Geum.ru

Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материалаДокументы

Содержание


Вырезать ромбик
На волне памяти
Конечно, Анечке...
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

(Продолжение следует)



ПОЭТОГРАД




Евгения

доброва


ВЫРЕЗАТЬ РОМБИК
ИЗ МАМИНА ПЛАТЬЯ…

Грохольский переулок

На брандмауэр соседнего дома

нацепили рекламу колготок.

Наши со счётом «ноль – два»

проиграли княжеству Лихтенштейн.

Дожили, мама.

Я вышла из дома под вечер – была суббота –

Обедать с русским поэтом Петровым,

влюблённым в еврейскую даму Шейн.


Я вышла из дома

и шла по Грохольскому переулку,

Любезно расчищенному таджиками,

которым платят американцы.

Кохиноры сосулек

точило опасно и гулко

Огромное лезвие в небе,

осквернённом Люфтганзой.


И мне улыбалась,

а может, кривилась, домовая арка.

Таджики бросали лопатами снег

под огромные древние ели.

Их держат янки, купившие несколько га

у дирекции старого парка,

Основанного Петром в аптекарских целях.

  • Евгения Доброва живёт и работает в Москве. Поэт, прозаик. Окончила Литературный институт, семинар поэзии Татьяны Бек и Сергея Чупринина. Печаталась в журналах «Новый мир», «Нева», «Дети Ра», в «Литературной газете» и других российских и зарубежных изданиях.

Файв-о-клок в ресторане у парка –

это заведено годами, –

В час, когда солнце сажает на кол

флагшток префектуры.

Ростбиф – дрянь,

но традиции требуют дани

Серебром, пушниной, пенькой,

а лучше, кхе-кхе, натурой.


Парк оцеплен с утра.

Именитые гости в восторге от новых оранжерей.

Это пальмы графьёв Разумовских,

на этой скамейке сиживал Пушкин.

Эту пайн-три – внимание, плиз! –

посадил сюда Питер де Грейт.

Тойлет слева.

Вон там, на углу, продают безделушки.


Капуччино? американо?

Спасибо, не надо.

Мясо – дрянь,

но нельзя нарушить традиций.

Показалась в просвете аллеи

делегация нью-Фердинанда,

А за старой петровской сосной

притаился убийца.

Ня

Официант в ресторане турецкого

трёхзвездочного отеля,

невдалеке от Антальи,

тот самый, которому я нравлюсь

(позавчерашняя дискотека),

подошёл, пока меня не было,

к нашему столику

и спросил по-русски подругу:

– Светта,

твою подругу зовут Ня?

– Же.

Я услышала «Же».

– Что «Же»? – спросила, когда он ушёл.

– Женя, – сказала подруга. –

Я говорю,

что тебя зовут Женя.

Но он так и звал меня Ня –

«Же» никак не давалось.

Гэндайси

Ах, отчего я не японская поэтесса

и не знаю иероглифов и каллиграфии,

а то пила бы саке и писала гэндайси

на рисовой тонкой бумаге,

целый час по утрам завязывала пояс оби,

потом раздвигала бы сёдзи –

не подумайте ничего плохого, –

это у них так дверь называется,

которая у европейцев – купе, –

и выходила во дворик, –

пусть это будет в самой глухой деревеньке, –

чтобы

в ближайшей харчевне

перекусить

парой кусочков телёнка,

который, наверно,

так ласково хлопал ресницами,

слушая Баха или просто

дворцовую музыку,

а потом бы опять

шла домой и писала гэндайси,

они были бы нежными и кровавыми,

как мясо телёнка.

***

Зажил обкусанный яблочный бок,

жизнь обернулась к мажорному ладу:

деньги в кармане свернулись в клубок,

галстук влюбился в губную помаду.

***

Как много в детстве потребностей разных:

вырезать ромбик из мамина платья,

выкрасить стул анилиновой краской,

выстирать в луже парадную скатерть...


Но – вижу взгляд недобрый в очках,

грозящий мне палец, сверкающий лаком,

и я, некрасивая хмурая девочка,

прячусь под стол и не смею заплакать.


Соседняя комната

I

Он нерешительно входит в её спальню,

Принюхивается к разлитому там запаху её духов,

Садится на край дивана,

Взглядом скользит по её полкам и книгам,

По раскинутым тут и там её платьям,

платкам и шалям,

По тюбикам, кремам и пудрам, заведующим её красотой,

По пустым упаковкам таблеток –

Их слишком много даже для самой тяжёлой болезни,

Их слишком много на тумбочке,

на журнальном столе,

На промятом сиденье кресла,

Их слишком много,

много,

много.


– Ну когда же она, переодевшись,

вернётся из соседней комнаты?

Ну когда же она, переодевшись,

вернётся из соседней комнаты?!

II

И она вернулась и сказала:

– Бывают же несносные дети:

Устроят дома госпиталь куклам,

А потом нигде не найдёшь

ни одного аспирина!

Трое

Он снимет трубку после первого же звонка.

Через полчаса? Последний вагон. Ладно, пока.

Проходите... А вот женских тапок – здесь нет.

Но ничего, уже топят, это не страшно... –

Он будет носиться по кухне и варить им сосиски и кашу:

Ужин, перетекающий в завтрак, и завтрак – в обед.

Если в той кухне закрыть глаза – будто летаешь

Среди запахов пряностей... – Извините, не ждал;

сейчас здесь не очень с едой...

Я всё вымою сам! – а она ему: Ну, как знаешь... –

Но холодные пальцы уже встретятся в раковине

под бегущей горячей водой.

– Жуйте! – придвинет тарелки.

– А можно, я кашу не буду? –

И она отвернёт капризный веснушчатый нос.

Нос и ресницы... Где он нашёл это чудо?

На Красной площади или в смешной стране Оз?

Гости уже удалились в соседнюю дверь на ночевье.

А он – не заснув в эту ночь и на пару минут –

Будет думать о том, как сейчас там займутся любовью,

А потом, чтоб его не будить, тихо-тихо под утро уйдут...

***

Были у меня разные друзья и подруги,

они думали,

что я – главная встреча в их жизни,

но десять тысяч однажд,

просыпаясь, я знала внезапно:

это – всё...

И они становились чужими:

эта – всё... этот – всё... эти –

чужаки... И надо скорей уезжать.

***

Мы не поймём друг друга никогда.

Мы будем жить, как два китайских мудреца:

Один другому говорит:

– Смотри!

Как радуются рыбки, как они резвятся!

На что второй в ответ:

– Откуда знаешь ты, в чём радость рыб?

***

Круг скоро замкнётся.

Сейчас уже первые числа марта.

Я – готовлюсь к весне:

Зашиваю дырки на прошлогодних колготках,

Узнаю рецепт пасхального пирога,

Редко тоскую.

Летом –

Разбираю ветошь и хлам

У нас в доме на чердаке,

Раскалённом от солнца;

Нахожу в огороде, в земле

Дореволюционные деньги;

Закупаю на зиму мёд.

Осенью я наконец-то

Чувствую в себе лёгкость,

Хрустальную лёгкость –

Как и в воздухе.

Тоска уже где-то рядом,

Она приходит из дыма костров,

В которых я жгу старый мусор,

Замечтавшись

О чистоте декабря.

НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ



Наталья

ЛЕВАНИНА


израильские арабески


путевые заметки



Конечно, Анечке...


предисловие

Напластования впечатлений, ожившие воспоминания и обилие информации после израильской поездки образова­ли в моей душе конгломерат такой силы и крепости, что ещё долго, просыпаясь дома в своей постели, я невидящи­ми глазами рассматривала клеенные мною обои и силилась понять: где я? Чуть ли не — кто я?

Тот бросок, что я сделала, подобен прыжку на мисти­ческом батуте: из настоящего в прошлое и обратно. Это был перелёт не столько на самолёте, сколько на крыльях чистейшей авантюры из предсказуемой размеренности на остров (планету, иную солнечную систему), где легко вспо­минается забытое, где приобретают юношескую остроту все имеющиеся в твоём распоряжении органы чувств, где убой­ный распорядок дня только бодрит и тонизирует. Пред­ставьте: подъём в 6 утра, отбой в 12 ночи, а в промежут­ке — поездки по местам, одно название которых способ­но сделать из тебя кого-то другого: Иерусалим, Назарет, Галилея, Кейсария, Цфат.

А на следующее утро ты вновь готов к передвижениям, которые в мирное время могли бы ненароком и погубить.

Одним словом, мне довелось прожить абсолютно нети­пичный для меня отрезок жизни, который своей пряной экзотикой задурманил голову так, что мой бедный разум ещё долго отказывался чётко идентифицировать свою мате­риальную оболочку в пространстве и времени.

А у кого бы не отъехала крыша? Представьте: — Вон, видите ту зелёную гору? Это Армагеддон. В её долине и ожидается самая последняя на Земле битва. Всем хорошо видно гору? Вон та, да, не очень высокая горка.

Или:

— Посмотрите сюда. Вы думаете краеугольный камень — это мета­фора? Это вот этот булыжник. Посмотрите сюда, да, серый такой. Отсюда и пошла вся человеческая история. С этого самого места, на котором мы сейчас с вами стоим. Пройдёмте дальше, товарищи!

А ещё:


• Наталья Леванина (настоящее имя — Наталия Тяпугина) — литературовед, лите­ратурный критик, прозаик. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Волга», «Волга — XXI век», альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литера­турный» и др. Автор более 90 печатных работ, из них — четырёх книг художе­ственной прозы. Лауреат премии им. М.Н. Алексеева. Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

— Посмотрите вниз. Видите овраг? Он начинается от Яффских ворот Иерусалима и смыкается с долиной Кидрона, ниже Сион­ской горы. Это, господа, Геенна огненная. Она самая. В йевусейско-ханаанские времена эта долина была местом жертвоприношения младенцев божеству по имени Молох. Знакомое имя, не правда ли? Позднее младенцы были заменены на овечек. Про агнцев божьих все слышали? Вы правы, дурная репутация у оврага осталась. Это ад, товарищи!

А также:

— Вот здесь — посмотрите направо — здесь, в Иудейских горах, были в своё время два города. Содом и, соответственно, Гоморра. Что с ними стало и за что — каждый образованный человек знает. Правильно. Много грешили, за то и были наказаны. Только соляной столб от всего этого безобразия и остался. Это, товарищи, не простой столб, это окаменевшая жена Лота, не вовремя обернувшаяся. Вон он стоит, да не Лот, он умер давно. Столб стоит. Да, любопытная была, как все женщины. Про присутствующих не говорю. Тут одни святые.

И ещё:

— Сказку про живую и мёртвую воду помните? Это не сказка, господа. В Мёртвом море рыбы не живут, водоросли не растут, птицы над ним не летают. Солей и минералов столько, что утонуть в нём нельзя. Можно только газету почитать. Вроде бы больше негде. Да... Но не это главное. Вода заживляет все известные кожные болезни. И не только. Вначале будет сильно жечь. Терпите. Потом увидите чудо. Только умоляю, не берите с собой грязи, весь салон нам запачкаете.

А как вам это?

— Перед вами Галилейское море. Или озеро. Его зовут ещё озеро Кинерет, Геннисаретское озеро, Тивердианское море. Одним словом, неважно, вы всё равно не запомните. Главное, что именно здесь про­поведовал и творил чудеса Иисус. В частности, ходил по этой воде пешком. Можете перекусить на бережку.

Поначалу, собрав материал, я решила, как Ариадна, разматывать этот клубок впечатлений, нанизывая их на точные даты и названия. Но призадумалась: кому нужна эта точность? Давно уже выпущены книги и буклеты, Интернет переполнен самой разной информацией. Так что для желающих узнать что-то об израильских достопримеча­тельностях источников предостаточно.

А потому без притязаний на полноту и объективность просто рас­скажу о том, что осталось в памяти. Соберу воедино осколки впечат­лений, рассказов, разговоров, встреч и расставаний, по разным причи­нам оставшихся в сознании. И частично помутивших его. Начну, впро­чем, с самого начала.

день первый

Наш самолёт приземлился декабрьским вечером в аэропорту Бен Гуриона, что в Тель-Авиве. Название города, сообщила бойкая стюар­десса, переводится с иврита как «холм весны». Виньетка в восточном стиле. Что-то мне это напоминает? Ну да, конечно! Самарканд незаб­венный. Место, где я появилась на свет... Название того городского района тоже не лишено восточной витиеватости — «Багишамал» или, точнее, «Боги шамол», что в любом случае означает «Сад ветров».

Именно в саду ветров уместно набрести на холм весны... Как-то так... Но прежде — абсолютно зимнее московское безумие, безо вся­ких там холмов и виньеток.

Аэропорт Бен-Гуриона поражает. Как потом выяснилось, он тре­тий в мире по комфорту, размеру, оснащению. Это огромное сте­клянное сооружение, находясь внутри которого, видишь, как в мульт­фильме, перемещения людей по этажам. Аэропорт огромен и прекра­сен. Мои ватные после московских гонок ноги мягко несёт бегущая дорожка и выносит то к одному пропускному пункту, то к другому. У последнего — паспортного контроля — много странного люда с детьми и пейсами. Никто не нервничает, дети не шалят, все дисциплинирован­но ждут своей очереди.

— Туризм? — спрашивает строгая девушка в окошке.

— В общем да, — отвечаю честно, потому что главное для меня — всё-таки встреча с друзьями.

Почему-то этот невнятный ответ в комплекте с моими измучен­ными глазами устраивает девушку, и меня пропускают ловить свой одинокий чемодан, который с ободранной опознавательной биркой подъехал ко мне на транспортёре.

Дальше в толпе пассажиров двигаюсь на бегущей дорожке по каким-то светлым многоэтажным проходам, где служба безопасно­сти продолжает отлавливать подозрительных граждан по им одним известным приметам.

И вот последний барьер — живой, из встречающих. Прямо пере­до мной — симпатичный мужчина с приколотым на груди листочком. «Наташа» — значится на нём. Ба! Да это же я! А мужчина, судя по тому, что я помню, — Бума, Анин муж! Ура-а! Выловили-таки, дружки, не дали сгинуть! И это несмотря на почти часовое опоздание самолё­та, долгую суету на проверочных и прочих пунктах. Вот теперь дей­ствительно прибыла! Ну, здравствуйте!

Последний раз я видела Буму, кажется, в 1976-м году. Кстати, интересуюсь: а Бума — не слишком фамильярно? — Нет, всё в порядке. Бума — это в обычной жизни, а вообще — Абрам, Авраам.

Спускаемся с ним на просторном лифте и сразу попадаем на огромную автостоянку. Ищем своего «Яриса». И вот уже катим через Тель-Авив в сторону Натании, или Нетании, пока не поняла. На ука­зателях латиницей вдоль дорог встречаются оба варианта. Видимо, здесь это неважно.

Позже разговорчивый экскурсовод поведал историю такого раз­двоения. Якобы жители этого курортного городка, растянувшегося на 17 километров вдоль Средиземного моря, обратились к некоему богатенькому американскому Натану за спонсорской помощью. Мол, город носит ваше славное имя, то да сё, дайте денег. А Натан этот скаредой оказался и в помощи отказал. Вот с тех пор и появилась отрицательная частица в наименовании этого симпатичного местеч­ка. Так ли это? Не байка ли? Бог весть! Как вскоре я убедилась, тут на каждом шагу — варианты и вариации, мифы и метафоры, байки и приколы... В самом деле, разве может одна буква что-то изменить в судьбе города?

Жертва саратовских дорог, я и за границей привыкла обращать на них внимание. Дороги, а точнее — трассы, а может быть даже — автобаны, в Израиле и впрямь хороши. Хоть яичко кати! Ровненько, чисто, всё освещено и размечено.

Не успел закончиться один город — начинается другой. По бокам дороги разлапистые финиковые пальмы и увешанные мандаринами аккуратные деревца.

— Сезон, — поясняет Бума, — Аня тебе набрала своими руками. Угощать будет.

— Ух, ты!

Фары выхватывают какие-то вьющиеся, неземной окраски кустар­ники.

— Прямо райские кушчи!

— Бугенвили, — поясняет Бума, — их тут полно. Налюбуешься ещё.

Он уверенно рулит, попутно называя на незнакомом языке пробе­гающие за окном селения.
  • Ты прямо как дома! — ляпаю я, не подумавши.

И получаю готовый ответ:
  • А мы и есть дома.

Дорога пару раз вильнула, и вот уже мы въезжаем во двор неболь­шого дома с лиловыми балконами. Приехали.

...За спешкой, нервами, дорожной суетой я упустила из виду самое главное — мне предстояло встретиться с человеком, которого я не просто не видела много лет. (Спасибо тебе, Интернет! Поклон вам, создатели «Одноклассников»! Привет, умные головы, отменившие визы!) Разлука была такой глухой и безнадёжной, что даже мечтать не приходилось о том, что встреча такая когда-нибудь будет возмож­на. И где? В стране, даже название которой у нас принято произно­сить, слегка (почти конспиративно) понизив голос: Израиль!

Аня. Любимица нашего университетского курса. Отважная малют­ка Анечка, кипящая идеями. Это она придумала знаменитый в начале семидесятых в Самарканде «Клуб девяти муз», в котором мы, зелё­ные перваши, с азартом варились два года (потом я уехала), не давая покоя ни куратору, ни комитету комсомола, ни всей почтенной интел­лигенции города Самарканда.

К ней-то я и приехала спустя жизнь.

Аня закатила такой вкусноты и обилия обед, что даже попробо­вать всё не было никакой физической возможности.

С трудом отрываемся друг от друга: надо спать. Завтра экскурсия в Иерусалим — город трёх религий. Так значится на жёлтеньком лис­точке, на котором расписан план моего знакомства с этой древней, дышащей историей и мифами землёй. Ущипните меня, неужели это всё происходит со мной? В реальности?

...На автобусной остановке у автовокзала в 6 часов меня уже дожидается пузатый автобус сиреневого цвета. На нём значится — «Boris tours». Ну что ж, запомнили, поехали. Главное — не тот, что перевозил злосчастную ленинградскую группу, не так давно попавшую в ужасную аварию. («Куда ты едешь? Там автобусы водить не умеют, туристы десятками гибнут!» — «Снаряд дважды в одну воронку не падает. Авось прорвёмся!»)

..За окном туристического автобуса мелькают контрастные пейза­жи: арабские поселения — всех оттенков коричневого, зелёных насаж­дений почти нет. Деревни производят впечатление незаконченного строительства. Дело в том, что, когда пополняется арабская семья, здесь просто начинают достраивать верхние этажи. Семьи, видно, рас­тут быстрее, чем идёт работа, — вот и торчит арматура почти из каж­дого дома, окружённого строительным и прочим мусором.

Еврейские поселения тоже легко узнать — по зелёным посадкам мандаринов, лимонов, оливок. Созревающие бананы заботливо поме­щены в разноцветные целлофановые пакеты и висят не только гото­вые к употреблению, но и практически упакованные! (На самом деле, так и не поняла, зачем их в пакеты засунули — то ли от птиц, то ли от каких погодных напастей?)

Вот по линеечке (как любит мой муж) выстроились оливковые плантации. Кстати, только русские для обозначения оливок придума­ли два слова: оливки — для зелёных, маслины — для чёрных. На самом деле это одна и та же ягода. Только одна — созревшая, а другая — перезревшая. Но хороши обе! Крупные, сочные, мясистые! Не ото­рваться. Благо оливки тут — непременный атрибут любого стола. Ешь сколько влезет!

Вот аккуратно подстриженный виноградник отдыхает, набираясь сил в межсезонье.

А ещё я встретила здесь дерево своего детства — тутовник! В Тверии это вообще одна из достопримечательностей — древнее, мощное, в три обхвата дерево, окружённое скамеечками. Садись и думай! Вспо­минай, как в другой жизни объедалась этими медовыми ягодками до полного изнеможения. Привет тебе, самаркандский тутовник! Здоро­во, что ты, оказывается, существуешь не только в моей памяти. Вон как раскинулся! Богатырь, красавец!

Экскурсовод с гордостью сообщает, что само по себе практиче­ски ни одно растение на этой земле не приживается. Каждое насаж­дение — результат труда: специального, точечного полива и огром­ного желания украсить землю, на которой живёшь. И это, конечно, достойно уважения.


я вам пишу...

...Нет, определённо, эпистолярий вводит в заблуждение. И неваж­но, электронный он или бумажный. После того, как в начале сентя­бря я обнаружила в «Одноклассниках» весточку от Ани, посыпались вопросы и ответы, депеши о проделанной работе, семейные новости. Так, потихоньку мы ощупывали друг друга, радуясь узнаваемым при­метам и огорчаясь при несовпадениях.

Вот 30 сентября Аня сообщила мне, что у них сегодня Новый год — наступил 5769-й! Ничего себе, приехали! Своё летоисчисление. Потом выяснилось, что и неделя в Израиле имеет иные градации. Отдых начинается во второй половине пятницы (во сколько именно, каждую неделю сообщается отдельно) и продолжается всю субботу. И называется это шабат. Да как ни назови, главное, что мои друзья отдыхают от своей тяжёлой работы. А потому — шалом, шабат!

Потом выяснилось, что приеду я аккурат в ханукальные каникулы. Так разучила и ещё одно слово — Ханука.

Тут же нашла в Интернете: «Ханука — еврейский праздник свечей, которые зажигают в честь чуда, происшедшего при освящении храма после победы войска Иегуды Маккавея над войсками царя Антиоха в 164-м году до нашей эры. Праздник начинается 25-го числа еврейско­го месяца кислева и длится восемь дней. Это праздник света, радости, веселья, игр, вкусной еды (среди которой — жаренные в масле оладья и пончики). В праздник каждый вечер зажигают свечи: одну — в пер­вый день праздника, две — во второй, три — в третий, и так далее, до восьми, используя для этого, как правило, специальный подсвечник — ханукию».

Ага! Будет весело и вкусно. Удачно я подъеду!

Как-то получаю от Ани электронный тост: «Шли по дороге три старца. Близилась ночь, и решили они попроситься на ночлег в один дом. «Кто вы?» — спрашивает хозяин дома. А старцы отвечают: «Идём мы далече, а зовут нас Здоровье, Любовь и Богатство». — «Но у нас только одно свободное место, — отвечает хозяин дома, — что же делать?» — «А ты спроси у своих домашних», — ответили старцы. Жена хозяина говорит: «Пусти Богатство». Старуха кричит: «Пусти Здоровье!». А дочь плачет: «Пусти Любовь». Так и проспорили они до утра, а старцы, не дождавшись ответа, ушли! Хочу, чтобы в Вашем доме всегда нашлось место для Счастья, Любви и Богатства!»

Определённо, мы все желаем того же! Причём независимо от национальности.

Дома Анино семейство говорит по-русски. В домах многочислен­ной родни — тоже. Учат этому языку детей и внуков. Попросили меня привезти русских детских книг для внучки Шелечки. На вырост.

Между собой подрастающие дети говорят, конечно, на иврите, хотя в присутствии родителей, дома, стараются говорить по-рус­ски, впрочем, постоянно переходя на привычный иврит. И судя по акценту, по тому, как нелегко бывает им подобрать нужное русское слово, как бы в семье ни поддерживался русский, как бы ни куль­тивировался — увы, он обречён: через пару десятков лет этот язык будет всего лишь памятью о родителях, хотевших, чтобы дети этот язык не забывали.

«Я теперь даже думаю на иврите», — неожиданно признаётся Аня.

До перестройки, помнится, наши СМИ дружно осуждали эмигран­тов (и не только евреев) за предательство. Припоминали им полу­ченное образование и социальные блага. Называли жертвами сио­нистской пропаганды, предрекали ужасное будущее. В перестройку, с её карточной системой и криминальным разгулом, всё прекратилось. Видимо, тот, кто писал, сам смылся от греха подальше.

Я, конечно, никого и ни за что не осуждаю. Более того, даже понимаю, почему многие наши евреи снялись с места и всей своей большой семьёй, поочерёдно — сначала молодые, потом родители — переехали на новое место жительства. Ведь это была — зовущая их ИСТОРИЧЕСКАЯ РОДИНА. Вещь абсолютно сакральная, не поддаю­щаяся до конца логическому объяснению.

Для того чтобы понять это, надо пожить не на Родине. Как это было, например, у меня. Мы 20 лет жили в Узбекистане. И, как гово­рит моя мама, она всегда, каждый день и час, хотела домой, в Рос­сию. А ведь жили мы в военном городке, достаточно изолированно, в абсолютно русскоязычной среде. И тем не менее...

С детских лет помню это ощущение Родины. Помню, как долго ехали на поезде домой, к бабушке, в Михайловское. Стояли с сестрой у вагонного окна, наблюдая, как невыносимо медленно менялся пей­заж за пыльным стеклом. Лишь пустыни, затем степи и бесконечные столбы вдоль железнодорожного полотна. На третьи сутки опосты­левшая картинка начинает, будто нехотя, сдаваться. Вот уже замель­кали жидкие посадки, трава стала повыше, в ней начинают просвечи­вать разноцветными маячками цветы, и только ближе к Москве вырас­тают за окном наши замечательные красавцы — русские леса, со ска­зочно уютными полянками внутри.

Помню, как при появлении первой берёзки ком наглухо затыкал горло, а глаза заполнялись неожиданной влагой. Плаксой, между про­чим, я никогда не была.

Когда приезжали в Галич, я просто ошалевала от прохладного озёрного духа, горчащего тополиными почками и крапивой. А в своём любимом Малом поле среди ромашковой благодати становилась рёвой, пряталась за деревьями, не в силах сдержать нахлынувших чувств.

Уже тогда скажи мне кто: собирайся-ка ты, девушка, на свою исто­рическую Родину, в Россию, нужна ты ей для чего-то, — пешком бы пошла, не раздумывая! И это при том, что родилась я в Самарканде, там мне было и хорошо, и интересно. Там у меня появилось много — буквально на всю жизнь! — друзей, с которыми я полетела встречать­ся в другую часть света!

Бог его знает, что это такое — национальное чувство! Отчего имен­но свои, народные, песни и пляски трогают тебя до сердечного стес­нения? Отчего родные пейзажи так западают в душу? Ведь кажется, уже много чего видела... И кто мне объяснит, отчего запах галичской крапивы так и остался на всю жизнь желаннее амбре «Шанели №5»? Тот, кто не жил на чужбине, вряд ли это поймёт!

К тому же в перестройку, когда спешно крушился интернациона­лизм и под нож шла дружба народов, русским хотя бы можно было вернуться в Россию. Нельзя сказать, чтобы их туда звали, но домой в крайнем случае можно явиться и незваным, не выгонят!

А Израиль не просто звал евреев, он разработал для репатриантов специальные программы. Например, организовал группу поддержки в виде приёмных семей. Была такая и у моих друзей.

Из письма Ани: «У нас была и есть приёмная семья. Они живут в Кфар Монаше. И мы жили там 8 лет. Это деревня в 7 км от Натании. Конечно, деревня — в местном понимании. Огромные виллы, сады и т.д. Звали их Ноами и Акива. Он уже в другом мире. А с Ноами мы продолжаем дружить. Это отдельная тема, для меня очень важная. Когда я болела, они воспринимали это как личную трагедию и очень помогали».

Такое, конечно, не забывается...


время собирать камни...

Итак, за шесть разнорабочих лет Аня в совершенстве научилась на иврите не только говорить, но и читать-писать. Вот это меня порази­ло, пожалуй, сильнее, чем её приверженность Торе. Дело в том, что иврит — язык специфический. Тут всё другое, непривычное: и алфа­вит — не латиница, не кириллица; и порядок букв — наоборот, справа налево; и странное написание этих букв — не то китайские иерогли­фы, не то арабская вязь.

Как позже я выяснила, в иврите используется для письма собст­венный еврейский алфавит в так называемом квадратном шрифте. Он был заимствован ивритом из арамейского языка, что существовал аж в 6 веке до нашей эры. Квадратный шрифт — это вид алфавита (на иврите — алеф-бет), что означает: каждый знак (буква) соответству­ет определённому звуку, в отличие от неалфавитных систем (древне­египетской, китайской), в которых каждый знак обозначает понятие (идеограмму) или сочетание звуков (слоговое письмо).

А гласных букв в иврите нет совсем. Одни согласные. Что-то типа стенограммы.

Господи, чего только нет на белом свете!

И вот что удивительно: язык, считавшийся мёртвым в течение 18 столетий, становится в середине двадцатого века языком повсед­невного общения, государственным языком страны. Это всё равно что мы бы вдруг, решив, что современный русский язык слишком испор­чен жаргонизмами и заимствованиями, перешли бы на старославян­ский — язык церковного богослужения и духовности.

Для охраны национального языка нужна не только «внятная» государственная политика — за этим стоит энтузиазм граждан, жела­ющих участвовать в строительстве своего государства и готовых для этого на любые жертвы. С самыми разными проявлениями патриотиз­ма в Израиле я потом неоднократно встречалась. И это вызывает ува­жение. А пока закончу мысль об иврите, показавшемся мне невероят­но трудным языком.

Прошло чуть более ста лет с тех пор, как Союз взаимопомо­щи немецких евреев (Хильфсферайн) основал в 1904 году первую в Иерусалиме учительскую семинарию для преподавателей иврита, и с момента открытия в 1905 году в Яффо гимназии «Герцлия» — первой в мире средней школы, в которой преподавание велось на иврите, — и вот уже этот язык (вместе с арабским) является официальным языком государства.

В чём причина успеха этого невиданного лингвистического экс­перимента? Официально считается, что его залогом стал не только добровольный, но и принудительный выбор иврита как языка повсед­невного общения в семьях репатриантов второй и третьей волны, при­бывших в Эрец-Исраэль в первой четверти XX века и живших в кибуцах и сельскохозяйственных поселениях.

О кибуцах — позже, туда мне только предстоит поехать. А пока, мягко покачиваясь на поворотах, мы подъезжаем к главному городу страны, к предмету паломнических страстей и вожделений — Иерусалиму.


возвращение в иерусалим

...За окном экскурсионного автобуса появились огромные ступе-
ни, по которым ввысь устремились каменные дома всех оттенков бело-
го. Погода, несмотря на зиму, ясная. Правда, по местным меркам, про-
хладная погода. Аня утром заставила взять шарф, куртку и зонт. Гово-
рит, что дождь обязательно будет. То ли всерьёз, то ли шутки ради
утверждает, что для стопроцентного прогноза надо просто заглянуть
с биноклем в Турцию. И тогда к бабке не ходи: если там дождь, а в
Натании сухо — бери зонт и не сомневайся, скоро дождь будет и здесь.
Почему-то именно Турция. Не Иордания, не Ливан, которые тоже из
разных мест Израиля видны, и даже не в бинокль.

Вообще здесь всё рядом и всё контрастно: целых три моря, горы и пустыня; три древнейшие религии — христианство, мусульманство и иудаизм. Разные культуры и традиции, различный образ жизни сосед­ствуют здесь, правда, не всегда спокойно. Вот почему главный, самый драматичный контраст израильской жизни — это Война и Мир. В сосе­дях — Иордания, Ливан, Сирия, Египет. И незаживающая рана — Сек­тор Газа.

Экскурсию ведёт симпатичная девушка Марина. На подъезде к Иерусалиму начала рассказывать:

— Площадь Израиля по российским меркам мала — всего 21,5 тыся­чи квадратных километров. Население — более 7 миллионов человек. (Для сравнения: Москва и область занимают 48 тысяч гектаров. А совокупное население этого города-монстра — 17—20 миллионов чело­век. Допущение в три миллиона. Сосчитать не могут!)

— Репортажи из Израиля часто показывают по российскому теле­видению, особенно по НТВ, и всё-таки я думаю, что о стране вы зна­ете совсем немного. Знаете, что основное по численности население — евреи, что у них происходят постоянные конфликты с соседями-арабами, которые регулярно своими маломощными ракетами обстре­ливают приграничные территории. Потом получают неадекватно мощ­ный ответ и на некоторое время затихают.

Слышали, наверное, про «Моссад». Судя по свидетельству профес­сионалов, это одна из самых мощных разведок в мире. Про неё пере­дач, конечно, не делают, просто, когда уничтожается очередной гла­варь, намекают на работу именно этой структуры. А дальше — сплош­ные «непонятки», включая историю со столицей страны. Часто сто­лицей называют Тель-Авив. Но ведь более полувека назад столицей провозглашён и фактически является Иерусалим. С другой стороны, мировым сообществом это не признано.

Так, разберёмся. Правительство Израиля находится где? В Иеру­салиме. Тогда столица — Иерусалим. Но почему некоторые миро­вые СМИ столицей упорно называют Тель-Авив? Наверное, потому, что долгое время правительство находилось именно там и к тому же Иерусалим не полностью принадлежит Израилю, а Тель-Авив — пол­ностью. Разобрались? Вот так во всём! И где столица?

Экскурсовод Марина предлагает всем выйти из автобуса и продол­жает свой рассказ об Иерусалиме:

— Город имеет совершенно особый статус как место расположения святынь иудаизма, христианства и ислама. Святынями для евреев явля­ется Храмовая гора и её западная стена — Стена плача («Комтель»); для мусульман — величественные мечети на Храмовой горе (религиоз­ный архитектурный комплекс Аль-Харам аль-Шариф), а для христиан всех конфессий — множество церквей, возведённых там, где ступала нога Иисуса. Именно здесь происходили многие события, описанные в Библии, и, в частности, главные из них — Распятие Христово на при­легающей к городу Лысой горе (Голгофе) и Воскресение Христово.

Мы с вами находимся в Старом городе, где располагается истори­ческая часть Иерусалима, которая окружена крепостной стеной. Ста­рый город исторически поделён на еврейскую, армянскую, христиан­скую и мусульманскую части.

А теперь отправляемся на Храмовую гору. У вас будет возмож­ность оставить записочку в Стене плача. Увидим третью после Мекки и Медины мусульманскую достопримечательность — мечеть Аль-Акса. Зайти туда смогут только те, кто знаком с этой религией. При входе вам предложат продолжить начатую служителем суру, и, если вы этого не сделаете, в мечеть не попадёте.

Православные более демократичны. Иерусалимский храм Воскре­сения Христова, более известный как Храм Гроба Господня, мы с вами сегодня обязательно посетим. А пока проходите через этот вход, предъявите содержимое ваших сумок, разрешите поработать металлоискателю. Меры вынужденные. Но в ваших интересах.

Пока возникла заминка на входе, я решила уточнить у Марины:

— А сколько лет Иерусалиму?
  • Около 3 тысяч. Приблизительно. Редко можно встретить на земле уголок такой древней цивилизации, не правда ли? — живо откликнулась девушка.
  • А я в таком месте родилась — Самарканд, — объявила я не без гордости.
  • Да-а. Почти ровесник. Ему, кажется, 2750 лет? — проявила Мари­на редкую осведомлённость.
  • Да там чем глубже копают, тем больше откапывают. В 1970-м году праздновали 2500 лет, а вскоре откопали городище Афросиаб, откуда Самарканд и пошёл, так там свидетельства гораздо более древ­ней истории. Сейчас остановились на цифре 2750 лет, но, подозреваю, цифра не окончательная.
  • Есть в таких местах особое очарование, — с любовью погляды­вая снизу вверх на Храмовую гору, заметила Марина. — Я, например, в молодых городах чувствую себя как среди бездарного новодела.

— А здесь?
  • О, это город-музей! Подлинник. Здесь всё имеет смысл. Можно думать не только над каждым зданием — фрагментом его, самой малой частицей.
  • Вот-вот. А земля! Какая в таких местах земля! Прямо начинена тайной. Кажется, что ходишь по сокровищам. У меня такое с детства. Мы, ещё ничего толком не понимая, играли в Самарканде в сокрови­ща, клады искали. И что интересно — всегда находили.

— И какие? — интересуется с улыбкой Марина.

— Да чепуху детскую — то монетку, то камешек красивый, то оско­лок непонятно какой кости. Обычные, конечно, игры и обычные