Geum.ru

Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк ргу и испи ран

Вид материалаДокументы

Содержание


Теория, культура, текущая природа
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   18

ЧАСТЬ II . ТЕОРИЯ, КУЛЬТУРА, ТЕКУЩАЯ ПРИРОДА

И СПОСОБ РАССЕЛЕНИЯ


Выдвижение теорий или гипотез в форме различенно-интегрированной связной

схемы, удовлетворяющей требованию единства восприятия-апперцепции, предприятие уязвимое во многих отношениях, особенно когда теорию или гипотезу пытаются выдвинуть и обосновать в междисциплинарной области, где всегда велика вероятность угодить в «бородинский эффект» – «смешались кони, люди». Но что делать? В наш век всеобщего научного опосредования всех проблем от тонкостей техники «бега от смерти» до биологической электро-магнитной совместимости и гипертрофированного методологического скептицизма приходится и решаться и оглядываться, и опосредовать проблемы и обходить наиболее заметные методологические мины.

У историков науки и социологов, особенно после работы Куна «Структура научных революций» и после бурных споров по поводу концепции Куна (24; 25) выработался более или менее устойчивый перечень к теории явно системно-функционального свойства. Используя куновскую идею парадигмы как суммы постулатов, установок, представлений о структуре предмета и о форме конечного продукта познания, правил, которые разделяются на периоде нормального существования дисциплины членами дисциплинарного сообщества, что дает им базу для взаимопонимания, осмысленной постановки проблем и осмысленного обсуждения результатов, историки науки и социологи, прежде всего подчеркивают эти пара­дигматические функции теории, которые в ином, системном уже плане работают в режиме интеграции: объединяют познавательную деятельность членов признающего теорию сообщества в «исследование» – в историческую системную целостность преемственного накопления результатов. Смысл и значение эти результаты при­обретают в рамках данной теории и не имеют ни смысла, ни значения за ее пределами, хотя все результаты, если они получены с помощью признанных в науке процедур, обладают достоинством факта.

Такое понимание теории предлагается только для «нормальной науки», так как любая «научная революция» начинается именно с ниспровержения теории, способной идентифицировать «аномалии» – наблюдаемые и верифицируемые факты, но неспособная придать им смысл и значение в собственных рамках, объяснить их, что и требует новой теории, способные объяснить и накопленные ранее и новые «аномальные» результаты в единой системе понятий и представлений. Пункт о связи теории именно с «нормальной наукой» всячески подчеркивается социологами-

70


теоретиками. Уже в первой реакции на концепцию Куна Мертон писал: «В своей недав­ней книге историк науки Томас С. Кун проводит различение между «нормальной наукой» и «научными революциями» как фазами в эволюции науки. Большинство опубликованных на книгу откликов концентрируют внимание, как, впрочем, и сам Кун, на этих происходящих время от времени скачках вперед, которыми отмечены научные революции. Но хотя эти революции и являются наиболее драматическими моментами в развитии науки, большинство ученых большую часть своего времени вовлечены в деятельность в условиях «нормальной науки», которую развивают путем инкрементного накопления знания, основанного на признаваемых парадигмах (более или менее когерентных наборах посылок и допущений). Кун, таким образом, вовсе не отрицает давно установившейся концепции, по которой наука растет главным образом за счет инкрементных добавлений, хотя его основная забота – показать, что это еще далеко не полная картина. Поэтому грубейшим бы образом извратил исторические свидетельства тот, кто вычитал бы из его книги, будто кумуляция знания, признаваемого сообществом ученых, есть просто миф» (10,р.12-13).

Эта высказанная Мертоном линия на отодвигание «научных революций» на периферию социологии науки господствует и сегодня. Сторер, например, ученик и последователь Мертона, в число основных достоинств и заслуг своего учителя включает как раз нормативность его теорий для американской социологии: «С момента появления в начале 60-х гг. парадигмы Мертона большинство исследований в данной области удовлетворяли куновскому определению «нормальной науки». Не только работы самого Мертона, но и работы многих других концентрировались главным об­разом на проблемах, которые, когда их удавалось объяснить, оказывались непосредственно связанными с вопросами, эксплицитно или имплицитно представленными в парадигме Мертона. Короче говоря, социология науки вызрела до уровня, когда значительная часть исследований следует нормам «паззл-солвинг» (складывания разрезных картинок – М.П.). Кун сам подчеркивает, что отнести исследование к типу «паззл-солвинг» вовсе не означает, будто такое исследование требует меньшего воображения, приносит меньшее удовлетворение или оказывается менее важными Заполнение областей, идентифицированных той или иной парадигмой в качестве, говоря терминами картона, «точно определенного незнания» – столь же необходимо для развития научного познания, как и научная революция. Без «инь» нормальной науки не стало бы почвы и для «ян» научной революции, причем революции бывают сравнительно редко» (11 ,р.ХХХ).

Нам пришлось совершить это краткое путешествие к эпицентру дискуссий о

71


норме и революции в науке не столько для того, чтобы занять какую-то определенную позицию в споре, сколько для того, чтобы хоть чуточку адаптироваться к общему духу и концептуальному контексту происходящего. Без этой краткой «обкатки» вполне может возникнуть ситуация разговора одними словами на разных языках: наше привычное понимание терминов «теория», «исследование», «метод», связанное с философской классикой, оказывается здесь не всегда надежным помощником.

Если попытаться восстановить основные постулатные контуры наиболее часто сопрягаемых понятий – теория, метод, гипотеза, генерализация, наблюдение, то возникнут явные очертания системы, принадлежащей к классу открытых и имеющей историческое измерение. Наиболее часто употребляемым термином для этой системы является «исследование», хотя оно и не совсем четко локализовано относительно дисциплины. Здесь нет жестких определений: под исследованием понимают то исследовательское направление, реализующее потенции частной дисциплинарной теории или парадигмы, то самое дисциплину на этапе «нормального» развития. Но при любом понимании исследование остается целостностью, в которой наиболее устойчивым элементом выступает теория, а наиболее подвижным – наблюдение. Смит приводит одну из типичных схем исследования как системы (12, р.27):

Как видно из рисунка, основные составляющие исследования системы образуют во времени своего рода спираль или круговорот, в центре которого удерживается теория, непосредственно связанная с генерализациями, методами и гипотезами, а эти последние с эмпирией наблюдений. Через логическую дедукцию теория не столько устанавливает, сколько контролирует на соответствие самой себе выдвигаемые гипотезы и предлагаемые методы их проверки. Через логическую индукцию теория получает в основном от генерализаций и частично от методов поправки, уточнения, коррективы. Гипотезы и методы организуют через формализацию и инструменты эмпирические наблюдения, наблюдения же дают материал для генерализаций и предъявляют новые требования к методам, которые здесь понимаются скорее как методики.

Предполагается, что если всю эту круговерть запустить по времени, то теория в процессе постоянной, хотя и опосредованной связи с эмпирическими наблюдениями начнет и будет продолжать движение ко все более адекватному и детализированному отображению предмета исследования. Заданные через методы и гипотезы единые правила наблюдения и проблемы, которые должны решаться на базе эмпирических наблюдений, позволяют теории интегрировать познавательные усилия индивидов, принимающих эту теорию и соответствующий набор производных от нее проблем и правил, позволяют превратить эту деятельность индивидов в единый, развертывающийся во времени процесс научного познания.

Нам не раз еще придется говорить об ограниченности такого «динамического» понимания теории, которое, вообще-то говоря, явно восходит к аристотелевским, возрожденным Берталланфи представлениям о живой системе, имеющей на вооружении разумный двигатель, способный «двигать, оставаясь неподвижным». То, что вместо привычного разума здесь знаковая реалия, не меняет существа дела – для членов сообщества, ведущих наблюдения и согласных или приведенных к согласию играть по правилам, которые устанавливаются и преемственно, по данным результатов наблюдения, меняются теорией, она осознается хотя и отчужденным ради единства и интеграции индивидуальных познавательных актов, но реальным и достаточно инерционным «двигателем», во всяком случае регулятором, оформителем и ограничителем спонтанно возникающего у индивидов познавательного движения. Попробуем пока принять такое толкование теории и посмотреть, где мы, собственно, находимся и как далеко зашли на этом не таком уж, оказывается, кратком пути формулирования теории.

Выдвигая нашу теорию-схему расселения и регионообразования, мы

73



действовали, похоже, по лучшим методологическим канонам, горячо рекомендуемым социологами-методистами. Мы не спешили формулировать теорию, а начали с собирания фактов, имеющих и непосредственное и отдаленное отношение к делу. Такой способ действий называют «ведением рабочей картотеки», «знакомством с тематическими каталогами библиотек» (12,р.38-.39). Картотеки у нас, правда, не было, но попыток извлечь из библиотек, а особенно из различных дисциплинарных массивов публикаций «незапланированную информацию», способную, хотя и по частным поводам, пролить свет на нашу проблематику, вполне хватало. За отсутствием картотеки у нас не было и картотеко-методологической кульминации, красочно описанной Смитом: «На этом этапе деятельность исследователя смещается с библиотечного поиска на структурирование растущей картотеки ради перевода ее в исследовательские вопросы, допускающие проверку. Миллз отмечает, что одним из лучших способов инициировать этот процесс является перестройка системы картотеки. Рекомендуя этот прием, он заходит так далеко, что вполне серьезно советует исследователю выкинуть содержание картотеки на пол, разбросать карточки в беспорядке, а затем уже начать, как придется собирать содержимое. Смысл процедуры в том, что она одно из действенных средств обнаружить случайные комбинации различных идей и заметок. В терминах наших предыдущих рассуждений этот процесс призван ослабить парадигматическую установку исследователя с помощью смещения его перспективы на явления, которые до этого воспринимались как не имеющие отношения к делу» (12,р.39).

Таких драматических эпизодов у нас не было, но что-то подобное случалось, когда вдруг у антропологов обнаруживалось описание включения изолированных прежде первобытных обществ в ткань развитой социальности (26) или у лингвистов – соображения насчет функциональной нагрузки диссоциации и ассоциации (27). Если верить социологам-методистам, мы только-только достигли критического периода: «Интеллектуальные усилия указанного выше типа обязаны открыть путь: а)к формулированию гипотез, допускающих проверку; б)к формулированию средств про­верки этих гипотез» (12,р.39).

Действительно, этот путь, похоже, открыт, тем более что с содержательной точки зрения под теорией предлагают понимать «набор взаимосоотнесенных гипотез или высказываний о феномене или группе феноменов» (12,40). Нашу схему теорию без труда можно перевести на язык гипотез и методов-методик, опросных листов, текущей статистики, тенденций, вывести на уровень наблюдения и, если найдется соответствующая организация, способная финансировать подчиненное такой теории

74


исследование и полагающая, что в терминах затрат-выгод перевод белее или менее известных всем фактов в интегрированную теорией форму значимых результатов оправдывает затраты, то ничто в общем-то не мешает начать такое предприятие. Теория действительно будет уточняться, обрастать деталями, давать все более сфокусированную картину процессов, и если, скажем, такое исследование перейдет в службу типа службы погоды, то от него вполне можно будет потребовать периодических отчетов, краткосрочных и долгосрочных прогнозов по расселению, по рождаемости, по росту народонаселения и изменением распределения населения, по регионообразованию, по естественным потенциалам регионов и степеням их освоенности, по десятку или даже сотне других переменных, допускающих измерение и количественное представление в соответствующих шкалах.

Но оставим эту перспективу перевода теории в динамику программы исследования – это хотя и хлопотная и сложная и трудоемкая, но все же техника с перспективой разрастания трудностей по ходу исследования и усложнения исходной схемы. За отсутствием перспектив на выход в практическое исследование нам лучше заняться той стороной дела, которую и Мертон и социологи-методисты, всячески демонстрируя к ней уважение, старательно обходят, а именно стороны парадигматической не в усеченном смысле практического упорядочения исследования теорией и интегрирования ею по общим правилам деятельности познающих индивидов, а в более широком смысле связи теории с человеческой размерностью и с общим контекстом эпохи.

Ни Кун, ни его оппоненты из числа социологов науки мертоновской школы в делах теории и науки не занимаются, хотя Кун в своей трактовке парадигм и механики их организующего и направляющего воздействия на членов научного сообщества весьма близко подходит к проблеме человеческой размерности.

Парадигмы, по Куну, практически не эксплицируются, возможно и в принципе не могут быть эксплицированы, поскольку их составляющие образуют скорее конгломерат различных по генезису и возрасту убеждений, установок, предметов веры, чем организованное на логической базе четное единство. Разношерстность состава парадигм с точки зрения генезиса и возраста его составляющих делает парадигмы доступными для экспликации и осознания, да и то не полностью, только в работах специалистов по истории науки, которая обладает своим дисциплинарным массивом литературы, который, как и все другие дисциплинарные массивы, явно выходит за пределы ментальных и физических возможностей любого отдельно взятого историка науки. Как и физик или химик, историк науки не в состоянии следить не только за всей

75


накопленной, но и за всей публикуемой литературой.

Чтобы нанять, например, становление тех представлений в времени, пространстве, об инерционных автоматизмах природы, о взаимодействии, о познаваемости природы, о выразимости процессов взаимодействия в логике понятий и в математических отношениях, об их измеримости, которые воспринимаются сегодня как естественные, историку науки приходится исследовать бурные споры ХV – ХVII вв., идти в соответствующие контексты духовной жизни того времени, анализировать совокупный эффект разнонаправленного и разноцелевого воздействия на господствующее теологическое мировоззрение теологов-реформаторов, схоластов – естественных теологов, натурфилософов, первых ученых, которые сообща создали то, что можно назвать «черновиком» научного мировоззрения. С некоторыми поправками это то мировоззрение, которое постигается учеником средней школы как данность. Чтобы разобраться в механизмах современной науки, выступающей в триединстве исследовательской, прикладной и академической составляющих, нужно, напротив, идти в начало и середину XIX в., исследовать эпоху «второй научной революции», хотя эти общие представления о науке также сегодня усваиваются как не вызывающая сомнений и вопросов данность, как таблица умножения, запрещающая вопросы «почему?». В этой данности отсутствуют уже различения по генезису и возрасту образующих парадигму мировоззренческих представлений, представлений о функции и возможностях науки, о сопряжении и совместной работе ее частей: исследователь умножает знание о природе, прикладник использует результаты исследователей для разработки новых технологий, преподаватель вуза или университета готовит новые поколения исследователей, прикладников и преподавателей, – вот колесо науки и вертится, сохраняя преемственность познания мира, создавая новые технологии и приводя в движение все то, что мы сегодня называем научно-технической революцией.

Кун очень четко устанавливает связь всего того, что может быть передано студенту на лекциях или через учебники, с текущим контекстом эпохи и науки, обнаруживая в этом общее стремление, и общее явление: «Конечно, ученые не составляют единственной группы, которая стремится рассматривать предшествующее развитие своей дисциплины как линейно направленное к ее нынешним высотам. Искушение переписать историю ретроспективно всегда было повсеместным и непреодолимым» (23, стр. 176-177). Если бы Кун достаточно ясно осознавал смысл ограничений по вместимости человека, для него это «искушение переписать историю ретроспективно» перестало бы быть искушением, а стало бы насущной необходимостью редуцировать историю до пределов вместимости студента, как она

76


задана учебными планами, сроками обучения, расписаниями, отведенными на соответствующие курсы часами. А эта редукция до вместимости связана с потерями и практически всегда совершается за счет вытеснения в область постулатной данности всего, что не имеет прямого отношения к становлению господствующего сегодня направления в дисциплине или господствующего исследовательского направления, к которому принадлежит и сам лектор-преподаватель, использующий соответствующие редуцированные до вместимости студента и аспиранта учебники и учебные пособия, списки рекомендованной литературы и т.п.

Кун не видит этой навязанной ограничениями по вместимости нужды в редукции, без которой было бы просто невозможно приобщить студента к дисциплинарным канонам деятельности и к общему объему накопленного знания как целостности. Поэтому, отмечая явные расхождения между действительной историей и тем, как она представлена в учебниках, по которым формируется парадигматическое восприятие студентов, он усматривает в этих искажениях случай и произвол, которые вызываются стремлением ученых быть причастным к истории: «учебники начинают с того, что сужают ощущение ученым истории данной дисциплины, а затем подсовывают суррогаты вместо образовавшихся пустот. Характерно, что научные учебники включают лишь небольшую часть истории – или в предисловии, или, что более часто, в разбросанных сносках о великих личностях прежних веков. С помощью таких ссылок и студенты, и ученые профессионалы чувствуют себя причастными к истории. Однако та историческая традиция, которая извлекается из учебников и к которой таким образом приобщаются ученые, фактически никогда не существовала. По причинам, которые и очевидны и в значительной степени определяются самим назначением учебников, последние (а также большее число старых работ по истории науки) отсылают только к той части работ ученых прошлого, которую можно легко воспринять как вклад в постановку и решение проблем, соответствующих принятой в данном учебнике парадигме. Частью вследствие отбора материала и частью вследствие его искажения ученые прошлого безоговорочно изображаются как ученые, работавшие над тем же самым кругом постоянных проблем и с тем же самым набором канонов, за которыми последняя революция научной теории и методе закрепила прерогативы научности. Не удивительно, что учебники и историческая традиция, которую они содержат, должны переписываться заново после каждой научной революции. И не удивительно, что, как только они переписываются, наука в новом изложении каждый раз приобретает в значительной степени внешние признаки кумулятивности» (23,стр.176).

Эту избегающую экспликаций данность парадигматики, шоры ретроспекции,

77


зависимость от текущего контекста отмечают и оппоненты Куна: «Парадоксально, – пишет Смит, – что хотя парадигмы задают наборы допущений, с помощью которых индивиды интерпретируют опыт, парадигмы действуют настолько автоматически, что их носители редко подвергают сомнению их достоинства и выступают против их недостатков, о этом смысле Кун говорит об «ослепляющей функции» парадигм. Эти шоры полезны в том отношении, что они запрещают ученому терять время на «тривиальности» и концентрируют его внимание на «областях осмысленных проблем». Но, к сожалению, когда результаты не соответствуют действующей парадигме, переоценке подвергаются, как показал Кун, не столько парадигмы, а скорее в жертву приносятся конфликтующие данные, которые обычно отбрасываются или искажаются» (12,р.24).

Ничего здесь парадоксального нет. Если нечто усвоено и интериоризировало как данность, не позволяющая спрашивать о своих основаниях и уведенная в нормативную «подкорку» сознания, то эта данность и будет регулировать восприятие внешнего мира, придавать смысл и значение происходящему в окружении, задавать оценки, стремиться истолковать и интерпретировать новое в терминах некритически усвоенной и интериоризированной данности. А данности, парадигматики, каноны, нормы восприятия могут оказаться весьма и весьма различными на всех уровнях восприятия. Известный индийский химик-органик с мировым именем, экс-президент Индийского научного конгресса, президент Института наук Индии, то есть человек в ранге президента национальной академии, Сешадри так, например, представляет себе современную науку и возможные пути ее развития в будущем: «Полное определение науки должно включать идею высшего знания веданты, позволяя ученым идти в более тонкие и трудные планы исследования... Наука и религия имеют общую цель – помочь духовному росту человека и установлению лучшего социального порядка. Друг без друга они недостаточны и беспомощны. Сегодня объединение в жизни человека духовных энергий этих двух дополняющих друг друга дисциплин могло бы создать условия для полной интеграции личности и способствовать развитию совершенной гуманной цивилизации... Великие социальные движения Индии всегда основывались на духовном начале, и задача Индии в гармонии наций и народов – сохранять эту духовную ноту. Недавний пример Ганди свидетельствует о том, что мы не утратили великой традиции. Вся его жизнь была грандиозной попыткой спиритуализировать политику. Вряд ли нам будет сложнее объединить науку и духовность» (28, р.156-157).

Ясно, что обладай Сешадри достаточно прочно усвоенной и интериоризированной данностью нашего европейского образца, какой она создавалась