Geum.ru

Xxi век литературно-художественный журнал Главный редактор

Вид материалаДокументы

Содержание


Посвященный 65-летию победы
Нивы потоптаны
Если завтра война, если завтра в поход
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Глава III

В доме Алексеевых ещё вчера только шумела свадьба, а сегодня стояла долгожданная тишина: гости разъехались, а молодые, Борис Фёдорович и Ольга Всеволодовна, отправились в свадебное путеше­ствие в Петербург. За границу ехать стало невозможно: Бонапарт вое­вал с Австрией, да и в других европейских государствах распоряжал­ся самовластно, не приведи Бог попасть в какую-нибудь историю — кругом неспокойно.

Старая барыня Алёна Алексеевна бродила по пустым залам и вспоминала своего несчастного сына. И года не прошло с рождения у него близнецов Бориса и Глеба, как Фёдор в пьяном состоянии уто­нул в Волге. Плаванье по реке на парусных ладьях с такими же выпи­вохами, как и сам, стало его последним увлечением.

Через четыре года — ещё одна утрата: от детской болезни умер внучек Глебушка, бабушкин любимец, такой ласковый, что оправить­ся она уже не смогла — пропала жизненная сила. Переложила Алёна Алексеевна все свои дела на плечи управляющих, да и стала затвор­ницей. Уже не интересны стали ей ни наряды, ни балы, ни спекуля­ции, ни доходы — всё обрыдло. В спальне своей античные картин­ки повыбрасывала да повесила портреты Феденьки и Глебушки, а на комоде лежали любимые игрушки внучков: меховая собачка, волчок, деревянная лошадка.

Вот ведь близнецы, а какие разные росли: Глебушка — спокойный, ко всем улыбчивый, а Борис и в детстве был вспыльчивым да каприз­ным. Что не по его — кричал истошно и бил ногами в пол, пока свое­го не добивался. Таким и вырос, своевольным и настырным. Перенял от отца страсть к коротким увлечениям, но у Фёдора эти увлечения были в области невинной, а интересы Бориса ошеломляли жестоко­стью: то стоит на птичьем дворе, наблюдая, как забивают кур, то под­сунет спящей бабушке под нос нюхательные соли, то с удовольстви­ем бежит с дворовыми на пруд топить новорождённых котят. А лет с четырнадцати появилась страсть к женскому полу. Красив, ничего не скажешь, вот и сохнут по нему бабы. Не пропускает ни одной юбки. И эта его женитьба не сулит ничего хорошего: влюбился в вернувшую­ся из Швейцарии дочь Всеволода Кочубея, Ольгу, и загорелся. Ольге он совсем не пара. Она задумчивая, ровная, а он — порох: вспыхнул, взорвался и угас. Один пшик остаётся.

Алёна Алексеевна как в воду глядела: вернулись новобрачные через полтора месяца и глядят в разные стороны. Ну это ещё не так страш­но: поссорились, значит, ещё любят друг друга, в претензиях состо­ят, чего-то ещё ждут. Хуже стало, когда начал Борис избегать жены, прятаться по комнатам, заслышав её голос. Опять к девкам интерес появился. Ольга этого поначалу не замечала — немоглось ей, ребёнка ждала, а когда поняла — начались слёзы да сцены.

Чтобы хоть немного развлечь беременную невестку, Алёна Алек­сеевна зазвала её с Борисом к себе в будуар, торжественно открыла дверцу углового резного комода из палисандра и нажала на какую-то только ей известную планочку. Тотчас задняя панель «boites aux poisons» — ящика для ядов — отодвинулась, и графиня достала отту­да шкатулку из золочёного серебра с изображением Юдифи и Оло-ферна55 на крышке. В шкатулке хранились её драгоценности. Алёна Алексеевна стала вытаскивать их по очереди и раскладывать на столе. Ольга, забыв про кислую мину, с которой она ходила последнее время, с любопытством смотрела на эти устаревшие, давно вышед­шие из моды, но такие прекрасные украшения: бриллиантовый убор, жемчужный убор, бриллиантовый аграф, золотые браслеты с камня­ми, жемчужные снизки, сквозные, резные золотые бусы, изумрудные гладкие бусы, перевитый жемчугом рубиновый гарнитур...
  • Вот, Олюшка, дарю.
  • Спасибо, Алёна Алексеевна, но отчего вы сами этого не носите, хоть вот эти кольца да браслеты:
  • Мне уж ни к чему, пальцы подагра замучила, какие уж кольца! А остальное. Ну не дома же мне на шлафрок уборы вешать.
  • Бабушка, но ведь это не все алексеевские драгоценности, пом­ните, Вы рассказывали мне, давно уж, о старинных украшениях, что пропали во время пугачёвского бунта? — Борис явно хотел, чтоб Алёна Алексеевна рассказала эту историю Ольге, но Алёна Алексеевна толь­ко махнула рукой:
  • Помню, как же не помнить. Ты ещё после рассказа всё по дому бегал с молотком, стены обстукивал, потайной шкап искал. Сколько тебе было? Лет пятнадцать, наверно.
  • Бабушка, а Вы сами-то искали?
  • Ещё бы! Весь дом снизу доверху перерыли. Я-то вначале дума­ла, кто-то из крестьян нашёл ларец да зарыл. Всё ждала, когда кто-нибудь заговорит о вольной, начнёт откупаться, да, видно, зря греши­ла. По всему выходит, что Стёпка, брат Ивана Трофимова, украл.
  • Не нашли его?
  • Как в воду канул. Да что теперь вспоминать! Не нас одних в те поры пограбили.

Алёна Алексеевна сидела в саду и перебирала срезанные для буке­та цветы. Старый слуга её покойного мужа, Иван, появился так тихо, что она вздрогнула от неожиданности.
  • Чего ты, Иван, как кошка крадёшься, людей пугаешь?
  • Барыня, по делу я к вашей светлости.
  • Говори, слушаю.

— Внучок мой, Никита, жениться хочет, да сам робеет к вам подой­ти попросить.
  • Как жениться? Он же ещё в возраст не вошёл.
  • Вошёл, барыня, осьмнадцать ему ещё в прошлый Покров стукнуло.
  • А на ком жениться-то задумал?

— Да на дочке Акима-пастуха, Нюрке. Молоды, конечно, да как бы до греха дело не дошло. Не удержишь ведь.

Алёна Алексеевна помнила эту Нюрку — давно ли за стадом бега­ла, сопливая да глазастая. Впрочем, Ивану она не собиралась отказы­вать: крепостные чем моложе женятся, тем больше детишек рожают.
  • Ну, пришли их ко мне обоих завтра к вечеру. И сам с сыном приходи, поговорим.
  • Спасибо, барыня Алёна Алексеевна, век за вас Бога молить... Матушка вы наша, благодетельница.

— Ладно, ладно, ступай.

А на следующий день, увидев девку, Алёна Алексеевна мысленно ахнула: писаная красавица. Не по-крестьянски худощавая, но ладная, с огромными глазами и бровями вразлёт, Нюрка, насупившись, сто­яла, перебирая в руках ленту из косы. Дичится. Нечасто скотницам доводится с господами беседовать.

— Ну, красавица, замуж-то хочешь? — Барыня взглянула на Ники­ту. Ох и неказист же!

Нюрка утвердительно кивнула головой и потупилась. Да такую красоту грех отдавать этакому вахлаку. Но Алёна Алексеевна слыла в губернии либералкой и воли своих крестьян не укорачивала, если это не шло во вред её интересам.
  • Что ж, женитесь. Свадьбу-то когда хотите делать?
  • После Спаса, Бог даст.
  • Хорошо. Только жить молодым — в доме Акима.



  • Барыня-матушка, да ведь это далеко, аж на краю деревни, может, Нюрку на кухню пристроить, жить тогда им можно будет в каморке, что рядом с людской. Она сейчас пустует.
  • Ты, Иван, много хорошего для себя придумал, да только не сооб­разил, зачем мне в доме новый человек. Слуг и так развелось, хоть в поле с серпами гони. — Алёна Алексеевна оглядела мужиков: поймут ли, что хотела сказать. Но понял её, видно, только один Ефим, отец Никиты. Ещё бы ему не понять: он с детства в лакеях у Бориса. Во всех видах видал того, знает, как барин до баб охоч. А Иван, старый дурень, забыл, видно, что у его же свояченицы двое внуков незакон­ных по деревне бегают.

Алёна Алексеевна нахмурилась. Трофимовы, поняв, что разговор окончен, низко откланялись и ушли.

Не напрасно она встревожилась, не напрасно. И не помогло реше­ние поселить молодых на отшибе. Борис нашёл-таки прелестницу. Нюх у него, что ли, особенный. Не успели в деревне свадьбу отгу­лять, как слух пополз: путается молодка с барином. Да только слух был обманный. Не Нюрка с барином путалась, а он её силою взял — это уже потом Алёна Алексеевна учинила внуку допрос с пристра­стием, когда беда случилась. Нюрка после барской ласки на лодке выгребла на середину пруда да и бросилась в воду. Утонула сразу, не выныривая — люди с берега это видели.

Борис во время тяжёлого разговора, было, взбрыкнул, мол, молчи, бабка, ты своё отжила, не тебе судить, да Алёна Алексеевна по столу хлопнула ладонью:
  • Мать твоя покойная, когда помирала, меня просила за тобой присмотреть. Да не думала я, что за тобой, дураком, до седых твоих волос следует приглядывать, иначе б сама вместе с Марией в гроб легла. А теперь ты мало Нюрку до погибели довёл, ещё и меня, и жену свою, и дитя неродившееся убить хочешь? Ты хоть понимаешь, что Ольга, если о твоих шашнях узнает, скинуть может?
  • Мне до неё дела нет. Не люблю больше. Больно строптива да обидчива.
  • А ребёнок твой тоже перед тобою виноват? И до него тоже дела нет?

Борис не нашёлся, что сказать, а Алёна Алексеевна не знала, что делать, как отвадить внука от его страсти.

Дело решил Никита. Он подстерёг барина поздно вечером. Было уже темно, когда Борис верхом возвращался домой из Саратова. Вне­запно, не доезжая до околицы деревни, там, где по краям дороги растут два старых вяза, кобыла его резко споткнулась об натянутую верёвку, едва не упала, но удержалась на ногах, а Борис, перелетев через её голову, упал на дорогу.

Пришёл он в себя от дикой боли в паху: кто-то, неразличимый в темноте, молча стоял над ним. Борис догадался: этот человек ударил его и ждёт, когда он очнётся, чтобы продолжить пытку. Алексеев изо всех сил вскочил на ноги, но вместо того чтобы ответить ударом, бро­сился бежать. Рядом ленивой рысцой шла его лошадь, а позади слы­шался негромкий, презрительный смех. Этот смех потом долго стоял в ушах, и Борис знал, чей это был голос и чей удар.

Отлежавшись дома и притерпевшись к тянущей, тупой боли, Борис стал решать, что сделать с Никитой. Запороть его плетьми до смерти хотелось более всего. Но что сказать бабке? Да и пересудов людских не избежать. Дойдёт до соседей вся история, а потом и в город — пальцем будут показывать. Нет, от этого пса надо избавиться, себя не уронив. И Борис вспомнил о приказе военного комиссариата, что уже три дня лежал на его письменном столе. Приказ об очередном рекрутском наборе!

Алёна Алексеевна не стала спрашивать внука, почему он решил отдать в солдаты Никиту: причина была и так видна — ненависть. Отче­го Никита на барина волком смотрит, понять нетрудно, но вот Борис её поразил: неужто так в бабу-крестьянку влюбился, что и после её смерти к мужу-лапотнику ревнует? Настоящей причины ненависти внука она не знала и потому ошиблась, приписав Борису романтичес­кие чувства, которые ей были памятны, понятны, и она впервые взгля­нула на внука с сочувствием. А Нюрка-то какова! От позора решила избавиться? Ну какой же это позор — любовь барина? Им, холопам, за честь это надо принимать. Видно, любила своего Никиту так, что выход из поругания лишь один нашла.

Ефим в ногах у господ валялся — единственный ведь сын, а ну как убьют на войне, как им со старухой век вековать?

— Ну-ну, полно раньше времени плакаться — ещё беду на себя накличешь. Ничего с твоим Никитой не случится, да и я вас своими заботами не оставлю.

Ефим хотел сказать, что он с женой помоложе барыни годков на двадцать будет, о какой опеке та разговор ведёт, но махнул рукой и побрёл восвояси.

Когда Никита сидел уже в телеге с другими молодыми мужика­ми да парнями и ждал отправления в город на сборы, мимо прошёл Борис Фёдорович. Он злобно взглянул на новобранца и прошептал:

— Чтоб тебя в первом же бою!..

Никита презрительно сплюнул на землю и молча отвернулся.

Через полтора месяца в доме произошло пополнение семейства: родился новый граф — Филипп Борисович. «У этих Алексеевых одни мальчишки получаются», — со вздохом подумала Алёна Алексеевна, крестя правнука. Она втайне ждала девочку.

Старая графиня, давно запершись у себя в усадьбе и живя только семейными делами, мало интересовалась внешним миром. Её мир, её век отошли в прошлое, а нынешний она не понимала.

Внук привозил ей газеты, рассказывал о настроениях, царящих в обществе, о близости войны, но Алёна Алексеевна сердилась только:
  • Ты мне голову-то не забивай чепухой. Да кто такой этот Напо­леон, чтоб на Россию замахиваться?
  • Бабушка, Вы не понимаете, его армия нынче одна из самых силь­ных в мире. Европу покорил всю, к Азии, Африке руки тянет, походы его все удачны.
  • Это-то я слыхала. Другое понять не могу: зачем государю-императору союзы эти надо было заключать то с Австрией, то с Пруссией. Эти всегда были биты со всех сторон, чего с ними объеди­няться56? Какова Россия и какова Франция? На одну руку посади да другой прихлопни — и всех дел.
  • Вы рассуждаете как женщина. Не так всё очевидно. Вопрос не только в военном перевесе. Есть ещё политические, экономические, наконец, семейные интересы.
  • Говори, да не заговаривайся, друг мой. Какие ещё семейные дела у Романовых с этими Бонапартишками могут быть?
  • Никаких, разумеется, но вы забыли, что у герцога Ольденбургского57, родственника нашего государя, Наполеон отнял владения?
  • Так это за честь спесивого поляка русские воевать хотят?
  • Не ёрничайте, матушка. Прекрасно сами знаете, что у России причин для войны множество.
  • Ни одной не вижу.
  • Ну как же так?! Я Вам много раз говорил: народы Европы пора­бощены, Наполеон много чего натворил в Египте, Турции и Ирану сулит за участие в войне русские земли отдать, нас с Англией рас­сорил, втянул в войну со Швецией. Французы заразу свою республи­канскую трясут58 по миру, кодексы гражданские всем в нос суют. Вот Россия и созрела. Кроме как на нас, надеяться не на кого.
  • Ну да, ну да. Нашла Европа дураков, чтоб чужими руками жар загребать.

Борис уже был раздражён на бабку: ничего понимать не желает, перечит во всём. Но, взглянув на Алёну Алексеевну, увидел её сме­ющиеся глаза и сам рассмеялся:

— С Вами, сударыня, говорить, что воду в ступе толочь.

Но Алёна Алексеевна потихоньку всё-таки заражалась этими бесе­дами. Она стала чаще выезжать в местное общество, где только и говорили о предстоящей войне с Наполеоном. Какой-то особый дух наполнял сейчас всех. Слово «патриотизм» не сходило с уст. Офице­ры, даже пожилые, выглядели как-то по-иному. Молодечество, удаль­ство стало их главною, общею чертою характера. Они с нетерпением ждали начала боевых действий.

Ожидания эти не заставили себя ждать. В середине июня 1812 года саратовцы узнали о вторжении французских войск в пределы Русской империи. Без объявления войны. По салонам разнеслась горделивая новость: у Ковно первым, кто встретил вражеское войско и дал бой, был кавалерийский полк генерал-адъютанта Орлова-Денисова, сара­товского уроженца.

28 июня Борис Фёдорович привёз домой список манифеста о соб­рании по губернии ратников. Он уже записался в ополчение, пообе­щав также человек тридцать крестьян, и теперь спешно отдавал при­казания, кому надлежит уходить с ним. На сборы были даны два дня. В деревне стоял бабий плач, мужики, не обращая на него внимания, споро укладывались. Денщиком к себе Алексеев определил Ефима.

Отряд Поволжского ополчения выступил уже в начале июля в южном направлении. Ему было назначено прикрытие Украины и южных губерний, но Алексеев в Царицыне встретился со своим зна­комым — полковником уланского полка Иваном Шакулиным, который был там по делам службы, а сейчас собирался отправиться в действу­ющую армию и звал с собой Алексеева:
  • Что ты, брат, в этом ополчении застрял, ещё неизвестно, смо­гут ли французы на юг попасть, ты там только даром время будешь терять либо, в лучшем случае, попадёшь в арьергард.
  • Я что, могу выбирать? Думаешь, мне не хочется в бой? Приказа­но двигать к Украине, следовательно, надо идти.
  • Ты вот что, хочешь, я похлопочу за тебя? Поедешь со мной к Барклаю, а там уже определим тебе место.

Алексеев с радостью ухватился за предложение и, уладив дела, через две недели в чине прапорщика был зачислен в конный полк 1-й армии. Прибыв к месту дислокации, Алексеев сразу же втянул­ся в полковую жизнь. Тяжёлую школу воинского обучения приёмам и командам, пикеты и ночные разъезды — всё пришлось осваивать в походном порядке. Армия отступала. Офицеры и солдаты роптали на преступную, на их взгляд, осторожность Барклая59. 7 августа пришло сообщение о назначении нового главнокомандующего — Кутузова60. Но отход в тылы продолжался.

Полк неспешным шагом двигался по дороге к Можайску. Алек­сеев ехал, не замечая ничего вокруг себя. Уже и Москва не за гора­ми, а там, юго-западней от неё, — его оброчные сёла. Докатится ли до них война, устоят ли... Он только два раза бывал в своих московских имениях, почти их не знал и даже не так давно собирался продать — толку чуть, а хлопот по горло. Саратовские дела по солевым подря­дам и речному транспорту приносили куда больший доход. Бабушка Алёна Алексеевна хорошее дело в своё время подняла и его самого им заинтересовала. Но сейчас ему было жаль этих сёл. Если фран­цузов не остановить, русская земля, деревни, хутора превратятся в то, что уже видел он, отступая: всё сожжено самими отступающими, разорено провиантскими командами, затоптано армиями.

Солнце стояло над головой, жара измучила до беспамятства, всё тело жгло от пыли и пота, хотелось пить невыносимо. Борис оглянул­ся на товарищей, с которыми он уже успел сойтись накоротке и поза­видовал: им легче, у них большой опыт дальних переходов и физически они гораздо выносливей его. Он гражданский человек, изнежен пухо­выми постелями и домашней едой, ему ли было пускаться в экспеди­цию?.. Может, надо было всё-таки идти со своим ополчением на юг, к генералу Тормасову? В гостиных легко говорить о патриотизме, геро­изме и прочей чепухе. Ничего этого он здесь не увидел. Люди угрюмы, измотаны, боёв никаких. Правда, уже известна дата сраженья — 26-е. В себе самом он уже не ощущал того душевного подъёма, что был рань­ше. Появился страх. Страх перед неизвестностью, приближавшейся со скоростью его собственного движения к ней. И ещё какое-то нехоро­шее предчувствие время от времени сжимало сердце.

25 августа весь день шла подготовка войск на местности около села Бородино. Накануне у деревни Шевардино состоялся бой, но Алексе­ев в нём не участвовал. Стрельба и взрывы со стороны Шевардинского редута слышны были до самого вечера, а к ночи стало известно: редут сдали французам.

Полк Алексеева расположился на центральном фланге, позади артиллерийской батареи. После обеда офицерам и солдатам было при­казано хорошенько отдохнуть, выспаться. Алексеев прилёг на траву под деревом и закрыл глаза. Товарищи его переговаривались более громко и напряжённо, чем обычно. Говорили о каких-то пустяках, но только не о завтрашнем дне. Где-то недалеко копошился Ефим.

Он проснулся от громкого «подъём!» и не сразу сообразил, зачем так рано — солнце едва только показало край. Но потом вскочил, стал быстро, споро подчиняться командам.

Сраженье началось около шести утра артиллерийской канонадой. Воздух стало заволакивать дымом. Битва началась.

Часов до десяти кавалеристы, разобрав лошадей и подтянув под­пруги, ожидали команды. Впереди на батарее погибали солдаты, офи­церы, их заменяли другими, третьими, кругом грохотали орудия, лете­ла картечь, люди оглохли и ослепли от дыма, но команды «вперёд» всё не было. Алексеев стал беспокоиться, что в такой пальбе он её не услышит. И не услышал. Только увидел мощный рывок впереди стоящей колонны и тут же сам, отсчитав какой-то внутренний ритм и попав в него, он одновременно с другими выхватил саблю, одно­временно с другими ударил шпорами, одновременно со своей цепью вылетел на передовую.

Страха не было, его внезапно охватила какая-то пьянящая ярость, и он на полном скаку со всей силы ударил саблей скачущего навстре­чу ему неприятеля. Офицер, качнувшись, хотел удержаться в седле, но, схватившись рукою за раненое плечо, упал на землю. Это был первый поверженный Борисом француз, но счёт вести было некогда — направо, налево, впереди себя он видел сечь и сам был в этой сечи и рубил куда попало, опасаясь только одного — не в своего бы! Он не чувствовал ни времени, ни усталости, упиваясь своей злобной силой. Вокруг него то там, то здесь падали раненые, падали лошади; крики людей, ржание коней, гул взрывов — всё слилось в общий звук, и в какой-то момент Борис перестал вдруг его слышать. Последнее, что он увидел, — рукопашная схватка слева. Последнее, что он почувство­вал, — сильный и острый удар в спину.

Ефим ползком пробирался между убитыми и ранеными. Бой ещё продолжался, но он сместился, и теперь с этого участка можно было выносить раненых, а Ефим не спешил заняться делом: он искал свое­го хозяина. Иногда, чтобы увидеть лицо, он переворачивал лежащих ничком. Графа среди них не было.

Свернув к затоптанным кустам, он вдруг увидел невозможную картину: распростав руки и вывернув голову лицом к Ефиму, лежал Борис Фёдорович, а над ним на коленях стоял... Никита.

В первое мгновенье ему показалось, что это обман зрения, что над барином склонился какой-то другой солдатик, но, сморгнув раз-другой, Ефим понял, что это в самом деле сын. Он бросился к Ники­те и, не помня себя от радости, обнял, приговаривая одно и то же: «Никитушка, Никитушка», плача и смеясь в одно время. Никита тоже обнимал отца, тоже что-то счастливо бормотал, но потом они оба разом остановились и глянули книзу, на поверженного хозяина. Алек­сеев лежал, не шевелясь, закрыв глаза, и Ефим понял, что тот мёртв. Внезапная догадка пронзила его:
  • Это ты его? Никита молча кивнул.
  • Да как же? Он же на коне был. Никита угрюмо отвернулся:
  • Из ружья.

Ефим наклонился над Алексеевым:

— Эх, барин, барин, от судьбы-то, видно, не уйдёшь... Ну, давай, Никита, отнесём его с поля.
  • Погоди, тятя. Одну вещь я у барина хочу взять. Никита приподнял руку убитого и снял что-то с неё.
  • Что ты делаешь?!
  • Да вот, кольцо хочу себе взять на память.

Никита зло усмехнулся. В руке его, тускло блеснув прозрачным бесцветным камнем, было кольцо Бориса Фёдоровича, которое тот всегда носил.

— Ну зачем тебе эта цацка? Ещё увидит кто.

— Скажу, что нашёл. Ты, тятя, не расстраивайся. Барина я бы так и так убил. За Нюру. Так уж лучше в бою.

— Кому лучше?

— И ему, и мне. Ему — что геройски погиб, а мне — что никто не видел. Не убийца я. Самосуд это. Управы-то на господ нам никогда не найти.

Ефим опомнился:

— Никита, ты как здесь оказался?

— Потом, тятя, потом. А сейчас уходи отсюда подальше. Ненаро­ком подстрелят, после боя его заберёшь. — Никита кивнул на тело. — И мне пора. Если удастся, свидимся. Я упрошу командира своего, может, позже отпустит.

Так и случилось, как загадывал Никита. Битва закончилась к вече­ру, дым потихоньку разошёлся, и стали хорошо видны последствия: всё поле было усеяно тысячами трупов и раненых.

Ополченцы стаскивали живых на перевязочные пункты, а мёртвых складывали в траншеи и после общего отпевания забросали эти колос­сальные могилы землёй. Там же был похоронен и Алексеев. Ефим сам уложил его к убитым офицерам, накрыл ему лицо и руки утиральни­ком, перекрестился, шёпотом повторяя: «Прости, Господи, прости, Борис Фёдорович» и, сгорбившись, пошёл прочь. Он несколько раз напоминал командиру, чтоб о смерти графа отписали в Саратов.

На следующий день Ефима разыскал Никита.

— Тятя, у меня только полчаса, скоро снимаемся.
  • Да и нам уже дан приказ. Опять отступать будем. Никитушка, ты под чьим командованием?
  • У Багратиона61. Да убило его вчера, нового генерала будут назна­чать. Ты расскажи, как дома, как маманя и дед поживают. Давно ты в армии?
  • С конца июня. Как Манифест зачитали. Вначале были в ополче­нии, после барин сюда определился. Эх... — тяжело протянул Ефим, вспомнив вчерашнее. Он смотрел на сына и отмечал, как раздался тот в плечах, вроде и ростом стал выше, бравый получился солдат.

За разговором пролетело время, Никита заторопился:

— Ну, всё, тятя. Прощевай пока, нашим всем поклон, когда уви­дишь.

— Храни тебя, Господь, сынок. Авось живы останемся.

Они крепко обнялись, расцеловались, и Никита быстро ушёл. Ефим ещё долго вздыхал, шептал что-то, крестился, пока не про­звучал приказ строиться.

Никита в бою под Малым Ярославцем был ранен в ногу и после госпиталя демобилизован. После изгнания наполеоновской армии из России большую часть ополчения распустили, и Ефим с Никитой вер­нулись домой почти в одно время.

Алёна Алексеевна подробно расспрашивала Ефима о Борисе, о его гибели, о захоронении. Ефим обстоятельно рассказал обо всём про­изошедшем, кроме одного: кем был застрелен Борис Фёдорович. Ни отец, ни сын никогда никому не открылись, что встретились во время Бородинского сраженья.

Оба они, как прежде, стали служить в барском доме, одинако­во спокойные и неразговорчивые. Никита долго не женился. Отец с матерью устали его уговаривать и предлагать невест. Даже старая барыня однажды язвительно заметила, что, видно, ранение в ногу было гораздо значительней. Но Никита только отмалчивался. И когда все уже давно махнули рукой на его одиночество, неожиданно обвен­чался со степенной и рассудительной кухаркой Настасьей, засидев­шейся в девках до двадцати восьми лет. Брак их через два года дал им дочку, крещённую Екатериной.

(Продолжение следует)


КОНКУРС





Александра ВОЩИНИНА







КОНКУРС,

ПОСВЯЩЕННЫЙ 65-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ

В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

Силуэты
далёкого прошлого

Мир и война


Если завтра война…

Мир. 1939–1941 годы

Глава 1.
Мои университеты

Приступая к записи моих воспоминаний о первых месяцах занятий в университете и о жизни вне его стен, я почувствовала затруднение от обилия полученных тогда новых впечатлений.

С чего начать? Конечно, с первых лекций, с первых знакомств.

На первой лекции по неорганической химии профессор Яков Яковлевич Додонов удивил меня советом «забыть всё, чему учили в школе, и начать познавать химию заново».

Яков Яковлевич утончённым, изящным вкусом, умением говорить увлекательно и ярко, а ещё лучше – демонстрировать свойства веществ, течение химических процессов с помощью сложных, красивых приборов, являющихся стеклянной копией химических производств, подтвердил моё представление о типе большого учёного.

Но чтобы создавать подобные установки своими руками, необходимо изучить «стекольное дело» под руководством доцента кафедры Амброжия. Уроки «стекольного дела» явились единственным «тёмным пятном», так как я особых талантов не проявляла, и мои изделия были оценены преподавателем как хорошие. Пока длилось постижение правил работы со стеклом, ожогов и порезов на моих руках становилось всё меньше и меньше, и мысль о переводе на биофак постепенно угасала. После того как мы приступили к самостоятельному выполнению химических опытов, их осмыслению и т. д., я поняла, что не ошиблась, профессия химика – моя судьба.

Заинтересовали меня лекции Комкова по основам марксизма-ленинизма. Читал он интересно, с размахом, сам крупный, выхоленный, образованный Ваня.

Лекции по физике мы слушали вместе с первокурсниками физмата у профессора Голубкова. Читались лекции в 3-м корпусе, в аудитории им. Горького. В этом же корпусе проходили лабораторные занятия под руководством преподавателя Суслова.

Из всех естественных наук я не любила физику, но это не мешало мне на занятиях практических и при постижении теоретических законов механики.

Лекции по математике, всевозможные семинары, практикумы, «военное дело» – всё давало удовлетворение, всё хорошо получалось, и я поверила в свои силы.

С первых дней я без затруднений записывала содержание лекций, выработала систему сокращений слов и терминов, постоянно упоминаемых лекторами. Я хорошо зарисовывала приборы, схемы. На первых порах старательно конспектировала произведения основоположников марксизма-ленинизма, но вскоре «остыла» и работала вынужденно: на семинары без конспектов не допускали, пользоваться чужими записями я, как и в школе, не хотела. Вот и приходилось «пыхтеть» не без пользы для себя.

* * *

Вскоре выяснилось, что «в каждой бочке мёда есть ложка дёгтя». Такой ядовитой примесью явилась физкультура.

Я не выполняла ни одного норматива при работе на брусьях, кольцах, «коне» и т. д. Сказалось отсутствие спортивного зала в нашей хвалынской образцово-показательной школе. Пока мы в сухую погоду бегали и прыгали на спортплощадке, всё было терпимо: нормы ГТО
1-й ступени я выполняла, но когда осенние дожди загнали нас в зал, то у меня ничего не получалось. Я сама себе была противна, когда беспомощно болталась на каком-нибудь снаряде, такая длинная, некрасивая в спортивном костюме.

Чтобы избавиться от этих «мук», нужна была справка от врача об освобождении от занятий по состоянию здоровья или о зачислении в группу «ограниченно годных», которые на снарядах не занимались.

Когда наступил день медосмотра нашей группы, то я уже нашла причину, препятствующую занятиям физкультурой по полной программе. У меня с детства время от времени ощущались невралгические боли в левой руке. Дедушка говорил: это пройдёт, не нервничай.

Ссылаясь на боли в левой руке, на её слабость, я для подтверждения своих жалоб выжала на силомере правой рукой 40 кг, а левой – 15 кг. Каюсь, что в этом случае я схитрила – левая рука у меня не была такой слабой. Врач заставила меня ещё и ещё раз сжимать прибор, но всё оставалось без изменений, хотя мне один раз правой рукой удалось выжать 45 кг, показав самый высокий результат среди девочек нашей группы. Более сильные руки были только у Веры Седовой, мастера спорта по художественной гимнастике.

Справка о полном освобождении от физкультуры была написана, поставлен на ней штамп. Вместе со справкой врач вполне искренне дала мне совет:

– Немедленно обратитесь к специалисту-невропатологу, так как вам грозит потеря руки, и если не лечить руку, то она отсохнет.

«Потеря руки» меня совсем не испугала, а вот мама пришла в ужас и, несмотря на мои возражения, потащила меня в платную поликлинику на ул. Чапаева к специалисту.

Мама была непревзойдённым мастером попадать во всякие смешные истории и, лишённая чувства юмора, часто не отдавала отчёта в случившемся. Так произошло в кабинете врача-психиатра, а не невропатолога, что само по себе было смешно.

Наступил бархатный сезон. Почти все известные врачи, профессора ушли в отпуск. В платной поликлинике не работал ни один невропатолог. Только психиатр профессор Кутанин продолжал приём больных. Мама, подгоняемая ужасом превращения дочери в урода, взяла талончик к психиатру, и мы предстали с моей «больной» рукой пред очами знаменитого врача и учёного.

Мама не дала мне даже рта раскрыть, принялась за меня излагать «симптомы» моего заболевания. Не забыла сослаться на советы врача на медосмотре в университете. Кутанин внимательно слушал, изучающе поглядывая то на меня, то на маму. Наконец, выбрав паузу в маминой речи, Кутанин сказал, что он психиатр, а не невропатолог, но его знаний, по-видимому, достаточно, чтобы осмотреть руку и сделать заключение. Диагноз был следующим:

– Рука никогда не отсохнет, лечения не требуется. Нужно лишь беречь нервы смолоду.

* * *

Окончательно уладив свои учебные дела, я начала внимательно изучать товарищей по курсу.

Группа «А» – английская группа, преимущественно выпускники саратовских школ, заносчивые и наглые. Конечно, не все!

Группа «Б» – немецкая группа, выпускники провинциальных школ, за редким исключением.

Таким исключением были наши «профессора» – Коля Грязев, Коля Быстров, Юра Исаев, Люда Перепелова, Лида Озерская. Они знали друг друга ещё по школе, хорошо учились, занимались общественной работой. Только их друг Игнатий Французов веселился вовсю, валял дурака, не увлекался науками и отличался от «профессоров» очень симпатичной, румяной физиономией.

В эту компанию я не могла влиться из-за их прагматизма, отсутст­вия интереса к литературе (в большом почёте у них был журнал «Крокодил»). Они ходили не в театры и консерваторию, а в цирк на выступления боксёров. В химии их интересовали конкретные вопросы, а не широкие научные проблемы. Да и дружеские (любовные) связи у них давно определились.

Однако в лаборатории я работала за одним столом с «профессорами». Мы советовались в трудных случаях, уважали друг друга.

Больше всех из их компании мне нравилась Люда Перепелова, умная, необыкновенно «уютная» и порядочная. Люда жила недалеко от меня, я иногда заходила к ней (по делу), Люда тоже посещала нас. Семья Люды осталась в Астрахани.

Моими близкими подругами стали Нина Кравцова и Нюся Канаева.

* * *

Нину Кравцову сама судьба посадила со мной на первой лекции по химии. Мы разговорились в перерыв, обнаружили общность интересов и стали садиться на всех занятиях рядом, на одних и тех же «забронированных» местах – на первой скамейке слева от входа в аудиторию им. Ленина. В лаборатории совместно выполняли задания, хорошо сочетая свои способности: я – теоретика, а Нина – практика.

Во время одного из перерывов Нина познакомила меня с Нюсей Канаевой, и таким образом создалась «тройка» очень разных, но симпатизирующих друг другу девушек.

Родиной Нины Кравцовой был город Чембары. В Саратове Нина окончила рабфак. Внешне она напоминала небольшую, крепкую, хорошо оформленную репку, с унылым, длинным носом. Нина, неглупая весёлая девушка, в меру увлекалась «мальчиками» и танцами, любила театр, с трудом выкраивая деньги на билеты из стипендии и скудной помощи женатого брата. Жила она на квартире у двух старых полунищих тёток, которые могли обеспечить племяннице только бесплатное жильё.

Нина с удовольствием вспоминала о весёлых вечерах в общежитии рабфака, о танцах в выходной день, о своём постоянном партнёре Олеге из Астрахани.

Неожиданными встречами меня было трудно удивить. Я не обратила внимания на проходившего мимо молодого человека, но Нина, с разгоревшимся от счастья лицом, бросилась к нему чуть ли не на шею. Она несколько раз назвала его Олегом. Этот Олег не был Олегом. Это был исчезнувший из Хвалынска убийца Юрий Ларионов62. И как это никто не догадался, куда сплавили Юрку любящие родители?! Конечно, к родным в Астрахань! А имя изменить – дело нехитрое, особенно для таких дельцов, как Ларионовы из Астрахани.

Юрий тоже узнал меня, резко отстранив Нину, повернулся к нам спиной, почти бегом перешёл улицу и скрылся за углом. Нина остолбенела, на глазах её показались слёзы. Я ничего ей не рассказала о хорошо знакомом мне красавце, эгоисте и фате Юре Ларионове.

По слухам, во время войны его расстреляли как предателя.

* * *

Нине понравился ещё один Юра – Юра Рыбалченко, друг моего отрочества. Нина удивлялась, как я могла не влюбиться в такого красивого юношу, проучившись с ним восемь лет в одном классе. Видимо, Бог спас меня от этой жалкой участи, наделив способностью оценивать людей интуитивно. Юрий, повзрослев, превратился в очень неприятного человека, пьяницу, как его отец.

* * *

Нюся Канаева отличалась крайней застенчивостью, доходящей иной раз до абсурда. Она была неплохо сложена, имела свежий цвет лица и носила очки с толстыми стёклами. Из-за больных глаз Нюся вынуждена была взять академический отпуск, лечить глаза и нянчить сестрёнку Наташу.

Вторая сестра Нюси, Тася (Таня), училась в школе.

По характеру, бойкости, энергии трудно найти таких непохожих сестёр. Застенчивость, неуверенность в себе буквально губили Нюсю, способную, начитанную девушку с широким кругозором и хорошей памятью. «Вытянуть» из неё решительный ответ, подтолкнуть к самостоятельному действию чаще всего не удавалось даже близким ей людям, оставалось догадываться о её мнении. Она сама шутливо говорила: «Как бы чего не вышло!». На поводу ни у кого не шла, отмалчивалась. Как многие слабохарактерные люди, отличалась упрямством. Свою непрестанную возню с учебниками объясняла плохой памятью из-за хронического насморка. Смутившись, Нюся начинала сопеть носом, как это делал мой дедушка, не страдающий насморком. По­степенно моя вера в Нюсин «гайморит» исчезла, тем более что Нюся постоянно демонстрировала свою хорошую память. Нюся увлекалась театром, особенно оперой, имела музыкальный слух, хороший, красивый голос.

О способностях Нюси к вокалу я узнала случайно, лет в шестьдесят, когда она, разбирая патефонные пластинки, неосторожно запела в моём присутствии. Это было настоящим открытием не только для меня, но даже для её сестры Таси.

* * *

После занятий в любую погоду, забыв о худой обуви, без зонтов и плащей, мы медленно шли домой по улице Ленина. У кинотеатра «Ударник» наши пути расходились: Нина ещё квартал шла по улице Ленина и сворачивала затем на улицу Челюскинцев, Нюся переходила Театральную площадь и скрывалась в воротах одного из домов на улице 25 лет ВЛКСМ, а я дожидалась трамвая №8, на котором добиралась до Камышинской, где наша семья снимала квартиру у отвратительной старухи и её ещё более противного сына.

Сынок – лоботряс, разорил мать, заставив продать дом и прокутив все деньги с друзьями. В конце концов сын спился, а мать, нищая побирушка, умерла под забором.

* * *

Около Главпочтамта нам почти всегда попадался навстречу очень красивый молодой человек, вызывающая внешность его невольно привлекала внимание. Он окидывал нас внимательным взглядом, а потом нагло смотрел на меня. Никаких попыток познакомиться с нами не делал. Нина узнала, что он учится на третьем курсе истфака и покорил всех девушек-историчек. Нина приходила в восторг от встречи с этим фатом. Меня он в какой-то мере заинтересовал, но гордости и самолюбия у меня было не меньше, чем у него, и поэтому я всегда старалась не смотреть на него, избегать его взглядов.

Кроме того, меня привлекал не сам молодой человек, а возможность загадать, что же ждёт меня в этот день. Если мы встретимся и он посмотрит на меня, то мне обеспечена хорошая жизнь в течение 24 часов, что-то вкусное к вечернему чаю, чтение вслух папой интересной книги перед сном и спокойный сон, не нарушенный скандалом нашей хозяйки с её пьяным сыном.

Нюся реагировала на встречу с молодым человеком по-своему, очень оригинально. Завидев приближающегося к нам незнакомца, Нюся перебегала с середины тротуара на его край, как бы пряталась за нашими спинами. Дождавшись, когда расстояние между нами и незнакомцем станет значительным и он не услышит наш смех, мы от души смеялись над застенчивостью Нюси. Она, кажется, не обижалась.

* * *

Наши встречи оборвала война с финнами.

На вечере проводов добровольцев-лыжников, студентов-комсомольцев ВУЗов Саратова, наш незнакомец подошёл ко мне и сказал, что он рад последней встрече со мной, так как его обязательно убьют в первом бою. Я подумала – рисуется, и посоветовала выбросить из головы эти мрачные мысли. Он ничего не ответил и ушёл к своим друзьям. Когда Нина Кравцова, окончив очередной танец, подошла ко мне, то рядом со мной никого не было. О разговоре с незнакомцем я промолчала.

Предчувствие не обмануло молодого человека, он действительно погиб в первом бою. Весь истфак и Нина Кравцова проливали горькие слёзы о погибшем, а мне стало очень стыдно за свою нечуткость, жаль незаурядного молодого человека, погибшего неизвестно за что, за какую-то имеющую стратегическое значение скалу в Балтийском море, которую наши правители не поделили с финнами.

Глава 2.
Сентябрь – декабрь 1939 года

Дней через десять после начала учебного года комсомольцев группы «Б» оставили на первое организационное собрание.

Нина и Нюся комсомолками не были.

Знакомство комсомольского начальства с их новыми подопечными происходило так: какой-то не назвавший себя тип, уверенный в своей популярности, брал с кафедры документы, «зачитывал» анкетные данные и задавал комсомольцу вопрос:

– Какую нагрузку ты выполнял в школе?

Иногда ради разнообразия слово «нагрузка» заменял словом «поручение».

Все-все без исключения оказались выдающимися личностями: старостой класса, членом учкома, секретарём комсомольской организации в школе. Я слушала и удивлялась. Выпускников школы освобождали от большой общественной работы, их гражданским долгом становилось учение. Кроме того, все обязанности комсомольцев заносились в учётную карту, которая лежала перед ведущим собрание. Вскоре повторение одного и того же вопроса и стандартного ответа на него мне осточертело. Возникла мысль: в какую номенклатурную компанию занесла меня нелёгкая и сколько человек проявят свою активность во время обучения в университете. Я оказалась права. Из тридцати-тридцати пяти «активистов» только человек десять-пятнадцать показали себя умельцами на общественной работе, да и то преимущественно в спорте.

Когда подошла моя очередь отчитываться за участие в общественных мероприятиях, я сказала, что никогда ничего значительного не делала.

Ведущий опрос товарищ, немолодой, несимпатичный очкарик, как-то странно взглянул на меня, молча положил мои документы в общую кучу и «поставил на мне крест».

Следующие за мной ребята по-прежнему занимали руководящие посты в своих школах.

* * *

С Зиной Дубровиной и Ниной Вознесенской63 я почти не встречалась. Новая жизнь захлестнула нас с головой, но память от этого не пострадала.

Раза два мы ходили в оперный театр. Я и сейчас помню, что одна из постановок была оперой Верди «Луиза Миллер». Серебровский пел партию Вурма, а Бевза – партию Луизы.

Состоялась традиционная встреча 23 ноября64.

Нина Кравцова и Нюся Канаева не пришли на мой день рождения. Мы ещё недостаточно хорошо знали друг друга. Я подумала, что у Нины Кравцовой нет денег на подарок. Она не могла знать, что в наш дом можно прийти «с пустыми руками» и встретить радушный приём, а Нюся из-за своей застенчивости без провожатой не решилась бы посетить незнакомый дом.

Я на них не обиделась.

Впятером (папа, мама, Зина, Нина и я) очень весело отметили моё восемнадцатилетие. Впервые для моих друзей купили бутылку хорошего вина, впервые мы чокались бокалами, желали всем-всем самого хорошего. Не забыли того же пожелать себе. Два-три глотка вина развязали нам языки, заставили вспомнить старое-бывалое, поделиться планами на будущее.

Папа, как только он один умел шутить, смешил нас весь вечер, мама вдохновенно играла роль радушной хозяйки.

Часам к девяти вечера девочки «остыли» и отправились в своё общежитие, а у нас сохранялось праздничное настроение до глубокой ночи.

* * *

Особое место в моей жизни занимала переписка с Надей Елатонцевой.

Из Ленинграда в Саратов почти каждую неделю приходили толстенные письма, рассказывающие о потрясающих впечатлениях от Ленинграда, его музеев, театров, тенора Пичковского, от новых знакомых, лекций, от увлечений и возникающих в голове планов.

В ответ из Саратова в Ленинград уходили толстенные письма со сходным содержанием и стилем. Немудрено, что за годы нашей дружбы мы выработали общий подход к ряду жизненных проблем.

Но мы недолго повторяли друг друга. В Надиных письмах стали проскальзывать новые, чуждые нам нотки. Надя в Ленинграде попала в окружение столичных, не очень чистоплотных в нравственном отношении людей, и, так как она всегда имела склонность к богемному образу жизни, моя подруга «свихнулась». Если в Хвалынске её увлечения носили чисто платонический характер, то в Ленинграде они приобрели чувственный оттенок. Надя писала подробно о своих «авантюрных похождениях», преследованиях «обожаемых» профессоров Мавродина и Окуня. В этих «кругах» по коридорам истфака и общежитиям сопутствовала Наде её новая подруга Мила, девочка ещё более взбалмошная и «опытная», чем Надя. И девчонки добились своего: обратили на себя внимание своих «обоже».

Но в тех же письмах сохранились свободные листы для философ­ских раздумий автора письма по поводу содержания лекций, прочитанных неизвестных широкой публике книг. Писала Надя и о спорах по поводу «текущих событий» в кулуарах студенческих «общаг», рискованных высказываниях некоторых маститых учёных, например, академика Тарле65.

Ни она, ни я не задумывались, что наши письма могут привлечь внимание недремлющих стражей порядка, болеющих за нашу «духовную чистоту». Конечно, мы знали о существовании негласной цензуры, интересующейся корреспонденцией свободных граждан Советского Союза, в число которых входили профессора, студенты. Но юность всегда самоуверенна и бесстрашна.

Я обратила внимание, что последние два-три письма от Нади пришли ко мне уже вскрытыми, в очень небрежно заклеенных конвертах. По-видимому, их кто-то читал до меня, читал посторонний человек. Мама, при всей своей взбалмошности, никогда не стала бы вскрывать чужие конверты. Этого не допустила бы врождённая порядочность. Да и содержание писем для неё не являлось тайной, так как я всегда рассказывала ей новости из Ленинграда, не замечая её сжатые «в куриную гузку» губы. Мама не любила Надю. Кроме того, прочитанные мною письма лежали на письменном столе до тех пор, пока «груда писем» не достигала больших размеров и, с моего разрешения, не использовалась мамой в качестве растопки.

Вскоре интерес к нашим излияниям у контролёров на почте пропал. Наши «философские» высказывания, часто подтверждаемые цитатами из произведений Ленина и других авторитетов советской науки, не насторожили цензуру, а «эротические» похождения не вызывали болезненного любопытства – «в них ещё не созрела клубничка». Наблюдение за нашей перепиской сняли.

Возможно, негласный надзор сняли после окончания финской кампании.

* * *

Из новых увлечений театр для меня оказался самым ярким, буквально поразившим моё воображение явлением. Меня, как и раньше, не тянуло на сцену. Я вполне удовлетворялась ролью зрителя, благодарного, восхищённого, но не теряющего разума, не бегающего за «обожаемым идолом» по улицам, не орущего диким голосом в зале театра, у запасного входа в театр и даже у дома, где живёт артист.

* * *

Саратов славился своим театром ещё в 19 веке. Бабушка иногда вспоминала театр своей юности, рассказывала мне, что в Саратове и Казани работала труппа одного антрепренёра. По окончании театрального сезона артистические группы менялись. Одна группа была оперной, а другая – драматической, поэтому в Саратове и Казани попеременно звучали музыка, пенье или шли драмы, комедии, водевили.

Много рассказывал о театре, особенно оперном, мой папа. Он часто посещал театры Москвы, Петербурга, слышал на их сценах знаменитых певцов.

Дедушка дополнял их воспоминания своими впечатлениями от по­становок в Малом театре, от игры драматических артистов.

Читала я некоторые книги – воспоминания о жизни и творчестве знаменитых артистов, музыкантов и т.д. Слушала передачи по радио, общеобразовательные, музыкальные.

Таким образом, я была подготовлена к восприятию оперного и драматического искусства, но действительность превзошла все ожидания.

* * *

К тому времени, как я стала постоянным посетителем оперного театра им. Чернышевского, такие певцы, как Большаков, Алексей Иванов, сменили подмостки Саратовского театра на Большой оперный театр в Москве. Память о них жила среди многочисленных поклонников, к которым принадлежала Нюся. Нюся часто вспоминала о своих «кумирах», но это ей не мешало вместе со мной восхищаться другими артистами, прежде всего Серебряковским.

Блестящий исполнитель ведущих басовых партий, Серебряковский своё пение сопровождал выразительной игрой. Он всегда был хорош, но в роли Ивана Сусанина поистине прекрасен.

* * *

Забегая немного вперёд, не могу не вспомнить его Сусанина в юбилейной постановке оперы на саратовской сцене во время войны, скорее всего, зимой 1942 года.

Низкий, приглушённый голос артиста рокотал по всему залу:

Нивы потоптаны,

Сёла разгромлены,

Русь изошла слезой…

Траурный аккомпанемент оркестра, подавленное настроение зрителей, сходство событий, изображаемых на сцене, с переживаемыми страной в настоящее время – всё слилось в единое целое. Многие плакали. Но всё же в душе затеплилась надежда: русский народ устоит. У стен древнего Кремля в недалёком будущем раздастся вдохновенная музыка Глинки, загудит русскими колоколами над Москвой, над сожжёнными городами и сёлами, над безымянными погостами, над Россией.

Офицеры из базирующейся под Татищевом польской армии организованно встали и покинули зрительный зал в последнем акте оперы, во время исполнения гимна «Славься…», во время торжества русского народа над поляками в 1612 году.

* * *

На сцене оперного театра «блистал своими петухами» лирический тенор Белоусов. Ему всё прощалось молодыми поклонницами за редкую красоту, за умение держаться на сцене. Граф Альмавива, Фауст очаровывали, заставляли не замечать погрешностей вокала. Не плох он был и в роли Аршин-мал-Алана и в некоторых опереттах.

Партии драматического тенора исполнял заслуженный артист Казахской АССР Овчинников. Мне нравилось его пение с чуть заметной национальной манерой исполнения. Партнёршей у него была почти всегда Бевза, мощное, резкое сопрано которой могло родиться только в её необъятной груди.

Оперы Верди, Чайковского, Глинки, Бородина украшали репертуар театра, создавали атмосферу романтики, благородства. Из современных опер я помню только оперу Хренникова «В бурю».

Нравился мне саратовский балет, особенно балетная супружеская пара – Урусова и Адашевский.

Некоторые оперы за два-три года мы умудрились прослушать раз десять, например, «Фауста» Гуно и «Князя Игоря» Бородина. Дело в том, что билеты покупались нами на другие постановки, но администрация театра часто производила замену спектаклей. Не идти же домой несолоно хлебавши, не терять праздничного настроения в будничной, надоевшей суете? И мы снова слушали знакомую оперу с неослабевающим интересом.

В театр я чаще всего ходила с Нюсей Канаевой, иногда с другими подругами, с мамой и Лилей66.

* * *

В драматический театр им. К. Маркса мы ходили только на премьеры, закрытие и открытие сезона и на особенно популярные постановки. Причиной редких посещений драмтеатра была его отдалённость от центра города. Всё удовольствие терялось по пути домой в холодную погоду по скользким, тёмным улицам. Мимо театра пролегал маршрут трамвая №11, но дождаться его на морозе или под дождём в лёгкой, нарядной одежде означало «совершить подвиг» – легче идти пешком.

Ставились пьесы прославленных драматургов прошлого и наших современников. Запомнились мне постановки «Кутузов», «Чернышевский», из «Жизни замечательных людей», а также сценическое воплощение романа Л. Толстого «Анна Каренина» с Соболевой и Слоновым в главных ролях.

Через два года я видела в концертном исполнении артистами МХАТа отдельные сцены из «Анны Карениной». Видела Анну – Тарасову, Анну – Еланскую, но они не могли затмить саратовскую Анну – Соболеву. Изысканными манерами, утончённой красотой, одухотворённостью и талантом наша современница Соболева безупречно создавала образ женщины из великосветского общества второй половины 19 века, женщины одновременно сдержанной и порывистой, гордой и страстной, побеждённой законами и моралью её времени. Соболева во всех спектаклях была достойной партнёршей великолепных актеров – Слонова, Карганова, Муратова.

* * *

В случайном смешном эпизоде я оказалась «партнёршей» Слонова. Слонов жил в одном доме с Нюсей, и я постоянно встречалась с ним в воротах их дома. Часов в шесть вечера я почти ежедневно приходила к Нюсе, а Слонов в это время отправлялся в театр. Я об этих частых встречах даже не задумывалась, пока не заметила, что Слонов начал здороваться со мной, по-старомодному приподнимая шляпу. Он, видимо, решил, что я отношусь к его поклонницам, поджидающим своих кумиров в мыслимых и немыслимых местах.

Такое предположение меня очень задело, и я сразу изменила время посещения Нюси. Больше я не попадалась Слонову в воротах. Заметил ли это Слонов?

* * *

Оформление сцены, костюмы в обоих театрах отличались высокой художественностью, правдивостью. Таланты художников-оформителей не уступали талантам ведущих актёров.

Сквозь многие годы видны, как живые, картины русской природы в опере «Иван Сусанин», демон – Руновский на скале, окутанный «лиловым туманом», и «залитая солнцем долина Арагвы» у его ног.

В драматическом театре осенний сад в «Школе злословия» Шеридана вызвал несмолкаемые аплодисменты зрителей. Снова раздался гром аплодисментов, когда на террасу «выпорхнула» очаровательная леди Тизл – Ростоцкая, и красота английского парка ожила, заиграла новыми красками, стала золотой рамкой для героини.

Не забывается Наполеон – Карганов на Кремлёвской стене, освещённый московским пожаром.

* * *

1939 год на исходе. Зима. Начало войны с финнами.

В студенческой среде эта война вызвала ура-патриотические настроения. Правда, ходили слухи, что не все комсомольцы-лыжники проявляли горячее желание отправиться на фронт добровольцами. По-человечески можно понять нежелание идти на войну, но долг, Родина – прежде всего.

Быстро были сформированы отряды лыжников-добровольцев из студентов саратовских ВУЗов. Наши ребята – «Белые черти» – наводили страх на врага, но этого было мало для общей победы.

Оставив в финских снегах своих товарищей, солнечным весенним днём 1940 года молодые воины вернулись в Саратов. Вдоль улицы Ленина, от железнодорожного вокзала до центра города, все тротуары заполнили встречающие: друзья, студенты ВУЗов, родные, прохожие.

Я и Нина Кравцова «удрали» с лекций и оказались в толпе встречающих, хотя близко знакомых среди вернувшихся у нас не было.

Ребята в маскхалатах, с лыжами, противогазами и прочей амуницией, широкой колонной шли по середине улицы, радостно отвечая на приветствия. Играла музыка, солнце сверкало в лужах, было празднично на душе и вокруг: закончилась война, герои-комсомольцы вернулись домой, к учёбе, к друзьям.

Кое-кто из встречающих неожиданно узнавал среди вернувшихся своих оплаканных, но чудом уцелевших близких. Молодая девушка прорвала оцепление и бросилась к своему «убитому» жениху, какой-то пожилой мужчина просил свидетелей гибели его сына встретиться с ним. Некоторые плакали, но большинство смеялись.

* * *

Наступили мирные будни, полные неясных ожиданий каких-то перемен, грядущей, более затяжной и страшной войны. Эти ощущения носились в воздухе, гремели разрывами бомб в Европе, но не могли поколебать уверенности советских людей в их безопасности за плечами несокрушимой Красной армии, вооружённой самым лучшим в мире оружием, руководимой мудрым вождём тов. Сталиным. Поэтому

Если завтра война, если завтра в поход,

Если тёмные силы нагрянут,

Как один человек, весь советский народ

За любимую Родину встанет…

И неудержимо помчатся танки, полетят самолёты, война начнётся и закончится на чужой территории. Своей земли мы не отдадим ни пяди, отстоим её малой кровью.

Так жили мы за «железным занавесом», разрабатывали годовые и пятилетние планы в масштабе государства, отдельных предприятий, колхозов, совхозов, учебных заведений, семьи. Текущая пятилетка была объявлена пятилеткой химии.

И на всё про всё нам было отпущено всего полтора года.

* * *

Семья Звонарёвых в декабре 1940 года увеличилась на одного члена – родился мой двоюродный брат Миша.

Георгий Иванович67 был выдвинут и, как положено, единогласно избран на должность первого секретаря парткома Саратовского пригородного района, получил квартиру в только что построенном большом пятиэтажном доме напротив Липок. Звонарёвы оказались соседями по лестничной клетке с Урусовой и Адашевским, но знакомство было «шапочным».

Не всегда трезвый, Георгий Иванович «мотался» на персональной легковушке по всему Саратову, игнорируя все правила дорожного движения. К счастью, «русская любовь к быстрой езде» не привела к аварии, так как управлял машиной личный шофёр Георгия, одинаково опасающийся и своего «шефа», и милиционера-постового.

Я приходила к Лиле за книгами, пооткровенничать с ней. С мамой, наученная горьким опытом, я никогда ни о чём серьёзном, задушевном не говорила. Наши разговоры не выходили за рамки «тряпичных дел» – вопросов моды, новых кинокартин, театра и впечатления, производимого на некоторых людей моей внешностью и умом.

Мама очень интересовалась моими успехами в ученье и ещё больше – мнением обо мне «солидных» людей. Она не скрывала, что надеется на благосклонность судьбы, которая не позволит красивой девушке «прозябать в нищете», наградит порядочным, хорошо зарабатывающим мужем, по выбору мамы. Из головы мамы ещё не выветрились мысли о прежнем образе жизни: литературные салоны, визиты, балы, и везде она – первая дама, достойная соперница своей дочери.

Бедная мама! Она, несмотря ни на что, умудрилась проспать целую эпоху революционных преобразований в стране и, будучи умной, энергичной женщиной, не вписалась в современность.

* * *

Экзамены как в зимнюю, так и в весеннюю сессию я сдала на «отлично», почти все досрочно и в душе гордилась тем, что из четырёх учениц-отличниц Хвалынской средней школы №4 только я подтвердила «золотой аттестат». Надька серьёзно не занималась, но на её способности обратили внимание преподаватели и профессора ЛГУ, Галя училась в мединституте вполне успешно, а Лёлька довольствовалась «тройками» и «четвёрками». На более высокие оценки она не вытягивала.

Однако об экзамене по основам марксизма-ленинизма нужно рассказать более подробно. У этого экзамена была предыстория.

* * *

Приблизительно через месяц после начала занятий я совершенно случайно, опаздывая на лекцию по основам марксизма-ленинизма, столкнулась на лестнице с Комковым. Он извинился, посторонился и вдруг пристально стал глядеть на меня, причём глаза его загорелись, стали лучистыми, ласковыми. Я убежала сломя голову в аудиторию, плюхнулась на своё место и, подняв на лектора глаза, увидела тот же взгляд его голубых глаз.

Так на меня ещё никто никогда не смотрел. Это смутило меня, я даже покраснела. Впрочем, вогнать в краску меня в то время было легко, но об этой моей слабости Комков, конечно, не знал. Комков в течение года на лекциях не спускал с меня глаз, а я взяла себя в руки и никогда больше не краснела, даже приучилась не замечать подчёрк­нутого внимания лектора к моей особе, старательно записывала лекции, не глядя на него.

Наступил день сдачи экзамена по основам марксизма-ленинизма. Я этот экзамен, единственный из всех экзаменов за первый курс, сдавала в срок, со всей группой, так как меня что-то удерживало от встречи с Комковым наедине. Мы знали о привычке Комкова принимать экзамен без ассистентов, вызывать «на допрос» экзаменующихся по одному.

Отвечать первой, как обычно, я не решилась, затерялась где-то в середине очереди. Как ни тяни, а идти сдавать экзамен необходимо. Я решительно вошла в кабинет, прикрыла дверь и не торопясь направилась к столу, за которым сидел Комков. Увидев меня, Комков встал, уставился на меня, не мигая, и – о, ужас! – лицо его залилось ярким румянцем. Но я не смутилась, спокойно села напротив экзаменатора (он тоже сел на своё место) и уверенно, твёрдо ответила по билету. Комков не произнёс ни одного слова, только поставил в ведомости и в зачётной книжке «отлично». Я встала и ушла, провожаемая его пристальным взглядом.

* * *

На этом экзамене произошло ещё одно событие.

Нюся никак не могла набраться смелости и пойти сдавать экзамен. Ей казалось, что она чего-то недоучила, что-то забыла и т. д. Уже все студенты побывали «на свидании» с Комковым, уже Игнасик Французов в восторге от полученной тройки «колесом» прокатился по всему коридору, походил на руках, а Нюся всё цеплялась за «Краткий курс истории ВКПб», за конспекты.

Нина Кравцова заглянула в дверную щель и увидела, как Комков собирает со стола бумаги. Мы переглянулись и дружно втолкнули Нюсю в комнату, затем предусмотрительно навалились на закрытую дверь, чтобы Нюся не улизнула обратно в коридор. Потолкав безрезультатно дверь, Нюся подошла к экзаменатору и сдала экзамен на «отлично».

Нина и я торжествовали.

* * *

Анализируя свои «отношения» с Комковым, я с удовольствием подумала: этот экзамен – наша последняя встреча. На втором курсе философию будет читать другой преподаватель – Масляков.

И как это студентам удаётся узнавать все новости раньше других? Но одну важную для нас новость мы не знали.

* * *

Комков с его непрошеным вниманием, даже сами экзамены оказались не такими уж важными событиями. Постановление партии и правительства о порядке начисления стипендий студентам в ВУЗах бесповоротно, резко изменило судьбу многих. Стипендию теперь давали только «круглым» отличникам. Вскоре внесли поправку, позволя­ющую начислять стипендию студентам, у которых за экзамены, кроме «отлично» – 75%, получено ещё 25% оценок «хорошо». «Круглые отличники» получали повышенную стипендию, вместо 180 рублей – 225 рублей.

Таким образом, я «заработала» неплохие по тем временам денежки. До этого я, единственная на курсе, не получала стипендии, так как папина зарплата – 900 рублей – превышала установленный в стране «прожиточный минимум» – 300 рублей на человека – и обеспечивала «полунищенское существование». Никакие мамины хлопоты не изменили ситуацию, и дедушка ежемесячно присылал мне 200 рублей, которые шли «в общий котёл».

Как устраивались, чтобы получать стипендию, мои сокурсники, явно не бедствующие, мы, «непрактичные» люди, не понимали. Могу только подтвердить, что так называемые «бедные» после потери стипендии продолжили занятия в университете, а вот истинно бедные были вынуждены бросить учёбу. За многими из них двери в высшие учебные заведения захлопнулись навсегда.

Из близких мне подруг бросили университет Зина Дубровина, Нина Вознесенская, Нина Кравцова. Они уехали домой: в Чембары, Хвалынск, в Среднюю Азию. Судеб двух Нин я не знаю, а Зина сумела получить высшее образование заочно.

* * *

На втором курсе, осенью 1940 года, мы недосчитались многих. Ушёл из университета мой однокурсник Володя Леженкин. К Володе я никогда не проявляла интереса: ходит на лекции крепкий, белоголовый парень, с повреждённым глазом, дружит с Петей Щербаковым, красивым, симпатичным спортсменом.

Вдруг в сентябре 1940 года, когда Саратов «завалили» южными пудовыми арбузами, ко мне домой неожиданно пришёл Володя. Мы заканчивали обедать, стол украшал громадный взрезанный арбуз. Гостя немедленно усадили за стол, стали угощать. Володя чувствовал себя неловко, вскоре ушёл. Я только плечами пожала и не задумалась, почему малознакомый Володя пришёл навестить меня.

Причину визита я поняла дня через два-три, когда узнала на курсе, что Володя уехал на Родину – в Фергану или Фрунзе, не помню, и что он не будет больше учиться в Саратове. Визит Володи ко мне был прощальным.

Да, везло мне на «голубые глаза» и неизбежные расставания!