Geum.ru

Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк ргу и испи ран

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   18
78


в XV – XVII вв., ему бы и в голову не пришло возвращаться к вопросам, давно решенным историей науки, которая именно в тот период «интеллектуальной революции» сумела освободить концепт природы от духовных составляющих, выселить из вселенной ангелов, духов и другую нечисть надчеловеческой природы, что было характерно для предшествовавшего «готического» мировоззрения и до сих пор характерно для традиционного индуистского мировоззрения, сумела мировоззренчески и парадигматически подготовить природу к познанию методами опытной науки. Мечтать сегодня о веданте, о единстве с религией, о спиритуализации науки и природы значит пытаться вернуть науку в то «пранаучное» состояние, от которого она с таким трудом избавилась.

Но случаи, подобные этому парадигматическому срыву Сешадри, а их не так уж мало в странах неевропейской культурной традиции, пытающихся привить науку на собственной почве, достаточно вспомнить вспышку не очень понятных для европейца ожесточенных споров о конфуцианстве и леггистах в Китае, вынуждает более внимательно относиться к парадигматической стороне дела в процессе выдвижения и обоснования теорий. Именно здесь, в области парадигматики могут локализироваться источники и основания ее фальсификации – сумма ограничений по предмету, условиям истинности и применимости, которые не были выявлены в процессе выдвижения теории. В нашем случае это особенно важно, поскольку, пытаясь сказать нечто о междисциплинарной области, предлагая единую теорию процессов, которые были до сих пор разделены дисциплинарными перегородками, мы рискуем ввести в парадигматику такой теории различенные по дисциплинам, разнородные, конфликтующие составляющие, А если это так, весьма сомнительными становятся надежды на взаимопонимание: осколки дисциплинарных парадигм будут активно ему препятствовать.

Вторая причина, также требующая выхода в анализ парадигмы, хотя она и не связана непосредственно с междисциплинарностью, состоит в том, что раз уж мы говорим о человеческой размерности, об ограничениях по вместимости и, в частности, квалифицировали практику редукции истории, ее «переписывания» как нечто производное от необходимости «сжать» массив дисциплинарного знания как целостность до вместимости академического канала трансляции (сроки обучения, часы, отведенные на курс по учебному плану), то ведь и теория – тоже форма сжатия, «переупаковки» материала в рамках вместимости (единство апперцепции, целостность, простота, обозримость). И в случае исторического сжатия и в случае теоретического сжатия неизбежно выпадение в форме постулатов и допущений в парадигматический

79


осадок часта содержания. Это тем более справедливо для «динамического» понимания теории: она способна интегрировать познавательную деятельность многих индивидов в преемственную целостность исследования только при условии, что каждый из этих индивидов физически и ментально способен руководствоваться этой теорией в поиске нового, то есть ограничение по вместимости выступает здесь как условие осуществимости исследования. Будь, скажем, теория не связной и обозримой целостностью, а чем-то вроде необозримой и диссоциированной энциклопедии, она потеряла бы интегрирующие свойства.

Оба эти соображения – и от многодисциплинарности и от сжатия – вынуждают нас заняться парадигматикой нашей теории расселения и регионообразования. Мы отдаем себе отчет в том, что полная экспликация парадигматики любой теории практически невозможна: в нее должна бы войти вся история мысли, включая, возможно, не только наш культурный очаг. Одному человеку такое не поднять в силу его вместимости, а взяться за дело многим – значит превратить предприятие в написание энциклопедии парадигматики, где парадигматик будет ровно столько же, сколько и авторов, в любом случае приходится обходиться рабочей или ближайшей парадигматикой для данной теории. Но дело все-таки не безнадежно. Основная трудность исследования парадигматики состоит, по нашему мнению, не в том, что ее ужасно трудно эксплицировать, хотя есть и это, а скорее в том, что любая попытка экспликации подпадает под действие «регрессии в бесконечность», причем выбор «абсолюта» или «начала», ограничивающих это движение, дело в достаточной степени произвольное. Что же касается до самой эксплицируемости загнанных интериоризацией и образованием в «подкорку» постулатов и допущений, а также и уровней экспликации, то дело здесь, похоже, обстоит примерно так, как происходит в ситуациях объяснений с иногородними или иностранцами по поводу городского транспорта, магазинов, достопримечательностей.

Горожанин давно интериоризировал, увел в «подкорку» и «забыл» данность локализации опорных точек действующих систем транспорта, торговли, достопримечательностей – остановок, магазинов, памятников, для горожанина не существует вопросов, почему все это так, а не иначе, почему на остановку троллейбуса нужно идти к тому дому, а в магазин – к другому, и это великое благо, освобождающее мозг человека для более продуктивной деятельности, но это вовсе не значит, что горожанин не может при случае эксплицировать эти системы на уровне данности -толково объяснить приезжему как, куда, каким транспортом проехать, на что имеет смысл посмотреть, куда заглянуть. Горожанин вряд ли объяснит сам этот уровень

80


данности, то есть выйдет на более высокий уровень решений горсовета, просьб тру­дящихся, исторических прецедентов и т.п. На это существуют гиды, которые без труда объясняют, почему в Полтаве на могиле Коцюбинского растет калина вместо завещанного тополя, почему театр в Ростове и после восстановления напоминает трактор и много других почему. Так же и с парадигматикой на первом уровне данности хватает собственной «подкорки», а дальше уже требуются гиды-проводники. Мы без труда, например, объясняем малышам данность операций над цифрами или алфавита, но если возникает вопрос, почему при нашей привычке писать слева направо считаем мы все-таки справа налево или почему «а» следует писать именно этим знаком, то приходится уже вступать с помощью специалистов на тропы «регрессии в бесконечность», идти к арабам, к Кириллу и Мефодию, к Кадму, финикийцам и где-то все равно остановиться: дальше пока не прошли и специалисты.

Правда, одно дело рассуждать об этих тропках «регрессии в бесконечность» и совсем другое – ходить по ним. Здесь тоже нужны свои навыки, здесь тоже есть свои секреты. И может быть один из весьма существенных для нашей цели состоит в ранжировании составляющих данность теории на их историческую глубину, на их причастность к «вечности» или, в случае с теориями социальных процессов, к «совечности» обществу. «Совечны» обществу, например, знак, адресно-именное общение, язык: их мы встречаем в любом из известных нам обществ на любом из этапов их развития. Без них само существование общества становится невозможным и необъяснимым. С другой стороны, явно меньшей исторической глубиной и, соответственно, меньшей степенью принадлежности к «вечности» обладают такие привычные для нас социальные институты, как всеобщее среднее образование, высшая школа, технологические приложения научного знания, промышленное производство. И если эти вторые имеют для нашей теории существенное значение, то и глубина ее применимости будет располагаться на соответствующих исторических отметках. А малая историческая глубина – первый симптом «мягкости» извлекаемого с помощью такой теории знания, его ограниченной и со временем падающей приложимости к решению технологических и иных проблем.

Наибольшей «твердостью» обладает знание о предметах, для которых мы вообще не можем указать ограничений по глубине их вечностей. Таковы, например, предметы физики, химии и некоторых других естественно-научных дисциплин, где единожды полученное и проверенное экспериментом знание не имеет ограничений по местам, датам, целям приложения. Такое знание можно отправлять и в прошлое и в будущее для объяснения событий. Если, например, в XX в. мы открыли период полураспада

81


радиоактивного углерода и тот факт, что он имеет свойство накапливаться в живых тканях, то палеонтологи могут сегодня отправить это знание на тысячи лет в прошлое, чтобы датировать возраст ископаемых органических останков, или на любое предзаданное время вперед, чтобы с достаточной точностью предсказать сегодня, как будут выглядеть останки современной органики в то далекое время. Точное предсказание и неограниченная приложимость – «транспортабельность» такого знания к местам и датам приложения, делают «твердое» знание особо ценным для общества, а вместе с тем и мечтой любого теоретика и исследователя, чаще всего мечтой неосуществимой, а иногда и опасной.

Уже в самих естественно-научных дисциплинах дело с принадлежностью к «вечности» обстоит совсем не так уж благополучно. В физике и химии мы, действительно, не можем указать возраст «вечности» их предметов и вынуждены поэтому все физические и химические результаты полагать, как пишет Сторер, «сосуществующими в области, где нет ни часов, ни календарей» (11,р.ХХIV). Нет, скажем, никаких поводов сомневаться в том, действовал ли закон Архимеда в докембрии и не откажет ли он когда-нибудь в будущем или на других планетах – действовал, не откажет. Но вот уже в геологии, а того более в биологии, если считать себя связанным основным постулатом актуализма – объяснять наблюдаемые явления только от наблюдаемых же причин, – начинаются осложнения. В геологии такой истинно научный подход (действие ненаблюдаемых или «вымерших» причин невозможно проверить экспериментально) оставляет за пределами исследования оледенения, потопы и другие катастрофы, которые невозможно объяснить в терминах наличной наблюдаемой причинности. Любая теория геогенеза, например, с этой точки зрения недоказуемая гипотеза, нечто вне науки. Еще хуже с причастностью к «вечности» обстоит дело в биологии: в докембрии вообще не обнаруживается следов органики, так что любые биологические высказывания, любые экспериментально проверенные результаты имеют свое «начало» – Кембрийский период. Естественно, что еще менее глубокими оказываются «вечности» общественных дисциплин, поскольку человек и общество, какие бы удивительные гипотезы ни выдвигались по этому поводу, возникли отнюдь не на ранних этапах биологической эволюции.

Наша теория расселения и регионообразования сложена из явно неоднородных с точки зрения исторической глубины материалов. Одни ее составляющие совечны обществу, другие имеют возраст в несколько столетий, а третьи и совсем молоды: технологическая миграция индивидов, например, вызываемая технологически безработицей как следствие ускоренного обновления арсенала ролей и профессий –

82


вряд ли имеет возраст более ста лет.

Наибольшей по глубине составляющей является, бесспорно, идея знакового специализированного кодирования индивидов в фрагментированную по размерности человека деятельность. Ее, видимо, следует признать совечной обществу не только в силу теоретических причин, но и в силу простой эмпирической данности: пока не зафиксировано ни одного общества, в котором не было бы фрагментации-специализации деятельности и основанного на знаке кодирования новых поколений в фрагменты такой деятельности.

Рядом должна пройти и идея воспитания-уподобления предшественникам хотя ее можно рассматривать и более глубокой, общебиологической, поскольку воспитание-уподобление лишь вариант кодирования, которое может основываться и на возможно­стях биокода, воспитание-постредакция с использованием знаков достаточно широко распространено и в животном мире. Спецификой человеческого воспитания, делающим его совечным обществу, является основанная на использовании знакового общения постредакция-специализация. Только в этом виде идея воспитания может войти в теорию и стать опорой объяснений в парадигматике этой теории.

Той же совечной, хотя и значительно менее ясной природой должны бы обладать и универсальные средства специализирующего кодирования: индивидуализирующее имя-адрес и соотнесенный с этим именем текст конечной длины, фиксирующий типизированные программы поведения индивида-носителя имени в типизированных ситуациях коллективного действия. Неясности здесь вызывает то обстоятельство, что мы, привязанные к текущему контексту, во всех обществах фиксируем имя-адрес и связанный с ним текст, но тексты эти обладают равной примерно развитостью, богатством грамматических форм и отношений, а это богатство – явно продукт длительного языкового развития, не могло упасть с неба, возникнуть разовым порядком. Если под «текстом» понимать то, что мы понимаем под ним сегодня, то ему вряд ли можно приписать совечность обществу, если же текст понимается только как средство закрепления индивидуализированных специальных программ в знаке, независимо от развитости и других достоинств средств знаковой их фиксации, то такой текст следует признать реалией, совечной обществу.

Еще менее ясна картина с функциональней зависимостью ассоциации и диссоциации как двух основных состояний индивида в процессе его жизни. В нашей теории основным состоянием признается ассоциация, типологически различенная в последовательность: а) опосредованная связями родителей ассоциация-данность, которая носит более или менее чистый характер уподобления ребенка не им созданной

83


системе ассоциирующей связей; б) ассоциация «проб и ошибок» на периоде специализации, где индивиду приходится уже делать самостоятельные попытки наладить ассоциативные связи; в) ассоциация-социализация, когда индивид собственными силами творит специализированную карьеру и соответствующую ей систему ассоциативных связей. Эти три основных ассоциированных этапа перебиты диссоциированными вставками, где перед индивидом возникает ситуация выбора дальнейшего пути в социализацию, причем первая ситуация – выбор профессии – во многом ограничивает и определяет вторую – выбор одного из специализированных институтов или института, в котором на тех или иных правах присутствует данная профессия. Насколько эта схема: ассоциация (а) – диссоциация (1) – ассоциация (б) – диссоциация (г) – ассоциация (в) универсальна?

Именно в таком конкретном виде схема движения в социализацию-ассоциацию (в), хотя она у нас и ответственна за центростремительность и неравномерность расселения, вряд ли может претендовать на универсальность и, соответственно, на совечность обществу. Но если отвлечься от конкретности схемы, ассоциация и диссоциация всегда, видимо, будут присутствовать в тех или иных институциональных оформлениях в структуре социализации: младенец не может быть социализирован с колыбели, ему необходимо пройти некоторый путь воспитания-уподобления до акта социализации.

А этот путь предполагает выход на некоторую степень общности взаимопонимания – приобщение к текущему тезаурусу общества, что обеспечивается в нашей схеме универсальным воспитанием в общеобразовательной школе и специализацию – распределение приобщенных к текущему тезаурусу общества индивидов по фрагментам социально-необходимой деятельности. Единый для всех связанных в общество индивидов язык как универсальное и универсализирующее средство общения, несущее огромную мировоззренческую и парадигматическую нагрузку, фиксируется во всех известных обществах, равно как и институт имен – индивидуализированных адресов, которые позволяют задать текстом конечной длины любому индивиду особую, отличную от других, не сопряженную с другими линию поведения в социально значимых типизированных ситуациях. Это может рассматриваться как знаковое свидетельство наличия в любом обществе и универсализирующей и специализирующей стадий воспитания. Но схемы движения по этим стадиям в социализацию могут быть и различны, как и оформление диссоци­ирующих стадий.

Собственно интересующее нас расселение и локальное оседание населения,

84


дающие в результате картину распределения населения по территории, показаны в нашей теории как естественное следствие взаимодействия двух факторов: а) воспитательного движения индивидов через специализацию в социализацию; б) наличного распределения институтов специализации, которые тяготеют к крупным лекальным скоплениям ролей, социализированных уже людей, объемов в той или иной степени специализированной деятельности как производительного, так и обеспечивающего человеческую размерность типа. Расселение по такой схеме процесса реализуется через территориальную миграцию диссоциированных индивидов, ищущих путей в социализацию через специализацию (1) и локализацию (2) – оседание в местах, благоприятных как с точки зрения видов на карьеру, так и с точки зрения степени обеспеченности человеческой размерности, а такие места также тяготеют к крупным скоплениям ролей и населения – к городам и плотно заселенным районам (регионам).

Наиболее подозрительна на малую историческую глубину здесь взятая у демографии идея расселения через территориальную миграцию. Территориальная миграция в смысле плутания диссоциированных индивидов по городам и весям в поисках специальности для окончательной социализации в облюбованном месте явно не обладает достоинством универсальности: она типична для нас, но не для наших соседей, живущих по другим нормам культуры. В той или иной форме территориальная миграция индивидов и групп индивидов присутствует в любом очаге культуры на любом историческом этапе (территориальная экспансия, колонизация, набеги, нашествия и завоевания), причем причины территориальной экспансии всегда социальны, но механизмы и формы выявления в разных очагах культуры могут быть глубоко различны.

Чтобы увеличить в этом отношении историческую глубину нашей теории расселения, следует, видимо, от демографического понимания миграции как территориального перемещения индивидов по преимуществу и определить миграцию в ее исходных социальных корнях как нечто опирающееся на естественное возрастное перемещение индивидов, их миграцию, в социальных структурах, причем частной и производной формой такого перемещения может выступать и территориальная миграция.

При таком понимании миграции мы получаем возможность трактовать все формы территориальной миграции как частные выявления одного и того же, а также и включить в понятие миграции группу близких по смыслу процессов перемещения людей по социальным ролям, статусам. Карьера, например, если ее творение индивидов сопряжено с движением в иерархии должностей-ролевых наборов, предстанет одной из

85


форм миграции. С еще большим основанием в группу таких процессов можно подключить многократную диссоциацию, связанную с переменой профессий из-за их обновления и замены – технологическую миграцию индивидов, которая вовсе не обязательно должна иметь выход в территориальную миграцию. В других очагах культуры могут обнаружиться и другие разновидности миграции, однако под всей совокупностью таких разновидностей во всех обществах будет обнаруживаться единый и совечный обществу первоисточник – возрастное движение индивидов в социальных структурах, что, видимо, и следует принять за исходное и наиболее общее определение миграции.

Дальше пошли бы еще большие затруднения и неясности относительно исторической глубины и области применимости теории, поэтому нам полезнее будет попытаться типологически различить специфику расселения и миграции, используя для этого концепты культуры и текущей природы.

Существует великое множество определений культуры, что сказывается и на словоупотреблении: слово «культура», «культурный» можно встретить в самых неожиданных сочетаниях от «культуры раздоя фуражных коров» до «культурного релятивизма» или «культуры речи». Попытки выделить в этом многообразии некие общие черты не приводят к сколько-нибудь содержательному результату, поэтому, раз уж культура, очаг культуры присутствуют в парадигматике нашей теории, лучше попытаться сначала обратится к истории проникновения термина «культура» в общественные науки, а затем уже дать более или менее строгое определение места концепта культуры в парадигматике теории расселения и регионообразования.

Если говорить о более или менее связной концептуальной форме, то культура появилась в антропологии, причем появилась не столько по требованию теории, сколько под давлением требований человеческой размерности, как они представлены в университетской академической практике. В 1880-е гг. антропологию ввели как дисциплинарный курс в ряде университетов, и антропологическая концепция культуры возникала как попытка объединить результаты антропологических исследований с учетом дидактических требований к академическим курсам – целостность, обозримость, связность, простота. Беннет пишет: «После заката эволюционной теории американские антропологи начала XX в. ухватились за описательное гуманитарное понятие «культуры» и превратили его в «научное» открытие – в новый порядок реальности. Хотя такое понимание немедленно распространилось в общественных и поведенческих науках, только культурная антропология использовала культуру как центральную объясняющую концепцию» (26,р. 847).

86


Концепту культуры в антропологии приписывалась и содержательная, и объясняющая «размерность», то есть под ней понималась некоторая теория, и хотя популярность объяснений через теорию культуры несколько упала в 1950-е гг., за культурой все же сохранилась функция парадигматического участия на правах интегратора в описаниях образа жизни и моделей поведения первобытных обществ, которые изучаются антропологией: «антропологи не утверждают, что культура дает полное объяснение человеческому поведению, они просто констатируют, что в большей части человеческого поведения содержатся культурные моменты» (26,р.847).

Ряд авторов, в их числе и цитируемый Беннет, рассматривают кризис концепции культуры в антропологии как признак дисциплинарного ее распада, когда, с одной стороны, становится трудно отличить «культурную антропологию от истории или литературы», а с другой, – наблюдается «растущая тенденция привлекать социологические концепции», что делает невозможным «различение культурной антропологии от социологии или политэкономии» (26,р.847).

Это размывание дисциплинарных границ связано, по Беннету, не только с недостатками антропологической концепции культуры, во и осложняется рядом привходящих обстоятельств: «По моему мнению, эта ситуация создает острый интеллектуальный кризис, который осложняется постепенным исчезновением основной связующей единицы предмета этнографии – изолированного первобытного общества. По мере трансформации таких обществ в обладающие национальным самосознанием общества, в этнические группы или классы, становится все более сильной склонность антропологов к социальным наукам. Это порождает компенсирующие эксперименты, использующие, чтобы избежать социального сциентизма, а вместе с тем и отмежеваться от искусства, семантические и феноменологические подходы, но попутно ведет к разложению предмета до уровня, на котором сейчас уже можно говорить о существовании сепаратных «антропологии» для политэкономии, политологии, социологии, педагогики, символики, экологии и т.п.» (26,р.847).

В этих огорчительных условиях антропологи начинают искать средств сохранения дисциплинарной целостности за счет изменения концепта культуры или вообще отказа от него. Беннет рекомендует концепт адаптации, понимая его весьма широко: «Этот концепт, похоже, вводит новый уровень генерализации. Вместо абстракций от поведения вроде культуры либо редуцирующих формул психологии или генетики этот концепт фокусирует внимание на людях-деятелях, которые пытаются реализовать цели, удовлетворять нужды или искать мира по ходу преодоления наличных условий. В этом преодолении люди творят социальное будущее в смысле