Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 60

Глава вторая

АВТОРСТВО

АВТОРСТВО

Центр, куда нес я впечатленья, - квартира Михаила Сергеевича Соловьева,

силуэт которого я дал в книге "На рубеже", он первый пригрел мои

эстетические стремления, выпустил литератором; он импонировал и летами.

Владимиров, Метнер, Рачинский и Батюшков дергали; М. С. - лишь щупал во

мне доброкачественность материала сознания: он не деформировал, предоставляя

свободу, надеясь, что в мировоззреньи к нему я приближусь; он внимал

философии жизни, а не испарению схем.

И отсюда - его равнодушие к познавательным моим схемам; он щупал

материю моих воззрений, не форму; он знал, что она не на кончике "credo",

навеянного встречей с Метнером, с Эллисом, с любой книгой, подкинутой

случаем мне.

Я же, выкладывая у Соловьевых себя, договаривался и с собою самим.

Из портьеры просовывалась очень бледная, слишком большая для хрупкого,

зябкого тела, закутанного в итальянскую тальму, хохлатая голова с золотою

бородкой; вот - закинулся нос; появился кадык; протянулись две теплых руки:

- "Ну, что скажете, Боря?"

Сутулый, садится, бывало; и носом большим клюет в скатерть, отряхивая

папиросу в большую золото-ватую пепельницу; спадает пенснэ, когда булку

прищу-ро ломает средь книг, фресок, карих портьер: в золотом луче лампы; с

усилием дышит: страдал расширением сердца.

Он как бы вел протокольную запись моих впечатлений; я ему выкладывал

свой личный дневник; но и сам он делился со мной - виденным, слышанным:

кратко; никаких резолюций, советов, опасок, поспешных надежд от него не

услышишь, бывало; но не подневно, - помесячно, даже погодно итоги всех наших

встреч подводил в тихом молчаньи.

Вот резолюция на интерес: "Позовите к нам Батюшкова"; и Петровский,

Владимиров, Батюшков, бывало, уже сидят перед ним; и М. С. их разглядывает,

как оценщик моих устремлений еще на корню, так сказать: его метод расценок -

единственен, Кобылинский и Метнер - немного насильники; А. С. Петровский -

"заноза", часто меня задиравший в те дни; Рачинский - синкретик; Эр-тель

дует лягушку в вола. М. С. - был мне отдых, осмысленный, над материалом

сырых впечатлений: с дымком, с шуткой строгой, с вниманием к моей подоплеке,

с любовью ко мне.

Иной стиль отношений сложился с женой его, Ольгой Михайловной; он - в

молниеносной реакции, яркой и нервной; тут не было разности лет: ниже

ростом, сухая и худенькая, в балахончике, с башенкой черных волос, -

суетливая девочка, вовсе не сорокалетняя дама; она - взрыв ярчайших реакций

на мои рассказы о встречах, о книгах, о мыслях, - но не объективность; и наш

разговор с каждым годом - пестрей, интересней, крикливей; царапаемся и

дружим, заражая друг друга; мои впечатления в ней пламенеют, бывало; она,

обрывая меня, недовыслу-шав, с загоревшимися глазами начинает сама

фантазировать: "Стойте, - не так, не туда". В ней А. Петровский

разыгрывается ей увиденным "мифом"; она им корит меня: вы-де не Петровский;

тот бы не так поступил.

Споры меж нами крикливей и ярче: до вскакиваний моих, до выскакиваний

из комнаты; а где мы сходимся, - мне она ближе Сережи; [Сережа - С. М.

Соловьев, сын О. М. (О Соловьевых см. "На рубеже".)] он, став уже отроком и

утративши кудри, с 1901 года мне редко видится за соловьевским столом: он в

рое сверстников, поливановцев; реже с нами сидит: он - с Гиацинтовыми,

Бенкендорфом, Венкстер-нами; явно ухаживает за арсеньевскою гимназисткой;

он - в собственном возрасте; и М. С. чрезвычайно доволен: "Пусть его".

Ольга Михайловна мне как ровня: мы с ней - теперь и бурная и яркая

пара; самый спор - только средство к новому сближению; она уже читает мне с

1900 года письма своей дальней родственницы, Али (А. А. Кублиц-кой-Пиоттух),

и отрывки из писем к ней Гиппиус, жены Д. С. Мережковского; часто меж нами

как предмет спора встает Достоевский, которого так ненавидит она, утверждая,

что впечатление от его романов вызывает образ распятия в клопах; Поликсена

Сергеевна Соловьева, сестра Михаила Сергеевича, друг Гиппиус, теперь

появляется в Москве; она-то явно и вздувает в О. М. интерес к Мережковскому,

к его идеям, к исследованию о Достоевском, два года печатающемуся в "Мире

искусства"1.

- "Что бы Володя сказал?" - восклицает О. М., читая риторику

Мережковского.

Но "Володя", философ Владимир Соловьев, скончался: М. С. редактирует

книги его2, приобщая нас к черновикам, выволакивая из потертых портфелей

пуки пожелтевшей бумаги, исписанной крупным, кривым, броским почерком; щурит

глаза в перемарчивый текст; сомневается: стоит ли данный набросок печатать;

указывает на два почерка: крупный и бисерный, мелкий; и говорит:

- "Это - автоматическое письмо".

М. С. колебался печатать те из отрывков незаконченных статей

философа-брата, которые связаны с темой поэмы покойного "Три свиданья",

потому что какая-то полусумасшедшая Шмидт в Нижнем Новгороде возомнила себя

"мировою душою", которая-де инспирировала покойного Соловьева;3 эта маньячка

сильно волновала М. С; он все боялся рождения какой-нибудь мистической секты

из недр философии своего брата под влиянием бреда Шмидт; и откликами этих

волнений в виде пародий на секту переполнена моя первая книга "Симфония".

Квартира Соловьевых связалась мне с авторством. В 1901 году я

колебался: кто я? Композитор, философ, биолог, поэт, литератор иль критик? Я

в "критика", даже в "философа" больше верил, чем в "литератора"; вылазки -

показ отцу слабоватых стихов и "Симфонии" другу - посеяли сомнения в

собственном "таланте": отец стихи - осмеял; друг откровенно отметил, что

я-де не писатель вовсе.

Не будь Соловьевых, "писатель" к 1903 году совсем бы исчез с горизонта;

но Соловьевы меня тут поддержали всемерно; Сереже, еще гимназистом, читал я

убогие кропанья свои, приведя его в бурный восторг; и его карандаш, разрывая

страницу, влепил: "Пре-вос-ход-но!"4

Каракуля мальчика в тот момент явилась решающею поддержкой; но я умолял

моего юного друга: таить мое авторство; он долго таил; но потом проговорился

родителям; и они притянули меня: им читать; О. М. нравилась моя убогая

проза; М. С. помалкивал со сдержанной благосклонностью; а за стихи - смесь

Бальмонта, Верлена и Фета - таки и журил, не любя ни декадентов, ни

романтиков; ну, а О. М. - та отзывалась на весь романтический фронт: от

баллад Жуковского, от поэзии Оссиана до "Песенок" М. Метерлинка;5 ей

нравились в моей поэзии совершенно по-детски поданные багровые луны,

самоубийцы, вампиры и прочие "жути".

Я же задумывал космическую эпопею, дичайшими фразами перестранняя

текст: из всех сил; окончив этот "шедевр", я увидел, что стиль не дорос до

мировой поэмы:6 и тогда я начал смыкать сюжет до... субъективных

импровизаций и просто сказочки; ее питали: мелодии Грига и собственные

импровизации на рояле; сильно действовал романс "Королевна" Грига; лесные

чащи были навеяны балладою Грига, легшей в основу второй и третьей части

"Симфонии".

Из этих юношеских упражнений возникла "Северная симфония" к концу 1900

года7.

Она - первый итог ряда импровизированных мною классов; сперва осаждаю я

ритм, стараясь выявить звучание подбором каких угодно слов; потом я стараюсь

свои ритмы раскрасить; меня интересуют образы, а не их словесное оформление;

словарь еще жалок; напев да образ: без всего прочего; О. М. это нравилось;

М. С, сторонник классической четкости, видел в стряпне моей неочищенные

огородные овощи к будущим "блюдам".

Позднее уже образ во мне отделяется от напева: он, так сказать,

членится; и я собираю метафоры; увлечение ими своего рода спорт; в этом себе

самому устроенном классе я - главным образом глаз, как в первом классе своем

я - главным образом ухо; "писателя" - все еще нет.

Уже после во мне пробуждается интерес к рифмам и к отдельным словечкам;

меж ними - слова "на авось". Полотно, еще белое в целом, кое-где уж

сработано; это - эпоха "Золота в лазури" (конец 1902, начало 1903 года); о

"Золоте в лазури" В. Я. Брюсов сказал: "Ценности - на жалком рубище"8.

Прозой овладеваю я раньше; я ищу подковывать фразу; класс ковки - поля;

время - лето; зимою мне пишется хуже; стола - мало мне; нужны: глаз, ноги,

лошадь; глаз - для зарисовки полей, неба, воздуха: я - в этом периоде вижусь

себе "пленэристом"; мне работается только на воздухе; и глаз и мышцы

участвуют в работе; я вытопа-тываю и выкрикиваю свои ритмы в полях: с

размахами рук; всей динамикой ищущего в сокращениях мускулов, даже в

прыжках, равновесия тела как бы обращен я к полукружным каналам:

[Анатомический термин для органов равновесия] к внутреннему, а не внешнему

слуху, нащупывая связи между словами ногой, ухом, глазом, рукой; высекается

упругое слово как бы из упругости мышц: ритмы, качественно пережитые в

"др-пр", а не в абстрактном "w - ", ложатся мне в основу словесных отборов;

ухо вникает теперь как бы в поступь стопы; мало услышать: надо мне в этот

период услышанное провести в поступь; я делаю открытие для себя, что есть

мускульные представления, а есть и безмускульные; влияние телесных движений

на архитектонику фразы - Америка, мною открытая в юности: в классе полей

(разумеется, для себя, а не для других); скульптура поэзии греков слагалась

в метаниях диска, копья, в беге, в прыге, в борьбе, - к этому пришел я

поздней [Вспоминая эти свои тогдашние юношеские подгляды в процессы начала

творчества, подгляды около 30 лет назад, разумеется, привожу их я в качестве

воспоминаний о далеком прошлом, а не в качестве каких-нибудь "поучений",

очень может статься, что пережитое тогда - бессмыслица].

Галопы в полях осадились галопами фраз и динамикой мимо мелькающих

образов; много писалось о моей "мистике"; но ее генезис для меня - верховая

езда; ведь сцены симфоний писал я на лошади, так что неясность ландшафта

есть дымка пространства; а мельки предметов - натура летящего всадника.

Мускулы как бы увядали зимой; бега - не было; была - трусца; верховая

езда заменялась корпением в лаборатории; и увядали все образы.

Я привык писать на ходу; так пишу и доселе; и в 30 году я, старик,

писал "Маски", роман, добывая себе, мускул фразы в работе над снегом, в

прогулках по лесу, где лучше записывались отдельные сцены, то в беге по

дворику; и - в непременной гимнастике.

Форма "Симфоний" слагалась в особых условиях: в беге, в седле, в

пульсе, в поле.

Тот класс проходил уже я с 900 года; итог его в том, что М. С. Соловьев

весной 1901 года сказал:

- "Вы - писатель".

"СИМФОНИЯ"

"Произведение имеет три смысла", - писал в предисловии я; 9 неудачно:

три стороны - лучше сказать; одна - слово, итог окисления крови в полях,

ритм галопа (на лошади); то - смысл музыкальный,, как я называл.

Другой - сатирический смысл: синтез черт, которые я подмечал у

окружающих меня чудаков и мистиков, как попытка нащупать рождавшийся тогда

новый тип; этот тип еще созревал в неизвестных мне - Эрне, Бердяеве, Блоке,

Булгакове, Льве Тихомирове, в нижегородской "душе мировой", Анне Шмидт, в

Тернавцеве; я еще внюхивался в атмосферу, пока безличную; и как бы сказал:

"Посмотрите-ка, дождик повис". Он - закрапал, пока я писал: носом Батюшкова,

косоглазием Эртеля, рыком Рачинского, стихотворениями Блока; все эти люди

были для меня новы; в "Симфонии" я их брал, так сказать, в воображении;

воображение осаждалось в быт по мере того, как появлялись люди,

существование которых было мной угадано; из "Симфонии" образ Сергея

Мусатова - образ заостренного, окарикатуренного до сектанта соловь-евца;

подобные ему появились в шмидтовской секте; я же в "Симфонии" лишь

шаржировал Шмидт, рисуя, что было бы, если б В. С. Соловьев согласился с

бредом своей сумасшедшей последовательницы.

Через три уже года студент-радикал, Валентин Свен-тицкий, для иных и

огонь с "небеси" низводил, т. е. - верили: де низведет; профессор Булгаков

глядел ему в рот; А. Блок писал: "Анна Николаевна Шмидт... опять написала

"ради бога, устройте нашу встречу"10 и пр. ...Положение затруднительное, и

придется вести с ней разговор наедине".

А. Шмидт - бесплатное приложение жизни к моей "Симфонии". Она превзошла

даже мой шарж.

Иронию вышедшей в 1902 году "Симфонии" даже отметил публицист "Русских

ведомостей" Игнатов, писавший в газете, что я-де убиваю "Симфонией" самих

декадентов;11 иронию эту отметил позднее и Блок12.

Но иронической ноты "Симфонии" не понимала профессорская Москва, потому

что еще не видели "предмета" моих иронии; о Шмидт никто ничего не знал; это

поздней напечатали ее яркий бред13.

Третий смысл, который я вкладывал в "Симфонию", - вера, что мы

приближаемся к синтезу, иль - к третьей фазе культуры.

М. С. Соловьев - решил: в книге показаны чудаки, имеющие появиться на

свет; и поспешил мою книгу издать, чтобы она предварила рисуемый "тип" у

порога его появления: в жизни.

В "Симфонии" я старался явить и развал загнивающего, всемосковского

быта; в ней изображено: равнение жизни мещан с сумасшествием.

Но в "Симфонии" есть еще личная нота: весна на Арбате, влюбленность в

какую-то даму, какую мой "демократ" видит "Сказкой" 14.

Помню таяние снега Страстной; жару, раннюю Пасху, крик зорь; и мы с

гимназистом Сережей бродили - Арбатом, Пречистенкой; я - искал видеть

"даму", а он - гимназистку свою, увлекая меня на Пречистенку (я же его

возвращал на Арбат); мы круто писали зигзаги в кривых переулках; картина

весны, улиц и пешеходов - вдруг вырвалась первою частью "Симфонии", как

дневник: для прочтения за чайным столом Соловьевых15. Профессор Расцветов, к

которому я совершенно случайно попал, отражен старичком, проливающим слезы

свои на груди: у студента;16 и тетя моя, огорченная смертью недавнею

бабушки, - в образе "родственницы": сидит в креслах17.

"Дневник" - поощрил Соловьев, и впервые явилась мысль: осюжетить

наброски; но - не до писанья: экзамены; уже разъехались все (Соловьевы,

родители); пуста квартира; в столовой листы курса лекций профессора Умова

(физика); только Петровский являлся в пустую квартиру, и произносилися

формулы: "Как вы доказываете?"

И вот сдали физику; перед ботаникой оказывался ряд пустых дней;

расцветает сирень; уже - Троицын день; вечер: я - над Арбатом пустеющим,

свесясь с балкона, слежу за прохожими; крыши уже остывают; а я ощущаю позыв:

бормотать; вот к порогу балкона стол вынесен; на нем свеча и бумага; и я -

бормочу: над Арбатом, с балкончика; после - записываю набормотанное. Так -

всю ночь: под зарею негаснущей.

Уже три часа ночи; Духов день; не ложась, я дописываю. Вот вторая часть

кончена; резкий звонок: то неожиданно нагрянул ко мне Сережа, из Дедова; ему

и прочел не просохшую еще рукопись; он - потащил в Новодевичий, чтобы

сравнить его с отражением его в "Симфонии"; и мы удивлялись, что день такой

же, каким изображен он в "Симфонии", что монастырь - совсем как в

"Симфонии"; неудивительно: ведь погоду я сфотографировал, написал вторую

часть чуть не в двадцать четыре часа18.

- "В Дедово - едем, читать родителям", - сказал мне Сережа; и потащил.

Выскочили, приехали на вокзал, сели в поезд: и в понедельник (в

следующий за написанием день) я читал обе части "Симфонии" в маленьком

флигеле, тонущем в травах, деревьях, цветах, - всем трем Соловьевым.

М. С. слушал молча, с тихим покуром; и, помолчав, спокойно, как будто

ничего не случилось, сказал:

- "Из теперешней литературы лишь Чехов да Боря меня утешают".

Я - был, конечно, от слов его на седьмых небесах: с его мнением

исключительно ведь считался.

Весь следующий день - разговоры, чаи, "колокольчики белые" (память В.

С. Соловьева)19, поля; ночь проводили с Сережей, вдвоем, на пруду, в старой

лодке; спать не хотелось; душили слова; на бледном рассвете М. С. Соловьев

вышел из дома к нам; он сказал с тем же спокойствием:

- "Мы "Симфонию" напечатаем".

В среду я уехал, как с пира, из уютного, утопающего в весенних цветах

Дедова, где впоследствии я проводил лета, приглашаемый ласково старушкою

Коваленской: делить досуг с ее внуком, оставшимся сиротою; много уюта и

ласки я встретил здесь.

Третью часть "Симфонии" я писал, оказавшись в деревне, у матери, в

Серебряном Колодце, меж первым и пятым июнем, носяся целыми днями галопом в

полях на своем скакуне и застрачивая в седле: сцену за сценой; оголтелый

Мусатов слагает в той части свой бред, построенный по образу и подобию бреда

Шмидт, который служил мне моделью "Симфонии"20.

В эти именно дни пишет Блок, мне неведомый:

Весь горизонт в огне... И близко появленье. Но страшно мне: изменишь

облик ты21.

Здесь "она" - мировая душа; изменение облика, верно, смешение

переживаний "мистических" с чувственными.

Тема стихов о "Прекрасной Даме" у Блока встретилась с пародией на нее в

"Симфонии".

Весть, что отец сломал руку, нас гонит в Москву22.

Только в июле дописываю я свою первую книгу: пишу четвертую часть; в

ней показан провал бреда "мистиков"; и одновременно получаю письмо от

Сережи; он пишет, что в Дедове гостил "кузен" А. А. Блок, чтящий В.

Соловьева, в кого-то влюбленный и пишущий великолепно стихи;23 это были

первые стихи о "Прекрасной Даме"; то, что у Блока подано в мистической

восторженности, мною подано в теме иронии; но любопытно: и Блок и я, совпав

в темах во времени, совсем по-разному оформили темы; у Блока она - всерьез,

у меня она - шарж.

Ранней осенью - цикл разговоров о Блоке: в семье Соловьевых; показан

впервые мне ряд его стихотворений, великолепно сработанных; до этого "поэт"

Блок мне был неведом; я становлюсь убежденным поклонником поэзии Блока и ее

распространителем;24 Соловьевы решают, что Блок - симптом времени, как речи

Батюшкова, уже частящего к нам, как пожары слов Эртеля, вынырнувшего из

бездны, как весть о Рачинском, о Льве Тихомирове, как появленье, внезапное,

самой "двуногой Софии" из Нижнего: Шмидт, - в кабинете М. С. Соловьева:

именно в эту осень.

Сотрудница нижегородской газеты, почтеннейшая Анна Николаевна Шмидт,

уверяла: она-де предстала душой пред В. С. Соловьевым, а он описал с нею

встречи в поэме своей "Три свиданья"; в этой поэме описывает в стихах

встречу со своей музой, разумея под встречей охватившее его поэтическое

вдохновение, которое воспоминание пронесло над жизнью; первое "свидание",

или момент вдохновения, - в церкви, когда он был ребенком; второе - в

лондонском Британском музее, где он работал над проблемами истории церкви;

третье - в пустыне, около Каира (в Египте). Шмидт по прямому проводу

истолковывала эти встречи; это были встречи с ее-де, Анны Шмидт, душой,

которая-де - сама душа мира, воспетая поэзией Соловьева.

Соловьев писал в своей поэме:

Заранее над смертью торжествуя

И цепь времен любовью одолев,

Подруга юная, тебя не назову я,

Но ты услышь мой трепетный напев25.

Оказывается: в это самое время в Нижнем сидела Анна Николаевна Шмидт,

"подруга юная" (ей было ко времени моей встречи с ней лет под пятьдесят), и

слушала, как в пустыне египетской Владимир Соловьев посылал ей свои

"мистические" восторги; почему он поехал на свидание с "ней" из Лондона в

Египет, а не прямо в Нижний Новгород, в редакцию "Нижегородского листка", в

котором Шмидт работала хроникершей, - трудно понять; для понимания этого

Шмидт понадобилось написать свой туманный, витиеватый "Дневник" и

полубредовое теософически-схоластическое сочинение "Третий завет", т. е.

завет от Анны Шмидт, Софии, Премудрости божией; рукопись нашлась после

смерти Шмидт в 1908 или 1909 году; профессор Булгаков, пришедший в восторг

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах