Geum.ru

Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк ргу и испи ран

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   18
28


случае над дискуссией по поводу исследовательской этики остается сам исследователь в его способности нравственного суждения. Тот же Смит, например, скорее иллюстрирует, чем анализирует этическую проблематику. Он рассказывает об исследовании по противозачаточным средствам, которое проводилось в 1969 г. врачом из Сан-Антонио и в результате которого «у семи женщин теперь семь детей, которых они не хотели» (12, р.6). Он описывает скандальный проект Кеймлота, от которого при всех его научных достоинствах пришлось все же отказаться из-за международных осложнений. «Проект Кеймлота не только был задуман одним из ведущих агентств, ориентированных на социальную науку, но и оказал драматическое воздействие на проведение американских социологических исследований за пределами США. Расходы по проекту Кеймлота предусматривались в размере 6 млн. долл. из бюджета Министерства обороны – сумма очевидно огромная по сравнению с расходами на предыдущие исследовательские программы в области социальных наук. Официальной задачей проекта был сбор данных о природе и причинах революций в слаборазвитых странах. Но с точки зрения этических обстоятельств, куда более интересной была задача – как предотвращать революции» (12.р.6). Что же касается теоретической стороны дела Смит не идет дальше общей постановки проблемы: «Получил признание тот факт, что этические обязательства исследователя должны быть соразмерны риску исследования. Но хотя подавляющее большинство исследователей придерживается этого правила, есть и такие исследователи, которые игнорируют эту этическую максиму, создавая тем самым нежелательный климат для будущих исследований» (12, р.5).

В психологии вся эта проблематика исследовательской этики берется куда более глубоко под формой анализа человеческой способности этического суждения вообще и способности этического суждения исследователя в частности. Нас эти дискуссии интересуют прежде всего с точки зрения мотивации, порождающей в частности и «охоту к перемене мест», причем, судя по выявлениям закона Ципфа, эта охота явно типизирована и в каком-то смысле каузальна.

Конечно, и в дискуссиях американских психологов достаточно широко представлены политические, экономические и прочие моменты. Это и не удивительно. Студенческий активизм, Вьетнам, Уотергейт до предела обострили этическую проблематику, что не могло не отразиться на содержании дискуссий. Но главное в этих дискуссиях – постановка вопроса. Ее особенность – показать человека не рабом нормы, встроенным в норму, как это реально получается в социологии, а чем-то над нормой. Фиск, например, защищая точку зрения «нормативного морального реализма», пишет: «С этой точки зрения то, что обычно делается, не нуждается в оправдании, и то чему никто не

29


ожидает значимой поддержки, не нуждается в праве делать именно так. Скорее сам факт, что нечто есть предмет морали, накладывает определенные ограничения на приемлемые решения относительно этого предмета» (13,р.6). Иными словами, там, где начинаются нормы, роли, ролевые наборы, места для этической проблематики не остается – нормы и роли санкционированы обществом как общепризнанные модели поведения.

Предмет этического суждения, таким образом, фиксируется как некий выход за пределы нормы, роли, статуса, поскольку эти интериоризированные, как правило, роли, номы, статусы проблем не порождают и в этом своем свойстве интериоризированных, привычных, обжитых, «подкорковых» моделей поведения, не требующих размышлений, они прочерчивают одну из границ предмета этических суждений и, соответственно, решений. Другая граница очерчивается «правом», которое большинство авторов рассматривает как допустимый с точки зрения общества или группы факультативный выход за пределы нормативного поведения, ответственность за который несет индивид, принимающий соответствующее решение. Спор главным образом идет не о том, что такое право – за ним признается операционный смысл внешней границы этических суждений, – а о генезисе, природе, функциях права как существующего и постоянно воспроизводимого ограничителя поведения индивида.

По отношению к трактовке природы права Фиск и многие другие различают несколько возможных позиций. Терминология здесь меняется, но суть остается единой. В отличие от нормы, регулирующей повседневное поведение индивида, право, предусматривающее возможность действия или отказа от него, может основываться на вере в авторитеты, и тогда индивиды (наиболее часто здесь ссылаются на Гитлера и нацизм) вообще освобождаются от необходимости иметь собственное этическое суждение, принимать собственные решения и нести за них ответственность. Они могут быть доведены в своей нерассуждающей «невинности» и безответственности в областях, очерченных высказываниями авторитета, до любого состояния респектабельной дикости. Основанное на вере в авторитеты право может быть и религиозным по природе, тогда оно соотнесено с действующими ценностными и мировоззренческими ориентирами, которые не требуют рационального обоснования и могут в значительной степени отличаться в различных культурных регионах.

Право может рассматриваться как нечто рациональное, основанное на доводах разума и допускающее дискурсивный вывод в системе общепризнанных логических постулатов. Эта точка зрения подвергается сегодня почти единодушной критике, поскольку в любых философски-этических построениях обнаруживаются очевидные следы культурной «идеологии» культурной относительности – опоры на

30


«самоочевидные» постулаты и абсолюты, остающиеся за пределами вывода, причем системы таких постулатов мировоззренческого в основном плана, оказывающие ориентирующее и корректирующее воздействие на восприятие мира и на оценки человеческих поступков явно не совпадают в различных культурах. Один и тот же поступок может расцениваться как правомерный в одной культуре и как преступление в другой и наоборот. Фиск, например, этот способ понимания и трактовки права рассматривает как некое разнообразие идеалистических истолкований: «Всех тех, кто утверждает, будто право обнаруживается разумом с помощью рассмотрения наших моральных концепций, или рассмотрения независимо существующих моральных форм в ни разновидностях, или рассмотрения природы человека, воплощенной в физических индивидах, я буду считать единой группой моральных идеалистов. Из позиции морального идеализма следует, что человеческая практика лишь по случаю включается в обоснование прав. Скорее разум усматривает через человеческую практику некий универсальный принцип над нею или за нею, которому практика и подчиняется. С точки зрения морали человеческая практика не более, как явление. Она в большей или меньшей степени и отражает те нормы, которые разум содержит как раз в отрыве и в отвлечении от практики. Поскольку эта точка зрения трактует практику тем же способом, каким метафизический идеализм трактует природу, – справедливо назвать такой взгляд моральным идеализмом» (13,р.5-6).

Большинство авторов, в том числе и Фиск, занимает материалистическую или, в более принятой у американцев терминологии, «реалистическую» позицию, причем и здесь возникают различия по поводу ориентиров и критериев этического суждения. Они понимаются либо как способы самооценки в терминах затрат-выгод, либо как некое соответствие принятому, традиции, что по Фиску, следует понимать как описательный моральный реализм: «В соответствии с тем, что можно было бы квалифицировать как Описательный моральный реализм, все то, что обычно встречается в практике, по крайней мере оправдано, поэтому каждый имеет право на все, что может по его ожиданиям Получить значимую поддержку» (13,р.6). Критерии, как нечто внешнее индивиду, его этическим суждениям, могут задаваться в специализированной форме другими социальными реалиями. По Фиску с его нормативным моральным реализмом это принадлежность к группе: «Я считаю, что в данном случае мы имеем дело с тем, что там, где возникает вопрос о праве, приемлемыми решениями будут такие, по смыслу которых ни у кого никогда не бывает права делать то, что входит в конфликт с тенденциями группы, на которую он должен опираться. Понятно, что эта опора или зависимость имеют чисто групповою природу. Такая опора на группы или зависимость от них ради

31


реализации интересов в условиях, определяющих группу или группы, есть основание права индивида, принадлежащего к данной группе или группам. Отсюда ясно, что права предполагают уклонение от конфликтов с тенденциями тех групп, к которым данный индивид принадлежит. Это не значит, что об истинности этого мне говорят прозрения ума». Я не обратился в моральный идеализм. Скорее, уклонение от конфликтов с тенденциями групп, от которых зависит индивид, следует рассматривать как мотив. Этим мотивом обладает каждый, и мотив поднимает вопрос о том, что следует делать. Не будь индивид мотивирован этим образом, вопрос о праве делать нечто попросту не возникал бы» (13,р.6).

Мы не будем детализировать позиции психологов-реалистов, для нас в любых позициях этого толка важно одно – выход за норму, роль, статус, и если учесть, что статус, во всяком случае, дело наживное – с ним не рождаются, а его приобретают, – то идея Мертона о карьере как основании и арене смещения и движения ролей по времени может оказаться полезной для выделения единиц ассоциации как свидетельство в пользу не только функциональной, но и исторической, положенной на период жизни, размерности таких единиц. Но прежде чем обсудить возможности такого построения, нам следует завершить краткий обзор того, что происходит в смежных дисциплинах.

Наиболее «плотно» человеком в его физиологических и ментальных жизнеотправлениях, в его размерности занята космическая медицина. Здесь накоплен значительный массив данных о человеке, о способности к адаптации в экстремальных условиях типа невесомости долговременного одиночества, воздержания, контакта с людьми подходящих и неподходящих психических типов. Все это, правда, и у нас и за рубежом разбросано по традиционным дисциплинарным полкам, редко публикуется как объединенный человеком комплекс, но есть все же и общие отчеты, и отклики на эти отчеты людей, по тем или иным причинам заинтересованных или обеспокоенных этим накоплением знаний о человеке и возможными путями использования такого знания.

Человек действительно становится сегодня все сложнее и сложнее не столько за счет выявления в нем каких-то неожиданных свойств и потенций, сколько за счет экспликации, качественного и количественного представления условий и потребностей человеческого существования, которые всегда, в общем-то, были известны, но не исследованы методами точной науки. Всегда было известно, например, что человек нуждается в обществе себе подобных и неважно чувствует себя в одиночестве или без представителей другого пола. Теперь все это измерено, представлено в стрессах, цифрах и сроках, в каузальных связях причин и следствий, так что Фрейд мог бы гордиться своей проницательностью – многие его качественные гипотезы получили эмпирическое

32


подтверждение. Известно было, скажем, что человек не только украшает среду соб­ственного обитания, но и загрязняет ее, что с незапамятных времен вызывало к жизни и воспроизводило комплекс санитарных мероприятий и служб от периодической смены окружения до фундаментальных сооружений типа римских терм или парижских писсуаров, Теперь все это поставлено на научно-количественную почву в видах возможного зацикливания и регенерации. Человек в этом плане предстает сегодня сложнейшим химкомбинатом, который выбрасывает в среду около 500 химических веществ различной степени токсичности.

Отношение к такому новому «точному» знанию о человеке весьма двойственно, как, и общем-то, и к научному знанию, поскольку знание вообще и даже приложения научного знания, как правило, нейтральны по отношению к человеку, могут одинаково эффективно использоваться и на пользу ему и ему во вред. Не говоря уже об атомной энергии, можно в этой связи напомнить тривиальнейшие факты такой нейтральной ориентации. Когда Гильотен во имя республики и устрашения ее врагов изобретал гильотину – надежное орудие массового отсечения голов, он вряд ли предполагал, что история «исказит» его замыслы, заставит гильотину мирно резать бумагу в типографиях, раскраивать стальные листы в мастерских и на заводах. Точно так же изобретатели двигателя внутреннего сгорания и автомобиля – надежного, массового и популярного средства передвижения – вряд ли задумывались над тем, что появится некто и «изобретет» душегубку.

Не исключение в этом отношении и научное знание о человеке. С одной стороны, оно, бесспорно, может сослужить великую службу человеку. Когда мы, скажем, задаемся вопросами теоретического обоснования программ и мер по оптимизации бытовых и производственных условий, по созданию должного психологического и иного климата в коллективах, способствующего выявлению социально значимых, полезных, прежде всего творческих способностей человека как монопольного творца и строителя собственной истории, то такое точное знание о человеке может внести крайне полезную ясность в спорные до сих пор и ожесточенно дискутируемые вопросы о том, что такое хорошо и что такое плохо по отношению к человеку и его предприятиям. С другой стороны, тот же самый массив накопленного знания с неменьшей эффективностью и изобретательностью может быть использован и во вред человеку для теоретической разработки методов манипулирования, направленных на достижение текущих целей, в чем бы они ни состояли, на решение поставленных «злобой дня» проблем, на реализацию представлений об идеальном человеке, которые сегодня кажутся разумными, естественными и самоочевидными, а завтра будут опровергнуты наукой как неполные, не выдерживающие

33


проверки и критики. Со времени Хаксли и Оруэлла эта линия восприятия точного знания о человеке стала в буржуазной популярной, да и научной литературе преобладающей. Проект Кеймлота, о котором уже упоминалось, не исключение, а одна из многих попыток решения задач на манипулирование, которой не повезло – рассекретили. Да и в работах ученых звучит та же нота. Моргентау, например, почти половину своей книги «Наука – слуга или хозяин?» посвятил описанию прелестей «скафандровой» эры бытия человека в условиях высокой радиации и космоса. Он, к сожалению, не одинок.

Но так или иначе, точное знание о человеке, его размерности накапливается. Оно должно быть учтено в любых попытках поставить и рассмотреть проблему выделения единиц ассоциации.

Близкими путями идут эргономика, дизайн, техническая психология, техническая эстетика, хотя они и преследуют более узкие цели оптимального сопряжения человека и техники, человека и бытовых приборов, интеллекта и механизма. Понятие оптимальности здесь термин довольно расплывчатый. Под оптимизацией, как и во времена Тейлора, может пониматься максимальное приспособление человека к машине. «Создавая одну из первых научно обоснованных систем эксплуатации наемного труда, – пишут Зинченко и Мунипов, – Тейлор проводит экспериментальные исследования простого машинного труда, результаты которых используются при его рационализации. Руководствуясь при проведении этих исследований принципами технологического детерминизма, в соот­ветствии с которыми рабочий рассматривается в качестве одного из элементов технологического производства, Ф.Тейлор обосновывает необходимость разделения трудовых функций работающих на элементарные операции и стандартизированные движения. При этом максимально выхолащивается интеллектуальное содержание трудо­вой деятельности рабочего, которая предстает в конечном счете как механическая совокупность выделенных элементов. Анализ движений человека и машины у Ф.Тейлора представляет собой механическое разделение и последующее соединение движений одинакового вида. Предложенный Ф.Тейлором временной анализ (тайм стади) как метод изучения рабочих движений позволял выбирать наиболее рациональные с точки зрения экономии времени способы их выполнения» (14, стр.30).

Исходная попытка Тейлора, основанная на тождестве машинно-технологической и человеческой размерности, несмотря на явно «потогонный» смысл предлагаемых оптимизаций на уровне производной от движений машины селекции и интеграции движений человека, наиболее полно и эффективно вписывающихся в вид, ритм, перио­дичность машинных операций, была все же, при всей ее предметной ограниченности механическими возможностями человека, первым реальным выходом в осмысление и

34


формализацию человеческой размерности любых видов трудовой деятельности с использованием любой техники и любых технологий. У Тейлора и его последователей человек рассматривается даже не как мозговой, а как механический придаток машины, но при ближайшем анализе вскрывается особый характер определения этого придатка – ограничение по человеческой размерности. Первоначально этот имплицитный смысл тейлоровского предприятия оставался в тени: не сразу пришло осознание того, что сконструировать машину или создать технологическую линию, элементы которой шкодили бы за пределы физических в данном случае возможностей человека, за пределы его физической «вместимости», значит заведомо обречь такую машину или такую технологическую линию на бездействие, осознание того, что ограничение пределами человеческой вместимости выступает постоянно действующим и неустранимым условием осуществимости любой технологии. На этапах до машинного производства этот принцип был самоочевидным: можно соорудить молот, который не поднимет кузнец, но нельзя его использовать. Можно в любой профессии создавать такие неподъемные инструменты вроде наших подарочных карандашей, которыми невозможно писать, или символических ручек, которые иногда устанавливают в углах редакционных комнат. В эпоху машинного производства принцип ограничения человеческой вместимостью представляется чем-то уже пройденным, преодоленным. Автоматизированные технологии – поточные линии, ЭВМ, атомные станции, газопроводы, энергосистемы кажутся чем-то уж явно за пределами вместимости индивида, однако все они имеют регулирующие и управляющие выводы на человека (пульты, вводы, манипуляторы), без которых они не могут работать, а здесь в полной силе выявляются ограничения по человеческой вместимости.

Здесь явно приходит время объясниться, а что именно понимается под человеческой «вместимостью», человеческой размерностью, поскольку эти термины сравнительно новы и только-только начинают употребляться в социологии (где они возникли), в биологии, генетике, антропологии, культурологии и в ряде сопредельных дисциплин. Такой экскурс в смысл и историю терминов явно уведет нас от темы, но без четкого понимания этих терминов дальнейшее обсуждение проблемы становится уже явно затруднительным.

Основное содержание термина предельно просто, если его сопоставить с аналогичными или близкими явлениями биологической, например, природы. Везде, у любых биологических видов, включая и человека, где одна отдельно взятая особь вида обнаруживает свою биологическую несостоятельность решать задачу на выживание в наличных условиях среды, а вид все-таки существует и выживает, обнаруживаются и реализованные в системах коллективных, использующих дифференциацию и интеграцию

35


различенных действий особей-индивидов способы воздействия на среду ради извлечения из нее средств к жизни. Коллективность играет роль усилителя физических и иных возможностей особи-индивида, она суть способ выхода за индивидуальные ограничения, но вместе с тем коллективность или интегрированная система видового воздействия на среду получает на правах условия осуществимости, ограничение по возможностям особи-индивида всех своих составляющих. Появление одного-единственного элемента, выходящего за эти пределы, сделало бы такую систему неработоспособной, неосуществимой, невозможной.

В этом смысле мы можем говорить не только о человеческой размерности всех видов социально-необходимой и социально-значимой деятельности, какими бы сложными и многосоставными эти виды ни представлялись, но, скажем, и о пчелиной размерности роя, в разнообразии поведенческих моделей которого, образующих интегрированную систему производства и воспроизводства пчелиной жизни, не может обнаружиться ни единой модели, превышающей возможности пчелы. На тех же основаниях мы можем говорить о муравьиной размерности муравейника, термитной – термитника и т.д., если подобные виды обнаружатся хоть на другой планете.

Различия между человеческой размерностью всей совокупности социальных процессов и пчелиной, муравьиной, термитной размерностями, понятно, есть, причем различия принципиальные, явно не сводимые к биометрическим параметрам роста, энерговооруженности, срока жизни и тли, но с точки зрения окружения, в объективном, так сказать, подходе эти различия не имеют существенного значения: у природы нет ни любимчиков, ни постылых, ей глубоко безразлично как именно те или иные виды решают задачи на выживание и тем видам, особи которых не в состоянии решить эту задачу в одиночку, всем им природа предлагает одну и ту же детскую дилемму: либо организуйтесь, заводите коллективность, налаживайте коллективное координированное воздействие на среду, либо уходите со сцены. Человек в этом отношении не исключение: ему не дают поблажек, ему когда-то было предъявлено это требование и, раз уж он выжил, он эту сложную задачу на выживание решил, создав социальность.

Различия и, как мы уже говорили, принципиальные наблюдаются не в строении таких систем коллективного воздействия на среду, любые такие системы производны от свойств реалий окружения и, когда речь идет о близких предметах воздействия, сравнимы и способы воздействия: муравей или крот, прорывая подземные ходы, сталкиваются с теми же свойствами почвы, что и человек с лопатой и человек с эскалатором, что и Метрострой, пробивающий туннели. Здесь много обнаружится сходного и в орудийном и в функциональном планах. Различия локализованы не в моделях поведения, не в

36


наличном видовом арсенале таких моделей – все модели производим от вещей среды, которым безразлично, кто на них воздействует и кто их потребляет, – а прежде всего в способе, каким виды воспроизводят в смене поколений эти системы коллективности, коллективного воздействия на среду, в том, как, какими средствами они передают коллективность новым поколениям.

Пчелы, муравьи, термиты ограничены в решении этой задачи возможностями биологического кодирования, передают все необходимые особям модели и программы поведения, включая и коллективность, по биокоду. Возможностями этого способа специализированного кодирования особей нового поколения не следует недооценивать. «Царица», например, и «царь» термитника десятилетиями способны производить множество поколений термитов в номенклатуре до 32 видовых и, соответственно, функциональных модификаций. Как это им удается, если учесть и необходимость поправок на колебания условий среды, – вопрос открытый, но сам этот факт – очевидное свидетельство того, что природу сложностью не испугаешь и что любые попытки понять человека в его надбиологических свойствах существа мыслящего и целеполагающего в терминах иерархии нарастающей сложности творений не то бога, не то человека, когда человеку присваивается статус венца творения, едва ли окажутся продуктивными: слишком мало мы знаем о том, на что способна природа.

Более перспективным представляется давно уже высказанный в марксизме ход от слабости и несовершенства предков человечества как вида не только с точки зрения неспособности индивидов-особей решать индивидуально задачи на выживание, но и с точки зрения неспособности человеческого биокода решить задачу специализированного видового кодирования новых поколений индивидов в коллективную деятельность. Похоже на то, что только эта двойная несостоятельность: несостоятельность особи на­ладить преемственное существование в условиях меняющейся среды, требовавших налаживания коллективных систем воздействия на среду, и генетическая несостоятельность вида, неспособного средствами биологического кодирования решить проблему передачи новым поколениям таких систем, коллективности, и предопределила единственно возможный выход – использование знака в функции внебиологической наследственной сущности для кодирования значимых и необходимых для вида моделей дифференцированного поведения индивидов в системах коллективного воздействия на среду для специализированного кодирования равных с биологической точки зрения индивидов. Знак здесь использован в функции гена, и знаковая реальность, знание, зафиксированные в знаке модели и программы поведения, способные сдвигаться по времени на новые поколения ради уподобления новых поколений предшествующим для

37


воспроизведения родового способа жизни, родового способа извлечения средств к жизни из окружения, – как раз и есть прежде других то, что выделяет человека из животного мирз и на основе чего становятся возможны, осуществимы и необходимы общение, мышление, целеполагание как операции со знаками по поводу содержания знаков. Если человек не создан ни богом по его образу и подобию, ни Природой (обязательно с большой буквы) в ее престижном самостремлении к венцам творения, а возник в своих качествах в результате жестокой борьбы за существование и выживание, попыток решения непосильных для индивида и видового биологического кодирования задач на выживание, то все эти благородные украшения – мышление, целеполагание, самосознание, которыми справедливо гордится человек, – все они позже, а изначально – жестокая проза жизни, вынуждающая в делах кодирования индивидов в деятельность перейти с гена на знак или вообще исчезнуть из числа существующих видов.

Человеческая размерность, человеческая вместимость как условие и мера фрагментации социально-необходимой деятельности в посильные для индивидов роли и ролевые наборы теснейшим образом связаны с задачей специализированного кодирования индивидов в условиях, когда биологическое кодирование пасует перед этой задачей. И поскольку человеческое кодирование связано не с генами, а со знаками, размерность и вместимость прежде всего отражены в структурах знаковых систем, которые имеются на вооружении у любого общества. Что же до истории самого термина «вместимость», то он, как и многие другие термины – эффект Матфея, эффект Эдипа, – продукт увлечения ищущих термины социологов античностью и Библией. Термин «вместимость» восходит к тому месту Библии, где Иисус обещает ученикам пришествие святого духа в качестве учителя и наставника: «Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить. Когда же придет он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину... и будущее возвестит вам» (От Иоанна, 16,12-13). Эти неспособные вместить ученики и стали сначала символом исторической ограниченности человеческого знания, а затем и символом физической и ментальной ограниченности человека вообще, ответственной за множество процессов, связанных с деятельностью по накоплению знания и необходимостью удерживать его в объемах, допускающих передачу новым поколениям или трансляцию.

Рядом с термином-символом «вместимость» часто употребляют символ-образ «неподъемного камня» для объяснения механизма действия ограничений по вместимости в условиях, когда наличный и растущий объем знания требуется передать по каналам трансляции вступающему в жизнь поколению. Теологи, как известно, много спорили о том, способен ли всемогущий бог создать камень, который он не мог бы поднять. Отталкиваясь от этого схоластического противоречия всемогущества, социологи и

38


историки культуры часто описывают человека как всемогущее существо, которое тем и занято по-преимуществу, что силами отдельно взятых индивидов создает неподъемные для отдельно взятых индивидов камни организационной, знаковой, деятельностной природы и тащит их в смене поколений, разбирая их на составляющие (роли, ролевые наборы, статусы, должности), посильные для индивидов и постоянно удерживаемые в неподъемной целостности системами отлаженных и постоянно функционирующих коллективных действий.

На этом и заканчивается наш краткий экскурс в историю и смысл терминов человеческая вместимость, человеческая размерность, в контекст их возникновения и употребления. Теперь, учитывая особенности этого контекста, можно вернуться к основной теме – к выделению ассоциативных единиц. Мы остановились на том пункте, где основанная на тождестве машинно-механического и человеческого теория Тейлора впервые вошла в теоретико-эмпирический контакт со стихийными, представленными в конструкции машин, в технологии выявлениями человеческой размерности, продемонстрировав, как писал Ленин, при всей ее потогонной направленности «ряд богатейших научных завоеваний в деле анализа механических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений, выработки правильнейших приемов работы» (16, стр. 189-190).

Если попытаться определить методологический смысл предприятия Тейлора, сравнивая его, например, с нашей попыткой диссоциированного анализа ролей, используемых в данный момент в данном обществе и влияющих на процессы расселения, то сразу же обнаружится, что Тейлор хотя и на узкой и ограниченной, «плацдармной», так сказать, предметной области физических возможностей человека, пытался действовать на более глубоком уровне диссоциации ролей на их исходные составляющие, то есть, если воспользоваться лингвистической аналогией, осознанно или неосознанно пытался выйти на уровень того универсального и ограниченного по числу составляющих «алфавита» трудовой деятельности, тех исходных стихий-элементов, которые, оставаясь ограниченными по числу, создают все многообразие ролей в своих комбинациях. К этому «алфавитному» представлению человеческой вместимости в терминах элементарных механических движений, представлению явно атомистической природы, находящемуся в общем русле стремления естественно-научных дисциплин к представлению своих объектов изучения, вполне применимы слова Аристотеля в адрес Демокрита, его атомов и пустоты: «ведь из одних и тех же букв-стихий и трагедии и комедии».

Действительно, идет ли речь об античности или современности, технологическая проза и поэзия, в чем бы ни состоял смысл ее произведений, всегда писалась, пишется и будет писаться на языке присущего человеку и очевидно ограниченного набора элементарных физических и ментальных «движений», всегда будут растущими по числу комбинациями из этого ограниченного множества элементов, если технологические произведения остаются под контролем человека. Нетрудно представить, но нельзя, скажем, обнаружить в арсенале любого общества технологию или машину, предполагающую со стороны человека прыжки выше головы или кусание локтей – этого человеку на дано, и любая включающая такие элементы схема окажется технологической бессмыслицей. С другой стороны, сама по себе ограниченность «алфавита» человеческих элементарных ментальных и физических движений, способных войти в роли на правах образующих элементов, ничего не говорит об ограниченности числа возникающих этим способом ролей, технологических произведений, технологических «трагедий и комедий». Здесь астрономические неисчерпаемые цифры или, говоря более обжитым в социологии и истории культуры языком «эффектов» – эффект бездонной бочки Данаид, наполнять которую были обречены дочери Даная за убийство в брачную ночь своих мужей. Греки вон и сегодня пользуются изобретенным в VIII в. до н.э. алфавитом из 24 букв-знаков, причем истощения комбинационных возможностей этого ограниченного множества различений явно не наблюдается: греки и сегодня говорят и поют о новом, пишут новые произведения и научные статьи, «означают», представляют в знаке новые смыслы с той же легкостью, с какой они делали это в античности. И та же картина в любом языке: алфавитные ограничения, хотя они бесспорно существуют и им подчинен каждый (но и фиксированы скажем в клавиатуре машинки), не ощущаются как ограничения.

Истинный смысл тейлоровского тождества машинно-механического и человеческого как наложение ограничений человеческой размерности на всю область технологического творчества осознается далеко не сразу. В 20-е гг. например, А.Н. Леонтьев писал: «Человек в системе «человек-машина» необходимо подчиняется машине, приспосабливается к ней. Даже когда вопрос исследования формулируется в терминах «приспособления машины к человеку», то это выражает собой лишь частную задачу внутри той же общей проблемы подчинения человека машине. По существу, это вопрос о том, какие особенности человека должны учитываться при создании машины для того, чтобы человек мог ее обслуживать» (15, стр. 33). Несколько дальше по пути осознания смысла этого тождества идет Бернштейн: «Инженер не властен ничего изменить ни в структуре, ни в характеристиках прочности и упругости той древесины, которую он употребляет для стропил, батанов и т.п. Он производит предварительное экспериментальное исследование ее свойств, а затем к этим свойствам, как к неизменной данности, приспосабливается. Но чем же живой человек хуже древесины? Почему у

40


Хютте нет таблиц его размеров, характеристик прочности мощности, механической конструкции? И можно ли надеяться на безупречную работу системы, одна из составляющих которой рассчитана по всем правилам новейшей сложной техники, а другая взята без всякого расчета и даже без всякого знания» (17, стр. 4).

Прекращение исследований по НОТ в нашей стране в 30-е гг. на долгое время

прервало процесс теоретического осмысления человеческой размерности как ограничивающего условия технологического и любого другого творчества. Нужно сказать, что и за рубежом развитие тейлоровских идей шло в основном по практически-«потогонной» линии с подключением в анализ ментальных и психологических «движений». Многое остается на грани осознания и сегодня. Мирский и Петров, например, в рецензии на сборники по эргономике отмечают: «Поиск оснований для развертывания понятия деятельности ведет у ряда авторов к ощутимому смещению акцентов на анализ субъективных факторов деятельности, ее человеческой «размерности» (18, стp.l7). В общем же современная ситуация с осознанием проблем человеческой размерности рисуется следующим образом: «Прошедшие десятилетия продемонстрировали, пожалуй, только одно – вопрос о комплексном исследовании деятельности не ограничивается сферой физического труда. Отношение «человек как составляющая системы плюс некоторая вторая составляющая» (машина, внешние условия, технологические требования) суть универсалия деятельности, какие бы формы она ни принимала. Будь то материальное или духовное производство, процессы воспитания или творчества – повсюду возникают контуры типичной ситуации, а обе составляющие должны быть сформулированы и сопряжены друг с другом с учетом того, что одной из них в любом случае является человек в определенности и ограниченности его ментальных, физических и иных возможностей» (18, стр.17).

Попробуем теперь остановиться и разобраться, что эти, отнесенные к разным дисциплинарным контекстам социологии, психологии, культурологии, космической медицины, эргономики и дизайна могут дать для выделения и теоретического представления ассоциативных единиц. Для начала попытаемся представить себе, чего мы, собственно, искали и в какой форме. Наше внимание привлекли неравномерности расселения в заданных исторических условиях территории страны, причем неравномерности устойчивые, воспроизводящиеся, следующие к тому же единому для всех процессов общения ранговому распределению – закону Ципфа. Хотелось бы об­наружить и описать такую единицу и на таком уровне, чтобы картина прояснилась, чтобы ясным стало, что и на каком уровне распределяется рангово, что ответственно за неравномерности расселения.

41


Демографы в качестве единицы используют человека на любом этапе возрастной кривой, то есть представителя живущего поколения независимо от его возраста. Связи между индивидами, их прочность, состав, характер, их движение по возрасту оказываются при этом скрытыми, невыделенными, и результат начинает напоминать фотографический снимок: все как есть налицо, неясно только как это все стало – фотографии не имеют исторической глубины. Попытки воспользоваться обычным в таких случаях приемом – провести сравнительный анализ серии результатов-фотографий, относящихся к разным датам, для выделения, например, тенденций и прогнозирования будущих состояний того, что обозначено термином «живущее поколение», дает не так уж много именно потому, что в «живущем поколении» – предмете забот и изучения демографов – элиминированы личностные связи. Серия демографических результатов-фотографий живущего поколения не имеет смысла, скажем, серии фотографий одного и того же лица из семейного альбома, из которой явно видно, как некий младенец, с трудом удерживающий голову, начинает бодро двигаться по жизни через школу, армию, институт, работу, то есть по ролям и ролевым наборам, в пенсионеры. Демографические серии результатов-фотографий на­поминают скорее серии фотографий двора, на которых всегда обнаруживаются бабушки с младенцами, дети, школьники, взрослые, молодые и пожилые, пенсионеры, но всегда другие, всегда временные посетители устойчивой вневременной рамки двора или возрастных групп, переходящие из категории в категорию.

Конечно и такая серия результатов – «проходной двор» – обладает определенной информативностью. Из нее можно извлечь данные о динамике изменения численности живущего поколения, о механизмах этих изменений – идут ли они за счет естественного прироста или за счет изменения численности в фиксированных возрастных группах, о распределении живущего поколения по территории и о процессах изменения этого распределения. В большинстве стран, как правило, обнаруживается одно и то же, один и тот же общий характер изменений, хотя и в разных степенях интенсивности. Численность живущего поколения растет по экспоненте, причем в «развитых» странах темпы этого роста ниже, чем в «развивающихся», где бурный рост населения порождает серьезные экономические проблемы и далеко не всегда популярные (в Индии, например) культурно-политические программы и акции по сдерживанию роста населения. Несколько различаются и механизмы роста: в «развитых» странах европейского очага культуры, где давно и широко используются медицинские средства, существенно повышающие средние сроки жизни индивидов, живущее поколение в среднем «старше», чем в «развивающихся» странах, за счет повышенной доли численности населения в старших возрастных группах и прирост населения, если он реально происходит, идет за счет превышения рождаемости

42


над смертностью или, в отдельных странах, за счет иммиграции из других стран. В «развивающихся» странах, где широкое применение медицинских средств только еще входит в практику, высокие темпы рождаемости и быстрый рост долголетия, численности населения в старших возрастных группах, дают совокупный эффект, который демографы, не без опаски, называют «демографическим взрывом», справедливо, надо полагать, усматривая в нем потенциальную причину различного рода угроз и неприятностей в будущем.

Из серии демографических результатов можно извлечь некоторые данные и в интересующем нас плане. Ранговое распределение населения по территории страны, оставаясь более или менее четко выраженной универсалией (в «развитых» странах оно выявляется более четко, чем в «развивающихся», где средний уровень миграции населения много ниже), неравномерно распределяет и темпы роста населения и численность в возрастных группах по районам и регионам страны. Оставаясь в целом экспоненциальным, рост численности живущего поколения в городах и соответствующих регионах идет в опережающем темпе, тогда как в сельских районах изменения численности населения могут иметь и отрицательные значения с резким падением численности в возрастных группах, ответственных за естественный рост населения. Города и индустриальные центры как бы «выкачивают» сельское население, подрывая механизмы его естественного расширенного воспроизводства, поскольку наиболее интенсивная «откачка» идет из возрастных групп, где индивиды ассоциируются обычно в семьи на предмет рождения и воспитания новых поколений. Значительная доля рожденных в сельских районах оказывается к моменту входа в эти возрастные группы горожанами, что в ряде стран, в частности и у нас, воздействуют не только на структуру расселения, но и на распределение производных от нее социальных институтов, прежде всего образовательных: с падением контингента поступающих в сельские средние школы, например, приходится сокращать и сеть таких школ, «укрупнять» их, а это резко увеличивает средние затраты времени школьников на посещение школы, вынуждает искать и внедрять новые модели образовательных систем интернатного, например, типа.

Важность такого рода данных для наших целей понятна: в анализ динамики существования и роста регионов, в определение единиц ассоциации должно видимо войти и распределение по возрасту ряда переменных, характеризующих процесс расселения. Из демографических данных видно, например, что в начальных (дошкольных и школьных) возрастных группах миграция мала и, во всяком случае, производна от миграции родителей, у которых ее значения также невелики, тогда как в студенческо-холостых или «диссоциированных» возрастных группах, где получившие универсальное образование

43


индивиды еще не специализировались и не определились в жизни, стоят перед огромным выбором возможностей, наблюдается скачкообразный рост значений скрытой (отход от наследственных профессий) и географической миграции, срыв старых ассоциативных связей и готовность вступать в новые.

Если, учитывая и попытку Мертона положить движение ролей в ролевых наборах на институциональную карьеру, попытаться проделать ту же примерно операцию, используя уже не карьеру, а весь период жизни индивидов с момента их рождения до смерти для ввода историко-интегрирующего основания в единицу ассоциации, то, подключая к этому основанию данные социологии, психологии, культуроведения, эргономики, дизайна, демографии, мы получаем следующую предварительную картину социализации индивидов, включающую и воспитание, и ассоциацию – освоение обществом воспитанных индивидов. Путь жизни человека в демографических членениях на возрастные группы есть вместе с тем и путь его социализации, на котором индивид (в данной работе мы ограничиваемся процессами социализации в нашем «развитом» европейском культурном регионе) проходит несколько резко различающихся стадий, которые мы условно назовем: а) универсально-воспитательная (с рождения до окончания общеобразовательной школы); б) специализирующе-воспитательная (специальная подготовка с момента окончания школы или ухода из школы до начала работы, для многих мужчин в эту специализирующую стадию входит и служба в армии, где также получают специальность); в) ассоциативная стадия (накапливание опыта работы, отношений с коллегами, обрастание семейными и иными связями); г) устойчивое существование в ассоциированном и поглощенном социальностью состоянии.

Условность такого разделения на стадии очевидна – в каждой из них без труда обнаруживаются подстадии (ясли – детский сад – начальная школа – средняя школа в первой стадии, например) со значительными смещениями механизмов воздействия условий на индивидов и индивидов на условия. Но мы пока не будем углубляться в детализацию этих стадий, попытаемся сначала выйти на общую картину процессов расселения, а затем уже займемся их детализацией. Пока ограничимся самым общим и основным.

На первой универсально-воспитательной стадии индивид проходит общий курс уподобления предшественникам при сильнейшем влиянии сначала родителей, а затем в возрастающей степени школы и улицы. Хотя эта стадия универсальна по преимуществу, уже на ней широко представлена задетая нами в отступлении по поводу «вместимости» человеческая знаковая специфика кодирования. Рождаясь с набором переданных по биокоду наследственных навыков и способностей, человек на этой стадии в порядке

44


постредакции, контактируя и общаясь со старшими овладевает речью, навыками резонирования, причем с движением по возрасту резко возрастает роль формальных методов обучения: в 6-7 лет приходят учебники, уроки, расписания, классы, домашние задания, дневники, контрольные работы, то есть вступает в действие весь тот арсенал средств воздействия на подрастающего индивида, с помощью которого его уподобляют предшественникам и приобщают к тому, что иногда называют текущим тезаурусом общества, понимая под ним единый для всех взрослых членов общества комплекс ценностей, представлений, установок, взглядов на мир и т.п.

Общей характеристикой этой первой стадии является то, что проходя ее, индивид в общем-то остается пассивным потребителем наличного, овладевает наследством предшественников как данностью. И хотя в возрасте «от 2 до 5» все дети великие «почемучки», эта их критическая способность не приветствуется, а скорее подавляется на всем периоде, так что к концу стадии «выпускник школы» усваивает, интериоризирует и принимает на веру как свое собственное убеждение великое множество постулатов мировоззренчecкoro и иного плана, вокруг которых совсем еще недавно шли баталии и споры. Окончив школу, человек на всю жизнь остается твердо убежденным, что земля круглая, что она вращается вокруг солнца, что сегодняшняя секунда равна вчерашней, что метр всегда и везде метр, что дважды два всегда четыре и т.д. и т.п., хотя, вообще-то говоря, ни он сам, но большинство его учителей и наставников не смогли бы сколько-нибудь вразумительно объяснить, почему в европейском регионе культуры все это так, а у соседей, скажем в Индии, совсем не так, совсем другие бытуют и вбиваются в голову смолоду постулаты, установки, представления, взгляды, с которыми тоже оказывается можно жить. Словом, здесь индивид, хотя он и проходит по предустановленным ролям и ролевым наборам, достаточно жестко определенным социальностью (учебники, планы,

отметки, дневники, системы поощрений и наказаний), ему все же редко приходится попадать в ситуации выбора и ответственного принятия решений, в ситуации обоснованного этического суждения: все здесь давно уже решено за него, и как все задачи в учебнике по физике или математике имеют в конце ответы, так и все этические, моральные, практические ситуации этой стадии имеют свои последние странички с ответами, так что соответствующие конфликты, если они возникают, имеют под собой причины типа «не проходили», «не выучил».

Hа второй специализирующе-воспитательной стадии в силу вступает то, ради чего, собственно, и изобретался человеком внебиологический знаковый способ кодирования в деятельность – соразмерная вместимости человека специализация. Мы все еще любим поговорить о «частичности», об «однобокости» специализации как о некоем историческом

45


зле, которое надлежит преодолеть и которое будет преодолено по ходу исторического развития человечества. При этом как-то упускается из виду, что все типы социальности и особенно социальность нашего «развитого» образца несут такие огромные объемы знаний и умений, которые заведомо и многократно превышают ментальные и физические возможности любого отдельно взятого индивида. Ниже нам придется еще возвращаться к этому вопросу, пока же отметим, что реализация некритически воспринятого лозунга о всестороннем воспитании, об упразднении «частичности» человека означала бы попросту сокращение накопленного и передаваемого от поколения к поколению массива знаний и умений до вместимости индивида и возвращение человека в исходное животное состояние, где особи не «частичным, а полноценные представители вида и где им, как и гипотетическому целостному человеку, вовсе ни к чему социальность, знак, общение, специализированное кодирование в деятельность.

На этой стадии человеческая размерность процессов воспитания-социализации, дифференцированного уподобления нового поколения предшественникам проявляется много ярче. На первой стадии человеческая размерность заявляла о себе больше в тезаурусно-временных определениях: нельзя мгновенно приобщить младенца к текущему тезаурусу общества, нужно время, преемственное постепенное смещение тезаурусной характеристики, способности понимания и разумения ребенка, школьника до их слияния с текущей универсальной тезаурусной характеристикой общества, нельзя «перегружать» ребенка и школьника – учебный план и расписание фиксируют и темы, и количество часов и последовательности ввода нового не просто потому, что так принято, но и потому, что в сутках 24 часа, из которых не выпрыгнешь, что и у ученика и у учителя суточный ритм жизни, что за любым учебником стоит многовековая история познания и необъятный для индивида массив литературы, сжатый в учебнике до вместимости человека. На второй специализирующей стадии к этим ограничениям по вместимости прибавляются и собственно деятельностные, знаковые, фрагментирующие: нельзя стать всем сразу и в равной степени совершенства, приходится выбирать – кем быть?

Этот по существу первый и во многом определяющий судьбу индивида выбор как раз и характерен для выхода на вторую стадию. Нельзя сказать, что он совершается со знанием дела, без внешних давлений, с полным представлением о том, что ждет индивида в будущем. Хаусман, например, исследовавший мотивацию контингента абитуриентов Бостона, пишет: «Мотивы, по которым стремятся получить высшее образование, дают широкий спектр от осознанной пользы иметь степень бакалавра, чтобы получить работу продавца в «Дженерал Фудз», до желания 82-летней бостонской светской дамы изучить древнееврейский язык, чтобы общаться с Создателем на его родном языке. Юноши

46


поступают в колледж (или хотят поступить), чтобы стать врачами, юристами, учеными, чтобы оттянуть начало трудовой жизни, чтобы играть в футбол, чтобы зарабатывать больше денег, чтобы не попасть в армию, или просто потому, что им хочется знать больше о литературе, истории, философии. Девушки поступают в колледж примерно по тем же побуждениям, а также по дополнительным, столь же различным – от стремления стать секретаршей в блестящем офисе до желания встречаться с имеющими университетское образование мужчинами, за которыми замечена склонность жениться на студентках» (19,р.4).

Но, так или иначе, а на входе во вторую стадию индивидам нашего культурного региона приходится принимать жизненно важные решения, что сопровождается и скрытой и географической миграцией. Выпускники школ редко наследуют профессии родителей, и если подготовка к выбранной ими специальности совершается в другом месте, они в большинстве своем решаются на такие перемещения. Вторая стадия не обязательно вуз или университет, это любое специализирующее от ПТУ до армии, но в любом случае вход в эту стадию сопровождается сильнейшими деструктивными эффектами: распадом

семейных и школьных связей, появлением новых знакомств и новых форм «коллегиальной» ассоциации, резким повышением числа ситуаций, в которых приходится принимать самостоятельные решения. Из области самостоятельных решений здесь пока еще исключены или практически исключены решения относительно содержания и состава соответствующих курсов и вообще та часть специализированной подготовки, которая предполагает усвоение как данность – за эту сторону дела несут ответственность преподаватели. Но сфера быта, повседневных отношений, которая раньше находилась под контролем родителей, теперь практически целиком становится областью ответственности индивида за принятые решения и поступки.

Третья стадия ассоциации начинается с момента окончания специализирующего заведения и начала самостоятельной трудовой жизни. На этой стадии индивид обзаводится, как правило, семьей, устойчивым кругом друзей и коллег по работе, начинает то, что Мертон называет институциональной карьерой, с резкой переменой и структуры мотивации и критериев самооценки. Именно здесь возникают устойчивые референтные группы лиц, мнением которых индивид дорожит и в согласии с мнением которых корректирует собственные суждения о себе. Миграция присутствует и на этой стадии, но она здесь не показательна. Если это миграция межинституциональная, то она, как правило, показатель неудачи индивида интериоризировать и освоить институциональные правила, жить по этим правилам. Накаяма, например, именно так объясняет появление на свет историков науки: «Только для того, кому не удалось

47


конформироваться или иным образом приспособиться к нормам функционирующих дисциплинарных сообществ, разрыв между исходным образом науки и реально практикуемым способом исследования, к которому он не может приспособиться действительно становится жизненным источником критического отношения к практике современного научного профессионализма. Некоторые из таких могут заняться поисками альтернативных курсов развития науки, возвращаясь к ее историческим истокам или анализируя более поздние пункты расхождения, вызванные опрометчивыми выборами путей дальнейшего развития. В подобных поисках история, по меньшей мере играет роль ликвидатора показной окончательности авторитета установившейся науки и дает исследователю преимущества более высокой перспективы» (19, р.215).

Но эти случаи ассоциативных неудач не типичны. Нормальный же и преуспевающий индивид критикой института не занимается и в конфликты с институтом не входит, принимает действующие правила как естественные и разумные. Миграция здесь в основном бывает внутри института: движение, в иерархии должностей, движение по филиалам и т.п. Индивид здесь вживается в специализированный институт и через него в общество, обрастая попутно профсоюзными, общественными, административными и иными связями-обязательствами, резко сокращающими степень его подвижности, что постепенно и переводит индивида в четвертую стадию устойчивого, активного, ассоциированного существования в рамках специализированного института. Ниже мы покажем, что вход в это специализированное существование и само это существование во многом зависит от специальности, но пока довольно и этого.

Допустим на правах рабочей гипотезы, что интегрирующим основанием, на котором все держится и к которому все прикрепляется, в ассоциативных единицах выступает именно жизнь индивида в ее основных стадиях и этапах. Тогда относительно такой еди­ницы, принятой для любого индивида, можно высказать ряд суждений. Ассоциативность, очевидно, зависит от воспитания, но не совпадает с ним, вернее совпадает лишь в конце второй стадии, где она становится преимущественно ассоциативностью по специализированному образованию. Как связь с другими людьми, опосредующая причастность человека к обществу, ассоциативность присутствует на всех стадиях, но присутствует в качественно различных формах.

На первой стадии это ассоциативность-данность: индивид не выбирает родителей, и сам факт рождения в данной семье от данных родителей автоматически приобщает его к не им созданной структуре семейных ассоциативных связей специализированного образца. На эту исходную структуру могут накладываться дополнительные, активно устанавливаемые ребенком и школьником связи со сверстниками и членами их семей, но

48


они явно производны от исходной семейной структуры, что и выявляется на переходе во вторую стадию, где вместе с разрушением семейных ассоциативных связей разрушаются обычно и эти производные.

На второй стадии ассоциативность присутствует уже как продукт усилий самого индивида создать свою собственную систему ассоциации, приобщения к социальному целому. Но непродолжительность этой стадии придает и результатам попыток индивида временный и неустойчивый характер. Установленные на этой стадии ассоциативные связи могут и сохраняться после ее прохождения, причем инициаторами и энтузиастами такой консервации прошлого выступают, как правило, женщины. Они, как показывает статисти­ка, более бережно относятся к прошлому, но эти ассоциативные связи второй стадии редко играют значительную роль в дальнейшей жизни индивидов. Правда, здесь имеются и исключения, если такие связи приобретают социальную значимость. В политической, скажем, и дипломатической жизни Европы XIX в. весьма значительную роль играли корпоративно-кастовый дух привилегированных заведений второй стадии типа Оксфорда в Англии или Царскосельского лицея в России, из выпускников которых формировалась по преимуществу высшая административная, бюрократическая, политическая, дипломатическая элита. Но времена, когда, например, сам факт окончания Царскосельского лицея автоматически открывал доступ к высшим государственным должностям России, давно прошли.

На третьей стадии ассоциативность принимает в своей основе специализированно-институциональный характер. Большое значение, естественно, имеет и семья как первая и устойчивая ассоциация универсальной природы, но соображения службы, работы, карьеры, движения в институциональной иерархии должностей носят, очевидно специализированную окраску: индивид здесь подключен к обществу опосредованно, через специализированный институт и через им же созданную структуру специализированных связей, причем институт здесь выступает как очевидное следствие фрагментации общесоциальных функций и отношений в соответствии с ограничениями по человеческой вместимости.

Если единицы ассоциации устроены именно этим способом, наше внимание должны привлечь переходы из стадии в стадию, на которых возникает и необходимость и «охота к перемене мест», то есть в процессы расселения подключаются значительные по численности группы индивидов, обладающие способностью принимать решения и вынужденные принимать решения, явно способные воздействовать на сложившуюся структуру распределения населения по территории.

49