Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Серия «Мастера психологии» Главный редактор Заведующий редакцией Ведущий редактор Литературный, 6744.57kb.
• 4-5 38—41 Методическая газета для педагогов-психологов. Выходит 2 раза в месяц Учредитель, 534.94kb.
• Ххi век раскрывает перед человечеством огромные возможности, но и ставит новые общечеловеческие, 709.44kb.
• Уолтер Лорд. Последняя ночь "Титаника", 2595kb.
• Литературно-художественный журнал редакционный совет: Елизавета Данилова Михаил Лубоцкий, 3942.84kb.
• А. С. Галченков (главный редактор), 262.58kb.
• А. С. Галченков (главный редактор), 258.55kb.
• Выпускающий редактор В. Земских Редактор Н. Федорова Художественный редактор Р. Яцко, 6293.22kb.
• Вопросы и ответы к викторине «Недели детской книги», 81.08kb.
• А. Н. Шмырев Редактор А. А. Освенская Технический редактор А. И. Казаков Художественный, 1466.83kb.

Глава II

Шли годы. Уже больше десяти лет государством правила Екате­рина II. Опять баба. Но эта царица Григорию Андреевичу нравилась: перед заграницей не приседает, туркам после Чесменской битвы³⁵ небо с овчинку показалось, французы, раскатавшие губёнки на своё влия­ние в России, получили шиш с маслом, а Польшу и вовсе турнули из Белоруссии³⁶. Дома она тоже правит умело — один Наказ³⁷ и Законо­дательная комиссия чего стоят! А теперь ходят слухи о новом проекте касательно сословий и дворянских привилегий. Одна беда: чернь недо­вольна. Но с крепостными разговор короток: плети да розги, а тех, кому и это не страшно, — в кандалы да в Сибирь. Григорий Андрее­вич был поборником жёстких мер, своим холопам и крестьянам он не давал никаких поблажек: ежедневно из сарая выносили на кровавых тряпках какого-нибудь недовольного или провинившегося.

В доме Алексеевых многое изменилось. Давно уже умерла жена Григория Андреевича. Сын Пётр служил в Саратовском магистрате по ведомству городского управления в чине действительного статского советника, правда, авторитета и веса своего отца не достиг: воспитан­ный властным отцом, был мягок и безынициативен.

Пётр женился на дочери соседа-помещика Алёне Алексеев­не Сухоруковой, и через год у молодых родился сын Фёдор. Дела в саратовском и московских имениях были давно налажены, Пётр Григорьевич вёл их аккуратно, но по особо сложным делам обязан был советоваться с отцом: Григорий Андреевич не очень-то доверял нерешительному сыну. Старший Алексеев был всё ещё деятелен, вот только ноги донимали, иногда приходилось по несколько дней не вставать с постели, мучаясь болями в суставах. Норов его ещё более ожесточился, он сделался ворчливым и раздражительным. Слуги метались по дому с испуганными лицами, невестка не знала, о чём со свёкром можно спокойно поговорить, не вызывая у него недо­вольной мины, внук, заслышав шаги деда, прятался за шторы — ему больше всех доставалось нотаций и научений. Не боялся его лишь камердинер Трофим. Отлично понимая старого барина, он всегда находил резоны на графскую раздражительность, и, как ни странно, Григорий Андреевич к ним прислушивался. Трофим и сам был харак­тером похож на хозяина: решительный, суровый, он даже Петру Григорьевичу внушал некоторое уважение. С самого детства Тро­фим, отвергая расположение к нему маленького Петруши, непремен­но докладывал Григорию Андреевичу обо всех проказах наследника и с необъяснимым удовольствием смотрел на неминуемое наказание барчука. Став старше, Трофим научился скрывать свою нелюбовь к молодому графу, но своих докладов не оставил. Он и сам не пони­мал, отчего у него такое отношение к Петру Григорьевичу. Может, ревновал?.. Старого графа он любил беззаветно, как пёс. А Григо­рий Андреевич за эту преданность всегда держал Трофима на осо­бом среди слуг положении, многое ему позволяя. Захотел Трофим жить отдельно от слуг — пожалуйста, каморку рядом с хозяйски­ми покоями, захотел в двадцать лет жениться на красивой скотни­це Ульке — и тут не было препятствий, только условие барин поста­вил: жить молодая жена будет, как прежде, в своей избе в деревне, а муж станет её навещать. Ульяна родила Трофиму двух сыновей — Ивана и Степана. Дети получились разные. Старший, Иван, был мол­чалив, работящ и как-то непрошибаемо спокоен. На два года младше его, Степан, шустрый, драчливый, вертел им как хотел.

Григорий Андреевич под благовидным предлогом обязал братьев учиться грамоте у местного дьячка. Иван был прилежен, а Степан, едва выучившись складывать буквы, заниматься дальше наотрез отка­зался, несмотря на ежедневную порку. Наука внушала ему отвраще­ние, зато в шалостях ему не было равных.

Ивана с детства приставили казачком к маленькому Фёдору, но того больше тянуло к Степану, выдумщику на всякие игры, и между детьми завязалась дружба. Сильный, ловкий Степан опекал робкого барчука, а тот, как мог, спасал его от розг. Григорий Андреевич заме­чал эту приязнь мальчиков и относился к ней благосклонно: в буду­щем она сулила его внуку хорошего, преданного слугу. Как и многие русские помещики, он считал своих побочных детей и внуков такими же крепостными, каковыми были и их матери, разве что иногда более привилегированными. А уж просвещать сына по поводу его родства с ними графу и в голову не приходило.

С годами привязанность детей друг к другу ослабла. Фёдор, окружённый учителями, обнаружил способности к математической науке и, хорошенько подготовившись, поступил в школу при Саратов­ской коллегии, а Степан, делаясь всё более строптивым, за очередную выходку был удалён со двора в подручные к кузнецу.

Старая Лизавета, мать Трофима, долго и мучительно умирала. Внутри у неё всё болело невыносимо, и она молила Бога поскорей забрать её. С раннего детства служила она господам. Сначала — в доме барина Курчаева, а когда дочь его, Прасковья Ивановна, вышла замуж, стала швейкой у Алексеевых. По двенадцать часов приходи­лось сидеть с иглой, глаза от шитья к тридцати годам стали плохо видеть. Потом ещё лет тридцать ходила в кастеляншах. Тоже было несладко, но зато в движении. До полуночи находила себе дела, чтоб только поменьше видеться с постылым мужем, жалким и забитым. Лизавета с юности любила Григория Андреевича, но он, как только узнал о её беременности, повенчал с Тимошкой и больше ни разу на неё не взглянул ласково. А ведь она ему сына родила... Словечка ей тогда не сказал. После сына приблизил, теперь Трофимушка — пер­вый слуга у своего же отца.

Всю жизнь мучила её эта несправедливость. Григорий Андреевич мог бы сыну и вольную дать, и обеспечить. Но напрасно она ждала: как был Трофим крепостным, так им и остался. Знала бы Елизавета, что законным наследником графа был другой её сын, близнец Трофи­ма! Но этого никто не ведал, даже сам Григорий Андреевич. Лизаве­та Петра видела не часто: в большом господском доме хватало места, чтобы не пересекались дорожки тех, кому рядом друг с другом делать нечего. Её материнское сердце никогда ничего ей не подсказывало.

К обиде за сына добавилась новая, стариковская. Вот лежит она, помирает, и никто из господ не навестит, будто и не было её, Лизаветы, в этом доме, и не служила она верою-правдою без малого шесть­десят лет. А вот когда вертлявая Анютка, горничная молодой барыни, захворала, так ей лекаря привели.

Конечно, родные ухаживают: и Трофим, и Улька, невестка, и внуки, да всё равно обидно. И в какой-то момент особо нестерпимой то ли физической, то ли душевной боли она позвала Трофима с внуками.

— Трофимушка, сынок, худо мне. Помру скоро.

— Погоди, маманя, Бог милостив, поправишься ещё.

— Не поправлюсь. А позвала вас вот за чем: повиниться перед вами хочу, хоть и не сама виновата: так барин пожелал... А только не Тимофей Иванович тебе, Трофимушка, отец родной, а Григорий Андреевич. Молчать велел, Тимофея в мужья дал, да кабы не обида за тебя, сынок, да за внучаток, и молчала бы... Давеча Анютка ска­зывала, слышала она, барин Степана в солдаты хочет определить. Ты замолви за сына слово, Трофимушка, напомни, чей Степан внук.

Трофим стоял перед материнской постелью как громом поражён­ный. Значит, вот оно что... Не Тимофея, царствие ему Небесное, сын, а самого... И припомнилось Трофиму многое. И учёба у Петрушиных гувернёров, и поблажки всякие, да вот перевернулось всё в душе: «Значит, я тоже сын, как и этот червяк Петруша, но тому всё, а я — в лакеях... И что мне эти поблажки, коли всё равно холоп...» Боль в душе такая, хоть камень на шею да в Волгу. Трофим оглядел сыно­вей: и эти в крепости барской до скончания века, и дети их, и внуки. Иван — флегма, вряд ли до него дошло, что бабка сказала: стоит гла­зами сонно хлопает — опять всю ночь с молодой женой миловался.

Глянул на Степана и испугался: у того глаза горят, желваки ходу­ном ходят, кулаки сжал — вот уж кто все обиды помнит до единой. Кабы беды не вышло.

Трофим схватил младшего сына за плечи и вытащил в сени:

• Не слушай бабку, умом от болезни повредилась, вот и говорит то, чего не было. Тимофей Иванович мой отец, а твой дед, понял?
  
• Нет, тятя, не верю тебе. Бабаня правду сказала. Да и слышал я, давно уж, бабы между собой шептались на кухне, мол, сын ты граф­ский, потому и в фаворе у него. Ну, ничего, тятя, я ещё покажу бари­ну, кто я таков.
  

Сказал это Степан — и выскочил из избы, сильно хлопнув дверью.

Поговаривали люди, что он к беглым подался, но как ни искали его Алексеевы и в городе, и по деревням объявления давали — словно в воду канул.

Через восемь дней после этого разговора схоронил Трофим мать и стал думать горькую думу. Поднялась в душе непомерная обида на графа, а ещё сильнее той обиды была к нему ненависть. С большим усилием прятал он свои чувства перед новоявленными отцом и братом и не мог решить, как ему быть: продолжать ли молчать, как ни в чём не бывало, поговорить ли с Григорием Андреевичем или, как Степан, уйти куда глаза глядят, хоть под старость, да на воле... Да посмо­треть, будет ли отец беглого сына с собаками ловить.

Через год пришли о Степане вести, да лучше бы их вовсе не слы­шать: на базаре лавочник один сказывал, что видели Степана с раз­бойниками, что собирались они податься к самому «царю-батюшке Петру III», а проще говоря, к вору Емельке Пугачёву.

К тому времени о Пугачёве говорили все. В церквах читали прави­тельственный манифест³⁸, в городе получено было распоряжение гене­рала Бибикова³⁹ об уничтожении подмётных пугачёвских писем. Пись­ма эти тайно ходили по рукам крестьян и волновали посулами и при­зывами. Были слухи: к Пугачёву шли не только холопы да беглые, а и казаки целыми отрядами. Росли тревожные вести: крестьяне во главе с бунтовщиками жгут барские усадьбы, убивают господ и чиновни­ков. Каждый день новость одна страшнее другой: башкиры и калмы­ки взбунтовались и присоединились к пугачёвским отрядам, мятежни­ки взяли крепости Красноуфимск и Самару, в осаде Оренбург, Уфа. Только облегчённо вздохнули, узнав, что конные полки Михельсона⁴⁰ вышибли разбойников из Казани, — новый слух: взята Пенза и пуга­чёвцы движутся к Саратову. Тут уж барам совсем страшно стало. Крестьяне, холопы дерзкими стали, между собой шушукаются, поме­щики уже не решаются пороть свою челядь за всякую провинность. Ждали помощи войск, а из столицы с секретным поручением наблю­дать настроения приехал лишь какой-то поручик Гаврила Державин⁴¹, да, говорят, сам еле спасся от донских казаков. Новая беда пришла: в мае в Саратове вспыхнул пожар, да такой сильный, что сгорела большая часть домов. Поговаривали, будто поджог учинила голытьба, осмелевшая в ожидании Пугачёва.

В доме Алексеевых стало неспокойно. Пётр Григорьевич сообщил отцу, что надеяться на помощь уездного гарнизона нечего: там всего-то две роты да около восьмисот казаков — капля в море. Надо спа­саться своими силами.

Григорий Андреевич растерялся. Он не знал, мог ли полагаться на своих крестьян. Не за себя боялся — за родных да за имение. Сколь­ко уже усадеб пограблено и сожжено! Хорошо, хоть основной капи­тал несколько лет как хранится в Московском Ассигнационном бан­ке⁴², да ведь и в доме, и в усадьбе есть чем поживиться разбойникам. Внезапно он вспомнил о драгоценностях: «Ах, старый пень, раньше надо было об них подумать!» Матушкин старинный ларец, куда он в своё время уложил и гарнитуры покойной жены, стоит в его кабинете в запертом шкапу, но ведь украшения есть ещё и у невестки, их тоже надо спрятать. Он знает, куда. В тайник, что ещё в молодости обору­довал в подвале. Сейчас в том месте всякая рухлядь навалена, но это не помеха, а вернее — хорошая помеха для любителей чужого добра.

С трудом поднявшись с дивана — ноги совсем отказали, — добрёл до стола. Взгляд его рассеянно скользнул по висевшему на стене пор­трету маленького Петруши с «Арифметикою». Идея составить на всякий случай план родилась мгновенно. Григорий Андреевич взял с полки ту самую «Арифметику», что досталась в память от художни­ка Никитина, открыл последнюю страницу и на форзаце нарисовал свой дом: вытянутый прямоугольник, 9 окон вверху и 8 внизу, фрон­тон, парадный вход. Рисовал граф неважно, оттого и дом вышел не слишком похожим. Ниже дома изобразил ломаную линию в виде гар­мошки с одиннадцатью зубцами, а слева от неё — прямоугольник с шестью квадратами внутри. Внешнюю сторону одного из квадратов он снова разбил на квадраты, уже совсем крошечные, и поставил цифи­ри: 9, 8, 9. Полюбовавшись на работу, граф усмехнулся, достал из шкапа ларец, открыл его перстнем, что всегда носил на руке, и позво­нил Трофиму. Трофим, как только вошёл в кабинет, заметил на столе шкатулку. Что в ней находится, он знал, хозяин не держал от него секретов.

• Позови сюда Петра Григорьевича и Алёну Алексеевну.
  
• Слушаюсь, барин.
  

Трофим понял: господа будут сейчас добро своё прятать. Выходит, настала его пора действовать.

Он очень изменился за последнее время в своих мыслях и чув­ствах. Главным своим врагом он видел уже не Петра Григорьевича, а старого графа, так бессердечно распорядившегося его, Трофима, судьбою, и искал случая поквитаться с хозяином. Он и в мыслях не называл его отцом.

Вошедшая в кабинет свёкра Алёна Алексеевна так и ахнула: эти драгоценности она никогда не видела, хоть и слышала о них. Она сама была охоча до алмазов и на балах сверкала ими сверху донизу, поэто­му на предложение Григория Андреевича их принести, насупилась:

— Я свои вещи сама спрячу.

— Где? В шкапе? Под половицей, а может, за божницей? Дура! Не навсегда забираю, вот арестуют мятежников, назад всё полу­чишь. Может, даже со всем этим. — Григорий Андреевич ткнул рукой в ларец: — А у меня место есть надёжное, никому не найти. Неси, матушка, да поживей! — Глаза свёкра стали злыми, и невестка, не посмев больше возражать, поспешно вышла из кабинета.

Пока она отсутствовала, Григорий Андреевич объяснил Петру:

— Надо спрятать всё ценное. Того и гляди басурманы объявят­ся. Сегодня ночью, чтоб никто не видел, спустишься в подвал. Вот в этой книжке я план тебе нарисовал. Зубцы — это одиннадцать ступе­ней вниз. Там шесть кладовых. Одна из них, что в левом углу обозна­чена, завалена коробами да пустыми бочонками. Ты их разгреби, чтоб добраться до фундамента. Он из больших камней рядами выложен. Отсчитай снизу девять рядов, а слева — восьмой и девятый камни. Вытащи их из стены. Внутри яма будет. В неё ларец поставь да снова уложи камни. Бочки и остальное тоже верни на место.

Пётр слушал в изумлении. Во-первых, он никогда не слышал о тайнике в подвале. Во-вторых, предстоит там, в тёмных грязных под­валах что-то разгребать, ковырять, прятать. Он и днём-то в эти под­валы заходил не часто да с прислугою, а уж камни отваливать в оди­ночку ему и вовсе не под силу.

— Батюшка, боюсь, не справлюсь я с этим. Может, Трофима пошлёшь или ещё кого?

— А может, ещё и всю дворню туда отправить? А ещё лучше — совсем не будем ничего прятать. Явится в дом супостат, а мы ему с поклонами шкатулку-то и поднесём. Ты думай, Пётр Григорьевич, что говоришь. Никто не должен знать. Даже Трофим. От греха подальше. Один всё сделаешь. Если б не ноги мои, стал бы я тебя просить!

Алёна Алексеевна собрала и принесла свои драгоценности. С ними ларец был полон так туго, что едва закрылся. Он оказался весьма тяжёл, и Пётр Григорьевич с ужасом представлял, как потащит его один.

Григорий Андреевич хотел, было, снова надеть кольцо на палец, да передумал. Спрятав шкатулку до ночи в шкап, он велел сыну прислать к нему Фёдора и, когда внук явился, повесил тому рядом с нательным крестом перстень на снурке.

— Смотри, Феденька, береги его. Ты пока с ветром в голове живёшь, потому до времени и не могу сказать тебе, для чего он. А пока ступай к себе, Бог с тобой.

Немало удивлённый, Фёдор отправился восвояси. Он всю жизнь помнил это кольцо у деда на руке и всегда удивлялся, зачем Григорий Андреевич его носит, такое старое, простое и совсем нестоящее.

А теперь вот и ему его надо носить. Но с дедом не поспоришь — вмиг укорот даст.

После обеда старый граф объявил свой приказ: Алёне Алексеевне вместе с Фёдором завтра с утра отправляться в Борисоглебск. Сказано это было таким тоном, что возразить не посмел никто. Алёна Алексе­евна в душе даже обрадовалась: в Борисоглебске жила её крестная со своей дочкой; она и сама давно хотела их навестить, а тут такой слу­чай. Фёдора и вовсе никто не спрашивал.

В эту ночь спрятать сокровища не удалось. За Петром Григорье­вичем прислали нарочного из города с приказом явиться в Магистрат. В связи с особым положением чиновникам надлежало находиться на службе каждодневно, а не прохлаждаться дома. Всех лихоради­ло. У саратовских правителей — коменданта Бошняка⁴³ и начальника иностранной канцелярии Лодыженского⁴⁴ — амбиции взыграли: стали власть делить, нашли подходящее время. Кругом царила неразбериха, приказы следовали один за другим, но их уже никто не читал. Служа­щие пробыли в канцелярии до глубокой ночи, обсуждая на все лады, чем эта пугачёвщина может закончиться.

Пётр Григорьевич вернулся домой только под утро, решив, вопре­ки приказу, более сегодня в Магистрат не ездить: дел там никаких, одни разговоры да паника.

В семь часов, наскоро позавтракав, Алёна Алексеевна и Фёдор попрощались со всеми, сели в карету и уехали.

Григорий Андреевич готов был обеими руками перекреститься от радости, что отправил их подальше от опасности.

Весь день приходили страшные новости: бунтовщики подошли к Саратову, гарнизон изменил присяге и перешёл чуть не в полном составе на сторону пугачёвцев, Лодыженский с этим столичным офи­цериком Державиным покинули город.

Старый граф от волнения сильно расхворался и слёг в постель. Пётр, воспользовавшись тем, что батюшка не может теперь его кон­тролировать, всё-таки взял себе в помощники Трофима. После полу­ночи, когда в доме все заснули, они, вооружившись заступом, лопа­той и ножом, прихватив свечей, спустили в подвал ларец. Больше часа у них ушло на расчистку прохода к нужной стене. Затем Пётр, отчи­стив ряды и камни, стал ковырять швы между глыбами. Камни за много лет так притёрлись друг к другу, что Пётр засомневался: там ли он ищет тайник, но вдруг один из камней шевельнулся, Трофим вставил в щель заступ и начал им ворочать. Через полчаса камень, а за ним и другой были вытащены. Внутри была видна неглубокая, но широкая ниша. Ларец поставили в неё, подложив, чтоб не шатался, мелкие камни. Немного передохнув, снова принялись за работу: уло­жили блоки, кладовую опять завалили всяким хламом, который давно надо было выбросить, да руки не доходили.

Спрятав инструменты, Пётр с Трофимом вышли во двор поды­шать свежим воздухом. Трофим угрюмо молчал, и Пётр подумал, что напрасно не послушал батюшку, не сделал всё сам. Он почувствовал вдруг угрозу, исходящую от Трофима. Они стояли напряжённо и смо­трели друг на друга. Трофим сказал:

— Ну что ж, пора, брат.

Что-то очень тяжёлое ударило Петру в голову.

Утром Григорий Андреевич первым делом захотел узнать от Петра, как тому удалась ночная экспедиция, но слуга доложил, что Петра Григорьевича в спальне нет. А когда не нашли барина ни в доме, ни в конюшнях, старый Алексеев встревожился. Отправив всю дворню на поиски, он позвал Трофима помочь ему сойти вниз. Трофим был бледен и угрюм более обычного, но хозяин не обратил на это внима­ния. Поиски продолжались весь день, и для старого графа, волнующе­гося всё более, уже второстепенным стало сообщение, что мятежни­ки ночью вплотную подошли к городу со стороны Глебучева оврага. К вечеру крестьянские дети, купаясь в пруду, обнаружили там тело Петра Григорьевича. Когда об этом сказали Григорию Андреевичу, он, громко закричав, упал на пол. По лицу его побежала судорога, через несколько минут он был уже мёртв.

Поднялся страшный переполох. Никто не знал, что делать: оба барина преставились, а хозяйка с наследником отсутствуют. О пуга­чёвцах на время забыли. Принялись разыскивать управляющего име­нием, немца Иоганна Кернера, служившего Алексеевым уже с чет­верть века и давно переименованного в Ивана Ивановича, нашли его на дальнем покосе, где он, брызгая слюной, кричал на работников, мешая русские и немецкие слова и тыча длинным костлявым пальцем на пропущенные участки.

Узнав, что случилось, Иван Иванович не стал ахать, быстро вско­чил в седло и помчался к дому. При виде управляющего дворня немно­го успокоилась. Кернер раздал всем толковые указания по похоронам, по дому и хозяйству, захлопотал сам, и траурная процедура покати­лась по столетиями налаженным рельсам.

Трофим не принимал участия в хлопотах. Забытый всеми, он сидел в своей каморке и в прострации смотрел перед собой. Мёртвые отец и брат стояли перед ним. Но даже не это было самым страшным. В тот миг, когда он бросил тело Петра в пруд, перед ним, Трофимом, слов­но бездна разверзлась, огромная, тёмная. А над нею он сам, но уже другой, преступивший, узнавший тайну жизни и смерти и не желав­ший этого знания, которое навсегда делало невозможным возврат к самому себе, прежнему.

Он пытался молиться, но не вспомнил ни одной молитвы. Не пом­нил он и того, как оказался в кабинете Григория Андреевича. На столе лежала «Арифметика» Магницкого, и он схватил её, полагая, что это молитвослов. Но слова книги не доходили до него. Он чув­ствовал, что язык произносит совсем не то, что просила душа, ему казалось, он сбился, начинал сначала, но, читая одно слово, он забы­вал предыдущее и опять возвращался к читаному.

Сын Трофима, Иван, по собственному почину уехавший с утра в город узнать, что там творится, по возвращении не узнал отца. Тот сидел в кабинете графа и безумными глазами смотрел куда-то мимо людей. Иван пытался его встряхнуть, разговорить, заставить поесть, но напрасно. Трофим безучастно раскачивался из стороны в сторону, отворачиваясь от сына.

Иван привёз из Саратова новость, которую все со страхом ждали: Пугачёв с войском в Саратове. Солдаты с некоторыми офицерами без боя сдались ещё у Кабацких ворот⁴⁵, горожане встречают раз­бойников хлебом-солью. Комендант Бошняк с малой горсткой каза­ков отступал до Волги, а потом им пришлось бежать на стругах. Народ на площади стал присягать царю Петру Фёдоровичу, а после все — и мятежники, и жители, отправились чинить погромы да вино­ватых искать: до смерти прибиты купцы Михайло Казанцев, Иван Квасников, Степан Волков и других немало. Особо лютуют, ежели попадётся кто дворянского рода, чиновников тоже убивают без раз­бору. Бумаги из канцелярий выносят да в костры бросают. Того гляди и в имение заявятся.

Усадьба Алексеевых находилась в стороне и от Саратова, и от Волги. Лет десять назад решил, было, старый граф купить дом в горо­де, чтоб Петру Григорьевичу было сподручно на службу являться, да вскоре пожар случился, подчистую Саратов слизал. Так и отка­зался Григорий Андреевич от своей затеи. И теперь оставшиеся без хозяина люди оказались отрезанными от событий и гадали, что сулит им встреча с пугачёвцами. Больно уж худая слава бежала впереди них: жгут, грабят, убивают. Пьяные, небось, ломятся к людям, уже не соображая, кто беден, кто богат, кого казнить, кого миловать. Не приведи Господь оказаться в этой круговерти — поди потом, ищи правду да сгинувшее своё добро. Пьянь и голытьба давно уж к Пуга­чёву подались. А у тех, что остались, — семьи, хозяйство. Конечно, барин покойный, Царствие ему Небесное, не мёд был, но жить давал, не все соки выжимал, да и управляющий совесть знал: орать орал, но руки зря не распускал.

Какой-то общей сходки люди Алексеевых не устраивали, перешёп­тывались группами, но единодушно было решено: имение графское, как и своё имущество, надо защищать. Оружия, кроме нескольких сабель и пистолетов, найденных в барском доме, не было, зато были топоры, вилы, дубины. В нервном ожидании событий чуть не забыли о похоронах, назначенных на завтрашний день.

И дождались. Не успели отнести на кладбище покойников и сесть за поминальный стол, услыхали вдали стук копыт галопом мчавших­ся лошадей. Мужики побежали к своим домам, в господском остались лишь дворовые. Управляющий спрятался, и руководить было некому. Затаив дыхание, все сгрудились в людской.

Во двор въехала конная группа людей, человек двадцать, не более. Спешившись, они толпой ринулись в дом. Громко смеясь и ругаясь, грабители начали разбегаться по комнатам нижнего этажа, затем их быстрые шаги послышались на лестнице, ведущей наверх. Слуги стоя­ли, не шевелясь. Одна из баб, не выдержав, завизжала. Тотчас в люд­скую ворвалось несколько вооружённых человек самого дикого вида. Грязные, обросшие, одетые кто во что, они в самом деле были пьяны то ли от вина, то ли от своей лихой разбойничьей безнаказанности. Увидев накрытые столы, захохотали:

— Это вы нас так встречаете?

Кликнув своих, они стали есть и пить. Пустая посуда летела в раз­ные стороны, вино пилось прямо из горлышек графинов.

Всё это время дворня молчала, прислушиваясь к ударам, идущим со второго этажа. Там, похоже, крушили всё подряд.

Один из пугачёвцев, что были в людской, схватил приглянувшуюся девку и потащил за собой. Девка закричала, стала отбиваться, и тут все словно проснулись: мужики схватились за ножи и топоры, бабы набрасывались на разбойников сзади, вцеплялись в волосы, били их господскими тарелками, поварёшками, гроздьями висли на руках вра­гов, не давая им дотянуться до оружия. Вскоре с этими шестерыми было покончено: троих связали, один был убит, двое раненых, злобно ругаясь, лежали под столами.

Но, даже окрылённые победой, слуги не решились подняться наверх. У мятежников было огнестрельное оружие, и сейчас там, в господских комнатах, шла пальба. По кому стреляли, было непонятно, ведь люди были все здесь, внизу.

Среди тех грабителей, кто сразу помчался наверх, был Степан, Трофимов сын. Он жаждал мести. Ещё на подступах к городу пред­ставлял он себе, как старый граф и сынок его законный будут ползать в ногах, моля о пощаде. И вот эта минута приближается. Степан рыв­ком распахнул двери ближней комнаты, окинул её взглядом и кинулся дальше. В другом конце коридора послышался истошный крик. Степан побежал на него, боясь, что товарищи в поисках хозяев его опередят. Крик, впрочем, уже не крик, а жуткий хрип шёл из кабинета Григо­рия Андреевича. Дверь в него была распахнута, и Степан увидел свое­го отца, лежащего на полу в луже крови. Рядом, ухмыляясь и выти­рая нож о скатерть, стоял один из его, Степана, подельников.

— Ишь, спесивый барин какой. Говорить со мной не стал. Пущай теперь на том свете погордится.

Но Степан не слышал его, он бросился к отцу, хотел его поднять, но понял, что опоздал: Трофим был мёртв.

Пугачёвец не зря принял его за барина. Утром Иван, надеясь, что отец пойдёт на похороны, привёл его в порядок, умыл, приче­сал, переодел в красивый ливрейный костюм, тёмно-синий, с золотым галуном. Но Трофим так и остался сидеть за барским столом, ниче­го не слыша и не замечая. Только книжку опять в руки схватил, как утопающий соломинку.

«Арифметика» так и осталась зажатой в его руке. Степан осто­рожно освободил книгу, машинально сунул её за пазуху, поцеловал отца в лоб и опустил на пол.

Товарища его в комнате уже не было. Степан в отчаянии стоял над телом:

— Тятя, я хотел тебя освободить. Прости, родной. Видно, судьба твоя такая была — помереть в неволе. И минуточки не дала ни тебе, ни мне.

Он обвёл взглядом помещение, увидел на стене портрет мальчи­ка в красивой одежде. То был Пётр. Сам не зная для чего, Степан выхватил саблю. Первым его побуждением было взмахнуть лезвием крест-накрест по ненавистной личине, но рука дрогнула, и портрет мгновенно был вырезан из рамок по периметру. С тихим шорохом он выскользнул из рамы и упал вниз, за комод. Рама упала и разлетелась на куски.

Степан обнаружил Ивана сидящим в людской вместе с другими холопами. Те, увидев Степана, да ещё с кровью на руках, в ужасе ахнули, а Иван, спокойно подойдя к брату, спросил:

• Нас тоже всех порешишь?
  
• Ты что, Ваньша, умом повредился? Не убивал я никого. То тяти­на кровь. Наверху он, в барском кабинете. Наши ошиблись, приняли его за графа.
  
• Жив тятя?
  
• Нет. Помер. Не успел я упредить. Ты тут похорони его, как положено, а я не могу долго оставаться. В отряд надо. Скажи только, где господа прячутся?
  
• Не прячутся. Померли оба. В один день. Нынче утром и схоро­нили обоих.
  
• Собаке — собачья смерть.
  
• Экий ты, Стёпка, стал. Чем они тебя обидели, что так злобишься?
  
• А ты не помнишь? — Степан зашептал в ухо Ивану. — Аль забыл, что баба Лиза перед смертью сказывала, чей сын тятя наш. Григория Андреевича.
  
• Ну и что? Один он, что ли, такой? — ответил тот тоже шёпо­том. — Полдеревни барского помёта бегает, и никто зубами не скри­пит, только ты равенства ищешь.
  

— Ищу. И найду. А вот ты — что за тряпка такая. Бей тебя по сусалам — и не почешешься.

Так бы и поссорились братья, да тут подбежала жена Ивана, Татьяна:

— Слышь, Степан Трофимович, ты уж скажи своим, чтоб не подо­жгли чего. Господа померли все, мы тут сами со всем разберёмся. Берите, чего надо, остальное нам достанется.

Степан только глаза вытаращил на смелые речи свояченицы: вот кому мужиком-то быть, а не этому увальню Ваньке. Ответить он не успел. Тихо подкравшись к парадному, мужики со всей деревни вло­мились в дверь и, теперь, уже громко крича, подбадривая друг друга, размахивая дубинами и топорами, побежали по дому.

Степан, не дожидаясь, когда они явятся в людскую, быстро выпрыгнул из окна, вскочил на одну из лошадей и был таков.

А в графском доме тем временем шло побоище. Вдребезги разле­талась мебель, зеркала, стояли невообразимый крик, мат, пальба, жен­ский истошный визг... Через полчаса всё стихло. Мужики победили числом. Разбойники все были мертвы, даже раненых не стали оставлять в живых. Недосчитались только Стёпки, но на это махнули рукой. Свои потери были невелики: шестеро раненых, да у всех морды разбиты, но кто на это внимание обращает! Возбуждение от битвы ещё не угасло. Откуда-то появился и управляющий и стал распоряжаться. Тела пуга­чёвцев собрали по всему дому и свезли на край села. Там, уже поздно вечером, вырыли глубокую яму, побросали в неё трупы и закопали.

Бабам было велено убрать господский дом, вынести всё, что поло­мано и разбито, на чердак и в подвал. Убирали всю ночь и весь сле­дующий день. Страха, что в усадьбу может приехать другой отряд, ни у кого не было: как с одними справились, так и с другими будет. Но Бог миловал, больше пугачёвцы не появлялись.

Схоронив отца, Иван опять поехал в Саратов. Город был неузнаваем: пепелища, битые окна, разгромленные лавки, кругом сор, по дворам шныряли лихие люди, во многих местах прямо посреди улицы стояли бочки с вином, вокруг них толпились пьяные мужики. Они громко говорили, смеялись, спорили. То тут, то там вспыхивали драки. Более всего Ивана поразила виселица на Московской улице. Иван быстро отвернулся от повешенных, но долго потом помнил их страшные лица.

На Часовенной он встретил знакомца — приказчика из рыбной лавки Табакаевых, Николая. Тот поведал:

— Пугачёв ещё вчера отбыл из города, говорят, на Медведицу дви­нул, а за себя поставил комендантом Яшку Уфимцева — беглого Шере­метевых, да казаков человек шестьдесят. А что творилось прошлые два дня, описать невозможно. Из тюрем выпустили сидельцев, откры­ли государевы амбары — бери не хочу, полдня бар вешали, кого пой­мали, потом надоело — грабить дома пошли. Сегодня-то подустали, похмельем маются, вот и тихо.

Следующий день принёс хорошую новость: в город вошли части регулярной армии Муффеля. И погнали мятежников в низовья Волги. Через два дня прибыло ещё подкрепление: команда карабинеров и кавалеристов. Пугачёвцы спешно бежали к Царицыну, но и там не удержались, были наголову разбиты, а сам Пугачёв схвачен.

Управляющий Иван Иванович безуспешно гнал людей на работы, а они, возбуждённые недавними событиями, только и судачили о ново­стях: городских мятежников, что примкнули к пугачёвцам, пороли на площади розгами, а на Кузнечной улице и на Соколовой горе стоя­ли виселицы с казнёнными. Бошняка наградили за отвагу, да и дру­гих, что отличились. В городе новый воевода — подполковник Беляев, а с ним батальон Ладожского полка. Помещики стали из лесов воз­вращаться, Емельку-вора в клетке повезли в Москву. Вот только куда подевался Степан Трофимов — никто не знал. Спрашивали Ивана, но тот лишь разводил руками. Для себя он решил: ни о каком родстве с барами его дети не должны знать. Такое знание только к беде ведёт.

А Степан в это время, голодный и оборванный, брёл по лесу, устав считать дни. Убежав из барского дома, он не посмел предстать перед своим командиром и шёл куда глаза глядят. Ну как объяснить в отря­де, что в имение с друзьями отправился самовольно? И где теперь нахо­дятся его товарищи и почему он оставил их и сбежал? Да и не хоте­лось ему уже в отряд. Надоела вольница. Надоели грабежи. Надоели походы. Раньше Степана подстёгивали ненависть и желание отомстить. Но господа его мертвы, а сам он устал. Спрятаться бы в какую нору да отсидеться. Он давно понял, что пугачёвская смута — ненадолго. И царица куда как сильнее самозванца. А что Емельян Иванович — ника­кой не Пётр III, было ясно как белый день. Видел Степан в доме хозя­ев настоящих-то князей, а этот даже читать не умеет, и рыло у него мужицкое, и повадки разбойничьи. Один обман кругом.

Коня он отпустил, в лесу тихо да спокойно, душа отдыхает. Пил из ручейков, а вот с едой было плохо — ягоды да грибы, дичь стре­лять боялся — не услышал бы кто.

Однажды в полдень он вышел к частоколу, поставленному прямо в лесу. За забором виднелись крыши каких-то строений. Степан понял, что перед ним поселение раскольников. Об этих людях он слышал. Лет сто, а то и более назад, ещё при покойном царе Алексее Михай­ловиче⁴⁶, Православная церковь раскололась надвое. Во святых кни­гах, переписанных издревле с греческих, нашли ошибки, и патриарх Никон⁴⁷ повелел их исправить. С этого всё и началось. Много перьев было сломано, много голов было отрублено, прежде чем народ при­нял новый устав. Но немало по Руси было и таких, кто не желал кре­ститься «шишом», кто по-прежнему пел сугубую «Аллилуйю»⁴⁸ и читал «Символ Веры»⁴⁹ по-старинному, а к имени Сына Божия отка­зывался приставлять вторую букву «и»⁵⁰.

На этих людей начались гонения да притеснения, и они стали ухо­дить в леса и жить там своими деревнями. Степан разыскал ворота и постучал:

— Пустите, люди добрые, за-ради Христа.

Через некоторое время калитка в воротах отворилась, из неё вышли двое мужиков, оглядели молча Степана и молча пропустили его во двор. Степан хотел было разговорить их:

— Заблудился я, братцы. Плутаю уже дней шесть. Чуть с голоду не подох, спаси Бог, на вас вышел.

Но мужики всё так же молча показывали ему, куда идти.

Степан огляделся. Посреди двора стояла деревянная часовен­ка, вокруг неё несколько небольших изб с маленькими, затянуты­ми бычьими пузырями оконцами, вдали виднелся загон для скота, слышалось овечье блеяние, ближе к забору — сарай, из которого шли хорошо знакомые ему звуки металлических ударов. «Кузня», — определил он.

Его привели в избу. Дряхлый, высохший старик, с длинной белой бородой, сидел за столом и читал книгу. Он обернулся на Степана:

— Кто и откуда будешь?

Степан ещё за воротами решил, что правды о себе говорить не станет, но, стоя перед белобородым, вмиг понял, что обман его тот­час будет обнаружен, уж больно пронзительными и суровыми были глаза у старца, и он рассказал всё. И об отце, и о барине, и о службе своей у Пугачёва.

Старик слушал молча, не перебивая, под конец спросил:

• Знаешь, куда пришёл?
  
• Знаю.
  

• Ты ведь никонианец, долго оставаться тебе у нас нельзя. Пере­ночуешь да иди себе с Богом дальше.
  
• Некуда мне идти. Оставьте у себя. Я кузнецкое дело исполнял у господ и вам могу пригодиться.
  

— Ладно, ступай пока, завтра поговорим.

Степана определили на ночёвку в избу к старикам Матвею и Васи­лисе. Поев каши и запив её козьим молоком, он тайком перекрестил­ся, лёг на лавку и мгновенно уснул. Поднявшись рано, он не нашёл стариков, сообразил, что те, видимо, в часовне на заутрене. Поси­дел на скамейке у избы, а потом, решившись, отправился посмотреть хозяйство. Через час ему стало понятно, чем живут поселяне. Овец было много, в одном сарае увидел он в углу деревянные болваны для валенок и шапок да гору шерсти, в другом углу — горками сложены деревянные миски, ложки, веретёна, ушаты. У кузни лежат новенькие топоры, лопаты, тяпки, подковы. Кустарный промысел... Ну, молод­цы, православные! От Волги далеко, рядом речка журчит где-то, да, видно, слабенькая, без рыбы промысловой. Вот и кормятся с того, чем Бог надоумил.

Народ всё ещё из часовни не вышел. Степан, осмелев, тихонько тоже туда зашёл, перекрестившись, таясь, троеперстием, и ахнул: со стен смотрели на него лики святых такого древнего письма, что толь­ко глаза и были заметны, остальное потемнело от времени. Увидев на себе недобрые взгляды молящихся, он поспешно отступил во двор и пошёл от греха подальше в избу, к своим старикам.

Через некоторое время Степана позвали к старцу. Звали того отцом Иоанном, и был он не только священником, но и старостой деревни.

— Вот что, Степан, мы решили: если хочешь у нас остаться, прими веру истинную, отцами нам завещанную, да в грехах покайся. Окре­стим тебя, как положено, и живи себе по-христиански. Работа тебе всегда найдётся, мужиков у нас маловато. Девок незамужних зато хватает — женишься, домом обзаведёшься. Жизнь у нас добрая, тихая, исправники царские наезжают редко, чего ещё надо? А коли решил остаться басурманом, то вот тебе Бог, а вот порог.

И Степан остался. Срубил себе небольшую избёнку рядом с куз­ней, стал ковать в пару с кузнецом Самсоном ножи да гвозди, да вся­кое другое в хозяйстве необходимое, а через полгода женился на вос­троглазой Акулине, дочке Самсона.

Книгу, что вытащил из рук умирающего отца, он как-то полистал, удивлённый выбором Трофима, но страницы были слипшиеся, особен­но у корок, видно оттого, что несколько дней по жаре нёс книгу за пазухой. Степан сунул её на дно собственноручно сделанного сундука да и забыл о ней совсем.

Алёна Алексеевна вернулась с сыном в имение через месяц. Управ­ляющий загодя письмом оповестил её о печальных событиях. Оплакав смерть мужа и свёкра, она учинила людям допрос. Но никто не знал, как погиб Пётр Григорьевич. Зато всё приключившееся в доме после описали в подробностях. С особенным жаром рассказывали они бары­не, как защищали усадьбу от огромного отряда мятежников. Просле­зившись и наградив всех участников сражения, Алёна Алексеевна тут же приказала обыскать все дома крестьян и комнаты прислуги, осо­бенно Ивана и его жены, но ларца с драгоценностями не нашли, и никто не мог сказать, куда он делся. Она долго ломала себе голо­ву вопросом, успел ли свёкор спрятать ларец, и ежели успел, то где находится тайник. Но, судя по событиям, молниеносно произошедшим в доме тотчас после её отъезда в Борисоглебск, драгоценности просто не сумели спрятать. И стало быть, они похищены и надёжно схороне­ны либо кем-то из крестьян, либо исчезнувшим Степаном.

Алёна Алексеевна сделала заявление о розыске своего крепост­ного, но это не дало никаких результатов. Пришлось успокоиться и заставить себя смириться с тем, что драгоценности не вернуть.

Она была совсем не огорчена разбитой в доме мебелью: давно уже хотелось всё переменить, но мешал свёкор. Теперь же она приказала вынести из комнаты даже то, что уцелело, и заказала обстановку во Франции.

Татьяна, жена Ивана, убирала комнату старого графа. Освобо­див комод от вещей, она слегка отодвинула его от стены и увидела на полу какой-то свёрток. Развернув его, она узнала портрет маленького мальчика, что раньше висел на стене. Случись эта находка до обыска, она, не задумываясь, отнесла бы картину хозяйке. Но сейчас Татья­на вспомнила, как барыня больно била её по щекам и злобно кричала:

«Воры, воры», — а Татьяна даже не понимала, за что её бьют и поче­му из её сундука всё вывалили на пол. Скатав в трубу холст, она сбе­гала на чердак и там сунула портрет в какой-то ящик со старой одеж­дой. Мстительно улыбнувшись, Татьяна тихонько спустилась вниз.

Алёна Алексеевна, оставшись без мужской опоры, закручини­лась, было, не понимая, как вести хозяйство, куда определить сына — ему шёл уже семнадцатый год. Фёдор хотел ехать в Москву, в уни­верситет, но мать была против категорически: в учёные щелкопёры пусть идут дети из бедных семей, а ему, графу Фёдору Алексееви­чу, единственному наследнику немалого состояния, нужна солидная должность. И эту должность она ему нашла. В Саратовском соля­ном комиссариатстве⁵¹, через свою приятельницу Ольгу Васильчикову, муж которой, Иван Петрович, служил там. Имея привычку вникать во все дела сына, мать и теперь не оставила своего занятия. Будучи сама энергичной дамой, она вскоре стала не хуже иных разбирать­ся в делах канцелярии. Алёна Алексеевна никогда, живя с мужем, не интересовалась экономическими и политическими вопросами, но, став женщиной самостоятельной, с удивлением обнаружила, что эта сто­рона жизни весьма увлекательна, а главное — доходна. Для неё оказа­лось новостью, что соледобыча — это одна из основных статей дохода города и что занимаются солевыми подрядами не только купцы, но и Гагарины, Нарышкины, Голицыны. Не долго думая, Алексеева наняла нового управляющего и купила амбар на Соляной улице, а через год у неё уже было пять складов, две баржи и немало парусников. Кроме перевозки грузов по реке она стала чуть не с первых дней своей ком­мерции возить соль гужевым путём по всей России, и это тоже при­носило ей немалые прибыли.

Фёдор матушкиного рвения не разделял, ему было скучно на служ­бе, скучно дома. Он едва скрывал зевоту, слушая доклады управля­ющих по имениям и по подрядам. Он выписал себе книги по мате­матике и географии, купил подзорную трубу, астролябию и глобус, на стол наложил географических карт, но через полгода остыл, не видя толку от своих занятий естественными науками. Пособия были задвинуты в дальний угол, а у окна появилась деревянная тренога для рисования картин. Теперь весь стол был заляпан красками, кру­гом валялись грязные кисти, обломки рисовальных карандашей. Фёдор с тем же пылом, что сопутствовал ему в начале занятий математикой, стал писать матушкин портрет, который вышел дрянным, Фёдор его изорвал и стал изображать деревья. Этот жанр у него выходил лучше, а когда он, выйдя во двор, в один час нарисовал фасад дома, рису­нок оказался очень похож на оригинал, и даже с девизом на фронте. Алёна Алексеевна похвалила успехи сына, но, внимательно посмот­рев на картинку, а затем на сам дом, призадумалась. Внешняя отделка дома была такой устаревшей, допотопной, что следовало немедленно её изменить.

Из Петербурга был приглашён архитектор полуитальянец Андрей Алмани. Приехавшие из Казани каменщики сбили всю угловую рустов­ку и наличники с окон и дверей. По всему фасаду между окон по обоим этажам установили парами ионические пилястры⁵², над окна­ми налепили каменные маски, а парадный вход украсили портиком с четырьмя колоннами и выложили пандус⁵³. Во время этих работ один из строителей обнаружил небольшую трещину в стене, идущую по заднему фасаду. Доложили Алёне Алексеевне. Та, посоветовавшись с архитектором, приказала укрепить фундамент изнутри. Из подва­ла было вынесено всё. По периметру фундамент обложили кирпичом. Ларец с драгоценностями оказался замурованным.

Дом Алексеевых стал походить на дворец. Внутреннее его убран­ство было тоже новомодным, пышным. Потолки расписаны в духе Буше изображениями богинь и амуров, стены покрыты позолочен­ной лепниной. Мебель, обтянутая шёлком в райских птицах, изящная, с золочёными ножками, теперь не стояла вдоль стен, а образовыва­ла небольшие уютные уголки, где можно поболтать тет-а-тет, разло­жить пасьянс, сыграть в ломбер. Везде развешаны картины с антич­ными сценами, а в большой гостиной находится портрет самой хозяй­ки — графини Алексеевой в виде богини Минервы⁵⁴ с аллегорическими атрибутами.

На каминных полках расставлены бронзовые часы с Венерами и Меркуриями, хрустальные жирандоли и китайские вазы.

Наборные паркетные полы покрыли восточными коврами, а лест­ницу украсили мраморными фигурами и застелили ковровой дорож­кой «цвета бедра взволнованной нимфы». В кладовых стояли короба столового серебра и драгоценных сервизов.

Только до чердака руки не дошли. Самолично взобравшись туда, Алёна Алексеевна увидела хоть и устаревшую, но добротную мебель, в разные времена и по разным причинам вынесенную из комнат, загля­нула в сундуки, посмеялась потихоньку над допотопной одеждой, сложенной туда, и решила всё оставить на месте в качестве предметов старины.

Графиня стала часто устраивать у себя балы для местного обще­ства, встречая гостей в роскошных платьях из тонкого лионского шёлка, в затейливом напудренном парике, нарумяненная, усыпанная «мушками», улыбающаяся и всем довольная.

И только после бала, в своей спальне, облачившись в халат, горест­но про себя вздыхала: Феденька опять напился.

Да, с сыном ей не повезло. Быстро загораясь и так же быстро остывая, он перепробовал разного рода занятия: охота, химические опыты, новейшие английские методы выращивания тутового дере­ва, археологические изыскания, разведение мериносов, винокурение... Вот последнее ему, пожалуй, пришлось по вкусу. Фёдор всё чаще стал прикладываться к рюмке, и теперь каждый вечер слуги втаскивали его в спальню совершенно бесчувственного.

Алёна Алексеевна решила женить сына, надеясь, что семейные радости отвлекут его от пагубного пристрастия.

Фёдор с довольной улыбкой согласился: крепостные девки надое­ли до смерти — среди них не было ни одной смазливой. Он сам пред­ложил матушке кандидатуру — воспитанницу Уваровых, восемнадцати­летнюю красавицу Марию, которую он заприметил, будучи с визитом у соседей. Алёна Алексеевна, обдумав, возражать не стала. За при­даным Алексеевым гнаться незачем, зато бедная девушка всю жизнь будет благодарна свекрови, а на чудачества и слабости мужа будет смотреть без претензий.

Сказано — сделано, и через три месяца состоялось венчание.