Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 60

кузен П. И. д'Альгейма, учитель французского, - худой, культурный,

протонченно вежливый невероятный чудак; или В. С. Рукавишникова, "Варя",

сестра поэта; звонок: и певуче звучит из передней:

- "Ратшински... Э бьэн!"193

И Петр Иваныч д'Альгейм изумительными разговорами о символисте Вилье де

Лиль-Адане, о песенных циклах, о Шуберте или Мусоргском перебивает

Рачинского; оба мы, рты разевая, внимаем д'Альгейму: как мэтр Вильон он!

Я учился культуре: в квартире Рачинского.

Останавливаюсь на ряде тогдашних новых друзей; они мне семинарий по

классу культуры, или - проблемы увязки: моих личных знаний со знаниями, мне

показанными в живом опыте; литературные, даже научные интересы - еще не

культура, пока они - замкнуты.

Мне размыкал Кобылинский круг личного опыта и наблюдений, врываясь со

списочком книг, где стояло: Маркс, Меринг, Рикардо, Бернштейн, Шмоллер;

Рачинский является с "Гарнаками"; Метиер культуру Германии вскрыл,

разъясняя, как музыка, мысль и поэзия великолепно увязаны; чтоб не думал я,

что вся культура - Германия, встал утонченный француз, Пьер д'Альгейм, - с

Ламартином, Ронсаром, Раблэ и т. д. В. В. Владимиров выдвинул - проблему

формы; культуру стиха раскрыл Брюсов; уж Фохт беспокоил подобранной полочкой

книг: по теории знания; скоро явились: Нилендер и В. И. Иванов; и Роде, и

Фразер, и Бругман возникли тогда; возникали: отец с своим Лейбницем, с

аритмологией; а Гончарова - с проблемой Востока; и даже полезен был Эртель,

подчеркивая: знать Гиббона и Моммсена - надо.

Обстанья моих интересов другими растягивало во все стороны, не

позволяло заснуть в круге книг, мной отобранных; и голова кружилась, рябило

в глазах! Но царили еще: Стороженки и Янжулы, не оставляя нам пяди

"культуры"; Арбат нас сжимал.

Чем он был? Фоном всех разговоров; Арбат не менялся. Арбат 901 года -

такой же, как в прошлом столетии.

Жить, как мы жили, в обстаньи Горшковых, Мишель-Комарова и

Выгодчиковых, - нельзя! И картина сознания без к ней приложенного, как

виньетки, Арбата восьмидесятых годов (он Арбат и 901 года) - неполная.

СТАРЫЙ АРБАТ

Помнится прежний Арбат: Арбат прошлого; он от Смоленской аптеки вставал

полосой двухэтажных домов, то высоких, то низких; у Денежного - дом

Рахманова, белый, балконный, украшенный лепкой карнизов, приподнятый круглым

подобием башенки: три этажа.

В нем родился; в нем двадцать шесть лет проживал194.

Дома - охровый, карий, оранжево-розовый, палевый, даже кисельный, -

цветистая линия вдаль убегающих зданий, в один, два и три этажа; эта лента

домов на закате блистала оконными стеклами; конку тащила лошадка; и фура,

"Шиперко", квадратная, пестрая, перевозила ар-батцев на дачи; тащились

вонючие канализационные бочки от церкви Микола на камне до церкви Смоленские

божия матери - к Дорогомилову, где непросошное море стояло: коричневой

грязи, в которой Казаринов, два раза в год дирижировавший в Благородном

собрании танцами, в день наносивший полсотни визитов, сват-брат всей

Москвы, - утонул; осенями здесь капало; зимами рос несвозимый сугроб; и

обходы Арешева, пристава, не уменьшали его. Посредине, у церкви Миколы (на

белых распузых столбах), загибался Арбат; а Микола виднелся распузым столбом

колокольни и от Гринблата, сапожника (с Дорогомилова, с площади); в церкви

Миколы венчался с Машенькой Усовой Северцев, А, Н., профессор; Микола -

арбатский патрон; сам Арбат - что, коли не Миколина улица? Назван же он

по-татарски, скрипели арбы по нем; Грозный построил дворец на Арбате; и

Наполеон проезжался Арбатом; Безухий, Пьер (см. "Война и мир"), перед

розовою колокольнею Миколы Плотника что не на камне бродил, собираясь с

Наполеоном покончить;195 Микола - патрон, потому что он видел Арбат: от

Миколы и до Староносова; и - от Миколы до "Праги";196 и, видя до "Праги",

предвидя Белград, за арбатцами, текшими в Прагу, в Белград, он не тек по

проливам до... Константинополя; староколенный арбатец, идя мимо, шепчет

молитву "Арбатскую" - может быть?

Крепись, арбатец, в трудной доле:

Не может изъяснить язык,

Коль славен наш Арбат в Миколе, -

Сквозь глад, и мор, и трус, и зык197.

Микола ведь, изображенный на камне плывущим, державшим собор наподобье

сращенья просфорок, с мечом, в омофоре, - арбатца так радовал.

До Староносова длился Арбат; 198 от него, что ни есть, - относилось к

Москва-реке, к баням семейным, где мылся Танеев, С. И., композитор

известнейший; мыться с Плющихи ходили - и Фет и Толстой, на Плющихе

живавшие; Писемский, кажется, под боком жил; бани прочно сидели меж Мухиной

и Воронухиной горками; с горок тех - первые зори увидел я: у Воронухиной; в

Первом Смоленском - живет Вересаев; жил - Батюшков П. Н. и жили -

Кохманские; близ Староносова жили: Нилендер и Лев Кобылинский.

Дом каменный, серо-оливковый, с "нашей" аптекой, с цветными шарами,

зеленым и розовым, принадлежавшими Иогихесу, аптекарю;199 с сыном его я

учился; папаша в пенснэ за прилавком пред банками с ядами, медикамент

отпуская, стоял; в боке дома - Мозгин, или "Мясоторгов-ля" ;200 Мозгин - в

котелке и в очках, с видом приват-доцента, филолога, гнулся к конторке, а

лиловолицые парни в передниках, ухающие по бычиной ноге топорами, средь

зайцев и тухлых тетерок, - метались; и мать говорила кухарке: "Тетерька-то -

тухлая: переходите к Аборину, а с Мозгиным надо кончить". Мозгин, в котелке,

в своей, в собственной, ездил в пролетке, гордясь своей, собствен-ной,

лошадью, бледно-железистой.

Далее - одноэтажное длинное здание (в двадцать четвертом году подновили

двухцветной окраской) лупело: Замятины, братья, - стариннейшее керосиновое

дело;201 Зензиновых, сыновей, - чай, сахары; сын-то, сын, говорят, стал

эсером; напротив - гнилые домки 202, зеленные лавчонки, фруктово-плодовые

протухоли, слизи рыжиков, постные сахары, морковь, халва и моченые яблоки;

среди всего - толстый кот.

И уже - "Староносов" (по черному золото), красный товар: сперва -

лавочка, потом лавчища; фасонистый галантерейный товар; Староносов был

городовой: стоял годы под нами, в скрещеньи Арбата и Денежного, - сизоносый,

багровый, моржовьи усы прятал в шубу; на святках ее выворачивал, вымазав

сажей лицо, и плясал по всем кухням; и папа, и мама, и дядя, и тетя, и я

отправлялись на кухню: с улыбкой смотреть на запачканный нос Староносова и

на меха его шубы; от жуликов он охранял; эти жулики с черного хода вводились

в пустые квартиры Антоном, вторым нашим дворником, пока Антона не выгнали в

шею, сперва протузивши: не стоит в участок тащить, потому что хозяин,

Рахманов, - приват-доцент Лейста, - в науку уйдя, дом забросил.

Профессор, Владимир Григорьевич Зубков, рядом жил, коль встать влево;

коль вправо, - проулком и за угол, - жили Бальмонты (поздней); в угловом

доме, наискось, много годов торговали различными средствами против клопов;

когда после, в двадцатом году, развалили тот домик, открылося изображение

дьявола: прямо в стене; и болтали: мол, здесь сатанисты года, под шумок,

алтарь дьяволу строили, голую женщину еженедельно кладя на алтарь.

Тут и Троице-Арбатская церковь, с церковным двором, даже с садиком,

вытянутым дорожкою в Денежный; там - и ворота; в воротах - крылатый

Спаситель; колодезь и домики: домик дьячковский, поповский и дьяконский; в

дьяконском, двадцатилетьем поздней, останавливался мой издатель, Алянский;

меня приносила Афимья, кормилица, - в садик; С. М. Соловьев здесь в салазках

катался позднее.

Протоиерей, Владимир Семенович Марков, сребрясь рыжевато-седой бородою,

волною расчесанных серых волос, благолепил лицом, не худым и не полным,

очком темно-синим и серою шелковой рясой (под цвет волос), крупным крестом,

прикрывающим маленький, академический крестик; он, стройно-прямой, с

наклоненной в приятном покое главою, неслышно ступал, восходя на амвон, где

дьячок ожидал с золотою широкою эпитрахилью, расшитою чтительницами; - после

в тихом величии руки над чашею он разводил, в предвкушении митры, слетевшей

собором Успенским, которого стал настоятелем, с императрицей яичком

обмениваясь в праздник Пасхи, которую цари встретили в Первопрестольной.

Величие великопостных служений прославило Маркова.

В церкви все знали, кто где проживает, как служит, какого достатка,

когда дети женятся, сколько детей народят, чем внучата в годах расторгуются,

когда успение примут они.

Байдакова, маман; сын - "Торговля строительными материалами"; дама

сухая, седая и строгая; шляпочка - током, с атласными серыми лентами;

рядом - невестка, шикозная, рыжая, очи - лазуревые; Байдаков поздней

старостой стал; и - безусый, безбрадый ступал, задыхаясь жирами, с

тарелочкой медной, бараний бурдюк, не живот, опустив пред собою самим: до

колен; говорили: жену-де - имеет; жениться ж - не может: мешает - живот.

До него Богословский (дом собственный в Денежном, с "белой

старушкою"-призраком, с Карцевым-книготорговцем, с профессором Гротом -

жильцами) был старостою нашей церкви, пронзив сердце дряхлой, трясущейся

дамы амурными стрелами, красным бульдожьим лицом с бородавками; а сын -

историк, профессор, профессорствовал над Москвой - сколько лет!

Богданов с женою и сыном (опять особняк, опять в Денежном) - гривенник

клал на тарелочку: он - коммерсант; Патрикеевы (дом на Арбате) - блондин

бело-розовый, дамочка с родинкой, с легким уклоном полнеть: ах, какая!

Мишель Комаров (опять дом на Арбате)203 - поджарый, стареющий, прежде гусар

и танцор, похищающий женщин, жен, тоже с похищенною женою, венгеркой,

склоняет колено здесь; после - катает венгерку, жену, - в шарабане с

английскою упряжью; и стоит говор: "Поехал Мишель Комаров в шарабане

английском: катает венгерку, жену".

Это - правильно.

Здесь прихожане - достойные люди; причт - тоже; хотя бы трапезник,

Величкин, имеющий Ваню, сынка, в золотом стихаре, проносившего свечу пред

дьяконом, выросшего в психиатра с всклокоченным воображеньем, со

склонностями к символизму, выскакивавшего на трибуну сражать: Мережковского

иль Вячеслава Иванова: в прениях Религиозного общества.

Тип!

Около церкви - Горшков: зеленная торговля;204 бывало, подвязанный

фартуком, "сам" перекладывает астраханские виноградины; более крупные - в

сторону улицы; черный такой, горбоносый, надвинет картуз на глаза - на

косые; из яблоков смотрит, как спелая клюква, - Горшчи-ха: в бурдовом

платке, с выражением едким и лисьим; их "чадо", в картузике -

"чего-изволите", - спинжак с выпускными - "два фунтика, фунтик" - штанами:

штиблетами щелкнет, взыграет цепочкой и розовым - "клюк-вы-с" - младым своим

ликом; отщелкнет на счетах какой-нибудь вальсик; и, счетную лиру поставивши

в воздухе, - дзакнет костяшками, всеми:

- "С полтиною рупь!"

Когда "чадо" венчалось, - то ахнул Арбат, запрудив тротуары у Горшковой

лавки: стояла карета, сквозная и белая вся изнутри, запряженная шестериком и

с гайдуч-ным мальчишкою в треуголочке; с кучером (в заду - перины);

Горшков-млад, во фраке, в штиблетах оранжевых, в белом жилетике, с бантиком

(цветик жасмин), в середине атласных и белых подушек кареты воссел, положив

две ладони на фрачных коленях; и - все десять пальцев расставил; и - десять

проехал шагов, отделяющих лавку от церкви, где ахнули хором "Гряди,

голубица".

Горшковова лавочка окнами - в Денежный; тут и дома: Богословского,

Берга, Истомина, с древом развесистым, из-за забора склоненным, где дом,

"Школа кройки", синявый, которым когда-то патронствовала мадам

Янжул; и - церковка, Покрова Левшина: берговский дом после строился:

Мирбах, германский посол, в нем убит: мировая история!205

Лундберг - при ней жил.

Напротив Горшкова - наш дом; внизу булочник Бартельс - не тот,

знаменитый206, а Бартельс-"эрзац"; отравлялись сластями его производства;

поздней уже в окнах открылся Торгово-промышленный банк (ныне тут продаются

предметы резинового производства).

Напротив - дом Старицкого, двухэтажный, оранжево-розовый, с кремом

карнизных бордюров и с колониальным магазином "Выгодчиков" (после "Когтев",

а после него - "Шафоростов") :207 чай, сахар, пиленый и колотый, свечи,

колбасы, сардины, сыры, мармелад, фрукты, финики, рахат-лукум, семга,

прочее - чего изволите-с! Выгодчиков - за прилавком: курносый, двубакий,

плешивый и розовый, в паре прекраснейшего василькового цвета, в пенснэ,

перевязанный фартуком:

- "Сыру?.. Мещерского? Есть... Вы, сударыня, видите сами: слеза...

Поворачивайтесь!"

Молодцы - поворачиваются; и - летит молодец: с колбасой, и - летит

молодец: со слезой от мещерского сыру!

- "К которому часу прислать?.. Так-с: будет прислано!"

И отвернется солидно, достанет часы золотые с массивной цепочкой,

зевнет; лишь для шика он, собственник дачи, весьма элегантный своим котелком

и покроем пальто, когда бродит с газетой в руках по бульвару Пречистенскому,

зажимая тяжелую трость с набалдашником, - здесь подпоясался фартуком, как

молодец с молодцами; сынок, "коммерсант" [Ученик коммерческого училища],

третьеклассник, бивал поливановцев, нас, при заборе, - как раз под балконом,

с которого граф Салиас, старичок-романист, любовался закатом весною, когда

поливановцы, мы, возвращались с экзамена Денежным; раз, поплевавши в кулак,

этот Выгодчиков-третьеклассник, воскликнув "не хочешь ли в рожу", - с

размаху скулу мне взбагрил; я - бежал от него, подняв ранец. Он после стоял

за прилавком, указывая на слезу от мещерского сыра.

Как Выгодчикова мне забыть, коли первое слово мое продиктовано им:

поднесли годовалым к окошку; в колониальном магазине Выгодчикова зажигали

огонь; я затрясся; и первое слово, "огонь", - произнес; Прометеев огонь для

меня просто - "Выгодчиков".

Над ним жил симпатичный профессор Угримов, Иван Александрыч, а в гости

ходил к нему Александр Иваныч, профессор Чупров; и Иван Александрыч и

Александр Иваныч с Ивановым, Иван Иванычем, сиживали у Ивана Иваныча:

Янжула, где и Иван Христофорович Озеров сиживал, не Христофорова, не

Клеопатра Петровна, которая сиживала не у Янжула: у Стороженки.

Дом - Старицкого, генерала, который садился в пролетку, в кровавых

лампасах, запахиваясь в свою бледного цвета шинель на кровавой подкладке;

бифштекс - не лицо: бритый; серая в яблоках пара несла его; он - прототип

"генерала": ребенку, мне; "Старицкие" - говорил я, бывало, увидевши двух

генералов: что это есть род стариков, что командуют армиями и воюют, - не

знал; и все думалось: серая в яблоках пара под синею сеткой по улицам носит

их: тоже - род жизни.

И "Старицких" я уважал; офицеры с пунцовым околышем, полненькие, при

портфелях, - не трогали; много их бегало вкруг шоколадно-кофейного дома

Военно-окружного суда; и меж ними - "брелок", офицеришка; прежде он розовый,

нежный, околыш носил; бегал пыжич-ком (грудь - колесом, зад - другим

колесом), с двумя бачками, рыженькими, на кривеньких ножках, дугою волоча за

собою длиннейшую саблю; а мама, Екатерина Ивановна, с ними Надежда Ивановна,

Вера Ивановна - как в один голос:

- "Ну как с ним в мазурку пойду я! Его бы брелоком на часики!"

Папа же морщился, рявкая:

- "Сальник".

Ходил капитан, екатеринославец, с околышем красным, Банецкий, мазурки

откалывавший на балах, - с Пустоваловой, с мамой, с Мазуриной, с Лесли, с

графиней Ланской, с Гамалей, с Востряковой, мамашей, - комплексом тогдашних

московских бэльфам;208 как породистый конь, жеребец, бьет в конюшне копытом,

так бил сапогом о сапог лакированный мысленно он день и ночь, приготавливая

разговор за мазуркой на бале ближайшем с московской красавицей; он

перещелкивал всех, открывая мазурку; плясал в первой паре; и редко плясал во

второй; Подгорецкий и Постников, - те вырезывали на Патриарших прудах

вензеля ледяные: коньками. Банецкий, подняв эполет, оборвавши полет над

паркетом, схватясь двумя пальцами за бакенбарду и даму оглядывая сверху

вниз, придробатывал лишь каблуками подкованными, превращайся в мумию, как

фараон, Рамзес, - корпусом; и наводили бинокли; и дама не знала, что делать,

как перетоптывать ей - перед задержью этой.

Вдруг, щелкнув и пав на колено, швырнув вкруг себя свою даму, вскочив,

как взрываясь ногами, стрелою разрезывал воздух; и, точно пловец на

саженках, вывертывал правым и левым плечом и скользил на носках, точно на

плавниках, - нежно-нежно; потом - боком, скоком, как конь, сапогом воздух

храбро забрасывал; и сапогом о сапог - бил.

Играли - на тотализаторе; и - на Банецком: с какою красавицей? И - в

какой паре: второй, первой, третьей? Сжигаемая, как огнями, красавица,

стиснувши веер, бледнела и падала в обморок - от ожидания ангажемента, глядя

вожделеющим оком, как вздрагивает в ожидании мазурок икра его, когда

беседовал, не приглашая.

Уже - пригласил!

С кем он шел в первой паре, той - выдан диплом; на всю жизнь:

"Танцевала с Банецким"; и значило это, что первая, или вторая, иль третья по

счету красавица; уже с шестою по счету не щелкал; круг тесный танцорок; к

нему пробивалися, сил не щадя, перепудриваясь, оголяясь, ресницы черня,

протыкая прически эгретками, к Минангуа приставая, чтобы туалет был такой, о

каком только грезил парижский портной, чтобы Минангуа улетала в Париж; а

Банецкий ходил по Арбату, под Пашковым, под парикмахером210. Тот - тоже

центр: утонченнейше Пашков стриг бороды; рукою белою, нежною, взявши

щипцы, - завивал парики; он, подстриженный и подвитой, в кудерьках

бонвивана-художника, в белом жилете, худой и высокий, с бородкою острой,

а-ля италъэн, простирал свои хлопоты над процветанием волосяного покрова

макушечной и подбородочной части - у Янжула, у Комарова Мишеля, у К. Д.

Бальмонта, меня, Соловьева; весной, разрешенные батюшкой Марковым от

окаянства и грехов, разрешались у Пашкова номером первым машинки от

волосяного покрова; здесь сиживал я: гимназистом, студентом, писателем

"Белым", пока благодатная бритва "жилет", мною приобретенная, не перерезала

связей с родной парикмахерской, где, схватив за нос, бывало, меня, черноокий

поляк (в услуженьи) беседу со мной заводил о Тетмайере и Пшибышевском; два

пашковских сына, художника-строгановца, увлекались "Весами", читали меня и

Бальмонта; и в "третьей волне символизма" участвовали; их папа, уж седеющий,

нежную руку протягивал к полу:

- "Знавал-то - таким вот, еще не писателем, - Бо-ренькой-с!"

Входишь - сидит промыленный и белою простыней закрытый Бальмонт,

вздернув кончик бородки в шипящие одеколонные токи.

Попова старинная "Виноторговля" граничила с Пашковым; кофейно-кремовый

домик как тортик; проезд со двора дома собственного Комарова, Мишеля, с

венгеркою, мимо кирпичного, красного дома, где "Ремизов";211 коли я был

обут, в том "заслуга"212 сапожника Ремизова.

Дом Нейгардта, одноэтажный, кисельный; и после - фисташковый; окна -

зеркальны: барокко; дом в пупринах, три этажа; цвет - крупа "Геркулес"; и -

чулочно-вязальное в нем заведение; дом угловой, двухэтажный, кирпичный:

здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с

Борисом Зайцевым; даже не знали, что можем на воздух взлететь: бомбы

делали - под полом; это открылось позднее уже.

Меж Никольским и Денежным серый забор заграждал неприятные пустоши,

посередине которых уныло валялись могильные памятники, продаваемые на

Ваганьково; не понимали еще: это есть аллегория: в месте сем будет Арбату -

капут; полагали: под памятниками тот уляжется, этот; и - только. Перед самой

войной с места этого встал дом-гигант, унижал Арбатский район, двухэтажный,

облупленный, - восьмиэтажной своей вышиной213, чтобы в дни Октября

большевистскими первыми пулями в стекла приниженных "юнкерских" особняков -

тарарахнуть; единственный дом-большевик победил весь район; стало быть: и

надгробные памятники назначались - Горшкову, Мишель Комарову, маман

Байдаковой, Зензиновым, Старицкому или - "старому Арбату": всему!

Здесь кончаю обходы домов; знавал - все: от Горшкова до Гринблата;214

мог бы представить отчет о развитии писчебумажной "Надежды"215 (зеленая

вывеска, принадлежавшая сестрам, двум); сестры, "Надежды", бумагой,

чернилами, которыми написано все, что писал, меня долго снабжали, надежду

двоя; и позднее, наверное, стали "кадетками"; мог бы отчет написать о

седеньи мосье Реттере (специальный кофейный магазин), чернявом, проседом,

седом (в Новодевичьем - крест), о явлении Белова, колбасника, тяжким ударом

колбас поразившего Выгодчикова, отчего он торговлю свою передал; мог сказать

бы еще о "Распопове", мастере дел золотых, и о "Бурове", в буреньком домике,

угол Никольского: "Трости, зонты ".

В детстве круг интересов и знаний о мире граничил с Арбатскою площадью,

где - "Базбардис парфюмерия" ("Келлер" - потому) и где "Чучела" Бланка -

Харибда и Сцилла; и - океанская неизвестность за ними ("Америка" же -

Моховая); и далее - только стена шоколадного цвета и вывеска строгая в ней:

"Карл Мора"216 (а магазин "Друг школ" появился поздней); кто и что "Карл

Мора" - неизвестно; она, он, оно? Горизонт! Подведут меня маленьким; я

постучу в "Карл Мора"; и - назад: на Пречистенский.

Смутно лишь чуялось - там океан опоясывает, ограничивая "нашу" площадь:

Арбат, Поварскую, Собачью площадку, Толстовский, Новинский, Смоленский,

Пречистенку; домики, что над бульваром; и снова: Арбат; круг - смыкался:

арбатцы свершали свои путешествия в круге, прогуливаясь на бульваре

Пречистенском и воз-вращаяся Сивцевым Вражком домой: на Арбат.

Зато все, что свершалось в пределах арбатского мира, - опознано было:

подъехал купец Окуньков под портнихину вывеску (тут, на Арбате, портниху

завел); знают, что будут делать портниха и он, сколько времени (когда на

ночь, когда на вечер); едет, а от букиниста - Распопов идет; глядь-поглядь -

и мальчонку к Горшкову за рыжичками посылает - Горшчихе шепнуть; а Горшчиха

в бурдовом платке, всем и каждому - с лисьим лицом:

- "Под портнихой стоят окуньковские лошади".

Это всезнание вместе с домами и личностями сохранилось до самого до 901

года; бывало - студентом идешь; а из правого дома, за шторкою, - око; из

левого дома, из форточки, - высунутся: и согласно решают, что "Боренька",

мол, Николая Васильича сын, с "Апокалипсисами" под мышкою шествует в дом

Осетринкина, что у Остоженки, чтоб о семи громах мудрствовать; все же

эдакого вездесущего знания, как у Петрова (магазин его часовой на

Остоженке), - нет: седовласый, почтеннейший, интеллигентный Петров не

районный всеведец; он есть московский всеведец; и он - всемогущий: бывало,

билеты распроданы на бенефис Ермоловой; мать - прозевала: в отчаянии; и

Каблукова, профессора, - просит:

- "Иван Алексеич - билет". Он разводит руками:

- "Никак невозможно: одно остается - Петрова просить".

Разговор - в Благородном собраньи, в антракте концерта; на счастье,

средь тонных причесок, проборов, профессорских лысин серебряная борода и

серебряные, пыш-новейные кудри Петрова; к нему: обещается: может, - достанет

билет.

Достает!

Всемогущий, всезнающий и вездесущий Петров, - часовщик, заводящий часы

у Толстого и многих великих людей, - спутник жизни; сразил меня с первого же

появления к нему: починить часы; он - часы взял, повертел, записал, выдал

номер; и с тонкой иронией (не признавал декадентов, читая, конечно же,

"Русские ведомости"):

- "Что же, все продолжаете посещать Гончарову? Ну - как? Деньги -

дбстаны? Что теософия, - нравится?"

До посещения этого думал я, что вездесущие духи Петрова, ну, там -

аллегория; но посетивши - уверовал.

Средний арбатец, конечно, не тем был: он - Выгодчи-ков плюс Горшков,

разделенные на два; и недосягаемой высью, Ивановою колокольней над

"Выгодчиков плюс Горшков, разделенные на два", стояла культура не Дмитрий

Иваныча Янчина вовсе, а Иванова, Иван Иваныча, критика, или Ивана Иваныча

Янжула, оси пролеток ломавшего (грузен и толст); коли оси пролеток ломал,

предводительствуя всем арбатским районом, умопостигаемо производя свой

подсчет кулаков - староносовских, городовых и антоновских, дворничьих,

будучи даже фабричным инспектором, - делалось страшно за мысли немногих

юнцов, катакомбно живущих, считавших Иван Иванычей, двух, - не Ивановыми

колокольнями, в небо торчащими, скорей - Ивановой ямой; что, если Янжул

узнает про то да дворовым Антонам расскажет? Антоны, надевши тулупы,

студентов бивали ведь.

Делалось страшно: нас - мало; "их" - много; мы - хилые юноши; "они" -

мясистые мужи; меж ними и бытом Арбата - естественная эволюция: с

Доргомилова до Моховой; мужик сено приехал продать: на Сенную, на площадь;

глядь - уже с лотком на Сенной; глядь - уж он Староносов: лавчонку завел;

передвинулся, лавку расширил - Горшков; дело сладил - Мозгин, в котелке,

даже Выгодчиков; уже он Байдаков, уж Рахманов, имеющий собственный дом и

ученую степень: хозяин наш; сын будет Янжулом; а коли так, каждый - Янжул,

или - естественное увенчание сил, синтез духа тяжелого с телом

десятипудовым.

А мы?

Ощущали отрыв.

Хорошо вспоминать, когда прахом рассыпались камни канонов арбатских; в

описываемое время ведь "камни канонов" еще не стояли в музеях: над нами

висели, грозя раздавить.

Я раздав ощущал, по Арбату бродя и обдумывая свои мысли... о символах

под домом Старицкого, под Миколой на камне, глаза поднимая, чтобы не видеть

прохожих; и ласточки реяли, тихо вывизгивая, над крестом колоколенным.

АРГОНАВТИЗМ

Таков кружок чудаков, изображенный в этой главе, кружок в очень

условном смысле, выросший совершенно естественно; впоследствии Эллис назвал

кружком "аргонавтов" его, приурочив к древнему мифу, повествующему о

путешествии на корабле "Арго" группы героев в мифическую страну (по

предположению, в Колхиду): за золотым руном; я написал стихотворение под

заглавием "Золотое руно", назвав солнце руном;217 Эллис, прицепившись к

нему, назвал нас "аргонавтами"; "аргонавты" не имели никакой организации; в

"аргонавтах" ходил тот, кто становился нам близок, часто и не подозревая,

что он "аргонавт"; не подозревал о своем "аргонавтизме" Рачин-ский, еще

редко меня посещавший и не бывавший у Элли-са; не подозревал Э. К. Метнер,

весной 1902 года не живший в Москве218, что и он - сопричислен;

собственно, - никто не держался за кличку, и, вероятно, многие затруднились

бы определить, в чем именно заключается пресловутый "аргонавтизм";

провозглашал обыкновенно Эллис, придя в восторг от того или этого: "он -

аргонавт". Проживи мой отец еще несколько лет, вероятно б, старик-математик

удостоился почетного звания, которым награждал Эллис, повинуясь минуте и

прихоти; Блок почувствовал себя "аргонавтом" во время краткой жизни в

Москве219, и скоро забыл о нас. Но прозвище "аргонавт" существовало, как

помнится, до 1910 года, когда книгоиздательство "Мусагет" воссоединило под

кровлей редакции былых "аргонавтов"; они ютились в "Орфее", подотделе

издательства, и боролись там с "логосами", сотрудниками неокантианского

журнала, который издавал "Мусагет";220 с исчезновением Эллиса из России

никто не вспомнил об "аргонавтах"; они - "утопия" Эллиса, его мечта, которой

он защищался против твердого, нас обступившего московского или, верней,

староарбатского быта. Каково же было негодование Эллиса, когда присяжный

поверенный Соколов через пять лет "спер" у Эллиса его лозунг и преподнес

Рябушинскому в качестве заглавия журнала;221 и появился первый номер

никчемно-"великолепного" "Золотого руна", вызвавшего в публике ассоциации,

обратные элли-совским: "Золотое руно" - издатель-капиталист, которого-де

можно "стричь"; Эллис проненавидел несколько лет эту пародию на его утопию;

Рябушинскому же было все равно, как назвать, хоть - "Налаченное пузо"!

Представьте себе мною изображенный староколенный Арбат, со

староколенными тупичками и кривулями; в один из сих кривулей, еще доселе не

сломленный, в Кривоарбатский переулочек, меня водили к старушке Серафиме

Андреевне Лебедевой в одноэтажный, деревянный особнячок (он, кажется, и

доселе не сломан) с забором и садом: гулять в садике. Представьте себе кучку

полуистерзанных бытом юношей, процарапывающихся сквозь тяжелые арбатские

камни и устраивающих "мировые культурные революции" с надеждою перестроить в

три года Москву; а за ней - всю вселенную; и вы увидите, что в составе

кружка могли быть "одни чудаки" или чудящие: Эллис, я, Батюшков в эти годы -

откровенные чудаки; Эртель - чудящий лентяй и враль-лежебока. А еще:

Байдаков влачил свое пузо из Денежного переулка в Троице-Арбатскую церковь;

и моченые яблоки продавала Горшчиха; еще ди-линькала конка и с угла

Смоленского рынка; еще стояло, златело огромными буквами на черном на всем:

"Староносов".

И тем не менее "аргонавты" оставили некоторый след в культуре

художественной Москвы первого десятилетия начала века; они сливались с

"символистами", считали себя по существу "символистами", писали в

символических журналах (я, Эллис, Соловьев), но отличались, так сказать,

"стилем" своего выявления. В них не было ничего от литературы; и в них не

было ничего от внешнего блеска; а между тем ряд интереснейших личностей,

оригинальных не с виду, а по существу, прошел сквозь "аргонавтизм"; опять

отмечаю: литературная слава, карьера, имя - ничто; сколькие пустомели,

пошляки, сплошные общие места стали именами, прописаны в энциклопедических

словарях; например, Осип Дымов, когда-то имя (Чуковский назвал его

литературным лихачом);222 вспоминаю, в противовес ему, например, студента

Нилендера; неказистый, скромный бедняк-студент для меня значил более, чем

тысяча Дымовых; а Сергей Кречетов, победитель сердец в 1905 году? A... -

nomina sunt odiosa223.

Вспоминая судьбы многих "знаменитых" карьер, я с удовлетворением

отмечаю: судьба "аргонавтов" в двух десятилетиях заката русского буржуазного

общества - стать неудачниками; не литераторы (а - могли б ими стать),

бедняки, - в то время как не стоящие мизинца их великолепно устраивались и

шли кто - в профессора, кто - в литературные корифеи; с виду "маленькие

собачки, которые до старости щенки" (никакой маститости!), - многие из

друзей моей юности, если бы менее думами "измеряли века" и более

заинтересовались устройством своей жизни, конечно, оказались бы не чета

Дымовым, Пиль-ским, Ликиардопуло, Кречетовым, которыми временами занималась

Москва, "вся" Москва, многопудовая Москва купчих, присяжных поверенных,

купецких сынков, изощ-ренно-протонченных, т. е. - та же "старая Москва", в

два-три года перекрасившая свои особняки под цвет "стиль-нуво", перекроившая

пиджаки в смокинги "а-ля Уайльд", а платья - в шелковые хитоны "а-ля

Боттичелли".

Подчеркнув, что никто из моих друзей юности не стал прилипалой,

выскочкой, спекулянтом, дутой известностью, проваливаясь в неизвестность и

скромно ютясь в тени музеев, редакций как ценные консультанты, я вовсе не

вменяю этим чудакам в заслугу их подчас преувеличенную скромность или

брезгливость коснуться того, что захватано: старым бытом, продажностью! Надо

было бороться, показывать кулаки; и бить рутину, не отступать перед нею; эти

"Гамлеты", с точки зрения нашего времени, были бы справедливо заклеймлены,

начинай они жизнь в наши дни. Но ведь юность каждого протекала в ужасных

условиях; и каждый вступал в жизнь переломленным; воли, мужества и чисто

физического здоровья недоставало многим.

И оттого-то судьба иных "аргонавтов" - стать не деятелями, а

советчиками, ободрителями, часто няньками тех, кто боролся иль чья

инициатива осуществлялась в ряде начинаний.

"Аргонавт" - психологический тип моего времени; и ныне он вывелся; но

тридцать лет назад он сыграл свою роль; он был среди нас; но он же,

вероятно, был рассеян по всей России; в провинции его особенно "ела среда",

и там он зачастую оканчивал жизнь самоубийством, если не попадал в клинику

для нервнобольных.

Эта слабость саморазъеда тотчас же сказалась в нашем кружке, как скоро

в 1903 году я и Эллис поволили в союзе с друзьями выход на культурную арену;

выявились: репе-тиловщина, обломовщина, в соединении с "поприщинст-вом"224

даже; выявились и Мышкин, эпилептический герой "Идиота", и Алеша Карамазов -

"герой" без продолжения; выявился и Печорин Лермонтова, и действительно

живший Печерин-католик, которому Гершензон посвятил исследование .

Кружок "Арго" напоминал впоследствии мне амебу, меняющую форму и

выпускающую во все стороны свои псевдоподии, - с тою разницей, что амеба их

вовремя втягивает, а в кружке "Арго" не раз все содержание переливалось во

внешние выросты; центр же оказывался пустым местом вроде... квартиры

мирового судьи, Павла Астрова, у которого мы собирались в 1904 году, или его

как-то сразу, с налету, вопреки Эллису, Метнеру и многим другим, занял

временно и не "аргонавт" и не москвич (в то время петербуржец)... Вячеслав

Иванов, оказавшийся "мусагет-ским" гостем, зажившим в редакции и там

правившим (это было в 1910 году). И состав тех, кого мы считали ближайшими

"аргонавтами", настоящими "своими" и неизменными, быстро менялся в годах:

если этим, можно сказать, центром неожиданно для себя оказались в 1902

году - Владимиров, Малафеев, Челищев, Эртель и Батюшков (вместе со мною и

Эллисом), то в 1906 - 1907 годах в этом центре я вижу Нилендера, братьев

Метнеров, Киселева, Сизова, Петровского, себя и Эллиса; а места, где

теплились наши беседы за чаем, - квартира Метнера, меблированные комнаты

"Дон" и "Дом песни" д'Альгеймов. Временами наш кружок делался каким-то

проходным двором, где вчера чужой, сегодня показавшийся близким, чувствовал

себя как дома и нас поучал; и мы внимали, чтоб через неделю рассориться.

В нашем кружке не было общего, отштампованного мировоззрения, не было

догм: от сих пор до сих пор; соединялись в исканиях, а не в достижениях; и

потому: многие среди нас оказывались в кризисе своего вчерашнего дня; и в

кризисе мировоззрения, казавшегося устарелым; мы приветствовали его в

потугах на рождение новых мыслей и новых установок; в общем:

равнодействующая стремлений чалила на те образы, которые приподымались в

произведениях тогдашних новых художников слова

(Ибсена, Гамсуна, Роденбаха, Брюсова), пока только в нашем кружке

гремевшего Блока;226 и, конечно: большинству из нас говорил символизм; но

была иная тональность подхода к произведениям, связанным с символизмом,

резко нас отделявшая от "старших", от литераторов и поэтов, группировавшихся

вокруг Валерия Брюсова, которого я посещал и о журфиксах которого я

рассказывал; там провозглашали символизм как литературную школу, главным

образом связанную с традициями французских поэтов; у нас "символизм"

понимали шире, но неопределеннее; Брюсов учил: символизм появился как

течение в таком-то году; в таком-то году в таком-то кафе такие-то поэты

постановили то-то и то-то; в таком-то году в Германию перекинулись такие-то

лозунги, и т. д., словом, - выходило: от сих и до сих пор (ясно, четко,

определенно). Проблемы школы не интересовали нас; и, по правде сказать:

только Эллиса интересовали французские поэты-символисты; нас интересовала

проблема новой культуры и нового быта, в котором искусство - наиболее мощный

рычаг, но которого формулы отчеканятся в будущем; пока - о них говорить

рано; наша задача - принести посильную лепту на алтарь этого будущего,

видимого смутно и противоречиво; тут мы, конечно, преувеличивали наши силы;

и Репетилов, рождавшийся среди нас и над нами, как клубы дыма, выпускаемого

разом из двадцати папирос, - рисовал нас, "пигмеев", гигантами (это Эртель

вовсю зажаривал!); и потом: в оценке и в отрицании значимости старого и

нового искусства мы расходились существенно: для меня, например,

непререкаемо было, с легкой руки Метнера, значение германской культуры в

новом искусстве: Ницше, Вагнер, Григ, Ибсен, Гамсун и другие немцы и

скандинавы перевешивали Бодлеров, Верленов и Метерлинков - всегда; ко мне

присоединялся Владимиров; Челищев вносил ноту польского модернизма;

Рачин-ский струил из толстой своей папиросы дым хвалы немецкому романтизму,

тыкая нас носами в Новалисов, Эйхен-дорфов и Шлегелей; а Э. Метнер издалека,

в фунтовых своих письмах, читаемых мною друзьям, взывал к переоценке

по-новому Канта, Бетховена, Шумана; и слышался с его нервных, зигзагистых

строк нервный крик: "Гете, Гете и Гете!"

Диапазон наших интересов был необычайно широк, чрезмерно широк; и

оттого - расплывчат.

И кроме того: в начинавшемся "Скорпионе" не было четкого разделения на

декадентов и символистов; публика говорила: "декаденты и символисты".

Тогдашние "скорпионы" принимали вызов, доказывая, что "декаденты и

символисты" не упадочники; у нас в кружке это "и" - союз; - может быть,

впервые принял разделительный смысл: "символисты" - это те, кто, разлагаясь

в условиях старой культуры вместе со всею культурою, силятся преодолеть в

себе свой упадок, его осознав, и, выходя из него, обновляются; в "декаденте"

его упадок есть конечное разложение; в "символисте" декадентизм - только

стадия; так что мы полагали: есть декаденты, есть "декаденты и символисты"

(т. е. в ком упадок борется с возрождением), есть "символисты", но не

"декаденты"; и такими мы волили сделать себя. И я развивал: судьба

декадентов - судьба разбившегося летчика, Лилиенталя;227 но Лилиен-таль

погиб перед тем, как судьба авиации, в принципе, определилась;

"символист"-де - авиатор, осуществляющий свой полет; "декадент" - авиатор,

кончающий полет-гибелью. Бодлер был для меня - "декадент"; Брюсов - ,

"декадент и символист", ибо в нем силы упадка казались уравновешенными

потенцией к новому творчеству; в стихах Блока видел я первые опыты

"символической", но не "декадентской" поэзии; так я проповедовал в те года;

и доказывал поздней свою мысль приведением цитат.

Мировоззрение декадента выражено-де в стихах Валерия Брюсова:

Но лестница все круче.

Не оступлюсь ли я,

Чтоб стать звездой падучей

На небе бытия?228

Кто сомневается (не оступится ли?), в том силы полета подорваны:

Брюсов-де - "символист и декадент". И он декадент, когда пишет:

Так путник посредине луга,

Куда бы он ни кинул взор, -

Всегда пребудет в центре круга:

И будет замкнут кругозор22 .

Эгоцентризм, соллипсизм - судьба декадентства; наконец, квинтэссенцией

декадентских переживаний считал я строки стихов Сологуба:

В поле не видно ни зги,

Кто-то зовет: "Помоги".

Что я могу? Сам я и беден и мал.

Сам я смертельно устал. Чем помогу?230

Бессилью противополагал я жизненную уверенность в том, что полеты -

будут, что помощь - возможна и что надо "связать" руки всем искателям новых

путей; я - цитировал Блока:

...вместе свяжем руки, -

Отлетим в лазурь! 31

В 1902 году я полагал: всенепременно "свяжем", т. е. будет коммуна

новаторов; и - полетим; в 1904 году я сам полетел кувырком, но не в лазурь:

в пыль и в пепел.

Заканчивая эту главу, я должен сказать об одной из основных тем этой

книги: о символизме, а то читатели могут меня спросить, почему в книге,

наполненной воспоминаниями о символистах и спорах друг с другом их на

протяжении сотен страниц, нет ответа на вопрос, что же полагал символизмом

автор воспоминаний в 1901 - 1905 годах.

Прежде всего: то, что он полагал символизмом, уже напечатано им в

1910 - 1911 годах в трех книгах, обнимающих не менее 1200 печатных страниц;

["Символизм", "Арабески", "Луг зеленый"] в них собран материал статей,

написанных гораздо ранее: в 1902 - 1903 - 1904 и т. д. годах; в этих статьях

с достаточной полнотой отразилось юношеское мое "крэдо", со всею широтой,

неопределенностью и достаточными промахами; о символизме писали: Вячеслав

Иванов, Брюсов, Блок, Сологуб, Чулков; спец может найти ответ в

соответствующей литературе; считаю, что наши споры и формулировки юношеских

лозунгов в достаточной степени устарели; воспроизводить раз

воспроизведенное - неэкономично: дать рецензии на свои старые книги -

значит: подменить точку зрения на символизм 1902 года точкой зрения 1932

года, т. е. изменить стиль воспоминаний, которого задание - показывать, а не

указывать; в пятнадцатом году мои взгляды на символизм подвергались

значительной переработке; в 1929 году в своем дневнике я пытался ревизовать

прошлые домыслы и дать очерк своего теперешнего взгляда на символизм;232 но

работа над романом "Маски" отвлекла меня;233 с 1902 года до 1909 мои

юношеские взгляды, по существу, не менялись; менялось методологическое

обоснование: попытка базировать психологически теорию символизма сменилась

усилиями дать символизму гносеологическое, т. е. чисто логическое,

обоснование; по-одному я делаю экспозицию символизма в статье "Символизм как

миропонимание" [См. "Арабески"], по-другому - в статьях "Смысл искусства" и

"Эмблематика смысла" [См. "Символизм"]. Скажу лишь: под символизмом разумел

я художественно-творческую деятельность в нас; под теорией символизма

разумел ответ: как она в нас возможна и каковы принципы, руководящие этой

деятельностью; деятельность эту я видел автономной, первичной, цельной,

определяющей не только художественное творчество, но и творчество мысли,

творчество поступков, индивидуальных и социальных; и потому-то я признавал,

что определение принципов символизма в чисто отвлеченных понятиях может быть

только условным, ибо самые принципы, как мыслительное творчество в нас,

определяемы той действительностью, о которой сказать ничего нельзя; ведь то,

посредством чего мы о ней говорим, ею же определено; и оттого все наши

определения посредством понятий - эмблемы; а все отражения этой

действительности образами - символы; символ есть типизация одного из

моментов вечно изменной действительности, вырванного из комплекса их

("нераздельной цельности" на моем тогдашнем жаргоне); термин "понятие" есть

типизация же, но другого порядка, осуществляемая в рассудочном синтезе,

который я понимал в годы молодости по Канту ( и с Кантом боролся); но

"символ" и "понятие" условны (но по-разному): они не отражают всей полноты

действительности, которая, будучи реальна в деятельности, эмблематична и в

рассудочном познании, и в художественном отражении; лишь в деятельности

познанием, в которое сведена воля, мы осуществляем действительность:

искусство есть искусство жить (социально и индивидуально) ; познание есть

тоже искусство в перековке нам данного материала, каким являются предметы,

природа, мысль и т. д.

В развитии этого хода идей я наделал ряд промахов, обусловленных

ограниченным кругом философской литературы, которою чрезмерно пичкал себя в

ущерб ряду течений мысли, с которыми я был плохо знаком; [Так, мне не были

известны позиции диалектического материализма (Маркс и Энгельс, Ленин)]

школа, с которою боролся, преодолевая тяжести, была мне чужда, хоть

известна; ход мой на символизм был кос; мне следовало бы уточнить, пусть

условно, свое понимание действительности, его развить и доказать, в каких

дисциплинах, как и почему эта действительность не вполне отражаема и почему

она отражаема: в принципе, который я силился нащупать своими силами; и уже

после выявления контура действительности дать систему ее определений в ряде

течений мысли, в действительности коренящихся, я же самую эту

действительность назвал "символом", ибо я начал не с основного ствола жизни,

а с ветвей, с критики действительности, поданной в системах мне известных,

но неприемлемых мировоззрений, искажающих каждое по-своему образ

действительности; так: в те годы не соглашался я с позицией Молешотта, с

позициями идеализма в оформлении Шопенгауэра, Гегеля и более всех

ненавистного, но импонирующего величием защитных доводов Канта; вместо того,

чтобы из своего взгляда на действительность сделать вывод о

недействительности представлений о действительности мне чуждых

мировоззрений, я начинал с критики "будто бы действительности", не

оговаривая с достаточной силой, что она не действительность, а

"действительность" в понятиях мне чуждых систем; я противополагал ей свое

туманное понятие "символа", под которым мыслил действительность: в

собственном смысле; выходило, что действительности я противополагал символ,

который становился не чем иным, как действительностью, после, прямо сказать,

кругосветного плавания по энного рода "эмблемам действительности", или

"картинам действительности", многообразных мной прочитанных философских

систем.

И становилось - все наоборот: действительность оказывалась символом;

символ - действительностью. Так бы я охарактеризовал аберрацию в методах

подхода к непосильной для юноши проблеме: дать росчерком пера теорию

творчества.

Отсюда бесконечная полемика с деталями систем, меня подавлявших

доводами, и многочисленные семинарии по более всего беспокоившему Канту; я

отрезывал заранее возможность себе - сформулировать тезисы своей системы

символизма, друзьям - разобрать, в чем ее основное ядро; врагам же я

открывал возможность приклеивать меня к тому из философов, под которого я в

данную минуту вел подкоп, ибо подкоп начинался с усвоения терминологии

противника до... почти невозможности меня отличить: от противника. И в то

время как риккертианцы не верили в мою риккертиански вымощенную, по существу

антирик-кертианскую, "Эмблематику смысла", о ходе мыслей которой отозвался

сам Риккерт, что не разделяет его (ему излагали ее), - в это же время

Тастевен из "Золотого руна" писал: Андрей-де Белый символизм утопил в

неокантианскои схоластике 234.

Скажу о самом термине "символ"; может быть, и не стал бы он центральным

в моем круге идей; но об образах, меня пленявших, говорили в годы моего

отрочества: "Это - символы". Их бранили; и этого было достаточно, чтобы

слово "символ" появилось на моем знамени. Раз появилось, - надо обосновать;

я обосновывал: и опять рикошетом; под символом я силился разуметь

органическое соединение материалов познания в новом качестве, подобное

химическому соединению двух ядов, натрия и хлора: в неядовитости;

доказательство от аналогии - не доказательство, а образ того, что еще надо

было вскрыть, доказать; аналогия лишь подчеркивала, что я противополагал

символизм таким-то "синтетическим" системам, ибо я доказывал: в понятии

синтеза мыслится лишь соположение соединяемого материала познания, не

конкретное соединение; атом хлора, лежащий с атомом натрия, не сцепляется;

соли не будет; для выявления свойств хлористого натрия нужна некоторая

энергия, как, например, для соединения кислорода с водородом нужен

электрический разряд; символизм, по-моему, была деятельность, коренящаяся в

воле, посредством которой по-новому соединяются творчество и познание, а

символ - результат этого соединения; на игре слов "сюнтитеми" (сополагаю) и

"симбалло" (сбрасываю вместе) строил я вынесение символизма как

де-ятельности из сферы синтетизма как рассудка; но моя борьба с синтетизмом

опять-таки - борьба с кантовским рассудочным синтезом; она гипертрофирована,

потому что гипертрофировано было во мне представление о значимости философии

Канта; когда позднее я справился с Кантом, открылись возможности иного

обоснования символизма; но мне было уже не до него.

Не стану обременять читателя приведением деталей моих юношеских мыслей

о символизме; скажу лишь: в 1902 году я был весь переполнен планами

сформулировать свое "крэдо" и в разрезе теории, и в разрезе боевой

платформы; выход в литературу скорее перевлек меня на другие пути; в 1902

году я себе виделся теоретиком в большей степени, чем художником слова.

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание