М. М. Бахтин: черты универсализма

Вид материала

Документы

Содержание О.Е. Осовский (Саранск) Назарова П., Свищева Т Бахтин М.М. Бахтин М.М. Бахтин М.М.

Подобный материал:

• Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
• М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
• Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
• Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
• Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
• «акцентуированных личностей», 94kb.
• Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
• А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
• 2 Цель работы, 316.35kb.
• М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.

^

О.Е. Осовский (Саранск)

С другого берега: история российского бахтиноведения в восприятии и интерпретации американского слависта


Говорить сегодня о кризисе, постигшем отечественное бахтинове­дение, значит повторять вполне банальные истины, известные подав­ляющему большинству тех, кому мало-мальски знаком предмет разго­вора. Остается только уточнить, что у подобного утверждения есть не­мало реальных оснований, хотя «мнимые болезни» того пласта отечест­венной гуманитарии, который «отвечает» за изучение и, добавим в со­ответствии с реалиями сегодняшнего дня, научного наследия Бахтина порой выпячиваются досужими критиками куда старательнее, чем они того заслуживают, а реальные (наподобие вполне ощутимой угрозы превращения, вне всякого сомнения, лучшего на сегодняшний день пе­риодического бахтиноведческого издания «Диалог. Карнавал. Хроно­топ» из «журнала научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М.М. Бахтина» в «ежеквартальный журнал исследова­ний, последователей и оппонентов М.М. Бахтина», где последним, порой складывается впечатление, предоставлено намного больше места, чем всем остальным, или вполне анекдотично и очень по-российски выпу­щенного первого, и одновременно (sic!) пятого, тома – от проставлен­ного на титуле номера до характера научных комментариев, демонстри­рующих по преимуществу глубочайшую начитанность и несомненную эрудированность авторов, но, увы, мало чем дополняющих сами бах­тинские тексты) оказываются «за кадром».

Необходимость «поговорить по существу» проблемы давно на­стала, однако успешно миновавший столетний юбилей резко снизил ее актуальность, и места и формального повода для разговора в ближайшее время, похоже, не найдется. Не нашлось до сих пор в отечестве и иссле­дователей, желающих пристально и объективно присмотреться к про­счетам и достижениям отечественной бахтинистики. Причины отсутст­вия желающих совершить такого рода «подвиг» совершенно очевидны – «узок круг этих людей», как сказал, правда о другому поводу, весьма известный деятель российской истории (якобы имевшая место бахтин­ская «эзотерическая» зависимость от избранного последним учения уже явилась предметом довольно забавной статьи С.Земляного в «Независи­мой газете», в которой было роздано «всем сестрам по серьгам» – от С.Г. Бочарова до В.Л. Махлина, продолжившийся к тому же в после­дующих номерах трогательным обменом посланиями В.М. Алпатова и автора¹), от того и не хочется указывать на чужие ошибки и просчеты, дабы не задевать, даже заслуженно, самолюбие почтенных ученых и не подрывать вольно или невольно их давно устоявшийся авторитет.

Так что появление в издательстве Принстонского университета со­лидной монографии, звучно озаглавленной «Первое столетие Михаила Бахтина»² (один из фрагментов которой читатели «ДКХ» уже имели возможность прочитать по-русски) и написанной хорошо знакомой оте­чественным бахтиноведам исследовательницей из США, без сомнения одним из ведущих американских славистов Кэрил Эмерсон, следует со всей ответственностью назвать событием не только и не столько в бах­тинистике западной (это тема отдельного разговора, за рубежом уже начатого³), сколько в отечественной, где попыток самооценки подоб­ного уровня и масштаба, как уже говорилось выше, ждать не прихо­дится, к тому же, как констатировал сам мыслитель в известном от­рывке, «фальшь и ложь неизбежно» <проглядывают> «во взаимоотно­шении с самим собой»¹.

Отметим, что в композиционном плане рецензируемый текст вы­страивается достаточно неожиданно: испытывая явственную симпатию к жанру хронологического обозрения, автор, тем не менее, начинает изложение своего видения российского бахтиноведения буквально с дня вчерашнего, то есть с момента проведения в Москве международной бахтинской конференции в год празднования столетнего юбилея мыс­лителя, непосредственным и активным участником которой она была – на смену бахтинскому принципу «причастной вненаходимости» вольно или невольно приходит принцип «причастной внутринаходимости», что в ситуации изрядной извилистости и запутанности путей становления и развития отечественной бахтинистики, неявности и неясности, а то и малообъяснимости определенных тенденций остается, видимо, единст­венно возможным способом воссоздания более или менее адекватной картины. Упоминание же в монографии всевозможных слухов и досу­жих вымыслов (части российской аудитории, добавим, кажущихся явно лишними, а порой и небезобидными), отсылки к непосредственным участникам и свидетелям, а то и к виновникам имеющих ныне в бахти­новедении место перемен должны были, по замыслу автора, добавить еще большей весомости ее мнениям и оценкам в глазах не слишком ис­кушенной аудитории. Сразу же, кстати, обозначу в качестве несомненно позитивного момента то, что в книге К.Эмерсон представлен немалый по объему пласт нового (для англоязычного читателя) биографического материала, превращающий ее в ценнейшее дополнение к вышедшей полтора десятилетия назад, но до сих пор, на мой взгляд, остающейся лучшей биографией Бахтина, хорошо всем бахтиноведам известной мо­нографии К.Кларк и М.Холквиста².

Избирая за одну из ключевых точек отсчета в своем исследовании 1975 год, ставший свидетелем не только трагической кончины Бахтина, но и выхода в свет вскоре после его смерти тома «Проблем литературы и эстетики», впервые явившего широкой читательской аудитории кон­центрированно представленного Бахтина – теоретика литературы, К.Эмерсон детально прослеживает процесс становления бахтинологии как науки в достаточно непростых условиях советской эпохи, когда, следует признать, официальное литературоведение благополучно суще­ствовало само по себе вне Бахтина, а Бахтин само по себе вне совет­ского литературоведения. Возвращаясь к ключевой идее собственной (написанной в соавторстве с Г.С. Морсоном) монографии «Михаил Бах­тин: создание прозаики»³, автор обозначает «три мира Михаила Бах­тина», точнее три главных бахтинских постулата: прозаика, диалог и карнавал, опора на которые позволяет сформулировать не только ос­новные позиции общей бахтинской концепции, но и определить логику и ход восприятия трудов и идей мыслителя как новым советским лите­ратуроведением 1950-69-х годов, так и в более позднюю эпоху, когда, как наглядно показано в книге, Бахтин постепенно превращается из ма­лочтимого официальной наукой и довольно мало и не без оговорок ци­тируемого автора в воистину культовую фигуру эпохи «нового мышле­ния».

Задаваясь целью проследить весь достаточно долгий ход рецепции бахтинского наследия в его собственном отечестве, К.Эмерсон вполне обоснованно отправляется вместе с читателем в 1920-е гг., вынужденно упоминая о факте существования т.н. «спорных текстов» (которые она, купно с соавтором по «Прозаике» Г.С. Морсоном, в силу так и остаю­щихся неясными для меня причин, по-прежнему предпочитает числить среди трудов их «титульных авторов»), и сосредотачивая внимание на реакции литературоведческого сообщества на появившиеся в 1929 г. «Проблемы творчества Достоевского». Правда, вряд ли можно назвать бесспорным то, что разговор здесь начинается с анализа хорошо извест­ной рецензии А.В. Луначарского. Казалось бы, в пользу подобного вы­бора говорит прежде всего вес и влияние автора, равно, как и то, что с ним, чуть ли единственным, ведет диалог во втором издании книги сам Бахтин, хотя досужему оппоненту несложно возразить, заметив, что Луначарский к этому времени заметно утратил свои вес и влияние и, соответственно, использование его имени в качестве весомого аргу­мента в пользу Бахтина в литературоведческой полемике есть примета как раз 1960-х гг., а вовсе не конца 1920-х, когда голос бывшего нар­кома представляется одним из многих, причем не самых влиятельных голосов. Совсем другое дело И. Гроссман-Рощин, пока еще одна из клю­чевых фигур большевистской «науки о литературе», или совсем юный Н. Берковский, получивший, правда, весомые литературоведческие ре­галии уже в иную эпоху и за куда более благие поступки, но именно в то время и чуть позже, по авторитетному свидетельству Г.А. Белой¹, росчерком лихого пера сломавший не одну творческую карьеру и погу­бивший не одну жизнь (К.Эмерсон он не назван вовсе). Одновременно автор упоминает, правда, на мой взгляд чересчур лаконично, о реакции на книгу Бахтина российской эмиграции, оценившей новую работу о Достоевском несколько иначе, нежели «коллеги» из Советской России, хотя и в том и в другом литературоведческом сообществах «Проблемы творчества Достоевского», по выражению исследовательницы, «сочли эксцентричными»².

С последним определением, кстати, вряд ли можно согласиться: даже если признать справедливым высказываемое Эмерсон предполо­жение о невписанности Бахтина в привычные литературоведческие группировки конца 1920-х и, соответственно, последовавшей реакции на «чужака». Напротив, критики по обе стороны границы реальную цену бахтинскому тексту, как и самому автору (в том числе и ненапи­савшие на книгу о Достоевском рецензий и вообще никак на нее не от­кликнувшиеся формалисты, если не считать В.В. Виноградова, к форма­листам отношение имевшего самое опосредованное и с Бахтиным спо­рившего прежде всего по сугубо личным, как известно, причинам), знали очень хорошо. Не случайно П.М. Бицилли, публикуя в парижских «Числах» рецензию на первый пражский сборник «О Достоевском», вышедший в том же самом году, что и бахтинский труд, напишет: «Сборник Бема следует прочесть параллельно с вышедшей книгой М.М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (Л.,1929). Обе книги взаимно дополняют одна другую. Замечательный опыт Бахтина инди­видуализировать художественную сторону произведений Достоевского, поняв ее как полифонический роман, дает тем самым общую формулу Достоевского как художника».¹ О том же, собственно, тридцать с лиш­ним лет спустя говорил и Д.И. Чижевский на страницах «Нового жур­нала», откликаясь на появление второго издания книги о Достоевском: «Книга Бахтина вышла в 1929 году и была высоко оценена исследовате­лями, но вскоре стала «библиографической редкостью» (как отмечает сейчас издательство). Это случилось потому, что книга оказалась «фор­малистической» – и хотя никто не понимал точно, что такое «форма­лизм» и где его границы, но блестящая книга исчезла и не только не переиздавалась, но и не цитировалась, как не соответствующая офици­альным «нормам».²

Нужно сказать, что процесс восприятия бахтинского труда в Совет­ской России и Российском Зарубежье на рубеже 1920-30-х гг. – сюжет сам по себе крайне занимательный. Остается только удивляться, почему исследовательница уделила ему столь немного внимания, ибо многие моменты, разъясняющие суть конфликтов вокруг бахтинского наследия, коренятся именно здесь. Скорее всего потому, что история более чем полувековой давности и впрямь воспринимается сегодняшним амери­канским читателем «преданьями старины глубокой», в то время как «второе пришествие Бахтина» представляется куда более захватываю­щим – не случайно превосходно осознающий место и роль «саспенса» в любого рода нехудожественном тексте В.В. Кожинов предпослал своим хорошо известному читателям «ДКХ» мемуарам об этих днях подзаго­ловок «Происхождение несозданного авантюрного романа». Следует заметить, что К.Эмерсон достаточно подробно и объективно воспроиз­водит все коллизии баталии, разыгравшейся вокруг бахтинской книги о Достоевском в 1960-е гг. – от пресловутых выступлений А. Дымшица до относительно примирительно настроенных И. Василевской и А. Мясни­кова, желавших, как известно, «разобраться по существу». Не­понятно, правда, почему осталась без внимания К. Эмерсон статья про­ницатель­ного литературоведа Л.Шубина «Гуманизм Достоевского и «достоев­щина»³, пожалуй, глубже всей остальных участников дискус­сии проник­шего в сущность бахтинской книги, и к тому же ее издатель­ского редактора, но, может быть, именно «причастность» ее автора не сов­пала, так сказать, с позицией исследовательской «вненаходимости»?

Куда более занимательными кажутся исследовательнице перипетии появления книги о Рабле. До сегодняшнего дня вызывающий немалые споры, сопровождающийся к тому же раздающимися то справа, то слева требованиями самой решительной переоценки (к чему, заметим, прило­жили руку и К.Эмерсон с Г.С. Морсоном в совместной монографии) мо­нументальный бахтинский труд предстает материалом более чем благо­дарным, особенно если принять во внимание существование опублико­ванной в «ДКХ» Н.А. Паньковым воистину сенсационной стенограммы бахтинской защиты. С нее-то и начинает автор анализ проблем воспри­ятия «Рабле», продолжая его сопоставлением позиций Л.М. Баткина, А.Ф. Лосева, В.М. Борискина, А.Я. Гуревича и В.Б. Шкловского. По­скольку четыре имени из пяти, равно как и их позиция, вне всякого со­мнения хорошо известны подавляющему большинству читателей, за­дамся вопросом лишь об обоснованности присутствия в этом ряду В.М. Борискина со сравнительно небольшой по объему, научно-попу­лярной по характеру, весьма сомнительной по содержащимся в ней вы­водам книгой «Атеизм и творчество» (собственноручно, каюсь, мною К. Эмерсон презентованной в качестве своеобразного курьеза, от осно­вополагающих сентенций которого, должен добавить, автор его дав­ным-давно отошел), что в свою очередь провоцирует на куда более серьезные размышления о подлинной репрезентативности представлен­ных в книге имен и об оправданности столь широкого охвата.

Переходя к «Вопросам литературы и эстетики», К. Эмерсон совер­шенно справедливо подчеркивает ключевую роль данного издания для формирования образа Бахтина – теоретика и методолога литературове­дения, своего рода идеолога «нового романного сознания», основатель­ным дополнением к которому стал выход первого издания «Эстетики словесного творчества», представивший не только Бахтина-литерату­роведа, но и Бахтина-философа. Автор довольно лаконично пишет об этих двух событиях, что опять-таки объяснимо – бахтиниана второй половины 1970-х годов была мягко говоря небогата, пробавляясь по преимуществу некрологами и рецензиями, принадлежащими правда перу достаточно ярких представителей тогдашней литературоведческой элиты (от Г.М. Фридлендера и Д.В. Затонского до молодого С.С. Аверин­цева), хотя и серьезные работы, где те или иные идеи Бахтина переос­мысливались применительно к новым пластам гуманитарного знания и литературоведческой практики (выразительнейший пример – публика­ция фрагмента книги о Достоевском в изданном Московским универси­тетом в 1982 г. сборнике текстов «Психология личности», что вызвало, помнится, резкие возражения со стороны А.В. Петровского¹). Именно тогда появилась и не лишенная известной провокационности (в хоро­шем смысле слова) статья М.Л. Гаспарова «М.М. Бахтин в культуре ХХ века», автор которой на протяжении последующего десятилетия то от­казывался от основных ее положений (ссылаясь на незнание в момент написания своего текста «Эстетики словесного творчества» и «К фило­софии поступка»), то публиковал по новой без покаянного коммента­рия.

И вот здесь, покончив с обзором бахтиноведения прошлой эпохи, К.Эмерсон переходит к тому, что интересует ее более всего, к виден­ному, можно сказать, собственными глазами – к осмыслению и разви­тию идей Бахтина в новой, пост-советской философии. Декларируя пер­вичность Бахтина-философа по отношению к Бахтину-литературоведу исследовательница предпринимает попытку пересмотра основопола­гающих (и уже не раз упомянутых в книге) категорий научного творче­ства мыслителя в своего рода философско-эстетическом контексте ра­дикально обновленной ситуации 1990-х. Причем исследовательница очень тонко чувствует постепенное распространение вполне определен­ной тенденции – нарастания исполненной антибахтинского раздражения критики целого ряда выдвигавшихся им постулатов, прежде всего идеи «полифонии и диалога», предельным результатом которой стало пре­вращение «полифонического Бахтина, отстаивающего ценности сво­боды и индивидуального голоса, в Бахтина-солипсиста и сталинского попутчика»². Впрочем, автор не забывает и о существовании противопо­ложной, условно говоря, про-бахтинской интерпретации данного ас­пекта, представленной не только Б.Ф. Егоровым или С.Г. Бочаровым, но и целым рядом других имен.

Еще более противоречивым представляет автору сегодняшнее восприятие бахтинской концепции карнавала и карнавальной культуры. Примечательно, что здесь, как, впрочем, и на страницах предыдущего характера позиция отечественных бахтиноведов анализируется парал­лельно с новейшими изысканиями бахтиноведения западного – приме­чательным оказывается в данном контексте подробный разбор К. Эмерсон книги А. Михайловича «Телесные слова: теология речи Ми­хаила Бахтина» (1997), уделившего бахтинской смеховой культуре не­мало места, и статьи Ч.Лока «Карнавал и инкарнация: Бахтин и право­славная теология». В целом карнавальная культура в бахтинской ее ин­терпретации оказывается вне всякого преувеличения предметом самой ожесточенной полемики в стане отечественных бахтиноведов и в близ­лежащим к нему окрестностях. Пример столь странно эволюциониро­вавшего в последнее десятилетие С.С. Аверинцева, подробно исследова­тельницей разбираемый, тому лучшее подтверждение. Среди же настро­енных взвешенно и объективно по отношению к данной категории бах­тиноведов Эмерсон называет прежде всего В.Л.Махлина (я бы – в про­тивовес авторскому мнению – поставил рядом с последним и К.Г. Исупова, вне всякого сомнения, грешащего приемом философской деконструкции любого попадающего под «творческую руку» объекта, но явно несправедливо отнесенного к противникам теории карнаваль­ной культуры в результате досадной и очевидной, так сказать, «misin­terpretation» – довольно страстное изложение им отношения к карнавалу у философско-литературной элиты Серебряного века, спровоцирован­ное к тому же ожесточенной полемикой с известной статьей Б. Гройса во втором выпуске «Бахтинского сборника», было воспринято как «авто­ритетное» антикарнавальное «слово» петербургского философа и эс­тета, нужно заметить, карнавальности во всех ее проявлениях в реаль­ной жизни и в творчестве совсем не чуждого).

Третьей ключевой бахтинской категорией в рецензируемой книге становится «вненаходимость», предстающая, по замыслу автора, своего рода символом философии Бахтина. Именно с интересом к последней, по мнению К.Эмерсон, связан новый этап, условно говоря, постсовет­ского философски ориентированного бахтиноведения, представленный в первый свой период работами В.Л. Махлина, Е.В. Волковой, Н.К .Бонецкой и др. Нужно признать, что исследовательница совер­шенно правомерно говорит о радикальной новизне бахтиноведения 1990-х гг., попытавшегося, наконец, в силу появления новых материа­лов и окончательного исчезновения идеологических барьеров, выстро­ить проблемно-хронологическую картину эволюции бахтинской кон­цепции: от ранних философских текстов к последним наброскам и за­меткам, т.е. придать некую завершенность образу «Бахтина-философа», «встраиваемого» (правда, с разной степенью успеха, что несомненно зависело от степени научной эрудированности и способностей авторов) в отечественный и западный историко-философский контексты. Подоб­ный подход к Бахтину не вызывает у исследовательницы принципиаль­ных возражений, хотя в каждом конкретном случае (идет ли речь о Бах­тине и Бубере или Бахтине и немецком неокантианстве) она придирчиво оценивает предлагаемую авторами аргументацию и выносит оконча­тельный вердикт об убедительности предложенных В. Махлиным, Е. Волковой или П. Гуревичем и др. конструкций. При этом нельзя не заметить, что параллельно с анализом «чужой речи» К.Эмерсон про­должает достраивать и собственную концепцию бахтинской философии, дополняя и уточняя ее с учетом вновь появившихся сведений и текстов (от мемуаров собственно мыслителя и людей из его ближайшего окру­жения до новых фрагментов известных и неизвестных текстов), не без оснований полагая, что общая панорама философских взглядов Бахтина должна быть, если не нарисована заново, то во многих моментах пере­писана. «За последние десять лет основная задача ученых в России, и все возрастающего числа исследователей за ее пределами, – констати­рует автор, – заключалась в том, чтобы подобающим образом размес­тить имеющуюся последовательность ценностных концептов Бахтина – архитектоника, диалог, карнавал – в общих рамках его развивающейся мысли».¹

Бегло подводя в послесловии с выразительным подзаголовком «Год спустя: перспективы бахтинской inonauki»² итоги юбилейного года, К. Эмерсон завершает свой титанический труд несколько неожиданным, но очень красивым и при этом весьма убедительным финалом. Сослав­шись на реплику С.С. Аверинцева о том, что Бахтина следовало бы чис­лить не среди ученых, а среди поэтов, исследовательница, среди науч­ных и чисто человеческих пристрастий которой не только Бахтин, но и Пушкин, обладавший «сходным с бахтинским пониманием творче­ства»³, заканчивает книгу поразительной цитатой из пушкинской ста­тьи, превращающейся в характеристику всего нелегкого пути Бахтина-мыслителя и предстающей лучшей отповедью многочисленным бахтин­ским критикам: «Это уж не ново, это было уж сказано – вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого сле­дует? Что дух человеческий ничего нового не производит? Нет, не ста­нем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности».⁴

Содержание монографии К. Эмерсон как раз ново, и то, что в ней сказано, в основном сказано до того не было. Непосредственный свиде­тель, участник и даже спонсор описываемых событий, исследователь­ница проделала воистину титанический труд, не просто предложив сво­его рода компас для англоязычного читателя в воистину безбрежном море сегодняшней российской бахтинистики, но и невольно бросив вы­зов своим «героям», ибо попыток аналогичного свойства в России нет и в ближайшее время не предвидится.

Поэтому можно обижаться на те или иные выводы и характеристики, предложенные автором (хотя, думается, если и упре­кать исследовательницу, то за чрезмерную мягкость, а то и незаслужен­ную комплиментарность в оценках – в общем, как там было в тексте про зеркало, но уже не у Бахтина, а в русском фольклоре?), сетовать на от­сутствие в тексте тех или иных мен или работ, – все это, равно как и иногда встречающиеся в книге досадные неточности и технического явно свойства ляпы, ничуть не мешает сделать главный вывод: новая книга Кэрил Эмерсон – несомненное событие в международной и рос­сийской бахтинистике. И ей суждено не только пребывать одним из ключевых, я бы сказал опорных, текстов для любого читателя, входя­щего в мир Бахтина, но и (что, на мой взгляд, еще важнее) своей небес­спорностью провоцировать и стимулировать дальнейшее движение впе­ред бахтиноведческой мысли.