул появив­шийся в дверях преподаватель. — Ты ненормальный? Выйди в коридор!

Когда я вышел, преподаватель закурил и посмотрел на меня с недоумением.

— Виталий, что это за пантомима? Ты забыл, что здесь Академия художеств, а не бордель.

— Я так лечу икоту. У неё, кстати, прошла.

— Ты бы посоветовал ей хоть халатик надеть. Ты её что-то слиш­ком быстро раскрепостил... Но ладно, теперь о твоих работах. Я заме­тил, что у тебя есть склонность к драматическим сюжетам. Я специ­ально дал тебе задание — сделать летний, солнечный, безмятежный пейзаж. И вот я смотрю на твой солнечный пейзаж, и мне рыдать хочется! Виталий, где покой и безмятежность в твоей работе?
  • Я не знаю, где. В жизни я вижу всё больше страдание.
  • Ты сейчас страдаешь?



  • Страдаю. И ещё больше страдаю, когда я счастлив. Мне так жаль и нашего счастья, и всей нашей жизни. И люди, и их радости представляются мне как крохотные, вспыхивающие на миг огоньки в бездне тьмы. Хочется взять такой огонёк-счастье в ладони, раздуть своим дыханием, чтобы он так быстро не гас...
  • Виталий, ты писать не пробовал? У тебя получится. Ты умеешь разворачивать мозги на сто восемьдесят градусов. Ладно, закончим на этом.

А икота действительно прошла, Рената снова позирует и время от времени смеётся, встречаясь со мной глазами.

В мастерской наступила тишина, слышен только шорох грифелей. Неподалёку от меня Люда рисует, прикусив нижнюю полную губу. Она встретилась со мной взглядом и отвела глаза. А дальше рисует черноволосая Эдита. Она тоже почувствовала мой взгляд, на мгнове­ние отвела глаза и снова посмотрела на меня, улыбнулась... Это улыб­ка друга. И ещё... таинственный взгляд Лены за блестящими стёклами очков. Я не знаю, что этот взгляд означает... Мы погрузились в рабо­ту и, кажется, забыли друг о друге...

Через два часа мы спускаемся этажом ниже в своё курсовое поме­щение. Сегодня будем акварелью заканчивать пышнотелую Анну. Ей лет сорок, и рисуем мы её обнажённой по пояс. Здесь я могу рас­слабиться — я почти всё закончил. Наши все побежали на обеденный перерыв, а для нас с Юрой Анна достала из сумки блинчики с мясом, которые вчера обещала принести. Несколько блинчиков я кладу на тарелку, накрываю её блюдцем и бегу на второй этаж, к Гунте.

— Ну, что рисуете сегодня? — спросила Гунта.

Она взяла блинчик двумя пальцами, поднесла к губам... приот­крыла их и, глядя на меня затуманенными глазами, провела по губам языком...

— Гунта, если будешь продолжать издеваться надо мной, то вече­ром я тебя изнасилую!
  • Наконец-то ты сказал что-то дельное! Это лучшее, что я слыша­ла от тебя за последнее время! Обязательно приходи... только боюсь, что от тебя самого мокрое место останется! — усмехнулась она и добавила: — Что сегодня делал?
  • Рисовал голых женщин.
  • Бедный! Как я тебе сочувствую!
  • Я так измучился!
  • Ты только береги себя, дорогой, импотентом не стань. А то при­выкаешь... привыкаешь...
  • Да ты что! Вот сейчас меня так возбуждает... что ты в майке и джинсах. Гунта, пока никто не видит, надень свою куртку, шапочку и завяжись шарфом до бровей! Я тогда вообще с ума сойду от страсти!
  • Да! Интересный случай! Кто-то о тебе напишет диссертацию. Бери тоже блинчик.
  • Есть их вместе с тобой — какой-то разврат!
  • Какой ты!.. Я начинаю бояться за тебя! Успокойся, на, кусай!

И она протянула мне свой блинчик. Я откусил половину, а вторую половинку, смеясь, съела она.
  • Гунта, я вот не припомню, мы когда-нибудь с тобой ссорились?
  • Это ты со своей Наташкой ссоришься, а со мной ты живёшь душа в душу!

Я смахнул пальцем крошку с уголка её рта.
  • Как думаешь, — спросила она, — возможна дружба между пар­нем и девушкой?
  • Конечно, нет.
  • Вот и я так думаю. Иди, дурак!
  • Жди меня, моя жертва! Вечером я приду.
  • Жду тебя, мокрое место!

За окнами стемнело, и всё так же ветер бьёт по стёклам кол­ким снегом. Я доделал свою акварель. Потом были два часа шрифта. Под шорох снега за окнами мы писали на листах ватмана редисными перьями текст готическим шрифтом. И остаются теперь только набро­ски, до них ещё целый час.

Я иду по коридору первого этажа. Справа от меня мастерские скульпторов, а в центре коридора, занимая почти всё свободное про­странство, стоят монументальные скульптуры. По широкой лестни­це, разветвляющейся влево и вправо, поднимаюсь на второй этаж, к живописцам.

Между чёрными ночными окнами висят рисунки. Я остановился у рисунка натурщика и опять приглядываюсь к штриховке тени... Как красиво сделано! Подойдя к окну, я прислонился горячим лбом к холодному стеклу... Перед моими глазами чернота ночи и огоньки — жёлтые, красные, голубые... Академия совсем опустела, ни звука не доносится до меня.

В мастерской живописцев темно. Я вижу тёмный силуэт Гунты, сидящей на помосте натурщиков.

— Что ты сидишь в темноте? — спрашиваю я.

— Иди скорее сюда! — шепчет она.

Когда я подошёл, она схватила меня за руку. Её рука была очень холодной.
  • Мне плохо! — прошептала она.
  • Что случилось?

— Мне страшно, и сердце ужасно колотится... мне кажется, что оно останавливается...
  • У тебя было такое раньше?
  • Нет... Или, может, что-то было. Послушай, какой пульс.

— Да, очень быстрый. Успокойся, тебе надо прилечь... давай драпи­ровки подложим, и полежи, успокойся... успокойся...
  • Ты только не отпускай мою руку!
  • Всё время что-то с тобой происходит!
  • Но я же не виновата...

— Извини, я глупость сказал. Сейчас всё пройдёт... Я держу тебя за руку, а значит, всё в порядке... всё хорошо...
  • Знаешь, я однажды должна была умереть.
  • Что за фантазия!

— Это было в детстве. Я с девочками заплыла в море на третью мель и не заметила, как они вернулись на берег. Я в одиночку поплы­ла назад. Между мелями у меня кончились силы...

— Гунта, может, не надо! Успокойся!

— Я расскажу, и мне станет легче. Я закричала тогда: «Не могу! Не могу!» Я поняла вдруг, что умру сейчас. Говорят, что такая смерть самая страшная... я это могу подтвердить. То, что я тогда почувство­вала, было не страхом и не ужасом... Нет слова для этого чувства... И вдруг, представляешь, я почувствовала, как меня подхватили под руку и помогли добраться до мели. Я без сил дошла до берега и упала на песок... Знаешь, что самое удивительное? Я совершенно не помню, кто мне помог! Как такое может быть? Как я могла не запомнить?
  • Странно!
  • Иногда я думаю, что это был мой Ангел-хранитель...

— Ты тогда прошла какой-то рубеж. Ты прошла, тебе помогли, а значит, тебя ждёт большая жизнь...

— Посмотри, какое чёрное, мрачное окно! — прошептала она. Я оглянулся на окно в мастерской, тёмное, забитое снегом.

И тут неожиданно снаружи вспыхнул свет, и окно превратилось в сверкающую драгоценность.
  • Как красиво! — воскликнула, привстав, Гунта. — Появился свет, и всё преобразилось.
  • Знаешь, Гунта, так бывает и с людьми. Появляется какой-то человек, и всё освещается, преображается! Я знаю такого человека!

Она посмотрела на меня тёмными глазами.
  • Я тоже знаю такого человека, — улыбнулась она.
  • Этот человек таинственный.
  • Да, он таинственный!

— Ложись, дай я пощупаю твой пульс... Пока ещё быстрый. Закрой глаза, сейчас я тебя успокою.

— Я закрыла. Успокой меня.
  • Представь, что ты в лесу. Вокруг тебя высокие деревья с тол­стыми замшелыми стволами. Ты стоишь на тропинке среди папорот­ников... Здесь темно, сумрачно, на папоротниках горят светлячки. Иди по тропинке вперёд. Посмотри вокруг себя, папоротники колы­шутся от лёгкого ветерка. Вон дерево с дуплом, а у того дерева отва­лилась кора. Приглядись к плетению корней на земле... Иди вперёд... Тропинка расширяется, и ты выходишь к реке. Поверхность её очень гладкая, отражение леса в реке пересекают полосы голубоватой ряби от лёгкого ветерка.
  • Рассказывай! — прошептала Гунта. — Я вижу всё это! Рассказы­вай, мне так хорошо у этой реки! Мне так здесь покойно! Я... хочу войти в воду.
  • Да, ты заходишь в воду, она тёплая, вода уже выше твоих колен, она журчит у твоих ног. Ты ложишься на спину, и вода держит тебя. Не нужно прилагать больше никаких усилий, ты плывёшь по тече­нию... Над тобой чистое, голубое небо. Течение несёт тебя под ветви деревьев, усеянные белыми цветами. Вот подул душистый ветер, и белые лепестки порхающими бабочками полетели вниз, на воду и на тебя. Ты плывёшь среди белых лепестков, и вода, и твоё тело покры­ты белым снегом лепестков... Течение реки несёт тебя всё дальше и дальше. К океану. Океану покоя.

Я затих, думая, что Гунта заснула, но она открыла глаза. В темно­те блеснула слезинка.

— А что потом? — выдохнула она. — Что будет потом?

Я коснулся её лба, волос, наклонился над ней и поцеловал её в раскрывшиеся губы.
  • Как ты думаешь, может быть, дружба между парнем и девуш­кой? — прошептала она, прижимаясь щекой к моей щеке.
  • Конечно, да.
  • Вот и я так думаю. Ты опять спас меня, ты всегда спасаешь. Не отпускай меня! Только с тобой я в безопасности... Но всё-таки рас­скажи, что же будет потом?..


сердце, терпи

Сегодня душный вечер. Скоро будет темнеть. Я сижу напротив небольшого сельского магазина, на смолистых брёвнах, сваленных у края дороги, под старой раскидистой ивой. Серебристая листва кипит на ветру... На мне куртка, джинсы... Я сижу и разглядываю землю... Прохожие весь день странно смотрят на меня. В чём дело? Что во мне не так? В магазине я подошёл к зеркалу и увидел в отражении... пустые, мёртвые глаза. Поэтому я сижу на брёвнах и смотрю в землю. Теперь никто не смотрит в мою сторону, словно меня вовсе и нет на земле.

Ко мне подошёл большой бродячий пёс, улёгся рядом. Не люблю собак. В детстве меня укусила собака, и вот с тех пор это у меня... Я посмотрел на пса, и пёс понял, что я его не люблю. Он вилял хвос­том, а встретился со мной взглядом — и хвост его замер, а взгляд стал настороженным.

Из кармана куртки я вялыми руками медленно достаю пачку пече­нья, раскрываю её и бросаю псу. Мне кажется, что печенье падает на землю несколько дней... Меня подташнивает...

...На залитой солнечным светом поляне мы с Гунтой рисуем ста­рый, замшелый сарай. Серые доски, ярко-зелёный мох, соломенная крыша... На этой поляне, окружённой высокими берёзами, много бабочек. Они залетают в черноту дверного проёма и переливаются во тьме, мерцают яркими красками. Да, чернота нужна в этом мире, рисуя, я это понимаю... На тёмном фоне так красиво переливается всё яркое, светлое...

Мы рисуем, а наши глаза с Гунтой постоянно встречаются, и тогда на её губах появляется улыбка, улыбка-понимание.

Я закончил рисовать и лёг на траву. На мне только джинсы, так хорошо чувствовать спиной свежую, колкую траву. Высоко в голубом небе быстро летят пушистые белые облака, качаются верхушки берёз, но здесь, на лесной поляне, полное безветрие, неподвижный солнеч­ный жар и тишина. Тяжёлый шмель пролетел мимо и упал на про­гнувшийся под ним цветок...

Я закрыл глаза и почувствовал, как Гунта села рядом и положила руку мне на грудь.
  • Когда-нибудь ты будешь моим, — говорит она тихо. — Будешь. Вы, парни, слепые, вы фантазёры и безумцы... Была в твоей жизни любовь, первая и самая сильная. Но любовь эту отвергли... Над ней посмеялись... А куда же тебе было девать столько жара? Ведь с этим жить невыносимо... Кому отдать? Но однажды тебя полюбила девуш­ка, которая рисовала лучше всех... и ты решил отдать ей то, что ока­залось ненужным для другой. Ты отдал ей то, что ей не предназнача­лось. У тебя много любви, и ты будешь её отдавать ещё долго-долго... пока она не кончится. А ведь нового огня в тебе нет... Но неизбеж­но придёт опустошение, ведь любовь как озеро, она должна питаться подземными источниками, а иначе пересохнет.
  • Как ты хорошо рассказываешь, — сказал я, глядя ей в глаза, — но только всё это я знаю.
  • Зачем же ты так живёшь? — спросила Гунта грустно. — Разве ты забыл, что мы в ответе за тех, кого приручили? Но я знаю, ты про­сто следуешь своей природе. Я знаю тебя лучше всех, никто тебя так не знает. Я знаю тебя дольше всех. Помнишь, когда нам было по семь лет, мы встретились впервые в студии рисования. Я сидела рядом с тобой, а у меня не хватало акварельных красок... Ты заметил это и положил между нами свои краски, чтобы я могла их брать. Вот твоя природа — давать краски, которых нет у другого. Вот твой путь, очень красивый, но опасный... Кто-то может получить от тебя то, что пред­назначено не для него.

Она чуть помолчала и закрыла глаза. Казалось, она заснула на моей руке.

— А вдруг мы и вправду поженимся? — прошептала Гунта с закры­тыми глазами. — Мы поженимся, и я рожу тебе девочку... Ты же хочешь девочку, я это знаю. Потому ты и любишь свою Лолиту. Но мы не назовём свою дочь Лолитой... Пускай обе они будут неповто­римыми... Но это будет когда-нибудь, не сейчас... Мне нужна любовь-озеро! А сейчас ты очень далеко, как вон те облака. Я твой серый кардинал. Я твой тайный сообщник. Многие ведь даже думают, что мы незнакомы, а ведь именно ко мне ты приходил всегда за советом. Помню, ты влюбился и пришёл за советом. Ты спросил: «Что мне делать?» Я ответила: «Делай, что хочешь, только не будь навязчи­вым». Я была неопытная, я была не права, а ты зря меня послушал. А может, и не зря.

Гунта подняла руки к небу. Она улыбалась, жмурилась на сол­нце и словно пыталась поймать поднятыми руками летящие в небе облака...

Пёс заснул у моих ног, положив морду на передние лапы. Гунта, ты видишь меня сейчас? Я почему-то верю, что видишь... или как-то ещё чувствуешь... Мне всегда казалось, что солнце — это так краси­во! А теперь я знаю, что солнце может быть страшным! Наступило то солнечное утро, когда я проснулся и, ещё не открывая глаз, услы­шал: Гунта пропала... нигде нет... одежду нашли у реки... Гунту ищут в реке... До меня не сразу дошло, что ты... утонула! А когда дошло... я умер.

На реке люди в чёрных смолёных лодках грубыми, ржавыми баг­рами искали твоё тело... А я сидел в зарослях камыша... Самое страш­ное ожидание в моей жизни. А в небе светило солнце, и носились надо мной стрекозы, а ветер пах цветами.

Тебя не нашли в этот день. Тебя нашли позже. Я увидел тебя лежащей на траве, как статуя... Руки твои были подняты вверх, к небу. Под водой они поднялись... так ты и застыла... Ты лежала на траве, а руки были подняты к небу... как тогда, со мной, когда ты ловила далёкие облака...

Уже ночь. Я сижу на гребне железнодорожной насыпи, а товарня­ки проносятся в двух метрах за моей спиной и летят дальше по мосту через реку. Грохот поездов оглушает, и тогда немного легче, но потом снова наступает невыносимая тишина... А пёс всё ещё рядом со мной. Чего он привязался?! Внизу, под насыпью у реки, горят костры — это рыбаки устроились для ночного лова... Совсем темно, мне хочется спать. Я не спал так давно...

Я спустился с насыпи и тихо, как тень, подошёл к мужчинам у костра. У меня что-то спрашивают, я что-то отвечаю и вижу на траве спальный мешок. Мне дают его... или я сам взял?.. Под насыпью я зале­заю в него, застёгиваюсь до горла и дрожу... Я хочу спать... Надо мной гремят товарняки, а перед глазами — чёрная поверхность реки, она пах­нет свежестью. На том берегу тоже горят костры и вьются по воде их отсветы. Кажется, что много огненных змеек плывёт через реку.

Кто-то в темноте, ломая камыш, прошёл рядом со мной, я, лёжа на траве, вижу только резиновые сапоги. Пёс злобно зарычал. Слу­жишь, подумал я. Но как тебя звать? Ведь есть у тебя имя! С какой буквы оно начинается?

— А! — позвал я, но пёс даже не посмотрел в мою сторону.

— Б! В! Г!.. — выкрикиваю я в темноту, но нет ответа. — Д!.. Ты же пойми, я один... Е!.. Как же тебя звать? Ж!.. Мне хочется хоть кого-то позвать! З!.. Хочется, чтобы кто-то подошёл ко мне сейчас!..

Я шепчу и чувствую, как проваливаюсь в полусон, запутываюсь в алфавите и не помню, какой звук только что произнёс.

— Эй! — позвал я пса устало.

Пёс вскочил, подбежал ко мне и ткнулся мордой мне в живот.

— Так тебя зовут на «Э»! Эй, ложись рядом... а я постараюсь заснуть... Эй — тоже хорошее имя.

Я расстёгиваю спальник и кладу руку на холодную траву... Гунта, иди ко мне! Или у тебя уже нет имени? Но я чувствую, что ты здесь... чувствую... Не грусти от того, что ты не можешь пробиться оттуда ко мне... Я чувствую тебя сейчас... чувствую твой холод... Мне сейчас очень холодно, я дрожу! Куда пропал мой жар? Нет у меня больше огня! Ни для кого его больше нет! Иди на мою руку, и тогда я смогу заснуть... Нет, не так, я сейчас расстегну спальник, иди поближе, при­жмись ко мне, я согрею тебя... Ты такая холодная!

Нет, я не смогу заснуть. Что же мне делать?! Я буду рисовать... Я представляю свою руку и белый лист бумаги. Я рисую чёрную воду с огненными змейками-отражениями, рисую ночные звуки, хочу нари­совать писк в камышах, шлёпанье воды... но какого же цвета шлё­панье воды? Я хочу нарисовать приторно сладкий запах камыша и тины... Да, у меня получается красиво, но, главное, я почти засыпаю... ещё можно нарисовать высоту неба, какого же цвета высота?.. И ещё можно нарисовать... ещё можно...

А ведь... я тебя больше никогда не увижу...


под звёздами

В больнице я лежу у самого окна. Теперь ночь, в палате темно, а за окном — чёрное небо и звёзды. Я почти засыпаю, как вдруг на соседней койке больной начинает кричать:

— Гоните их! Кто их сюда напустил!

Он спрыгивает с койки, бегает по палате, включает свет.

— Коты! Вся комната в котах!

Ну вот, этого ещё не хватало! И что он делает в нейрохирургии? Хотя, видать, по голове получил. Полночи он гонял котов. Я даже привык под конец и заснул под утро.

А утром увидел, что он сидит на койке, скрестив ноги, как йог, и рисует в альбоме. О! Он ещё и художник! Судя по всему, рисует сосе­да напротив. Заглянул в его альбом... На листе я увидел голову Хри­ста в терновом венце.

Сегодня я в больнице второй день. Я так полюбил засыпать, глядя на звёзды! Сосед по койке по-прежнему не даёт всем спать, этой ночью он гоняет больших пауков... Поднимаюсь в темноте, держась за койки, прохожу через палату. В длинном коридоре, освещённом голу­боватым ночным светом, никого нет.

Рядом со мной распахивается дверь, и в коридор выбегает девушка лет восемнадцати, с перевязанной головой. Лицо её очень бледное, с яркими веснушками, а тёмные, горячие глаза — в слезах.
  • Я хочу домой! Пустите меня домой! — плачет она, пробегая мимо меня. Медсёстры берут её под руки и ведут назад, в палату. Одну из сестёр я уже хорошо знаю, она мне тихо говорит:
  • Бедная! Она после автокатастрофы. Погибли отец, мать и её жених! Ей ничего не говорят...

Из палаты слышу приглушённый подушкой плач девушки и её шёпот: «Хочу домой! Пустите! Что же вы делаете!»

Выйдя следующей ночью из палаты, я увидел на длинном диванчи­ке в самом конце коридора ту девушку с перевязанной головой. Она выходит только по ночам. Склонившись над коленями, она была чем-то занята.

Даже когда я подошёл к диванчику, она не взглянула на меня, а только продолжала судорожно теребить носовой платок, словно иска­ла в нём что-то. Я сел рядом. В коридоре была полная тишина.

— Хочешь? — спросил я, протягивая ей яблоко.

Она дёрнулась от меня, словно я поднёс к ней змею, и ударила по руке. Яблоко покатилось по полу. Девушка закрыла лицо платком и, всхлипывая, затопала ногами.

В тёмной палате, усаживаясь на койку, я заметил, что художник не спит.
  • Я понял, кто ты! — прошептал он.
  • Ну и кто я?
  • Следишь за мной! Ты и здесь меня нашёл! Ну, подожди! Только засни!..

Я лежал, глядя в окно. Да, не засну я с таким соседом. Снова я поднимаюсь, беру плейер и книгу. Пойду почитаю на диване.

Дверь в палату девушки была открыта, горел свет, я увидел у боль­шого окна две кровати с подушками голова к голове. Она лежала неподвижно на одной из кроватей, спиной ко мне.

Я вошёл и сел на свободную койку. Услышав скрип, она подняла голову, посмотрела на меня и снова легла, ещё больше сжавшись.

Я лёг поверх одеяла и стал читать. Каждый раз, когда я перевора­чивал страницу, она чуть шевелилась и вздыхала.

— Что ты читаешь? — прошептала она еле слышно. Я не ожидал от неё вопроса и решил, что мне показалось, но она

повторила вопрос.

— Хорошая книга, — ответил я и, чуть помолчав, добавил: — Япо­нец написал, хочешь, почитаю?

Девушка ничего не ответила и даже не шелохнулась.

— Вот послушай, — продолжил я, — здесь радиодиджей ведёт ноч­ную передачу. Передачи у него дурацкие, такая уж у него программа, но однажды... он не выдержал и заговорил в эфире вот так...

И я стал читать:

«Привет, как дела? Говорит радио «Эн—И—Би», программа «Попс по заявкам». Снова пришёл субботний вечер. Два часа — и уйма отлич­ной музыки. Кстати, лето вот-вот кончится. Как оно вам? Хорошо вы его провели? Сегодня, перед тем как поставить первую пластинку, я познакомлю вас с одним письмом, которое мы недавно получили. Зачитываю:

«Здравствуйте. Я каждую неделю с удовольствием слушаю вашу передачу. Мне даже не верится, что осенью исполнится три года моей больничной жизни. Время и вправду летит быстро. Конечно, из окна моей кондиционированной палаты мне мало что видно, и смена вре­мён года для меня не имеет особого значения — но когда уходит один сезон и приходит другой, моё сердце радостно бьётся. Мне семнад­цать лет, а я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни гулять — не могу даже перевернуться в своей кровати. Так я провела три года. Письмо это пишет за меня моя старшая сестра, которая всё время рядом. Чтобы ухаживать за мной, она бросила университет. Конечно, я очень ей благодарна. За три года, проведённых в постели, я поняла одну вещь: даже в самой жалкой ситуации можно чему-то научиться. Именно поэтому стоит жить дальше — хотя бы понемножку.

Моя болезнь — это болезнь спинного мозга. Ужасно тяжёлая. Правда, есть вероятность выздоровления. Три процента... Такова ста­тистика выздоровлений при подобных болезнях — мне сказал это мой доктор, замечательный человек. Временами, когда я думаю, что никог­да не выздоровею, мне становится очень страшно. Так страшно, что хочется звать на помощь. Пролежать всю жизнь камнем в кровати, глядя в потолок, — без чтения, без прогулок на воздухе, без любви — пролежать так десятки лет, состариться здесь и тихо умереть — это невыносимо. Иногда я просыпаюсь среди ночи и будто слышу, как тает мой позвоночник. А может, он и в самом деле тает?

Но хватит о грустном. Как мне по сотне раз в день советует моя сестра, я буду стараться думать только о хорошем. А ночью постара­юсь спать как следует. Потому что плохие мысли обычно лезут мне в голову ночью.

Из окна больницы виден порт. Я представляю, что каждое утро встаю с кровати, иду к порту и всей грудью вдыхаю запах моря... Если бы я смогла это сделать — хотя бы раз, мне хватило бы одно­го раза — то я, может быть, поняла бы, почему мир так устроен. Мне так кажется. А если бы я хоть чуть-чуть это поняла — то, возможно, смогла бы терпеть свою неподвижность хоть до самой смерти.

До свидания. Всего доброго».

Без подписи.

Я получил это письмо вчера в четвёртом часу. Прочитал его в нашем буфете, пока пил кофе. А вечером, после работы, пошёл в порт и посмотрел оттуда в сторону гор. Раз из твоей больницы виден порт, то, значит, и из порта должна быть видна твоя больница, правильно? И в самом деле, я увидел множество огоньков. Конечно, было непо­нятно, который из них горит в твоей палате. Одни огоньки горели в небогатых домах, другие — в роскошных особняках. Светились также огоньки в гостиницах, в школах, в конторах... Я подумал: как много самых разных людей! Такое чувство посетило меня впервые. И когда я об этом подумал, у меня вдруг выкатилась слеза. А ведь я очень давно не плакал. Не то чтобы я плакал из сочувствия к тебе, нет. Я хочу сказать кое-что другое. И скажу это только один раз, так что слушай хорошенько:

«Я Вас Всех Люблю!»1

Девушка лежала на спине и смотрела в потолок, её тёмные глаза были полны слёз.

Дверь палаты открылась, и в голубоватом свете коридора показа­лась медсестра, посмотрела на нас, выключила свет и ушла, закрыв тихо дверь.

— Хочешь послушать музыку? — спросил я.

Она ничего не ответила, и я вложил маленький наушник в её ухо. И она не ударила меня по руке. Я лёг, второй наушник вложил в своё ухо и включил музыку Морриконе.
  • Тебе не громко? — спросил я её в темноте.
  • Болит голова! Потише! — прошептала девушка.

Мы лежали у большого окна в полстены. За ним — чёрное небо с россыпью сверкающих звёзд. Они мигали, испускали лучи, когда я прищуривал глаза. И ещё казалось, что звёздный свод кружится над нами... Я протянул руку и сквозь прутья койки хотел коснуться её волос, но рука моя коснулась бинтов на её голове.
  • А что у тебя болит? — спросила она.
  • Спина. Рекламу ставили... Тяжёлая была. И я услышал, как она прошептала:
  • Звезда упала! Ты видел?

янтарь

— Виталик! Вита-а-а-лик! Где же он? Мы идём проводить гостей и скоро вернёмся. В комнату не заходи, там сквозняк.

Хлопнула дверь, и я остался в доме один.

«Сквозняк, — подумал я. — Кто это? Имя такое страшное!»

Я заглянул в комнату, но никого в ней не увидел. И под столом никого нет. Может, закрыть окно? А вдруг Сквозняк залезет в него!

На столе осталось много еды. Я съел кусочек колбасы, сыру, зачерп­нул ложкой салат из блюда... И тут, словно впервые, увидел потолок. Он был белый, ровный, гладкий. Взгляду не на чем было остановить­ся, и у меня закружилась голова. Я смотрел на потолок и чувствовал, что меня начинает тошнить. И тогда, наколов на вилку кусок селёдки, я швырнул этот кусок в потолок. Мне стало легче. В потолок полетел ещё один кусок селёдки и ещё, ещё, ещё... Я, как зачарованный, смо­трел на появляющиеся пятна... Из них получался красивый узор...

Открылась дверь, появился папа и увидел, что я делаю. Меня сей­час будут бить! Папа с ремнём в руке тащит меня в другую комнату.

Меня уже били недавно! Это так страшно!.. Я тогда кричал! И теперь меня опять будут бить ремнём!

Но меня вырывают из папиных рук, и я чувствую пухлую, тёплую бабушкину ладонь.

— Не смейте его бить, — кричит она, — этот ребёнок необыкновен­ный!

Бабушка моя! Это она специально так говорит, чтобы спасти меня. Я держу её за руку и иду с ней в её дом у моря. Время от времени я вытираю слёзы о её теплую руку.
  • Ты зачем это сделал? — говорит она строго.
  • Я не знаю.
  • Ты должен понимать, что делаешь, скоро вон в школу пойдёшь...



  • Бабушка, этот потолок меня испугал. Я не люблю, чтобы было совсем белое и ровное. Там должна быть хоть точечка.
  • Этого я не понимаю, — ответила, вздохнув, бабушка. — Врачам, что ли, тебя показать?..

Мы шли по лесной дороге, я посмотрел вверх и между верхушка­ми сосен увидел облако с рваным сверкающим краем... И ещё увидел чайку... Она замерла в небе неподвижно. Из-за облака выглянуло сол­нышко, и я улыбнулся. Мне стало так хорошо, я прижал бабушкину руку к лицу и вытер об неё последнюю слезинку.

— Я куплю тебе большой альбом, — сказала бабушка. — Там будет много белой бумаги. Вот и ставь на ней точечки, можешь на ней рисо­вать, можешь бросать в неё селёдку... Горе ты моё, горе! Никто тебя не поймёт! Что из тебя вырастет? Ну, а мой потолок тебе нравится?

— Да, бабушка, на нём трещинки.

— Слава Богу! Иди лучше на море, но далеко не уходи. День-то какой хороший!..


В тексте использован фрагмент из книги Харуки Мураками «Слушай песню ветра».

Я сбежал по горячему песку с дюн. Передо мной шумело море, ветер был солёным и вкусным. Мне стало так легко, я подумал о чём-то очень хорошем, и сердце моё забилось! Как хорошо! Как хорошо!.. И вдруг всё прошло. Я стоял на продуваемом ветром пляже, один у шумящих волн, и мне стало так одиноко, так плохо, что выступили слёзы. Ведь только что было так радостно... О чём же я думал только что? Хочу вспомнить... Хочу туда вернуться, но не могу. Всё куда-то ушло. Я посмотрел в небо и не увидел облака с рваным сверкающим краем... И чайку тоже я не увидел. Куда бы я ни смотрел, небо было чистым, голубым, ровным, гладким... И я не стал на него больше смо­треть.

Палочкой я разгрёб ил у самой воды и... увидел чудо! На тёмном иле лежал огромный янтарь. Я схватил его и прижал к себе, стал раз­глядывать, приблизив к лицу. Он был как мёд, он был как солнышко. А ещё он был тёплый. Я прижал его к щеке. Да, тёплый! Я спрятал его в карман шорт и стал искать ещё, продвигаясь вдоль моря, раз­гребая палочкой ил, и тут мою ногу пронзила боль.

— А-а-а! — вскрикнул я и запрыгал на одной ноге.
  • Мальчик, что с тобой? — услышал я голос и увидел девочку, сидящую на голубой лавке у самой воды. Волны разбивались о берег, пена доходила до самых ног девочки.
  • Я наступил на казарагу! — морщась от боли, ответил я и допры­гал на одной ноге до лавки.
  • Тебе очень больно? — спросила девочка.
  • Щипит!
  • Мальчик, а ты не можешь, когда у тебя пройдёт нога, найти мне красивые ракушки, а то я нашла некрасивые.

Она протянула мне тонкую руку и показала браслетик из раку­шек на нитке. Да, ракушки были тёмные, облупленные, некрасивые.
  • А ты сама не можешь найти?
  • Я ничего не вижу!
  • Совсем ничего не видишь?
  • Совсем ничего.
  • И никогда ничего не видела?
  • Конечно, видела. Всё видела, это у меня с прошлого лета... я тогда заболела, и... всё стало чёрным. И, чуть подумав, девочка спро­сила: — А какой ты?
  • У меня тёмные волосы.
  • А ещё?
  • Не знаю. Больше ничего. Только тёмные волосы.



  • Можно я их потрогаю? — попросила она и протянула руку. Она коснулась моих волос, моего уха, и мне стало щекотно.
  • А как тебя звать? — спросила вдруг она.
  • Виталик.
  • А я Алина. Пойдём купаться? Я только маме крикну.

И Алина крикнула и помахала руками, повернувшись в сторону пляжа.

Мы лежали с Алиной на мелководье, повернувшись друг к другу. По лицу Алины бегали солнечные зайчики, вода искрилась на солн­це. Волны с шипением перекатывались через нас, а некоторые из них накрывали нас с головой. А когда волны стихали, я видел, как у дна проплывали стайки быстрых мальков. Алина смеялась и смотрела на меня, но не совсем на меня, а чуть в сторону. Я протянул руку, взял её за подбородок и повернул лицо к себе.

А потом мы с ней побежали за дюны, в ивовые заросли.
  • Виталик, тут должно быть синее покрывало.
  • Вон, синее.

Алина встала на покрывало и сняла трусики.
  • Почему ты такая? — спросил я, глядя на неё.
  • Какая?
  • Вот здесь. — И я коснулся её.
  • Отстань, щекотно! У всех девочек так. А как у тебя? Покажи. Я спустил трусики.
  • Я не вижу. Можно я потрогаю? — спросила она.
  • Потрогай...
  • Ты там такой смешной, — рассмеялась она.
  • У всех мальчиков так.

— Смешной, — улыбалась она и вдруг спросила: — А ты любишь клубнику с сахаром? У меня есть целая банка. Ты можешь съесть клубнику, а мне оставь сок. Я очень люблю сок.

Щурясь от солнца, я большой ложкой ел клубнику, а потом Алина выпила сок и облизнулась. В уголке её губ осталась капелька клуб­ничного сока. Мне почему-то хотелось его слизнуть.

— Давай ляжем и будем смотреть в небо, — предложил я.

— Давай, — ответила Алина. — Ты мне расскажешь, какое сегодня небо.

Мы лежали на спине, над нами было ровное-ровное голубое небо. А иногда казалось, что это голубая бездонная пропасть и мы летим над этой пропастью.

— Какое оно? — прошептала Алина. — Расскажи. Я так давно не видела небо.
  • Оно голубое. И... оно чистое-чистое, гладкое, ровное...
  • Это так красиво, правда? — сказала она.

Я посмотрел на небо, такое голубое, бездонное, и почувствовал, как красиво ровное, чистое, гладкое небо. И тут я услышал, что Алина плачет.
  • Что ты плачешь? — спросил я её.
  • Я... я плачу... потому что мы с тобой умрём!
  • Как? — прошептал я, потрясённый. — Разве мы умрём?
  • Да. И нас не будет никогда-никогда. Все умирают.
  • А может, мы с тобой не умрём? Может, умирают только другие?

Она покачала головой. Мы лежали и плакали. Слёзы залива­ли наши лица, стекали к шее, ушам, капали на синюю подстилку. А мы всё плакали и плакали, нам было так плохо! Как ужасно, что мы умрём!..

Но зашумели на ветру заросли ивняка, за которыми мы лежали. И мы снова услышали голоса людей, крик чаек, шум моря. Солнце быст­ро высушило наши слёзы.
  • Пойдём собирать тебе ракушки, — предложил я, вытирая глаза.
  • А здесь бывает янтарь?
  • Иногда бывает.
  • Я бы хотела найти янтарь.

— Это трудно. Но я могу тебе помочь. Ты будешь разгребать ил, а я буду смотреть. Ещё ты можешь щупать ил руками. Почувствуешь твёрденькое — это янтарь.

Алина разгребала ил, а я искал янтарь, мне очень хотелось найти его для неё. И вдруг она с криком вскочила.

— Нашла! Нашла! — смеялась она, подпрыгивая.

Я поднялся и увидел, что в руке она держит кусочек каменного угля. Девочка была такой счастливой, так радовалась!

Я посмотрел на неё и впервые заметил маленькие серёжки в её ушах. Они были в виде цветочков. Лепесток на одном цветке был сло­ман. Я увидел выпавшую ресничку на её щеке и в уголке рта засох­шую капельку клубничного сока и... две сахаринки. И ещё я увидел её браслетик с почерневшими ракушками.

Пенистая волна с шипением разлилась за ней по песку, и я поду­мал, что могу спокойно протянуть руку и толкнуть её в эту воду... Она упадёт... Она даже не увидит, что я протянул руку. И я протянул руку и... выбил уголь из её руки.
  • Это простой уголь, — сказал я. — Давай искать.
  • Я не найду, — сказала она, прикусив губу, слёзы выступили на её глазах, — я никогда не найду, потому что я слепая!
  • Я помогу тебе, вот садись, трогай травку рукой, ищи...

Алина вдруг посмотрела на меня. Вернее, она посмотрела не на меня, а куда-то влево, за моё плечо. Я развернул её к себе. Теперь она смотрела в мои глаза.
  • Я тебя вижу! — прошептала Алина.
  • Ты выздоровела?! Ты стала видеть?
  • Нет, всё чёрное, но я вижу тебя!
  • Какой я?
  • У тебя тёмные волосы... И ещё... ты такой хороший! — сказала вдруг она, улыбнувшись. — Да, ты очень хороший!.. И ещё... ты такой смешной!
  • Дай руку, — сказал я ей, — мы будем искать вместе. Щупай трав­ку.
  • Я никогда не найду!
  • Найдёшь, — ответил я и вытащил из кармана шорт мой большой драгоценный янтарь.

Я смотрел на янтарь... он был такой красивый... такой красивый!.. А потом посмотрел на Алину, на её странные серые глаза, на сломан­ную серёжку, на капельку сока у её губ и... положил янтарь на ил. Он был такой большой и красивый. Я никогда ещё не находил такого...
  • Дай руку, — сказал я Алине, — сейчас ты найдёшь янтарь.
  • Найду?
  • Да, я тебе помогу. Щупай ил, давай, ищи чуть дальше, ещё немного... Сейчас ты найдёшь... Он такой красивый! Он как солнце! Ещё чуть-чуть, вот... ты уже почти его нашла... Алина, бери его...

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС



Александр

мураховский

(1957-1998]

переплетенье времени и боли



Иногда художник может почувствовать необычайное одиночество, это одиночество особого рода. Его источни­ком будет являться холст, картина, написанная собственной рукой художника, ставшая слепком его души. Но это сле­пок беззвучный, безгласный, бессловесный. Конечно, дале­ко не всегда нужны слова. Порой молчание более необ­ходимо для понимания и себя, и другого... Но наступает момент, когда без слов становится невыносимо сущест­вовать. У каждого художника, наверное, свой путь верба­лизации экзистенционального одиночества, когда холста и красок недостаточно для его преодоления. Александр Мураховский становился в такие минуты поэтом, и карти­ны обретали голос; и слова складывались в нужные строч­ки лирических медитаций.

Художник (или поэт) Александр Мураховский прожил недолгую, полную физических страданий жизнь, но его жизнь была наполнена радостью постоянного преодоле­ния одиночества своим творчеством. Если не было слов — помогали краски, если краски не могли до конца выразить душу, помогали слова, а то, что пришло в мир через твор­чество, уже не уйдёт никогда.