Geum.ru

Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Глава 3.
Июль – август 1940 года.
Последнее мирное лето в Хвалынске

Мои первые студенческие каникулы превратились поистине в сказку. Ожидая приезда Нади из Ленинграда, я обегала все «заветные места» в городе, навестила подруг, много и долго рассказывала бабушке о нашей жизни в Саратове, о моих интимных переживаниях, театрах, учёбе.

Наконец появилась «столичная жительница» – Надька. Её было не узнать в хорошо сшитом платье, модных туфлях и с резко изменившим весь её облик цветом слегка осветлённых волос, напоминающих золотистые волосы дам эпохи Возрождения. Надя выглядела очень импозантно, правда, немного грубовато и чувственно, особенно с сигаретой во рту. Вскоре весь «лоск» с неё стёрся, она превратилась в прежнюю Надьку и бросила курить.

Появились у нас новые знакомые, студенты-хвалынцы – Роман Новиков и Володя Иванов. Они были старше нас на 3–5 лет, и наши школьные годы не совпадали, хотя с Ромой я встречалась в раннем детстве.

* * *

Однажды мама взяла меня с собой в гости к её гимназической подруге Елизавете Нестеровне Вахрамеевой. Она только что приехала из Ленинграда с сыном Романом к родителям. Подвижной, живой девочке вскоре надоели воспоминания подруг об их юности. Я начала вертеться на стуле, даже ныть, проситься домой. Негодование мамы на «невоспитанную дочь» оборвало появление высокого, чёрного от загара, длинноногого подростка. Роме предложили занять гостью, погулять с ней.

Рома и я чинно, послушно вышли из комнаты в кухню, заполненную синим чадом от догорающего без присмотра лука. Ромка ехидно поинтересовался, нравится ли мне запах горелого лука. Этот вопрос он повторял без конца, не обращая внимания на моё молчание. Я повернулась и ушла в комнату, а Ромка, подпрыгивая на своих загорелых голенастых ногах, как козлёнок, умчался на улицу.

* * *

Дочери старика Вахрамеева давно уже жили в Ленинграде. С семьёй Вахрамеевых был в дружественных отношениях отец Нади Елатонцевой. Когда Надя поступила в ЛГУ, то её очень радушно, как родную, встречали в доме Веры Нестеровны. Туда часто приходил племянник Веры Нестеровны. Рома с матерью жили в Гатчине. Рома учился в педагогическом институте на третьем курсе, специализировался по педагогике и надеялся получить место преподавателя педагогики в солидном техникуме, даже в ВУЗе, так как специалисты по этой науке были нарасхват.

Лето 1940 года Рома должен был провести у бабушки-дедушки в Хвалынске. О том, что Роман уже приехал в Хвалынск, Надя не знала.

* * *

Когда мы загорали на острове, к нам подошёл высокий, длинноногий парень. Я, сидя на песке, прежде всего увидела его ноги и сразу вспомнила чёрного, голенастого мальчишку и запах догорающего лука. Конечно, это был Ромка.

Надя заново познакомила нас, и мы договорились встретиться вечером на речном бульваре. Рома предупредил, что придёт с другом – Володей Ивановым, сыном агронома Иванова.

Володя был точной копией своего отца, только хотел получить специальность врача, а не агронома. Володя оканчивал через год Московский медицинский институт, имел невесту-однокурсницу, с которой решил приехать работать в одну больницу и взять к себе больную мать.

Мы весело провели этот вечер. Надя и Рома хорошо знали друг друга, я легко включилась в их шутливые и серьёзные споры-разговоры. Володя молчал.

Договорились встретиться на другой вечер на этом же месте. Надя и я гадали, придёт ли Володя. В том, что Ромка явится без опозданий, сомнений не было.

Пришли все четверо. Володя стал более разговорчивым, рассказывал о только что окончившейся практике по хирургии. Сказал, проверяя нас, что весь день читал Библию. Я читала Библию и оказалась достойной собеседницей. Потом мы всей компанией стали вспоминать местные легенды о скитах, пещерах схимников, о романе Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Наговорившись досыта о стародавней жизни в наших местах, вспомнили о существовании пещеры в горах около Черемшана. По слухам, пещеру взорвали атеистически настроенные представители власти, но справедливость слухов было бы неплохо проверить. Поэтому на другое утро мы все явились на условленное место. Володя захватил сапёрную лопатку, еду сложили в одну сумку, которую доверили мальчикам, и налегке тронулись в путь – навстречу приключениям.

Почти полтора месяца, ежедневно, мы большую часть суток проводили в лесах, горах, на дорогах. За день мы отмеривали не менее сорока километров, не чувствуя усталости. По дороге домой купались в пруду на Первом Черемшане68 или в Волге и обязательно часов в восемь вечера встречались на заветной лавочке над обрывом. Разговоры велись преимущественно о древних приключениях в лесах и на горах, обсуждались планы на следующие дни.

Все мы были просто околдованы красотами хвалынских окрестностей. Воздух, чистый и свежий в городе, поражал своим благоуханием в глубине лесов. Цветы, ягоды, орехи встречались в изобилии, но мы шли и шли вперёд, не задерживаясь, изредка срывая по пути спелые, крупные ягоды.

Лица у нас загорели, обветрились. Руки и ноги сплошь были покрыты царапинами и синяками, комары докучали нам. Но мы весело, дружно преодолевали преграды на нашем пути.

Не смогла поколебать нашу дружбу неожиданная влюблённость Ромки. «Дамой его сердца» оказалась я. Ромка-рыцарь с уважением и нежностью писал в мою честь неумелые стихи, которые он сочинял бессонной ночью, так как всё остальное время суток мы проводили вместе в лесах и на Волге, на «нашей» лавочке. Мы часто молчали, слушая пароходные гудки на коренной Волге, любовались рекой, звёздами, луной. Минуты тишины сменялись шутками, чтением стихов «в мою честь». Над автором стихов безобидно подшучивали, спрашивали, почему он в стихах употребляет слово «пещор», а не «пещер». Ромка объяснял, что со словом «взор» рифмуется слово «пещор», а не «пещер». «Находчивость» Ромки вызвала одобрительный смех.

Мы не только бродили в чащах лесов, по холмам. Мы спускались к сёлам и деревням, расспрашивали старожилов о пещере схимника. И вот в Селитьбе один старик, поверив в искренность наших побуждений, указал заросшую тропинку, ведущую к объекту наших поисков.

Старик с любовью вспоминал о последнем хозяине пещеры – молчальнике, об уважении к нему местных жителей, о святости его жизни и о благостной кончине в выдолбленном в известняке гробу, в котором он спал в течение многих лет. С жителями он не общался, брал только «тайную милостыню» – молоко и хлеб, оставленные женщинами в кустах у тропинки.

По рассказам старика, пещера сама по себе являлась чудом искусства. Выдолбленная на склоне известковой горы, она имела две «комнаты» с округлёнными потолками. Стены, потолок покрывали вырезанные в известняке «старославянской вязью» цитаты из Библии, Евангелия, молитв. «Мебель» второго помещения состояла из гроба и аналоя, выдолбленных из целого куска породы.

В течение нескольких лет после разгона монастырей в пещере никто не жил, потом её взорвали.

На выступе высокого холма среди столетних сосен мы нашли яму, полную обломков. На некоторых отшлифованных кусках можно было обнаружить отдельные буквы, слова. Заниматься расчисткой ямы мы не могли, так как осталось всего несколько дней до нашего отъезда из Хвалынска.

Теперь мы бродили в других местах, около Второго Черемшана, лазали на Белую горку. На острове купались в Ериках, собирали цветы и ежевику.

Уехали ленинградцы, потом Володя. Оставшись в одиночестве, я почувствовала острую боль из-за продажи моего «чёрного друга» – рояля. Как будто что-то вырвали у меня из сердца, как будто неясные предчувствия поселились в душе: это была первая продажа вещи, проч­но занимающей своё место в жизни семьи. За роялем вскоре стали исчезать неизвестно куда старые вещи, потом последовали люди: некоторые разъехались «по другим городам и весям», более пожилые переселились на кладбище.

Печальные мысли мелькнули и исчезли. Я простилась с роялем в помещении районо, погладила его по полированным бокам, постучала слегка по крышке. Рояль тихо-тихо ответил мне привычным гулом, и я ушла.

* * *

Летом 1940 года купили в Саратове на имя бабушки часть дома на улице Революционной (Введенской). На эту покупку пошли все деньги, полученные при продаже рояля и почти все многолетние сбережения дедушки. Покупка дома позволяла зятю и его семье жить спокойно в доме тёщи, не мотаться по частным квартирам.

Действительно, дом купили вовремя, за год до войны. Когда я приехала из Хвалынска, то папа и мама жили в новом доме.

Глава 4.
Мои «университеты» продолжаются

1 сентября 1940 года я нарвалась на большую неприятность: опоздала на занятия не на десять-пятнадцать минут, а на четыре часа.

Из Хвалынска я выехала утром 30 августа, рассчитывая утром следующего дня оказаться в Саратове. Но местный пароход «Баранов» несколько часов простоял под нагрузкой цемента в Привольске и опоздал. Во второй половине дня я, сойдя на берег, бросилась с чемоданом домой, успокоила маму, в тревоге прождавшую меня весь день, и сразу же поехала в университет узнавать расписание на 1 сентября. Первый корпус уже закрывали на ночь. Я упросила сторожа пустить меня в вестибюль к расписанию. В темноте, близорукая, не отдышавшаяся от скоростного бега по улице, я посмотрела не в ту графу: расписание занятий для группы «А». Занятия для группы «А» начинались с 13 часов в лаборатории аналитической химии. Вот я и явилась к 13 часам, когда моя группа «Б» уже отзанималась.

Разыгрался ужасный скандал!

Моё неумышленное опоздание расценивалось как злостное преступление, караемое законом. В эти дни началась эпоха сталинских мероприятий по подъёму трудовой дисциплины в стране. Всех стали «стричь под одну гребёнку». «Саботажникам, разгильдяям» за пятнадцать минут опоздания выносили строгий выговор, за большое число минут штрафовали, выгоняли с работы, отдавали под суд и т.д. Прежних заслуг не учитывали, оправданий не слушали. В университете создали комиссию, разбирающую подобные «дела». Моим «персональным делом» занимался помощник декана химфака Амброжий. Перед суровыми очами комиссии я не появлялась, но мой спаситель Амброжий два дня не имел покоя, то доказывая комиссии, что я не злостная прогульщица, лодырь и т.д., то расспрашивая меня о мельчайших событиях этого злосчастного дня, то диктуя мне какие-то объяснительные записки, заявления.

Ура! Амброжий отстоял меня. Я получила строгий выговор с предупреждением и разрешение продолжить учёбу. Когда я, пропустив не три часа, а три дня занятий из-за такой «ерунды», пришла в лабораторию, то все студенты группы «Б» уже имели определённые места, что-то делали и «не замечали меня». Даже студенты, вольный народ, в те времена понимали, что лучше меньше знать и помалкивать. Потом, конечно, всё утряслось, позабылось. Этой забывчивости способствовал непонятный факт: меня не прорабатывали в комитете комсомола, на доске объявлений не повесили приказ о полученном мною выговоре. Кто-то позаботился об этом.

Опоздавшей на первое занятие пришлось занять единственное свободное место за столом у входа в лабораторию, рядом с Ниночкой Розовой. Для меня все эти «неудобства» были настоящим блаженством, тем более что к Нине Розовой я не питала антипатии. Она мне даже нравилась. Другие девочки завидовали ей и дружно ненавидели. Внешность Нины Розовой отвечала фамилии. Удивительно хорошенькая, розовая, с золотистыми косами, высокая и стройная, она, конечно, была легкомысленна, набалована вниманием мальчиков. Певунья и танцорка, она не была глупенькой, неразвитой девушкой. Наоборот, от природы ей были даны неплохой ум, доброта, уменье говорить прекрасным литературным языком. Ей просто не было никакого дела до точных наук, химии. Она мечтала стать артисткой кино, но все попытки поступить в соответствующие учебные заведения Москвы встречали отпор членов экзаменационной комиссии ещё до экзаменов: «Советское кино не нуждается в смазливых личиках». Не знаю, был ли у Нины талант, но «типаж» был явно не популярным.

Работая с Ниной за одним столом, я убедилась в правильности моего представления о ней, и мы мирно существовали рядом.

* * *

На втором курсе нам читали лекции по органической и аналитической химии, физике, математике, философии. Новые курсы – новые преподаватели и профессора.

Меня очень интересовала органическая и аналитическая химия. Ведь, освоив методы анализа и синтеза, можно «замахиваться» на большие дела – участвовать в исследованиях неизвестных соединений, создавать новые, нужные человечеству вещества.

* * *

Член-корреспонент Академии наук СССР профессор Владимир Васильевич Челинцев спокойно, без эмоций и блеска читал стандартные, но содержательные лекции. В своих лекциях, в отличие от других лекторов, он никогда не упоминал имя Сталина.

Читал лекции Челинцев всегда в верхней аудитории, приходил в белом халате и менделеевской шапочке.

Перед началом лекции клал на кафедру пожелтевшие, мятые листы – конспекты многолетней давности – и никогда не заглядывал в них, а на каждом занятии изучал аудиторию, запоминал не только внимательных, систематически работающих студентов, но и лодырей, прогульщиков, бездельников.

Опытов на лекциях почти не было, работал Челинцев преимущественно с пробиркой, наглядно, без внешнего эффекта.

Любителям всего нового, ошеломляющего я советовала сначала усвоить азы науки, «не вылететь» с экзамена у Челинцева, а потом уж искать и постигать новшества.

Высокий, грузный, с широким мясистым лицом, Челинцев излучал физическую силу, здоровье, говорил с заметным «оканьем», как все уроженцы Вольска.

Студенческие байки о Челинцеве создавались на реальной почве, были на редкость живучи. Профессор обладал очень тяжёлым, вспыльчивым характером. Зная студентов «как свои пять пальцев», он безжалостно расправлялся с нерадивыми, с теми, кто пытался сдать экзамены с помощью шпаргалки и других махинаций. Многие студенты боялись его как огня.

С теми, кто заслужил его уважение, со способными, добросовестными студентами обращение было другим. Неслучайно студенты прозвали его «Батя».

Это была сложная, русская натура. Все её плохие и хорошие качества проявлялись с размахом.

Мне нравилась его способность признать себя неправым по отношению к студенту, но выразить это не на словах, а на деле. Он мог «взорваться» иногда без причины, но не мстил, получив справедливый вежливый отпор. У меня иногда случались «стычки» с профессором, но сразу же наступал мир.

Скупость Челинцева, переходящая в жадность, была многим неприятна, служила поводом для анекдотов, заставляла страдать близких ему, родных людей. Когда Челинцев не мог скрыть этот порок, то напоминал Плюшкина, и становилось обидно за него.

Практические работы на кафедре органики вела в нашей группе Елена Петровна Земляниченко, первая жена профессора Рафаила Таубена69, друга Шуры и Берты Фитингоф70. Елена Петровна знала, что я родственница Шуры, но на наших деловых отношениях это не сказывалось.

Работала я в лаборатории с интересом, хорошо.

Аналитическая химия – годичный курс. Теоретический материал небольшой, по одной лекции в неделю, зато практических занятий предостаточно. Начали мы изучение этого раздела химии с качественного анализа. Количественный анализ занял целиком второе полугодие.

Я сразу увлеклась аналитикой, целые часы была готова «отыскивать» в водных растворах «затаившиеся» в них ионы, в минералах, сплавах обнаруживать составляющие их элементы, сложные соединения. Этот «кроссворд» притягивал, заставлял возвращаться к непрерывному обдумыванию «загадки» не только в лаборатории, но и дома, на улице.

Как-то раз по пути домой я никак не могла отвязаться от мыслей о предложенной преподавателем контрольной задаче, которая никак не хотела решаться. И вдруг меня «осенило» – я поняла, каким путём надо идти к разрешению загадки. Я остановилась посреди тротуара и громко объявила:

– Решила! Победа!

Проходящая мимо женщина с удивлением посмотрела на меня, какой-то парень ухмыльнулся, пожилой мужчина одобрительно заметил: «Молодец!».

Я так обрадовалась найденному решению, что даже не смутилась. Хорошо хоть «Эврика!» не закричала.

* * *

В прошлом году умер заведующий кафедрой аналитики профессор Голуб. Вместо него по коридорам первого корпуса стала передвигаться своеобразная фигура нового заведующего кафедрой профессора Шахкельдиана. Он напоминал прямоугольник двухметровой высоты, увенчанный крупной головой с густыми чёрными волосами и широкой седой прядью надо лбом. У него были резкие, крупные армянские черты лица и неподвижные, неморгающие голубые глаза. При встрече с ним я всегда думала: видит ли он кого-то, не слепой ли? Говорили, что он – химик-практик, педагогической деятельностью не занимался. Ашот Богданович будет не только читать лекции для второкурсников, но и вести практические занятия в группе «Б», чтобы полностью освоить учебный процесс в университете.

Встречи с ним стали ежедневными. Профессор заходил на каждое лабораторное занятие, подходил к нашему крайнему столу и начинал «допрашивать» Ниночку Розову, что она делает и почему. Нине химия была нужна «как собаке пятая нога», и, конечно, из их «беседы» не получалось ничего путного.

Как только в дверях показывался «плоский прямоугольник», я немедленно направлялась к вытяжному шкафу и стояла около него до тех пор, пока Шахкельдиан не переходил к другому лабораторному столу или не скрывался в дальнем углу лаборатории, за полками с реактивами.

Случилось так, что я не могла бросить начатую работу и «смыться» к вытяжке. Поэтому я отвернулась от «беседующих» и продолжала фильтрование. Нина на все вопросы профессора отвечала улыбкой. Шахкельдиан не выдержал, вспылил, резко повернулся ко мне и спросил меня, «знаю ли я, что делаю». Я ответила, что знаю, и подробно объяснила свои действия и цель выполняемой работы. Шахкельдиан изучающе посмотрел на меня (оказалось, что его глаза могут что-то выражать) и задал ещё несколько вопросов, теоретических, и сразу же получил на них исчерпывающие ответы.

С этого момента Шахкельдиан «видел» только меня, спрашивал моё мнение о последней лекции, всё ли было в ней понятно студентам (из-за его сильного армянского акцента), есть ли у меня замечания. Если по каким-то причинам меня не было на рабочем месте, то по лаборатории раздавалось:

– Где Вощинина?

И я спешила на своё место, чтобы помешать дальнейшим поискам «пропавшей студентки».

Поблажек он мне никаких не делал, все «задачи», минералы, сплавы требовали большой, кропотливой работы с ними.

Шахкельдиан первый из профессоров сказал мне, что я буду хорошим химиком.

* * *

Не только серьёзные, деловые разговоры происходили между мной и профессором Шахкельдианом. Иногда создавались смешные ситуации, например, история с пончиками.

Почему-то только в буфете первого корпуса продавали пончики, очень вкусные, дешёвые. В перерывы в наш корпус прибегали студенты из других корпусов. Выстраивалась длинная очередь. Химики, если у них в этот день были лабораторные работы, в очереди не стояли, а ненадолго выходили из лабораторий во время занятий и покупали пончики в любом количестве. В перерыве отпуск пончиков в одни руки был строго ограничен. Нина Розова поглощала пончики без счёта.

На одном из занятий, как всегда, Шахкельдиан подошёл к нашему столу и завёл разговор со мной о выполняемой работе. Я в чём-то не согласилась с ним и для подтверждения своих слов решила сослаться на учебник Тредвела. Когда я открыла ящик стола, то вместо учебника и портфеля мы увидели… гору пончиков, не менее пятнадцати-двадцати штук. Чтобы поместить пончики в ящик, Нина вытащила портфели, учебник и куда-то их засунула.

Я смущённо смотрела на пончики, Нина фыркала, а Шахкельдиан тоном «доброго папы» посоветовал:

– Вощинина, не употребляйте в пищу столько мучного, вы испор­тите свою фигуру.

Я еле пролепетала:

– Это не мои пончики.

Нинка снова фыркнула, Шахкельдиан промолчал.

Уж и задала я Нинке «по первое число», пообещала всегда выкидывать её «жратву» в мусорный бак и т.д. Нина хохотала во весь голос, но пончики немедленно убрала, портфели положила на место, и мы заключили мир.

* * *

Шахкельдиан умер на второй год войны, зимой. Я в это время жила в Хвалынске.

Глава 5.
Дела житейские. 1940–1941 учебный год

С Надей переписка велась в том же духе, что и в прошлом году. В первом письме Надя передала мне просьбу Романа о моём согласии на переписку с ним. Это меня ни к чему не обязывало, и я разрешила. В своих письмах Рома оставался «рыцарем», вежливым и немного смешным. Переписка продолжалась недолго. Роман заболел наследственной шизофренией – манией преследования, и его положили в психбольницу. Надя и Вера Нестеровна ходили к нему в приёмные дни. Рома быстро поправлялся, но врачи не давали гарантии на полное излечение. К новому, 1940 году Рому выписывали из лечебницы, и он чуть ли ни в первый день послал мне письмо. Я ответила. После этого на меня «посыпались» письма, вполне нормальные, логичные. Содержание их почти не менялось. Это были письма-воспоминания о Хвалынске, о наших прогулках в окрестностях Черемшанов. Все письма заканчивались мечтами о новой встрече летом в Хвалынске, о радости, что время бежит быстро и до желанной встречи остаётся всё меньше дней.

Предстоящая встреча с Ромкой меня не прельщала. Мне было жаль больного парня, но даже здоровый Ромка не был «героем моего романа».

Как же мне поступить с Ромой? Как вести себя при неминуемой встрече, чтобы не нанести ему лишний удар? Как положить конец его надеждам? Так и не найдя ответа на эти вопросы, я отложила их решение на будущее, а пока занялась подготовкой и сдачей текущих экзаменов.

Ромка не оставлял меня в покое, писал и писал письма и ждал на них немедленного ответа. Я просила Надю умерить его рвение, но бесполезно. Тогда я написала ему, что очень занята учебой, подготовкой к экзаменам и не имею времени отвечать ему на каждое письмо. Пусть не обижается, если на какие-то письма не получит ответа. После этого Рома стал посылать мне по одному письму в неделю.

Мама ехидничала:

– Мало тебе ненормальной подруги, так ещё кавалера сумасшедшего отыскала.

* * *

На экзамене по органической химии и я, и Челинцев остались довольными друг другом, а в зачётке у меня появилась ещё одна отличная оценка.

Я решила сдавать экзамен по математике досрочно и выиграть дней десять для своих развлечений: кино, театр и книги, книги, книги. Я не ожидала, что мой давний враг – ангина – после четырёхлетнего перерыва набросится на меня, уложит в постель с высокой температурой, нарывами в горле и полным безразличием ко всему окружа­ющему. Участковый врач выписал лекарства, дал несколько знакомых с детства советов и велел через шесть дней явиться к нему в амбулаторию за справкой о болезни. Справка давала право деканату продлить сессию и не лишать заслуженной стипендии.

Выздоровление и возврат сил почему-то выразились в глупом упрямстве, нежелании идти к врачу за справкой: математику почти без подготовки я могу сдать в срок, вместе с группой, отсрочка мне не нужна. Чем больше мама уговаривала меня, тем я становилась несговорчивей и в день сдачи экзамена потащилась в университет. «Прогулка» по крепкому морозу не прошла даром. Войдя в тёплое помещение, я почувствовала себя плохо, но упрямо пошла сдавать экзамен. Действительно, математику я знала, но ничего не соображала. Мои ответы поразили Боброва, и он из уважения к моим прошлым заслугам поставил мне «хорошо». Таким образом я лишилась стипендии.

Боброва так поразили мои «познания» на экзамене, что через два с половиной года при случайной встрече в административном корпусе (Астраханская, 83) он вспомнил об этом. Пришлось объяснить случившееся. Прощаясь со мной, Бобров сказал:

– Не понимаю, как это я обратил внимание на ваши математические способности и не заметил вашей красоты!

Поправить свою «оплошность» Бобров не мог, так как уезжал в родной ему город, только что освобождённый нашими войсками от немецких оккупантов. В городе начинали действовать высшие и средние учебные заведения, и ему предложили выгодное место. Выслушав неожиданный комплимент, я улыбнулась про себя, оставила Боброва в недоумении. Всё было просто: молоденькая девушка, почти ребёнок, не заинтересовала молодого Боброва, а та же девушка, вступившая в свою лучшую пору, поразила его.

* * *

После того как я «провалилась» на экзамене по своей вине, у мамы появилось оправдание для всех нападок на дочь. Она просто озверела, травила меня. Дома я старалась не появляться, спасалась у Лили. Продолжалось это месяца два. Наконец я сказала маме, что своей травлей она добьётся только того, что я и весной не смогу сдать экзамены на «отлично», а их будет не два, а четыре. Мама оставила меня в покое и принялась за папу. Папа никак не мог привыкнуть к «бумажной волоките» в Облзо71. Его тянуло к практической работе на земле, к людям-труженикам. Только в этих условиях папа мог полностью развернуться, получить удовлетворение от результатов своего труда. Поэтому после длительных колебаний и споров с мамой папа принял предложение заняться «спасением» самого отсталого и далёкого района – Перелюбского. Его направляли туда главным агрономом в Райзо72. Папа уехал в начале весны 1941 года.

* * *

В апреле мама успокоилась и занялась нашим садом – участком земли около дома, вдоль забора, заросшего густыми кустами сирени. В середине участка мама удобно разместила две-три грядки с морковью, укропом, петрушкой и огурцами. Круглая клумба была отведена для цветов.

Глава 6.
1940 – 1941 учебный год.
Мир и война

Конец 1940 года и начало 1941 года оказались особенно богатыми на международные события. Победное шествие немецкой армии по странам Европы, превращение свободных государств в послушных марионеток и сателлитов с жестоким, оскорбительным «орднунгом» – порядком, и, наконец, договор между Германией и Советским Союзом смущали советских людей. Было понятно, что Европа окончательно поделена на сферы влияния или прямого подчинения между гитлеровской Германией и Россией. Отдельные приграничные области и государства влились в состав СССР. В них немедленно приступили к построению социализма. Они играли роль «буферов», но от кого? Прочность мирного пакта о ненападении подвергалась сомнению.

Студентов, которым предстояло сдавать экзамен по основам марк­сизма-ленинизма, собрали на специальный семинар, чтобы объяснить причины изменения привычного понятия «агрессор», ознакомить с политикой Гитлера и т.д. Все эти новшества трудно усваивались советскими студентами, мировоззрение которых на протяжении многих лет формировалось с других идеологических позиций. Все боялись по привычке «ляпнуть» устаревшее определение и в лучшем случае «провалиться» на экзамене.

Кругом говорили о войне. Многие надеялись, что беда пройдёт стороной. Другие смирились: чему быть, того не миновать. Студенты не особенно много думали о войне, так как приближались экзамены.

В повседневной жизни мало что изменилось. Сахар, исчезнувший с прилавков магазинов во время финской кампании, вновь появился в продаже, а промтоварами мы никогда не были избалованы. Значительного роста цен на товары первой необходимости не наблюдалось.

* * *

«В саду дома с сиренью» расцвела сирень. Заканчивался учебный год, весь залитый солнцем, цветами и шумными, короткими, весенними ливнями, иногда с грозами.

Я, окончив занятия, стояла на остановке трамвая на углу Астраханской. Трамвай №14 задерживался у железнодорожного вокзала, из-за крыши которого быстро выдвигалась чёрная туча. Наконец трамвай тронулся, и началось соревнование трамвая с тучей – кто быстрей. Когда трамвай подошёл к остановке, то первые капли дождя, редкие, крупные, уже падали на тротуар. Толпа ожидающих вломилась в трамвай. «Соревнование» трамвая с тучей продолжалось. Дождь усиливался и, когда мы поравнялись с Главным Почтамтом, хлынул настоящий потоп. Трамвай остановился среди бушующего моря. Из-за сплошной стены, льющейся с неба, не было видно домов, дороги. Кругом вода! Провода обесточены.

Через несколько минут дождь прекратился, туча быстро умчалась на восток и снова появилось солнце. Трамвай медленно двинулся вперёд, вода на дороге не успевала уходить в канализационные люки и бурлила повсюду. На остановке «Октябрьская» я спрыгнула с трамвая на какой-то бугорок и остановилась в нерешительности: перейти через дорогу можно было или босиком, или в новых туфлях. Я ничего еще не решила, как вдруг меня кто-то взял на руки, крепко прижал к себе и понёс к тротуару. Я могла видеть только коричневые мужские ботинки, появляющиеся из воды и исчезающие в ней. Поставив меня на влажный асфальт, Комков – а это был он – ласково улыбнулся мне, посмотрел в глаза близко-близко и ушёл по воде к подошедшему трамваю. Эта встреча была последней, так как Комков одним из первых в университете ушёл на фронт и разделил судьбу многих моих современников – погиб в первый год войны.

* * *

Без затруднений я сдала Маслякову философию. Он сказал присутствующему на экзамене Додонову, что этой студентке нужно было бы специализироваться по философии. Додонов ответил, что и в химии она разбирается прекрасно.

По аналитике, без экзамена, я получила «отлично».

Экзамен по органической химии у Владимира Васильевича Челинцева я запомнила на всю жизнь.

* * *

За многолетнюю практику Челинцев выработал настоящий «ритуал» приёма экзаменов. Экзамены он принимал в коридоре своей кафедры. Длинный, широкий коридор в дни экзаменов был безлюден. У среднего окна стоял письменный стол, за который садился экзаменующийся с чистым листом бумаги. Профессор задавал ему вопрос, чёткий, фундаментальный, и, заложив руки за спину, поворачивался, медленно отправлялся в дальний конец коридора, не спеша шёл через весь коридор к входной двери и на обратном пути подходил к студенту. Если что-то не удовлетворяло в ответе, то Челинцев давал наводящий вопрос и вновь совершал свой «моцион» по коридору. Обычно всё заканчивалось тем, что студент «вылетал» с экзамена. Плохих оценок ни в ведомость, ни в зачётку Владимир Васильевич не ставил, а «гонял» беднягу по всему курсу, не жалея времени и сил, несколько недель, пока не убеждался в твёрдых знаниях студента, но и в этом случае ставил только «посредственно». Челинцев не хотел, чтобы его ученики показали себя на работе плохими специалистами, опозорили его имя. Деканат был бессилен повлиять на Челинцева, который не считался со сроками подачи «отчётности», не сочувствовал декану, получающему замечания от вышестоящих руководителей.

* * *

Когда Челинцев, задав мне вопрос о свойствах ароматических кетонов и классических способах их получения, прогулявшись по коридору, подошёл ко мне, то объяснений слушать не стал, а посмотрел мои записи. Затем он сказал, что я не написала ещё один способ получения кетонов, и отошёл от стола.

Я пришла в полную растерянность. Ещё одного способа я не знала. Возник страх – «провалилась», но сдаваться сразу я не собиралась, принялась придумывать «комбинированный способ» получения кетонов, и на бумаге у меня что-то стало вырисовываться. Когда Челинцев увидел моё «изобретение», то пришёл в восторг, похвалил меня и поставил «отлично». Я всё же решилась сказать Владимиру Васильевичу, что я написала все известные, «классические», способы получения кетонов. Челинцев согласился со мной, ещё раз посмотрев первый листок моих записей.

Когда я вышла на площадку второго этажа и встала около бюста Бутлерова, то довольно долго не могла прийти в себя, не отвечала на вопросы товарищей об экзамене. Чуть-чуть отдышавшись, я обратилась за советом к Юре Исаеву.

Юра, как и положено «профессору», без конца копался во всяких журналах, книгах, статьях, выискивая там «новости» современной науки – химии. Он был сообразительным юношей, учился неровно, чувствовалось, что он чем-то ущемлён, завистлив и желчен. Отношения у нас были дружеские. Поэтому я показала свою «писанину» именно Юре и не ошиблась. Он сразу сказал мне, что я «изобрела велосипед», то есть повторила студенческую работу Челинцева. Этот способ Челинцев описал в одной из статей, но практически из-за сложности процесса он не применялся.

Это известие поразило меня как гром среди ясного неба. Вот так история! Что подумал Челинцев, когда увидел моё «изобретение»?

Долго думать над этой загадкой не оставалось времени, так как через несколько дней мы сдавали физику «самому Калинину», а это не было шуткой, это был самый «страшный» экзамен.

* * *

Бенедикт Иванович Калинин, далеко ещё не старый мужчина, имеющий вес среди учёных-физиков как незаурядный «молодой» учёный и лектор, отличался строгостью к студентам-юношам, а девушек нещадно преследовал на экзаменах, искренне считая, что женщины не могут «познать» физику.

Лекции Калинин читал очень интересно, доступно, сопровождал теоретические выводы множеством опытов.

Мама где-то видела Калинина, обратила на него внимание, и ей кто-то назвал его. Моей маме мужчины такого типа нравились. Она, как и многие женщины, принимала суровость, мрачность за мужество. Калинин действительно был недурен, и мама решила, что «этот холостой» мужчина и есть подходящий муж для её «взбалмошной» дочери. «Воспарив на крыльях радужной мечты», мама довольно долго вела «воспитательные» беседы со мной на эту тему. Я посмеялась-посмеялась и дала резкий отпор маминым мечтам.

Какое-то время подобные разговоры в нашем доме не возобновлялись, я даже забыла о «мечте» мамы выдать меня замуж за Калинина. Поэтому однажды неосторожно, в шутку, я сказала, что Калинин обратил на меня внимание: два-три раза он подходил ко мне на практике, смотрел, как я работаю, и уходил. В этом не было ничего особенного, но Калинин за весь год не подошёл ни к одной студентке, а «дарил своим вниманием» только юношей, да и то не всех. После этого при встрече в коридоре он вдруг внимательно осмотрел меня с ног до головы и прошёл мимо.

Эффект от моего шутливого рассказа превзошёл все ожидания, мама снова «запорхала на крыльях радужной мечты», заговорила о непотерянной возможности «выдать замуж» дочь за такого «завидного» жениха. Спорить с мамой было бесполезно, да и времени не оставалось свободного: срок сдачи физики приближался.

…22 июня без объявления войны гитлеровская армия начала наступление на Советский Союз.

Физику мы всем курсом сдавали досрочно, 23 июня 1941 года.

24 или 25 июня студенты-второкурсники разъехались в разные стороны: юноши – в военкоматы, а потом на фронт, девушки – на трудовой фронт, в заволжские степи, на уборку сена в совхозе Ивантеевский.

Я получила «отлично» на экзамене у Калинина, оказалось, что он некоторым студенткам ставит высший балл. Нюся Канаева также получила «отлично» у Калинина.

Повышенную стипендию я заработала вновь, но эти деньги быстро обесценивались и давали только нравственное удовлетворение.