Geum.ru

Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Глава I

В доме боярина Андрея Фёдоровича Алексеева стоял переполох. Ожидали приезда молодого барина Григо­рия Андреевича, возвращавшегося с победою из Северно­го похода1. Известия о присвоении поручику Алексееву за отличие в боях титула графа и чина капитана Преображен­ского полка были получены и оплаканы счастливыми сле­зами ещё в августе. Было также известно, что Григорий Андреевич испросил у генерала Бутурлина2 заслуженный отпуск и вот теперь должен был со дня на день приехать в Москву к родителям.

Пекли пироги, тушили телятину, жарили молодых поро­сят, спешно забивали гусей и кур, в леднике своего часа ждала свежая стерлядь и осетрина, в погребе плотными ряда­ми лежали бочонки и бутыли с винами — словно ждали Алек­сеевы не одного сына, а весь его полк в полном составе.

Дом мыли и чистили от чердака до подвалов. Мелом надраивали ручки дверей и серебряную посуду, натирали воском паркет, выбивали ковры и шпалеры, топилась каж­дый день баня — на всякий случай...

Андрей Фёдорович с женою Аграфеной Осиповной от окна не отходили и наконец дождались. Под вечер 17 октября на двор въехала карета и из неё вышел офицер. Прихра­мывая, опираясь на костыль, он заспешил к крыльцу. Кто-то из слуг закричал:

— Барин приехали!

Первые минуты встречи с бестолковой суетой в сенях, с объятиями и слезами не дали Андрею Фёдоровичу как следует разглядеть сына. Только больно сжалось сердце при виде увечья. Уж после, в освещённой зале, когда Григорий Андреевич успокоил плачущую матуш­ку, сообщив, что рана давнишняя, пустяковая, когда старики уселись рядом с сыном и стали осыпать его вопросами, увидели они, как воз­мужало и повзрослело их единственное чадушко.


• Нина Коровкина закончила Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина. Искусствовед. Занималась музейным делом, преподава­тельской и клубной работой, писала сценарии, статьи. Живёт в Саратове. В литературно-художественном журнале печатается впервые.


У Андрея Фёдоровича и Аграфены Осиповны было пятеро детей, но три девочки и мальчик в разные годы умерли во младенчестве, Гришенька родился последним. Над ним тряслись мамки и няньки, а потом и гувернёры, постоянно кутая мальчика, оберегая от малейшей простуды.

Вопреки такому уходу, Григорий рос крепким, здоровым ребёнком. Единственное, что огорчало и приводило в недоумение родителей — это иногда приключавшиеся с Гришенькой приступы буйной ярости. Не умея управлять этими приступами, Андрей Фёдорович и Аграфена Осиповна старались сына поскорее отвлечь и развеселить. Выходило плохо: мальчик сердился ещё сильней. Но зато после приступа делал­ся тихим и ласковым на долгое время.

Учился Григорий средне, без особых способностей. До пятнадца­ти лет штудировал грамоту, цифирь, геометрию в школе при мужском монастыре, и через год, как многие другие дворянские недоросли, по приказу государя отправлен был в 1716 году в Петербург солда­том лейб-гвардейского Преображенского полка, а после положенного срока муштры отбыл в действующую армию. Вот на военном поприще молодой Алексеев был успешен. Дерзкий и храбрый по природе, он особо отличился в бою за немецкую крепость Висмар и был произве­дён в чин сержанта.

Чрезвычайно деятельная натура и горячий нрав молодого воина в обычной походной жизни не всегда служили ему во благо. Был он вспыльчив с товарищами, лез на рожон в любых спорах. Но эти же качества делали его героем в бою. Какая-то уверенная ярость овладе­вала им и подавала пример другим, во многом решая исход схватки. Впрочем, солдаты и офицеры, уважая такое геройство в Алексееве, всё-таки старались держаться от него подальше во время отдыха.

Военная карьера Алексеева складывалась удачно: из сержантов — в подпоручики, через полгода — новое производство, а вскоре, во время одного из боев на Шведском берегу, проявив личную инициативу и предприимчивость, он спас жизнь не только однополчанам, но и само­му генералу Апраксину3. Алексеев был удостоен личной похвалы госу­даря Петра Алексеевича, пожалован графским титулом и произведён в чин капитана.

Незадолго до заключения Ништадского мира4 Григорий Андре­евич был ранен в ногу, и полковой лекарь уложил его на три недели в койку. Потому и с отпуском не стали волынить, отправили домой, где не был он уже более пяти лет.

Несколько дней наслаждался молодой граф тишиной и покоем, обласканный родными, отсыпался на пуховых шёлковых перинах, объ­едался матушкиными разносолами и слонялся по тихим горницам, заново открывая для себя памятные с детства предметы: стол в дет­ской, заляпанный чернилами, поставец, изнутри которого он вырезал ножичком свои инициалы, старинное бюро со срезанной тайком от матушки завитушкой деревянного орнамента, шпалеру над кроватью, охотничья сцена которой вечерними часами была изучена так доско­нально, что навсегда осталась в памяти. В буфете столовой увидел он опять именную серебряную братину, подаренную его деду государем Алексеем Михайловичем, которая так волновала воображение чекан­ными на её боках батальными сценами. А на полке поглубже стоя­ла памятная ваза венецианского стекла, молочно-белая, с сетчатым орнаментом, её он чуть не разбил и за что стоял вон в том углу, у фаянсовой чёрной печи, покрытой чудесными рельефами с ангелами и серафимами.

Да много чего было тут из полузабытого детства, что так резко выступило и проявилось в памяти, словно из тумана, разгоняемого ветром.

Но это волнующее и острое чувство встречи с родным домом день ото дня смягчалось и стало отходить в сторону, и как-то потихоньку в душу проникла хандра. И вот уже начал он тяготиться докучливой заботой и нежными вздохами матушки. И разговоры с отцом о войне, о Карле5, Швеции, Франции, о царёвых указах, о московских и питер­ских сановниках стали обыденными и даже иногда повторялись.

Григорий Андреевич заскучал. А заскучав, вспомнил о том, что ещё никому не делал визитов и, не откладывая дело в долгий ящик, начал выезжать, навесив на дверцы кареты новенькие гербы: на голу­бом фоне скрещенные шпаги и девиз «Вперёд к победе».

Поначалу визиты его были коротки и официальны. Московская знать, увидевшая в молодом графе интересного собеседника, боевого офицера, не обойдённого ни чинами, ни наградами, ни титулами, да, в конце концов, единственного наследника боярина Андрея Алексеева, встретила его весьма радушно. В гостиных о нём заговорили, пригла­шения на приёмы и балы так и посыпались.

Более всего ему понравились балы. Сколько же там было краса­виц — на все статьи и вкусы! Григорий Андреевич влюбился во всех сразу. Поначалу он дичился, не зная политеса, но несколько уро­ков танцевания, поклонов и галантности у известного немца Клингера мигом превратили его в модного кавалера и дамского угодника.

Образовалась и группа старых знакомцев по полку: князья Миха­ил Мещерский, Николай Гагарин, Владимир Репнин и ещё пять-шесть человек. Они весело проводили отпуск то в сугубо мужских компани­ях, то на ассамблеях, то на милых домашних праздниках, то на скуч­новатых приёмах по случаю.

Часто, просыпаясь после полудня с тяжёлой головой, Григорий Андреевич с трудом вспоминал, где он вчера был и к кому сегод­ня ехать вечером. И наконец решил для себя, что эта весёлая жизнь хороша только на время, постоянно куда-то выезжать утомительно и для тела, и для души. Вот тут-то Андрей Фёдорович, уловив перемену в настроении сына, затеял важный для него разговор. Выбрав удоб­ный час, когда супруга ушла в церковь, а на дворе было ветрено и нудно моросил дождь, следовательно, о прогулке верхом или в карете нечего было думать, он усадил Григория Андреевича рядом с собой на мягком диване у тёплого бока печи и начал издалека. О том, как стали одолевать болезни, как трудно теперь следить за порядком в имениях, как бессовестны стали воры-управляющие. Одна надежда на наследника, на Григория Андреевича. А им с матерью пора бы и на покой, да чтоб успеть внуков понянчить.

Григорий Андреевич слушал отца внимательно, и каждое слово, словно семя в рыхлую землю, входило в его душу. Ему самому при­ходили на ум эти мысли о женитьбе, о покойной, размеренной жизни, захотелось заняться серьёзным, нужным делом. Армия вспоминалась как тяжёлый и длинный сон; уже стал он забывать триумфы воен­ных побед, больших и маленьких, и то особое, ни с чем не сравнимое чувство отваги в бою, и то внутреннее ликование, когда его заслуги особо отмечались перед строем. Теперь служба стала казаться чем-то лишним в его жизни, чем-то мешающим ему.
  • Я неволить тебя, Гриша, не стану. Коль хочешь опять в армию, ступай. А только ты и о нас с матерью подумай. Единственный сын... Вдруг с тобой что приключится, не приведи Господь, как нам, стари­кам, жить тогда?
  • Батюшка, что же я могу поделать? Ведь вакация скоро заканчи­вается, надобно будет в полк ехать.
  • Ну, это, Григорий Андреевич, поправимо, коли сам захочешь остаться. Бумагу-то по ранению можно выправить, а там и вовсе в отставку подать.

И после недолгих обсуждений, к кому следует обратиться, чтобы продлить отпуск или того лучше — уволиться из полка в запас, отец с сыном, довольные друг другом, разошлись по своим комнатам.

Справку о ранении, не совместимом с военной службой, сделать оказалось нетрудно. «Барашка в бумажке» любили все — от лекаря до президента военной коллегии, а более всех — светлейший князь Мень­шиков6. Капитан Алексеев был, в конце концов, уволен с воинской службы и зачислен в штат московской камер-коллегии, присутствием в коей не обременялся: гражданская карьера его совсем не привлекала.

А тут, кстати, вышел петровский указ о раздаче государствен­ных земель офицерам — участникам Северной войны. Алексеев подал прошение в вотчинную коллегию и получил в пользование 60 десятин земли в Саратовском уезде. Конечно, далековато это было от столицы, да ведь хорошо побывать и в тех краях, о которых только слыхом слыхивал. Полный энергии и новых планов, Григо­рий Андреевич, повидавший в военных походах хорошие помещичьи немецкие и шведские усадьбы, уже загорелся желанием стать зем­левладельцем на заграничный манер. В отцовских имениях развер­нуться было решительно невозможно. Там всё давно упорядочено, и повернуть хозяйствование на новую колею представлялось хло­потным занятием.

А на новом месте можно будет обойтись без утомительной опеки родителей, без устаревших советов отцовских управляющих. И дом построить не такой, как у них в Москве, пышный и тяжёлый, похо­жий на терем, и не такой простой и незамысловатый, как в фамиль­ных усадьбах, а по чертежам какого-нибудь Еропкина7 или Коро­бова8, или даже заказать план самому новомодному архитектору — Трезини9.

Полный радужных планов, обогнав царя, направлявшегося в те же края, почти налегке поехал Григорий Андреевич весной 1722 года к своим новым владениям.

Однако действительность его разочаровала. Саратов, грязный и маленький городишко, обнесённый, как в старину, крепостными сооружениями с деревянными стенами и башнями, уже был полно­стью застроен внутри этих стен, селиться предлагалось либо в сло­бодках, выросших вокруг города, либо и вовсе отдельно от всех — хутором. Подумав, Григорий Андреевич остановился на последнем. Правда, землю он получил хорошую, в пяти верстах от города, с гус­тым лесом, да ещё прикупил по рублю 150 десятин безлесной земли. Решив не затягивать дела, нанял немца на должность управляющего, передав ему с рук на руки всю бумажную работу, а когда тот ловко и толково с ней управился, поручил строительство усадьбы. Уже забыв, что хотел строить дворец по заказному проекту, граф собственно­ручно начертал план дома, всех усадебных пристроек, и уже в конце августа был сооружён фундамент и сделан из камня цоколь.

К тому времени Григорий Андреевич перезнакомился со всеми именитыми семьями города, в магистрат входил с прошениями без показного трепета — графа признали в местном обществе как дельно­го, энергичного человека и даже слегка робели от его напористости и властности.

Узнал Григорий Андреевич и о печальной славе этих краёв с бун­тующими крестьянами, с восстающими казаками и набегающими время от времени татарами. В соседях оказались не только дворяне, но и купцы, чиновники, посадские и даже вольные поселенцы, возможно, беглые. Григория Андреевича это ничуть не смущало, наоборот, как-то горячило кровь непонятно откуда взявшимся чувством опасности, а с опасностями он умел справляться.

Ещё во время закладки фундамента дома пришла ему мысль соо­рудить тайник. Григорий Андреевич стал прикидывать, как и где это устроить, не до конца понимая, для каких нужд тайник может сго­диться. Хорошенько всё обдумав, ночью, взяв с собою инструмен­ты, он спустился в яму, предназначенную для подвала. С большим трудом вытащил из фундамента два огромных тёсаных камня, так плотно прилегавших друг к другу, что казалось, и нож не пройдёт меж ними. В следующем вглубь ряду камни оказались мельче, но и их было непросто вытащить. На месте этих камней образовалась доволь­но большая ниша. Григорий Андреевич взял горшок с сырыми кури­ными белками, приготовленными им с вечера, насыпал в него песка и этим составом обмазал всё каменное пространство будущего тайника. Затем вновь заложил внешние камни, сосчитал ряды, чтоб не забыть место, и после своих строительных упражнений убрал всё лишнее.

По наступлении осени возведение дома было приостановлено, делать в Саратове Григорию Андреевичу было нечего, и по первому же заморозку он отбыл в Москву.

Дома отец опять завёл разговор о женитьбе. Григорий Андреевич возражать не стал и снова начал ездить на балы, присматривая суже­ную. На «ярмарке невест» у него глаза разбегались: и та хороша, и эта, и невозможно было понять, какая девица будет доброю женой, а какая — сварливою.

Андрей Фёдорович с Аграфеной Осиповной решили это дело по-своему. Перебрав все достойные московские семейства с дочерь­ми на выданье, они предложили сыну целый список, из которого была выбрана и на семейном совете одобрена дочь боярина Курчаева Ивана Ивановича — Прасковья Ивановна. Девица сея была неглупою, знала немецкий, на балах вела себя скромно, глазами не шныряла, не смея­лась с кокетством, была собой миловидна, а главное — Курчаевы были старинного дворянского рода, как и Алексеевы, не то что эти выскоч­ки Меньшиковы да Ягужинские10... Да и приданое за невестой было немалое.

На балу Григорий Андреевич галантно пригласил Прасковью Ива­новну на мазурку, затем на менуэт, а когда снова дошло дело до поль­ского, стало ясно, что и девица симпатизирует кавалеру, и кавалер не против танцевать с ней хоть бы и до утра. Словом, дело сделалось, были засланы сваты, назначена свадьба, и через неделю после Пасхи молодые обвенчались в церкви Рождества Богородицы.

Новая семья поселилась в доме Алексеевых. Родители, было, пред­ложили отделиться и купить продававшийся неподалёку дом Сердюковых, но Григорий Андреевич, увидев его, замахал руками. Ему не нравились эти старинные московские особняки, построенные при царе Горохе, с окнами разных размеров и разных уровней, с резьбой где надо и не надо, с башнями и шпилями на крыше, с крыльцом из фигурных балясин. А уж внутри их и вовсе боярским духом несёт: тут тебе и тёмные сени, и арочные входы в комнаты, и низкие коробовые расписные потолки. Нет уж, жить надо в таких домах, чтоб от людей было не стыдно: чтоб окна высокие, одинаковые, в один ряд, одно над другим, чтоб были галереи с зеркалами, а залы — большие да светлые, чтоб обставлен дом был не сундуками да поставцами, чёрными от времени, а модно да авантажно. Вот такой дом он себе и строит. Не здесь, в затхлой Москве, где и жизни-то нет, вся словно в Петербурх перелилась, а там, на широком берегу Волги, где дышится простор­но, где взгляд не спотыкается о стоящие напротив дома, а охватыва­ет весь горизонт разом. Так думал Алексеев и уже рвался в Саратов, позабыв, как было ему в нём скучно, и наметил уже отъезд с молодой женой на начало лета. Да случилась большая беда с Андреем Фёдо­ровичем: застудился на обманном тёплом весеннем ветерке и слёг, и в десять дней его не стало. Не успели похоронить старого боярина — новое горе: в июле Прасковья Ивановна скинула младенца.

Несчастье одно не приходит. От управляющего села Мокеева, при­надлежащего Алексеевым, пришло сообщение, что от пожара сгоре­ло шесть крестьянских домов, два господских амбара и конюшни, что надобно быть Григорию Андреевичу самому в поместье. А вскоре из деревни Передчицы принесли весть: двенадцать крепостных умерло от оспы. Закружилась жизнь Григория Андреевича: день да ночь — сутки прочь. Ни поесть, ни поспать вовремя. И нет бы ему отсидеться дома, не ездить в деревни, да не удержался. Известно: лично не проследишь за порядком, никто не озаботится. И вроде бы сам оспой не заразил­ся и карантин прежде возвращения домой прошёл, а через две неде­ли не стало матушки Аграфены Осиповны. Тоже от оспы. Погоревал Григорий Андреевич, да делать нечего, стал сиротой жить. И так ему стало печально без отца с матерью, что, махнув рукой на все хлопоты по имениям, решил ехать, наконец, в Саратов. Знакомые диву дава­лись, отчего это молодой, энергичный человек не рвётся, как многие, в Петербурх, где сейчас на полную силу идёт раздача чинов и хлеб­ных мест, отчего бросает насиженное отцово гнездо и едет в глушь татарскую. Алексеев не собирался никому объяснять, что не имеет в себе желания лезть вверх, кланяясь да лицемеря, пусть думают что хотят, а он будет сам себе хозяином.

Служба в коллегии не заботила: никто и не ждал его присутствия, числится в списках, и ладно.

Собирались выезжать следующей весной, а до этого времени надо успеть многое: кое-где заменить управляющих, распорядиться по всему хозяйству. Отобрать крестьян для отправки в саратовское име­ние, заказать для строящегося дома необходимое, а из отцовского взять всё, что потребуется в дороге и на первых порах новой жизни.

Когда всё было запаковано и уложено и настала пора отправлять­ся в путь, Григорий Андреевич прошёлся по горницам, прощаясь. В матушкиных покоях задержался, горестно помолился перед икона­ми и вдруг вспомнил о ларце, где Аграфена Осиповна хранила свои драгоценности. Ключи от шкапа и ларца висели в укромном месте, он знал, где. Собственно, назвать ключом то, чем отпирался ларец, было затруднительно. Это был серебряный мужской перстень, скром­но отделанный лишь небольшой чеканкой. В оправу вставлен доволь­но крупный, прозрачный, как вода, топаз. Сбоку оправы был крошеч­ный рычажок, слившийся с орнаментом. Его надо было нажать, верх­няя часть оправы с камнем откидывалась на пружинке, и тогда внутри нижней части появлялся стержень, полость внутри него была в виде лилии. Стержень-то и был настоящим ключом. Ларец вместе с пер­стнем был изготовлен в Италии знаменитым золотых и серебряных дел мастером Челлини11. Андрей Фёдорович купил его в подарок жене ещё в 1699 году, когда ездил в Венецию в составе русского посоль­ства. Вещица была сделана в виде ковчега из чеканного и резного серебра, по всей поверхности покрыта листьями, цветами, птицами и зверями. Андрей Фёдорович нарочно выбрал такой рисунок отдел­ки, потому как на остальном, что видел он, изображались еллинские боги, почитай, в чём мать родила, да всякая нечисть с рогами и копы­тами. Секретную скважину для ключа в узоре найти было трудно: цветов на боках много, к какому из них следует кольцо приложить, чтобы открыть замок, — не скоро разберёшь.

Григорий Андреевич задумчиво перебирал украшения. Многие из них помнил с детства. Маленьким он любил сидеть в глубоком матуш­кином кресле с высокой спинкой и смотреть, как она, собираясь идти либо в гости, либо на машкерад, надевала ожерелья, пястья, серьги. Были здесь и кольца, и броши, и фибулы, и зарукавья, и браслеты, и обручи, и серьги-колты, и серьги-коточки, да много чего доставшего­ся Аграфене Осиповне от матери и бабушек, да свекровью, да мужем подаренного. Вот ожерелье из розового индийского жемчуга, посреди­не его — большая грушевидная чёрная жемчужина, а к нему в пару и серьги с такими же чёрными жемчугами. Брильянтовые венец, кольцо и колье матушка и не надевала ни разу: стеснялась, а вот этот золо­той браслет с рубинами и бриллиантами, поднесённый ей ещё жени­хавшимся Андреем Фёдоровичем, очень любила. И эти серьги и опле­чье из алмазов и изумрудов тоже часто надевала: к глазам её зелено­ватым очень подходили.

Набежали слёзы. Как живые представились Григорию Андреевичу молодые ещё родители... Он закрыл ларец, обмотал его покрывалом с кровати, а кольцо надел на руку. Свёрток отнёс в свою дорожную карету, с тем и отправились к новому месту жительства.

Саратовский дом уже был возведён под крышу, к осени полагали строительство закончить. Архитектор даже выбил в медальоне фрон­тона графский девиз «Вперёд к победе». Григорий Андреевич, уви­дев, хмыкнул, но надпись оставил. Алексеевы временно расположи­лись в комнатах первого этажа. Другие постройки — амбары, сараи, конюшни тоже почти завершены. Дел в имении было такое множест­во, что поначалу Григорий Андреевич не знал, за что первое взяться, но через месяц-другой всё упорядочилось и пошло своим чередом.

Познакомились Алексеевы с местным дворянским обществом, с соседями Свиньиными и Сухоруковыми. Но слишком близко сходить­ся с кем-либо Григорий Андреевич не стал — недосуг было, да и по натуре своей был он замкнут для всего нового. Окружающие сочли его гордецом и не то чтобы избегали, но общаться с графом на корот­кой ноге не хотели. С годами эта натянутость отношений потихоньку прошла и перестала быть притчей во языцех.

Потекла жизнь с её заботами, радостями и неудачами. В общем, как у всех. Хозяйство наладилось большое, за всем нужен присмотр: за пашнями, угодьями, лесом, лугами, конюшнями, крестьянами, — да мало ли дел у хорошего помещика. А хозяином Алексеев стал ревност­ным. Одно только в семье выходило из-под власти Григория Андрее­вича: не было деток. Прасковья Ивановна вот уже троих младенцев скинула, не доносив, всё более слабея. Лекари руками разводили: «На всё воля Божья...» Хворала графиня не только по причине нежной конституции, но и оттого, что много плакала да расстраивалась: муж её, суровый и скупой на ласку к ней, не пропускал ни одной дворо­вой девки. Вот только недавно Григорий Андреевич приблизил к себе одну из мастериц, что сидели в дальней комнате и вышивали столовое и постельное бельё, ткали ковры и дорожки. Девка эта, Лизка, была хороша собой, весела и замечательно пела песни. Услыхав её, граф заглянул в мастерскую раз, другой, а потом и вовсе Лизку в откры­тую на свою половину повёл, приказав петь ему.

Только и утешало Прасковью Ивановну, что ни с одной крепост­ной муж подолгу не амурничал — находил новую пассию. Вот и с Лизкой так вышло. Как только бросилась она в ноги к барину с изве­стием, что понесла, Григорий Андреевич тотчас отдал её замуж за своего лакея Тимошку. К тому времени и графиня была третий месяц в тяжести. Она почти не вставала с постели, боясь, как бы опять не лишиться дитя.

К концу беременности жены Алексееву срочно потребовалось уехать по делам в губернский город Астрахань. Не надеясь скоро вер­нуться, он распорядился по дому и имению, а для ухода за женой привёз из Саратова повивальную бабку, приказав ей строго-настрого не спускать глаз с барыни, пообещав либо запороть в случае смерти младенца, либо по-царски наградить, если роды будут удачными. Бед­ная баба уж и сама была не рада, что согласилась ехать к господам Алексеевым, да теперь уж делать нечего, сиди и трясись от страха: барыня-то вон какая болезная.

Схватки у Прасковьи Ивановны начались тотчас по отъезде мужа, но, как повитуха ни старалась, даже через двое суток ребёнок не выходил. А тут ещё одни роды приключились: Лизка поскользнулась в тёмных сенях, стало ей так нехорошо, что пришлось повитухе ещё и за ней приглядывать.

Бывшие на подхвате служанки выбились из сил и ночью спали как убитые. Одна повитуха, помня барские посулы, сидела в ногах роженицы и от ужаса хотела было бежать прочь с усадьбы: Праско­вья Ивановна наконец разрешилась, но младенец родился мёртвым. Вдруг откуда-то донёсся резкий в тишине детский плач. Баба поду­мала, что ей мерещится, но плач повторился. Повитуха бросилась в каморку под лестницей, где положили рожать Лизавету. При свете одной свечи трудно было что-либо хорошенько разглядеть, Лиза тихо стонала, а рядом с ней копошился ребёнок. Не успела бабка перерезать пуповину и обтереть новорождённого, молодая мать напряглась вновь, и на свет появился ещё один младенец. Оба были мальчики. Один — темноволосый крепыш, другой, гораздо меньшего веса, чем брат, был какой-то слабенький, тонкий, с белым пушком на голове. Лизавета почти без сознания лежала с закрытыми глаза­ми, рядом не было никого из прислуги, и тут повитуха поняла, в чём её спасение.

Схватив белобрысого ребёнка, она бросилась наверх, в спальню барыни, положила кряхтящего малыша на кровать, подняла мёртвого младенца и, крадучись, отнесла его к Лизавете.

Подмены не заметил никто. Тимошке сказали, что роды были преждевременными. Он не сильно горевал об умершем дитяте, второй-то жив...

Как же радовался вернувшийся через неделю Григорий Андреевич: у него наконец появился наследник! Граф Пётр Григорьевич Алексе­ев, первого октября одна тысяча семьсот тридцать второго года рож­дения. Счастливый отец устроил пышные крестины, хотя не очень-то любил гостей, даже крестьянам были поставлены в людской столы с угощеньем. Жене за сына преподнёс сапфировый гарнитур и навсег­да оставил своим супружеским вниманием. Тимошке «за прибавление мужеска пола» подарил сапоги и рубль денег, проигнорировав роже­ницу Елизавету, хотя знал, что та родила ему двух сыновей, один из которых умер. Лиза уже на третий день сидела в мастерской и выши­вала, а её младенчика, крещённого Трофимом, качала в зыбке старая бабка.

Повитуха, весьма довольная вознаграждением, но до смерти пере­пуганная содеянным, быстро убралась со двора и молчала до конца дней о своём грехе даже на исповеди.

Рождение сына сильно повлияло на образ жизни Григория Андре­евича. Ежели раньше он от государевой службы бегал как чёрт от ладана и не искал покровительства влиятельных лиц, то теперь ему захотелось выйти из тени и начать протаптывать дорожку к будущей карьере своего отпрыска. Граф стал налаживать старые знакомства: с Голицыными, Кологривовыми, Головиными, благо эти господа неред­ко наведывались из столицы в свои поволжские имения. Добился для себя перевода из Московской камер-коллегии в Саратовскую канце­лярию того же ведомства и службу стал нести исправно. Эта стезя потребовала экономических знаний, умения лавировать в действую­щих законах, для чего Григорием Андреевичем привлечён был хоро­ший канцелярист из немцев. Усердно учась у иностранца, Алексе­ев вскоре сумел показать хорошие результаты по ведомству доходов Саратовского уезда, в особенности от рыбных промыслов и солеваре­ния. Правда, служба сильно отвлекала Григория Андреевича от дел по собственному имению, но он был ещё относительно молод, энерги­чен, и пока его хватало на всё.

По делам службы Алексееву приходилось бывать в Петербурге. Ездил он и в Москву: тамошние имения тоже нуждались в его руко­водстве. Когда Петруше исполнилось восемь лет, Григорий Андреевич решил свозить его в столицу. Надо сказать, что, несмотря на занятость, он много времени уделял сыну, находя общение это для обоих полез­ным и интересным. У мальчика были гувернёры — немец и француз, обучавшие его математике, географии, истории и языкам. Грамотой и духовно-нравственным развитием занимался отец Алексий, церковный настоятель. Кроме того, у молодого графа была своя «малая» конюш­ня с двумя смирными лошадками, и с пяти лет он уже обучался вер­ховой езде. А ещё у Петруши был собственный штат слуг: камердинер, конюх и казачок. На роль последнего барчонок давно выпрашивал Тро­фима, сына лакея Тимошки. Ему нравился этот неглупый и серьёзный мальчишка, но отец отказал, и в казачки был назначен другой.

А отказал Григорий Андреевич сыну потому, что на Трофима у него были свои планы. Находя в нём сходство и с самим собой, и даже с Петрушей, но не догадываясь об истинном положении вещей, граф решил воспитать из бастарда грамотного и преданного слугу. Для этого Трофиму было вменено сидеть на уроках с молодым гра­фом, а когда мальчик выучился читать и писать, его пристроили к камердинеру Григория Андреевича, Пахому.

Поездка в столицу была назначена на весну 1739 года. Петруша ждал её с нетерпением. Уже не радовали дома потешные петушиные и кулачные бои, верховые прогулки с отцом, его рассказы о войне. Мальчик рвался увидеть сказочный город Петербург и государыню-императрицу.

Сборы были недолгими, зато дорога оказалась весьма утомительна своими неудобствами, а когда Алексеевы прибыли в Петербург, Пётр был сильно разочарован разницей между тем, что ожидал увидеть, и тем, что предстало перед его глазами.

Они остановились у старых знакомцев Толбугиных в их новом доме на Мойке. Но что это был за дом! Гораздо меньше и ниже их саратов­ского, он стоял в одном ряду с другими, большей частью деревянны­ми, одно— или двухэтажными, какими-то скучными и казёнными. Поза­ди домов — топь, смрад от стоячей воды, перед домами — кучи сора, сливные канавы, в каналах плавала всякая дрянь, а деревянные мосты казались хлипкими. Вдобавок было пасмурно и шёл дождь, какой дома бывает только поздней осенью — мелкий, нудный и холодный.

На следующее утро Алексеев повёз сына знакомиться со столицей поближе. Дождь кончился ещё ночью, тучи разогнало, и вдруг стало видно, что город хорош. Уже не обращая внимания на лужи и грязь, Алексеевы залюбовались ровными, словно по линейке, рядами домов Невской першпективы, в которых оказалось и много каменных, насто­ящих дворцов. На набережной Невы, рядом с домом Апраксиных, увидели они солидную башню Адмиралтейства12 с золочёным шпи­лем на крыше. Петруша долго не мог оторвать взгляда от флюгера на этом шпиле — крошечного сверкающего кораблика.

В этой части города было ещё много следов от недавнего пожара: вон, неподалёку от Адмиралтейства, пепелище домов, а около реки — церковь Исаакиевская13, с чёрной обрушившейся колокольней и поко­сившимися стенами. Зато на Васильевском острове красота была уди­вительная. Вдоль берега шли настоящие европейские «палаццо»: Кун­сткамера14, пока ещё строящееся торцом к реке колоссальное здание Двенадцати коллегий15, дворец Меньшикова16 Александра Даниловича, отделанный модной рустовкой, с балконом и зеркальными большими окнами.

С набережной они отправились на Петербургскую сторону, к Петропавловскому собору17, и долго, задрав головы к небу, восхища­лись и высоченной его колокольней, и тонким шпилем, и золотым кре­стом, который, казалось, плыл в облаках. Григорий Андреевич пока­зал сыну Петровские ворота, покрытые деревянной резьбой со сцена­ми баталий Северной войны, в которой он участвовал.

Затем они снова поехали на Адмиралтейский остров, прогулялись до Фонтанки, разглядывая, уже не выходя из кареты, церковь Симе­она и Анны18, полюбовались необыкновенно красивым гротом из цвет­ных камней и раковин, фонтаном и каскадами. Напоследок заеха­ли в Летний сад. Им он приглянулся более всего виденного: деревья фигурно выстрижены, кругом статуи итальянские из белого мрамора. Такой парк Григорию Андреевичу захотелось разбить и у себя в име­нии.

Но мысль о благоустройстве саратовской усадьбы по образцам петербургских недолго занимала его. Прибыл он в столицу с тайным намерением поступить на службу здесь, в Петербурге. Дела в про­винции казались уже мелкими, он в свои сорок лет чувствовал, что может заниматься государственными делами гораздо большей важнос­ти, нежели у себя в уезде.

Подав прошение на имя императрицы Анны Ивановны19, Григорий Андреевич стал ожидать решения своего вопроса, а заодно подыски­вал себе сиятельных поручителей. Желая найти влиятельного покро­вителя при дворе, граф отправился к старинному знакомцу по войне генерал-адмиралу Апраксину Фёдору Матвеевичу. Но то, что ска­зал ему старый граф о петровских фаворитах, повергло его в сильное замешательство:

— Ты, Григорий Андреевич, сам не понимаешь, кого просишь. Я в такой опале, что со дня на день жду отставки. Что творится в госу­дарстве! Знал бы Пётр Алексеевич, перевернулся бы в гробу. Вся

власть сейчас у немцев. Русское дворянство живёт затаив дух: того и гляди поплатишься либо имением, либо, того больше, — головой.
  • За что?
  • За преданность, только не ей, а её дяде. Ты вот спроси, где сей­час князь Никита Волконский20? А Толстые21? А Репнины22? Долгору­ковым23 Василию и Ивану головы отсекли, Голицын24 умер в Шлиссельбургской крепости, а ведь не кто иной, как князь Дмитрий возвёл императрицу на трон. Всех выгнала, сослала... Кого просить о мило­сти? Бирона25? Или Остермана26? Или этого курляндского выскочку Левенвольда27? Да они все русскую знать ненавидят, извести хотят. Вон, в новом Измайловском полку кто служит? Одни немцы. А коман­дует ими всё тот же Левенвольд. Да и в остальных, петровских ещё, полках не лучше. Одни выскочки да подхалимы.

Такие речи граф слышал и в других домах — у Нарышкиных, Засе-киных, Чагиных, Оболенских. А вскоре и ответ от царицы пришёл, где витиевато и холодно графу Алексееву был сделан упрёк, мол, в про­шлые годы не желал служить государыне, когда она нуждалась в под­держке любого благородного человека, а теперь уже поздно искать царских милостей и достойных мест. Поезжайте в свою тьмутаракань.

Алексеев был взбешён. Не для себя искал он службы. Не бедст­вовал. Богатства столько, что и на правнуков хватит, вздумай хоть все потомки ничего не делать — лежать да плевать в потолок. Хоте­лось государству послужить, будучи не сопляком зелёным и не дрях­лой развалиной, но умудрённым опытом, полным сил русским дворя­нином.

В сильнейшем раздражении Григорий Андреевич был и на самого себя. Ну зачем ехал, на что надеялся? Неужто не слышал о дворцовой чехарде после смерти царя Петра? Неужто не знал, каково положение дел в Империи? Видел, наезжая в Петербург и в Москву, как остают­ся не у дел бывшие петровские вельможи, да всё думал, что эти гоне­ния не про него. Ан вот, получай.

По дороге в Саратов Алексеевы заехали в Москву, где им при­шлось задержаться. Давно планировал Григорий Андреевич серьёз­ную проверку фамильных имений, и лучшего времени, чем сейчас не было: настроение подходящее... Хотел, было, Петрушу с собой взять, но нашлось для сына иное дело: позировать для портрета. В один из московских визитов увидел Григорий Андреевич в доме канцлера Гав­рилы Головкина28, старинного друга отца, портрет, сильно его заинте­ресовавший. Был он написан давно, лет двадцать назад, и изображал Гаврилу Ивановича таким, каким его помнил Алексеев: крепким пяти­десятилетним сановником, с умным, властным лицом и пронзитель­ным взглядом. Видя интерес Григория Андреевича, граф Гаврила ука­зал на висящий рядом портрет молодой девушки лет четырнадцати-пятнадцати — внучки его, Ирины:

— Видишь каково сходство?

Григорий Андреевич встретил в гостиной саму Ирину и согласил­ся: сходство портрета и оригинала поразительное.

— Ты думаешь, кто эти портреты нарисовал? Таннауеры29 или Караваки30 заморские? Нет, наш, российский живописец Иван Никитин31. Пётр Алексеевич, знаешь, как его называл?.. «Гофмалером персонных дел». Рисует как Бог на душу положит, оттого все персоны словно живые. Стар вот только. Раньше один портрет напишет, вмиг за дру­гой примется. Нынче уж не то.
  • Так он у вас гостит?
  • У нас.
  • А нельзя ли ему заказать портрет моего Петруши?

— А спроси-ка у него об этом сам. Только знай наперёд: знамени­тость наша с характером: не захочет рисовать и не будет.

Но живописец согласился, узнав, что рисовать придётся не надоев­шие за многие годы благородные морщины, а яркое детское лицо.

Портрет решено было писать в парадной зале старинного дедов­ского дома, где Петруша со слугами должен был дожидаться возвра­щения отца.

Григорий Андреевич перед отъездом зашёл в залу и увидел, как художник хлопочет вокруг мальчика. Позади была повешена алая шёлковая портьера с густыми складками. Петруша стоял у стола, на котором лежала «Арифметика, сиречь наука числительная» Леонтия Магницкого32. Григорий Андреевич, было, удивился: что за странный выбор книги для парадного портрета, но художник объяснил:

— Сынок ваш, господин граф, смышлёный не по годам мальчик. И антураж картины должен это подчёркивать. А какая есть книга на свете, способная более развить ум человека, нежели эта? Кроме того, я успел подметить в Петре Григорьевиче склонность к математиче­ской науке.

Григорий Андреевич пожал плечами, не зная, что сказать. Спорить с Никитиным он побоялся, помня слова Гаврилы Ивановича. «Ариф­метика» так «Арифметика». В конце концов, надпись на обложке потом можно будет замазать краской.

Григорий Андреевич обнял мальчика, прощаясь, и вдруг, повинуясь необъяснимому порыву, снял со своей руки кольцо, то самое, матуш­ки Аграфены Осиповны, и надел его Петру на большой палец правой руки. С тем и уехал.

Вернувшись домой через две недели, Григорий Андреевич нашёл соскучившегося сына и его законченный портрет. С первого взгляда было видно, что сходство вышло удивительное: те же серые глаза и тёмные брови вразлёт, те же румяные щёчки, та же родинка на левой ланите. Одетый в свой нарядный голубой камзол, мальчик одной рукой придерживал маленькую шпагу, а другой указывал на книгу, лежащую среди других предметов на столе. На пальце правой руки тускло блестело кольцо.

Григорий Андреевич щедро наградил художника и велел аккуратно запаковать картину. Через неделю Алексеевы уехали в Саратов.

Через год преставилась государыня Анна Ивановна. По слухам, в столице несколько месяцев было неспокойно. Начались какие-то мол­ниеносные дворцовые назначения и перевороты: то Иоанн Антонович, то Бирон, то Анна Леопольдовна33, то вдруг, в одну ночь, — Елизавета Петровна34.

Борьба сильных мира вокруг российского трона не занимала графа; даже воцарение дочери Петра, перед которым он преклонялся и кото­рому служил верою и правдою, не задела его чувств: баба, она хоть на кухне, хоть на троне — баба. Желание послужить России своим опытом и энергией оставило его совсем. Канцелярские обязанности он стал исполнять, понукая себя, а потом и вовсе свёл их к миниму­му, переложив полномочия на молодую дворянскую поросль, рвущую­ся к власти.